Весь этот бред (гет)

…Они в буквальном смысле сталкиваются в коридоре. Он выбегает из-за рыцарских доспехов, за которыми спрятался от очередного взрыва, а она кубарем скатывается с лестницы. В дыму и облаках пыли ничего не видно, но он узнает ее — чует — за долю секунды до того, как она врезается ему в грудь.

Он успел почти забыть каково это — ощущать ее приближение, угадывать следующий жест и знать, как она поведет себя. Когда-то это было самой непонятной частью его жизни.

Теперь даже странно снова поймать это ощущение.

Где-то далеко — со всех сторон одновременно — кричат раненые, смеются Пожиратели и отдают команды авроры. Совсем рядом горят деревянные перила лестницы и некоторые портреты. Хогвартс держит оборону из последних сил. И среди кровавой битвы, загнанные страхом и болью, сталкиваются двое. Он носит пожирательский плащ, а она верит в победу Гарри Поттера.

Это похоже на эпизод из дурацкого романа — декорации слишком сильно контрастируют с ощущениями. Вокруг них вьются в воздухе мелкие обрывки полотен, взвиваются искры и потрескивают вспышки отрикошетивших заклятий. Так бывает во сне — мир вращается вокруг оси, проходящей через твою макушку, так что ничего толком нельзя рассмотреть.

Он чувствует себя попавшим в песочные часы — ему не за что ухватиться, он вынужден стремиться с потоком вниз.

Они могли бы также нелепо столкнуться в коридоре в любом другом мае — налететь друг на друга, тут же отскочить и переброситься режущими:

— Флинт, сбился с курса?

— Белл, без метлы передвигаться не умеешь?

И разойтись. Конечно, просто разойтись. В любом другом мае. В неистерзанном войной году, в негорящей школе.

Теперь он не знает, какого черта его руки так крепко обхватывают ее, почему он прижимает ее к себе. Рефлекторно, честное слово. Она не кричит и не рвется прочь, но вся напрягается, будто каменеет, и смотрит так, что у него схлопываются ребра, приминая легкие, не давая дышать.

Она невесомая. Тонкая. Горячая. Тяжело дышит и смотрит, норовя оставить шрамы там, куда падает ее взгляд. Он даже через одежду ощущает, как напряжены ее мышцы, каждый мускул будто выточен из мрамора. На виске у нее — как раз на уровне его подбородка — свежие кровоточащие ссадины.

Мимо, совсем близко, бесшумно скользит дементор, поднимая волну ледяного ветра, заставляя сжаться и замереть. Кэти шумно выдыхает, дрожащей рукой поднимая палочку, но Маркус успевает раньше. Ему даже не приходится ни о чем думать, Патронус выглядит необычно четким и плотным. Флинт знает, почему, но не хочет даже думать об этом. А еще ему кажется, что Кэти тоже все знает.

Он легко — слишком легко, она совсем исхудала — оттаскивает ее в боковой коридор. Света почти нет, только какие-то неровные отблески танцуют на ее лице. Он до тошноты боится. Сам не понимает, чего именно, просто мечется в ужасе и панике внутри собственного тела и ничего не может с этим сделать.

Ему хочется, как в далеком детстве, крепко зажмуриться и досчитать до десяти, чтобы ночной кошар растворился. Хочется позвать няню, которая принесла бы теплого молока. Маркусу стыдно от этих желаний, но еще больше — страшно. Потому что кошмар не исчезнет. Потому что кошмар — он сам.

Кэти не отводит от него взгляда, произносит только полузадушенное:

— Ты… — и тут же затихает, когда он прижимает ее к стене.

— Молчи, дура, — его губы касаются мочки ее уха, он шепчет надломлено и торопливо. — Молчи, Мерлина ради, просто молчи!

У нее красивые глаза. Даже в полумраке он может рассмотреть замысловатый рисунок темной радужки и длинные черные ресницы. Как долго он пытался подобрать подходящее для описания этих глаз слово, и только теперь все понял. Они красивые. Просто, черт возьми, красивые…

*

…На квиддичном поле ему не было равных. Входя в раж, он терял связь с реальностью, становился почти зверем. Не было ничего, что могло бы остановить его. Он не думал, не рассуждал, не принимал решений. Просто видел квоффл и знал, что должен забить. Его никогда не пытались атаковать поодиночке.

Никогда прежде.

Он просто не мог поверить, что какая-то девка-малолетка станет бороться с ним за каждый шанс завладеть квоффлом. Либо мелкая фурия верила в свое бессмертие, либо была его зеркальным отражением — игроком без инстинкта самосохранения.

Ей не хватало сил отобрать заветный мяч, но она измотала Маркуса своими финтами и увертками. Она гнала его все выше, так тонко наступая, что он и не заметил поначалу. На высоте у нее было преимущество — метла с меньшим весом держала курс ровнее, и ей было легче маневрировать. Пытаться попасть в кольцо с такой высоты было бредом, так что Маркус бессильно и бестолково кружил над полем, неспособный отделаться от ее тени.

— Белл, сука, — прорычал он, когда она снова пролетела так близко, что едва не задела его голову ногой, — скройся нахрен! Прибью ведь!

Она рассмеялась. Яростное солнце бликовало на ее волосах и золотой отделке мантии. Небо было таким фантастически голубым, что кололо глаза. На фоне этого неба, окутанная солнечным светом, она в своей алой мантии казалась диковинной птицей, а не человеком.

— Бросай, — подначивала она, смешно встряхивая головой, чтобы перекинуть через плечо русую косу, — я перехвачу.

Он выругался, огляделся в поисках хоть кого-то, кому можно было отдать пас, и только тогда — Мерлина ради, это сумасшествие! — осознал, на какой они высоте. Игроки различались только цветом мантий, бладжеры были похожи на черные точки, а трибуны слились в неразличимое пятно.

Она развернула метлу и снова бросилась на него. Дурная птица, честное слово. Мелкая, вся какая-то острая… Нескладный недомерок, пока еще больше похожий на мальчишку, чем на женщину. И смелый, как драккл.

Флинт снова увернулся, дождался, пока она войдет в вираж и спикировал — только бы несколько секунд форы, только бы чуть замешкалась.

Ветер свистел в ушах так, что кружилась голова, глаза пришлось прикрыть, квоффл норовил выскользнуть. Пике было почти самоубийственным. Сорвись с такой высоты — хоронить будут в закрытом гробу.

Когда он заметил, что она рванула следом, что-то болезненно екнуло в груди — только бы не расшиблась — от злости! Конечно, от злости!

— Сбейте эту вертлявую суку! — бешено рявкнул он бестолковым загонщикам. — Уберите ее с поля!

На самом деле он ни за что не поверил бы, что ее настигнет хоть один бладжер.

В том матче она забила семь мячей. Флинт попытался вспомнить, как она сыграла в предыдущий раз. Или до этого. Или в начале сезона… Не смог. Раньше он не замечал ее, не учитывал. Она была одним из игроков. Просто алая мантия на метле, не человек.

Теперь Маркус… не зауважал ее, нет, конечно, что за глупости… просто увидел.

И стал видеть всюду. Будто она возникла только сейчас, будто до этого Кэти Белл не существовало, а теперь она резала глаз своей новизной и отделенностью от мира.

Кэти Белл много тренировалась. Отрабатывала заведомо слишком сложные финты и комбинации, летала над полем туда-сюда, пикировала, резко взмывала вверх и бесконечно отрабатывала броски. Чаще всего он видел ее в одиночестве шныряющей над полем во время уроков. Поначалу думал, что она сбегает со своих занятий, потом сообразил, что у нее могут быть «форточки» в расписании.

Со временем он вычислил схему. В понедельник на третьем уроке — у него как раз была История Магии, так что он мог бесконечно долго пялиться в окно — она летала всего полчаса, видимо, чтобы успеть вернуться в замок до звонка. По средам тренировалась дважды — на втором и пятом уроках, так что он пропускал мимо ушей также свои Чары с Трансфигурацией. По четвергам она выходила на поле после обеда, и он не мог ее видеть, потому что у него были Зелья.

Ему нравилось смотреть, как она летает. Это уж точно было занимательнее, чем тупо просиживать штаны на уроках. К тому же он запоминал, какие комбинации удаются ей лучше других, и вычислял ее слабости. Знаниями о противнике разбрасываться не стоило. Конечно, о противнике.

Иногда он представлял себя, тренирующимся вместе с ней. Было бы здорово, думал он, снова подняться на ту сумасшедшую высоту и попытаться посоревноваться за мяч. У Белл не было шансов против жесткого стиля Флинта, но она была достаточно увертливой, чтобы не нарываться на тычки и удары. Кто бы ей еще сказал, чтобы, входя в штопор, за левой ногой следила, а то ведь болтается, как пьяная.

Кэти Белл много смеялась. Хохотала на переменах и во время обеда, улыбаясь, шумно что-то обсуждала с подружками, порой, заходясь, подпрыгивала на месте или бросалась к кому-нибудь с объятиями. Она вообще была шумная, эта чертова птица. Все время трещала, шутила, шептала, хихикала, прыскала, фыркала, даже напевала. Ее было много, ужасно много. С некоторых пор это стало раздражать Маркуса.

Порой она, будто ощущая на себе взгляд Флинта, оглядывалась, и тогда улыбка стекала с ее лица. Иногда она сразу же отводила взгляд, иногда первым не выдерживал он. У него не было особенных иллюзий на свой счет. Он был школьным троллем. Неудачник, оставшийся на второй год. Одиночка, не сумевший даже друзьями обзавестись. Придурок, урод, тупица — все это не высказывалось вслух лишь из страха. Так думали даже те, кто неплохо с Маркусом ладил. С чего бы гриффиндорке, вечно с ним соперничающей, считать иначе?

Может быть, не будь он таким косноязычным, он решился бы однажды подойти к ней, когда она сидела вот так, одна на подоконнике в коридоре, и заговорить. Сказать про ту же левую ногу и штопор. Или спросить, слышала ли уже, как сыграли «Гарпии». Но Маркус привык молчать, чтобы не ляпнуть лишнего и не чувствовать себя тупицей. Гораздо приятнее было вести беседы с самим собой, чем на самом деле раскрывать рот.

Может, не чувствуй он себя местным Квазимодо из-за огромных передних зубов и непропорционального тела, он мог бы даже подсесть к ней в библиотеке вместо того, чтобы уходить с книгой в дальний угол и усаживаться на пол, когда не было свободных мест.

Временами ему казалось, что она выжидающе смотрит, будто тоже гадает, подойдет ли он в этот раз. Она оборачивалась и прекращала смеяться, или обрывала начатую фразу, или чуть заметно передергивала плечами, но Маркус не мог понять, что это значит. Проверять, куда именно она может его послать, если он вздумает подойти, не было никакого желания.

Кэти Белл была не похожа на других. В чертах ее не слишком красивого лица было что-то очень привлекательное. Маркус рассматривал ее, пытаясь понять, чем именно она так цепляет его взгляд. Естественно, только для того, чтобы понять это, он на нее и смотрел. У нее были широкие плечи и сильные ноги, как у многих девчонок, рано севших на метлу. Оттуда же взялись осанка спортсменки и абсолютно неизящная походка. Она бегала по школе с распущенными лохмами, лишь на игру заплетая косы. В ней нельзя было найти ничего из того, что нравилось Маркусу. Что прежде нравилось.

Теперь ему многое из того, что раньше отвращало, казалось… милым. Например, джинсы с мантией или множество фенечек и браслетов на обоих запястьях. Он стал искать это в других, но быстро понял, что может обнаружить огромное количество разрозненных деталей, но ни за что не соберет вторую такую мозаику.

Кэти Белл была младше. Намного. Пока он по второму кругу учился на седьмом курсе — угораздило же, мог ведь столько неприятностей миновать, если бы только выпустился вовремя — она еще даже не готовилась сдавать СОВ. Для школы четыре года — слишком много. Он видел, какие заклинания она отрабатывала на переменах, слышал, что обсуждала с подружками, и понимал, что она совсем еще ребятенок. К концу года, правда, она стала подводить глаза и чаще надевать юбку. Он какого-то черта и это заметил. Ему стало казаться, что на нее все обращают внимание, а это раздражало. Всякий раз, когда Маркус замечал чей-то слишком долгий взгляд на Кэти, у него что-то щелкало внутри, вливая в вены такую ярость, какую он и на поле-то не всегда ощущал.

Кэти Белл дружила с Гарри Поттером. Могла шутливо толкнуть того в бок или потрепать по волосам. Улыбаясь, слушала, о чем говорит очкастый любимец школы, и Маркус боролся с желанием сплюнуть под ноги от одной только мысли о нем. Порой она весело перебрасывалась с Поттером дерзкими шуточками, и этого было достаточно, чтобы Флинту три дня кряду было тошно. На его предплечье, конечно, не было Метки, но иногда ему казалось, что он ощущает зуд отцовской.

Кэти Белл была полукровкой. Мать-маггла проступала через нее странными фразами и шутками, незачарованными шпильками для волос и незнакомыми Маркусу книжками. Порой Флинт ловил себя на том, что пытается рассмотреть название на какой-нибудь очередной обложке. Не понимал только, на кой ему это сдалось, если он даже всем известные подростковые романчики не осиливал ни разу, не то, что классику маггловской литературы.

Кэти Белл была. Она поразительным образом вплелась в мир Маркуса и стала задавать ритм. Мысли его, как бы далеко ни начинались, рано или поздно приходили к ней. Раньше он и предположить бы не смог, что можно так много думать об одном-единственном человеке. Это было настолько странно, что у Маркуса не находилось слов, чтобы толком обдумать происходящее. Его плавило изнутри странным сочетанием желаний — никогда больше не сталкиваться с ней, но всегда видеть ее; раз и навсегда стереть ухмылку с ее лица, но защитить от всего мира; никогда не встречаться с ней на квиддичном поле, но больше не играть без нее.

Может быть, это было тем самым чувством, о котором все вокруг так много трепались. Маркус не знал. Да и не особенно хотел разбираться. Это казалось слишком сложной задачей, из разряда тех, за которые Флинт предпочитал не браться. Это казалось бредом.

По правде сказать, он собирался выкинуть из головы все мысли о ней сразу же после выпуска из Хогвартса. Даже почти верил, что у него это может получиться.

Однажды они остались наедине на целых полторы минуты или около того. Маркус взбежал по узкой лестнице на совятню, чтобы отправить письмо, а она уже смотрела вслед улетевшей птице. Площадка с жердочками вдруг показалась Флинту слишком тесной для двоих. Кэти была… Словом, никогда прежде Маркус не замечал, какой притягательной может быть полоска кожи над воротником мантии. Он думал о том, что девчонки, с которыми он зажимался прежде, не вызывали в нем такой трясучки, как эта мелкая гриффиндорка.

Ему яростно хотелось оцепенеть. Стать мертвым холодным камнем, в горле у которого ничто не может так судорожно сжиматься. Она обернулась так, будто прекрасно знала, кто именно стоит у нее за спиной, хотя Маркус был уверен, что она не видела его. Когда она подняла на него глаза, ему снова показалось, что он видит в них какое-то непонятное ожидание. Ощущение было неприятным — будто пообещал что-то, а потом забыл, что именно. Захотелось развернуться и уйти, но это выглядело бы еще глупее.

— Непростая будет игра, — произнесла она очень тихо, — гроза идет.

У Маркуса рухнуло в желудок сердце. Знает? Поняла? Догадалась? Или это просто его паранойя? Что это — «да» или «уйди»? Что он должен сказать? Переспросить, имеет ли она ввиду то, что небо затягивается плотными тучами, или то, что будущего Пожирателя Смерти неумолимо тянет к гриффиндорской полукровке?

Сердце его в эту минуту колотилось так, что еще немного — было бы видно сквозь мантию.

Тогда она впервые посмотрела ему прямо в глаза. Он запомнил необычный рисунок крохотных точек на темной радужке и ресницы. Ему показалось, что вместо них у Кэти — тонкие лезвия, и этими самыми лезвиями она вычертила что-то у Маркуса на ребрах. Потому что откуда еще могло взяться это стремительно разрастающееся давящее чувство в груди?

Больше они не разговаривали. Он окончил школу и завертелся в тщательно спланированной жизни — получил полагающуюся часть капитала и открыл магазин метел. Когда пришло время — принял Метку, ничего особенного по этому поводу не почувствовав. Еще три недели он настороженно ждал от самого себя какой-то реакции, а потом ему приснился тот сон...

Путанный, как всякий приличный кошмар, сон вел Маркуса по какому-то подземелью, по стенам которого текла кровь. Влажные камни блестели и отражали неверный свет невидимых факелов. Коридор петлял и на каждом его повороте Маркус видел Кэти — закованную в цепи и истерзанную.

«Гроза идет, — повторяла она разбитыми губами. — Гроза…»

Той ночью он долго сидел на кровати, тупо глядя на рисунок на своем предплечье. Змея выползала из черепа, с наслаждением в глазах наблюдая за растерянным Маркусом. Мерлин, а что, если… Не сейчас, конечно. Пока на такие задания его не отправляли, но что если когда-нибудь ему придется…

Даст ли она ему отпор? Сможет ли быть такой сильной, какой бывала во время самых сложных матчей? Будет ли в ней та сталь, которую он заметил высоко в небе однажды в солнечный день.

Он часто вспоминал потом тот день. Какой-то слишком красивый, чтобы быть реальным, светлый, раскрашенный адреналином и драйвом день. И ее — пикирующую и взмывающую ввысь, смеющуюся и отбрасывающую за спину волосы, расточающую ало-золотое сияние. Что-то случилось тогда там, на высоте многих футов над полем, что-то важное.

Может быть, Маркус должен был успеть понять это прежде, чем попрощался со школой и безбашенной птицей по имени Кэти Белл? Может быть, в этом была суть?

Что, если то невинное стремление смотреть на нее и касаться ее волос, желание доказать ей, что можешь взлететь выше и отдать пас точнее, страх, что однажды она все-таки сорвется с метлы, что, если весь это бред на самом деле был тем самым чувством, в существование которого Маркус с трудом верил?

Ведь не зря же он никогда не мог выносить ее взгляда. Слишком тяжелого, слишком темного, слишком жгущего…

*

…У нее красивые глаза. Даже в полумраке он может рассмотреть замысловатый рисунок темной радужки и длинные черные ресницы. Как долго он пытался подобрать подходящее для описания этих глаз слово, и только теперь все понял. Они красивые. Просто, черт возьми, красивые…

Маркусу не восемнадцать, он больше не умеет быть трогательно влюбленным. Он знает, что любое женское тело — это, в конце концов, просто тело. Он больше не трепещет. Для него не может быть ничего необычного в том, как движется вверх и вниз ее грудь, как судорожно сжимаются пальцы и дрожат запавшие ему в память ресницы-лезвия.

Весь этот бред с восторженным замиранием сердца остался слишком далеко. В той жизни, где самой большой проблемой был проваленный экзамен, где яркое голубое небо что-то значило, а смелость юной девчонки еще вызывала восхищение.

Маркус теперь не верит в сказки. Он знает, что сбежать из битвы, подобной этой, можно только одним способом — в мешке для трупов.

Он мог бы прямо сейчас, пользуясь тем, что антиаппарационный барьер порван, прижать к себе Кэти и уже через несколько мгновений оказаться с ней где-нибудь на побережье. А потом всю жизнь — скорее всего очень недолгую — шарахаться от каждого резкого звука, менять адреса и пароли и скрываться от тех, которые будут вечно идти по следу.

Он знает, как все будет в этом случае, потому что уже не раз видел влюбленных идиотов, пускающих судьбу под откос ради одного поцелуя какой-нибудь вот такой же точно стервы, которая, конечно, не стоит подобного…

Никто из них никогда ничего не стоил. Может быть, если бы Маркус разобрался с тем, что значит его мечущееся в истерике сердце и ее долгие взгляды, он думал бы иначе.

Маркус прекрасно знает, что должен сделать, но все еще держит в руках этот бред.

А над Хогвартсом — гроза.