В следующей жизни, когда я стану кошкой... (джен)

Вечерний Лондон был многолюден, шумен и грязен.

Наползающий смог окутывал фонари серой завесой — густой, как вуаль на шляпке вдовствующей герцогини. Сквозь нее свет казался неверным тусклым желтым пятном. Несмотря на поздний час звук шагов множества ног сухими щелчками пробивал подкрадывающуюся тишину. Стоптанные каблуки торговок, устало бредущих домой, и новехонькие, с еще не отклеившимися бумажными ярлычками подошвы городских франтов, прогуливающихся перед сном в поисках приключений, сливались в многоголосую дробь, высекаемую тысячами маленьких и не очень молоточков по булыжной мостовой. Звонкими нотами цокали копыта лошадей, тащащих в тумане коробки старых кэбов, мерно поскрипывали колеса.

Эта дробь под аккомпанемент человеческих голосов составляла ритмический рисунок вечерней симфонии города, главную партию в которой исполняли фаготы — громкие грубые голоса фыркающих паром машин. И единственным зрителем ночного представления была луна, расположившаяся в черно-серых бархатных дымных облаках как в ложе.

— ...Алиса, право руля!

Доктор Браун очень любил свою машину — свое детище, как он называл ее — и, пожалуй, любил не меньше чем родную дочь, ведь к созданию обеих он имел самое непосредственное отношение. Из всех его шуток — так он называл то, что создавал — именно машина была его любимой — неуклюжая и несмешная. Доктор Браун вообще не умел шутить смешно, но сам не замечал этого. Порой, совершенно непредсказуемо, он внезапно находил сказанное или сделанное очень забавным и начинал смеяться — громко, безудержно, до слез.

Вечерами, перед тем, как отправиться в путь, он натирал металлические бока своего механического создания до блеска — так, что заклепки жарко горели в маслянистом свете фонарей, и машина довольно фыркала, в ее железном нутре что-то урчало и потрескивало.

— Сейчас, сейчас, — бормотал доктор, отирая перепачканные сажей и маслом руки, а машина нетерпеливо насвистывала какую-то только ей понятную мелодию, то испуская пар тонкой струйкой, то обдавая ботинки доктора шипящим белым облаком.

В городе же от этих горячих облаков у прогуливающихся по улице дам взлетали юбки, отчего женщины пугались и визжали, зажимая колени, поспешно прикрывали открывшиеся взору посторонних нижние панталоны, нередко аккуратно штопанные, роняли в лондонскую грязь кружевные зонтики, а машина, раздуваясь от гордости и ликующе квакая клаксоном, проезжала мимо.

Ее шутки были не смешны и неуклюжи — совсем как у доктора.

А вот дочка его, Алиса, наоборот — была созданием легким, непоседливым, любопытным.

Обычно док Браун с гордостью говорил всем, что она — его точная копия, но потрепанная фотография в рамке, стоящая на маленьком столике в изголовье кровати Алисы, говорила об обратном. На снимке была запечатлена ныне покойная миссис Браун — высокая женщина с черными как смоль волосами и озорными глазами.

Супруги сделали это фото, когда мать Алисы была уже давно и безнадежно больна — чахотка медленно пожирала ее силы, истачивала тело.

На фото она нежно и чуточку печально улыбалась, ее тонкие исхудавшие пальцы сжимали крохотный букетик маргариток. Док, неестественно прямо замерший за спинкой ее стула, выглядел напряженным. Его белоснежные волосы были растрепаны больше обычного, круглые карие глаза смотрели беспомощно как у щенка, густые косматые брови вздернуты вверх — будто в удивлении — даже недоумении, а рука тянулась к карманным часам словно док хотел узнать, сколько времени им еще отведено.

Вот и все, что Алисе осталось от матери — фотография, ее же черные как смоль волосы, улыбка и безграничная любовь отца.

Машиной доктора Брауна всегда управляла именно она, сидя на удобном креслице, специально подогнанном так, чтобы ей хорошо было видно дорогу. Ее детские ладошки в несоразмерно больших грубых крагах с потрескавшимися от времени пальцами уверенно держали отполированную до блеска медную рукоятку рычага. На голове, защищая волосы от дыма и копоти, которые машина дока в избытке выбрасывала из трубы, был надет кожаный шлем, точная копия шлемов первых смельчаков-летчиков, пробующих покорить небо на самодельных деревянных птицах с обтянутыми парусиной крыльями. Обычным костюмом для такого путешествия, разумеется, было не платье, а мальчишечий наряд — светлые бриджи, крепкие коричневые ботинки, жилет с цепочкой, на которой болтались самые настоящие часы — подарок отца, — и темная курточка, так же беспардонно копирующая куртки летчиков. Алиса не любила платья с их светлыми рюшами и бантиками, привычным для нее делом было ползать под машиной отца, при помощи масленки с длинным тонким носиком смазывая подвижные механические узлы и обдирая чулки на коленках. Док любил дочку невероятно сильно, почти безумно. В ней он видел своего достойного наследника — именно наследника! — и продолжателя своих дел. Его ничуть не смущало, что Алиса все-таки девочка и ей полагалось расти скромной тихой барышней, носить корсеты и учиться вести хозяйство. Да и ей самой не были интересны куклы, крохотные фарфоровые чашечки, из которых надлежало поить чаем воображаемых гостей, и даже огромный плюшевый лев, подаренный кем-то из немногочисленных родственников бедной сиротке, — ведь отец предлагал игры намного более интересные, чем чинные прогулки по саду с кружевным зонтиком и карты.

— Самое интересное приключение — это наука, дорогая моя, — говаривал доктор, и Алиса доверчиво вкладывала свою ладошку в его протянутую руку. — Идем, я покажу тебе одну занятную штуку!

У него в кабинете было действительно много завораживающих своей необычностью вещей. В старом шкафу, на выцветших от времени и покрытых пятнами полках стояли многочисленные бутыли из толстого разноцветного стекла с плотно притертыми крышками, рабочий стол был завален бумагами, исчерканными чертежами, расчетами и формулами. Вперемежку с засушенными листьями, настоящими черепами животных, вываренных в масле, и диковинными корнями мандрагоры в полнейшем беспорядке лежали инструменты, имеющие, очевидно, некоторое отношение к медицине — пинцеты, скальпели, стетоскопы, — а в темном углу, недобро скаля настоящие костяные зубы, освежеванной половиной лица зловеще усмехался анатомический манекен человека со вскрытой грудой клеткой. Если покрутить ручку, он начинал дышать. Его легкие раздувались, блестящее сердце, составленное из сотен крохотных подвижных пластинок и аккуратно заклепанное с ювелирной точностью, начинало биться ну совершенно как живое, четко щелкая клапанами со звуком, напоминающим часовой ход.

Алиса любила отцовский кабинет и его рабочее место. Надевая огромную лупу — с помощью таких часовщики обычно заглядывают в механизм, — она могла часами рассматривать ненастоящие сердца, которые доктор собирал для анатомических моделей животных, или сама составляла из крохотных деталек подвижные металлические руки, ноги, маленьких человечков и собачек.

Сонное ничегонеделание у пылающего камина было не для нее. Давным-давно были заброшены книжки с пестрыми картинками и стишками, шахматы растеряны и засыпаны остывшим пеплом, а старое зеркало над каминной полкой пожелтело, стало мутным, амальгама его начала истираться, трескаться и отслаиваться чешуйками. Забавные кролики и сумасбродные королевы казались скучными и выцвели в памяти, затерялись серыми тенями сушеных роз между исписанными страничками мелькающих дней. Алису интересовало теперь то, что она может создать своими руками, а не пылким воображением. Все пестрое, красочное в ее мыслях сменилось на точное, металлическое и сухое, песенки и шарады превратились в расчеты и свист пара, беспомощный Болванщик стал отцом, который, казалось, мог все.

...Детские любопытные глаза рассматривали прохожих и плавно ложащуюся под колеса мостовую сквозь окуляры массивных очков, закрепленных на затылке потертым ремешком.

Сам док, расположившись за спиной своего «водителя», сквозь стекла таких же очков следил за дрожащими стрелками приборов и делал все, чтобы горячее, испускающее пар сердце его машины не остыло и не прекратило работать. Его высокий цилиндр был насквозь прокопчен и блестел угольной крошкой. Одновременно с этим он зорко следил за дочерью. В Лондоне, несмотря на прогресс, все еще было достаточно людей, промышлявших кражей детей с последующим превращением их в профессиональных нищих, попрошаек, проституток и карманников — в общем, в оборванцев всех мастей. Их чумазые лица то тут, то там мелькали в праздно шатающейся толпе, а при виде машины, плюющейся паром в их преждевременно потухших, уставших глазах зажигались огоньки искреннего любопытства и восторга, но быстро гасли, как только плутишки понимали, что поживиться им будет нечем. Алиса была надежно защищена высокими крепкими перильцами и кроме того надежно пристегнута к своему креслу парой ремней, перетягивающих ее поперек груди.

— Сегодня мы увидим редчайшее явление! — прокричал док в который раз, стараясь перекрыть шум машины. Алиса и без его напоминаний это знала. По расчетам отца сегодня должно было произойти затмение луны, и это событие никак нельзя пропустить. Чтобы пронаблюдать его от и до, а затем подробнейшим образом описать все док и затеял эту поездку загород, к своему хорошему знакомому, которого он с гордостью называл своим учеником, — Роберту Доуэлю.

Роберт или Бобби, как ласково называл его док, жил в крохотном флигеле близ поместья своих родителей. Ему было уже порядком лет, а он до сих пор студентом — «Вечным студентом», — с горечью признавал его отец. Старик Доуэль не одобрял одержимости сына наукой и частенько говорил, что Бобби наука до добра не доведет.

— Нашел занятие на свою голову, — говорил отец Доуэль, рассматривая изорванные, заляпанные пятнами реактивов обои и захламленный флигель, куда Бобби стаскивал все, что, по его мнению, могло пригодиться ему в работе. Но сын словно не слышал брюзжания отца и твердо шел своей дорогой. Куда? Этого он и сам не мог бы сказать.

Роберт был высоким, плотной комплекции человеком, носил клетчатые рыжие костюмы и отчаянно косил на левый глаз. Окосел он в марте; кажется, какая-то из его пробирок взорвалась и повредила ему лицо. Глаз остался на месте, но почему-то в минуты волнения он свободно вращался в глазнице, как у безумного. Своей нескладной внешности Бобби ужасно стеснялся и поэтому говорил не часто, а если говорил, то ужасно заикался и краснел. Ему всякий раз становилось неудобно, что он подал голос и привлек к себе внимание. Более всего на свете Бобби желал узнать все тайны мироздания и потому учился всему с охотой. Время от времени его посещало вдохновение, он забрасывал свои учебники и принимался вдруг мастерить какую-нибудь машину — это получалось у него отлично. Например, землеройная машина прекрасно вскапывала землю перед посадкой овощей и очищала запущенный сад от сорняков, но вот беда: текущее масло залило все вокруг, и на рыхлой, черной, жирной земле после этой машины категорически ничего не росло.

Зато водопровод, устроенный Бобби в его флигеле, действовал безотказно. В четверть часа он наполнял ванну горячей водой, лишь слегка пахнущей мазутом, и Бобби всегда мог помыться и привести в порядок одежду. Нужно ли говорить, что и вещи его тоже попахивали смазочными материалами и не были в пятнах лишь потому, что были покрыты одним сплошным слоем масла?

Док сочувствовал Бобби.

— У него золотые руки, но слабая голова, — говаривал он и покупал его машины, чтобы Бобби хоть как-то мог сводить концы с концами. К слову, стоит отметить, что землеройную машину удалось доработать, и она все же была пристроена к делу. Она перестала плеваться маслом и прилежно возделывала клумбы под крокусы и маргаритки в палисаднике под домом дока. Покуда она фыркала и ревела, испуская клубы пара, Алиса сидела на ней по-турецки, словно погонщик, и веревочными поводьями направляла ее в нужную сторону.

Зато у Бобби было кое-что, чего не было у дока, и это было настоящее сокровище — прекрасный телескоп с набором линз, видоискателей и окуляров разной чувствительности. Бобби жил в относительной удалении от города, небо над его флигелем было чище, и он свободно мог разглядывать небесные светила. Время от времени, за умеренную плату, он позволял и доку воспользоваться его сокровищем.

…Дорога послушно ложилась под колеса машины, постепенно уводя путников все дальше от Лондона с его сырым грязным смогом, светлое пятно от фонаря, укрепленного на носу машины, прыгало впереди, маня за собой, и док, то и дело поглядывая на часы, покачивал головой и бормотал:

— Мы опаздываем, как же чертовски мы опаздываем! Бобби не простит этого мне, нет...

По обеим сторонам от дороги проносились темные поля, чуть посеребренные луной, которая время от времени ныряла в плотные, настоящие дождевые облака, и док ужасно нервничал, а не пойдет ли дождь и не сорвет ли им все наблюдения вообще. Постепенно холодало, и Алиса, продрогнув, звонко чихнула, но тут же вытерла нос клетчатым платком.

Док напрасно беспокоился. Они не только не опоздали к началу небесного представления, а прибыли даже чуть-чуть раньше. Едва машина, чихая и фыркая, словно вечерняя роса простудила ее, вкатилась на дорожку, ведущую вглубь сада, Бобби выступил из темноты, освещая себе путь чадящим факелом.

— Доброй ночи, доктор, — голос его был торжественным словно перед Рождеством. — Мисс Алиса, доброй ночи!

Он галантно предложил ей руку, хотя Алиса сама была в состоянии спуститься по металлической лесенке, что проделывала бессчетное количество раз.

Она не стала возражать и, приняв помощь, спрыгнула на землю, опираясь на руку вечного студента. Все-таки, несмотря на мальчишечий костюм, Алиса была настоящей леди — по крайней мере так утверждал ее отец, а отцу нельзя было не верить.

— Не поздновато ли для прогулок? — озабоченно произнес Бобби, поглядывая на часы. — Алисе не надлежит ли быть сейчас в своей постели под присмотром гувернантки?

— Чушь! — отмахнулся док. Он искренне считал, что гувернантки ничему хорошему научить не могут, только портят все и закатывают истерики. Поэтому он сам взялся за воспитание и обучение дочери. Надо ли говорить, что отец с дочерью вели образ жизни, который многие посчитали бы странным и неприличным? Но они отмахивались и от слов осуждения, и от косых взглядов.

— Толпа — это дикий безголовый зверь, — говорил док. — Он умеет лаять, кусаться и кричать, но не способен мыслить. Так зачем слушать толпу?

— Ах, как тонко вы это подметили! — восхищенно вскрикивал на это Бобби, и в его косых глазах зажигался неподдельный восторг. — Как это верно!

Алиса в очередной раз громко чихнула и зашмыгала носом, а Бобби, нервно потирая руки в предвкушении, произнес:

— Капельку бренди, может быть? Для укрепления?

— Не отказался бы, — ответил док, набрасывая на плечи дочери свой теплый пиджак, пропахший дымом. — И Алисе, если можно.

Наблюдать затмение предстояло из старой беседки, которая скрывалась в глубине запущенного, заросшего бурьяном сада — сорняки почему-то не отказывались расти на удобренной машинным маслом земле. Свет тусклой масляной лампы, прикрепленной под крышей беседки, все кругом окрашивал в красивый желтоватый оттенок, бликами играл на брошенном в траве старом выцветшем мяче и витках медной проволоки, запутавшейся в кривых ветвях давно не стриженных кустов с какими-то сухими бурыми листьями.

Колонны беседки, поддерживающие ветхую крышу, были сложены из камня, кое-как скрепленного строительным раствором, пол, на котором был установлен телескоп, представлял собой круглую каменную плиту, порядком истертую дождями и временем.

Здесь же, рядом с телескопом, был установлен столик с угощением — печенье, чай со сливками и кое-что покрепче для мужчин. Алиса, хлебнув предложенного бренди, с ногами залезла в кресло и затихла там, отогреваясь под отцовским пиджаком.

У Бобби было интересно; несмотря на то, что для гостей он приготовил самый красивый сервиз из тончайшего фарфора, а накрытый белоснежной салфеткой чайник с чаем был натерт до блеска, на столе кроме угощения было полным-полно всяческого хлама, который Бобби просто сдвинул в сторону. Между чашек, прямо на парадной накрахмаленной салфетке, пристроилась черная кошка — маленький лоснящийся зверек. Свернувшись в клубок, она мирно спала, негромко мурлыча. Ее черный нос влажно поблескивал, и, судя по равнодушию, которое кошка демонстрировала к соседствующему с ней молочнику, она уже отпробовала из него сливок и осталась ими весьма довольна.

Бобби суетился, потирая руки в предвкушении. Выпитый бренди подействовал на него самым наилучшим образом — круглое лицо вечного студента покраснело и залоснилось, на лбу, под упавшими на него гладко причесанными рыжеватыми прядями, заблестели капельки пота.

— Соня, ну-ка, брысь, — скомандовал он, подпихнув развалившуюся на столе кошку под бок. Та лениво подняла голову и нахально зевнула, показав влажный лепесток язычка и острые белые зубки, бесцеремонно комкая мягкими лапками белоснежную салфетку. — Беда с этими кошками. Расплодились и заполонили весь сад.

— Зато, держу пари, они избавили вас от крыс, мышей и землероек, — отозвался док, устраивая свой цилиндр на том самом месте, откуда Бобби только что согнал кошку.

Кошке такое обращение совсем не понравилось, и она отправилась искать новое пристанище в кресле, где устроилась порядком уставшая Алиса. Она внимательно обнюхала одежду дока, брезгливо подергивая белоснежными усами, но в конце концов решила, что от его пиджака пахнет совсем точно так же, как от вещей ее хозяина, а потому без дальнейших церемоний забралась на колени Алисе и улеглась там, довольно фырча.

Пока мужчины возились с оптикой, Алиса и безо всяких линз заметила, что с ночным светилом что-то происходит. Полная луна, светившаяся до того бледно-желтым цветом, вдруг начала тускнеть, наливаясь зловещим багрянцем.

— Отлично, превосходно! — покрякивал док.

Порывом налетевшего ветра качнуло заскрипевшую лампу, сбило тонкий лепесток пламени — и исчез круг спасительного желтоватого света, проливавшийся из беседки наружу и отгораживающий наблюдателей от ночного мрака.

Все кругом утонуло во тьме, а красная тень между тем начала подбираться к самой серединке луны. Алисе стало почему-то невероятно тоскливо и даже капельку страшно, она крепче прижала к себе теплое тельце мурлыкающей кошки, круглыми глазами наблюдая как привычный ей мир неумолимо погружается в густую тень. Потемневшая луна словно впитывала с затихшей земли все цвета и звуки; Алиса испытала легкое головокружение — будто заглянула в глубокий темный колодец, испытывая при этом непреодолимое желание упасть вниз. Все знакомые предметы, окружающие ее, вдруг стали казаться Алисе зловещими и вовсе не теми, какими были прежде. Они словно ожили, но не превратились в забавных дружков, как это случается с игрушками и куклами, а стали пристанищем тварей, которым лишь ненадолго позволено взглянуть на мир людей. Алиса съежилась в комочек от их хитрых и злобных взглядов.

В неверном свете багровой луны ей казалось, что тени, отбрасываемые колоннами, поддерживающими крышу беседки, дрожат и качаются, словно беседка на самом деле древний каменный слон, с которого при малейшем шевелении с тихим шорохом падают мелкие камешки и тонкая крошка застывшего раствора и песка.

Витки медной проволоки в чахлых, словно полузадушенных листьях, казалось, сочатся багровой кровью и медленно движутся, словно кольца прячущейся змеи, а кресло под нею, обтянутое роскошным бардовым бархатом, почему-то стало бурым, рыжеватым, словно бархат вмиг стал старым-старым, облизанным пламенем пожара и готовым лопнуть от легчайшего прикосновения.

Из чернильных озер густых теней тонкие ручьи трещинок неумолимо быстро и коварно взбежали вверх по лакированным ножкам мебели, и, казалось, раскололи их, заставили мгновенно растрескаться, да так, что Алиса и вздохнуть боялась. Одно легкое движение, и кресло, — да что там кресло — весь мир разлетится осколками в багровой пустоте.

— Словно Господь Бог отвернулся от нас, — прошептала Алиса.

— А? — тотчас отозвался док. — Что? Чушь! Господь Бог... это всего лишь обычное космическое явление, дорогая. Довольно редкое, это правда, но в нем нет ничего дьявольского. Если бы гипотетический Бог существовал, да еще и решил напугать человечество таким способом… — док не закончил фразу и расхохотался, выказывая свое презрение к божественным методам устрашения.

— Вы не верите в Бога, дорогой доктор? — прогудел из темноты Бобби.

— Какой в том толк, Роберт?! — уже строго ответил док. В его голосе появились сухие, неприятно карябающие слух нотки. — Разрази меня гром, если я не вижу толка в этом. Что даст мне вера? Зачем она? Ммм? Я верю в человеческий разум, в его могущество, — он многозначительно постучал костлявым пальцем по морщинистому лбу. — Разум — вот мой Бог! Нет, нет, и еще раз нет! Сказано же — не сотвори себе кумира, и отчего-то эти умники тотчас этого самого кумира нам и подсовывают! А знаете, почему творить кумиров опасно? А я скажу! Когда идол рушится со своего пьедестала, тем, кто его туда возвел, становится невероятно больно! Да-с, больно! И если я, уповая на Господа Бога, не получу желаемого, что будет? Я разочаруюсь. Будет чудовищное разочарование и боль!

— Ах, как это великолепно сказано! — в очередной раз разразился восторгами Бобби, и мужчины продолжили свои наблюдения, записывая все этапы лунного затмения в большую, заляпанную чернилами и маслом тетрадь Роберта при неясном свете масляного тусклого фонаря, с которым тот выходил встречать гостей, да после так и не потушил.

— А мне кажется, — не уступала Алиса, — что это похоже... на преисподнюю. Где томятся души умерших, — она снова уставилась на наливающуюся тенью луну. — Интересно, каково это — путешествовать там, между мирами?..

— Боюсь огорчить тебя, дорогая, — все тем же скрипучим неприятным голосом ответил док, — но и посмертного существования тоже нет. Ничего нет. Человек оканчивает свой путь земной тут, когда на крышку его гроба лопатами швыряют комья земли. Прозаично, но это единственно верная правда.

— Не верю, — упорствовала Алиса. — Посмотри, сколько звезд! Сколько там миров! В чем смысл творить их, если человек даже увидеть всего не может?

Док ничего не ответил, недовольно похмыкивая.

Алиса знала, отчего отец так говорит — говорит горячо, пылко, словно читая лекцию перед большим количеством людей, стараясь в их головах посеять семена им самим выдуманной истины.

Когда умирала ее мать, отец молился, много молился, но его просьба услышана не была, и он ожесточился, потеряв свое драгоценное сокровище. Тогда он считал, что самое страшное, что может произойти с ним, уже произошло — он потерял верную спутницу, друга и единственную любовь. Что оставил ему Бог взамен? Потрясая кулаками, док много раз спрашивал об этом небо. Паровые машины вместо человеческого тепла? Косого Бобби, готового с охотой поддакнуть любому слову своего учителя? Что?!

...Маленький бунт крохотного человека против всемогущего мироздания. Не ему ли док теперь пытается доказать что-то?..

... Должно быть, Алиса, пригревшись, задремала под нестихающее уютное мурлыкание кошки, потому что, когда она открыла глаза, в небе сияла свежеумытая приветливая светлая луна, а мужчины, отложив тетрадь и чернильницу, попивали бренди и тихонько переговаривались, как показалось Алисе, заговорщически и таинственно, склонив головы друг к другу.

Затмение окончилось.

— ... Пойдем, я что-то покажу тебе, Алиса!

Обычно эта фраза, произнесенная отцом, означала что тот устроил очередную преинтереснейшую штуку и теперь готов продемонстрировать ее своему самому верному зрителю — дочери.

Это мог быть или чайник, который самостоятельно наполнялся и кипятил воду, или механическая рука, переворачивающая и поджаривающая блинчики, но все эти затейливые игрушки были в его кабинете. Сейчас же, глядя веселыми блестящими глазами в лицо дочери, док говорил не о своем кабинете, и даже не о своем доме. Он говорил о мастерской Бобби, а сам хозяин прямо-таки раздувался от гордости, нетерпеливо возясь на скамье и суетливо потирая руки.

— Что? — с любопытством воскликнула Алиса, снимая задремавшую кошку с колен и соскакивая с кресла.

Док заговорщически переглянулся с Бобби, и тот, покраснев до самых бровей, как случалось с ним в минуты сильного волнения, поднялся со скамьи, отчасти торжественно оправив одежду и гордо вздернув голову.

— Прошу в мою лабораторию! — произнес он, делая широкий приглашающий жест.

Лаборатория Бобби располагалась в подвале его флигеля. Чтобы попасть в нее, он завернул вылинявший шерстяной ковер и долго возился с хитроумным замком. Справившись с ним, он откинул тяжелую крышку погреба, пахнуло теплой душной сыростью и лекарствами, и Бобби торжественно, как флагман, погружающийся в темные воды океана, спустился по каменной лестнице в подпол, подняв высоко вверх руку с фонарем.

Если комнаты флигеля еще были оклеены обоями, потемневшими, превратившимися из белых в грязные светло-кофейные, то подвал был простым каменным мешком.

Потрескивал огонь за чугунной толстой решеткой в маленькой железной пузатой печке в углу, вдоль стен располагались надежно запертые стеклянные шкафы с реактивами и приборами, находящимися в идеальном порядке. Посередине комнаты, под очень яркой лампой, на импровизированном прозекторском столе в клетке с остекленными стенками сидела огромная серая крыса в широком, крепко обхватывающем зверька ошейнике из кусочка плотной ткани. Кажется, Бобби, чтобы смастерить этот ошейник, отрезал полоску от собственных старых (или не очень) клетчатых штанов. Ошейник скреплялся тонкой ленточкой, изящно завязанной бантиком, и крыса имела вид щеголеватый и немного кокетливый.

Увидев спускающихся людей, крыса повела себя очень странно. Алиса прежде никогда не видела, чтобы крысы виляли хвостом и подпрыгивали на всех четырех лапах, издавая отрывистые громкие звуки.

— Пи! Пи! Пи!

Бобби, раздуваясь от гордости, сияя, как начищенный до блеска шиллинг, выпятил живот, раздул щеки и поглядывал на дока и Алису с видом победителя.

— Ну? — делая какие-то непонятные знаки бровями, произнес он, ликуя. — Каково?!

Алиса подбежала к клетке и прижалась к ней лицом, расплющив о стекло нос. Крыса, уперевшись передними лапками с розоватыми ладошками в стенку и отчаянно виляя хвостом, с другой стороны принялась смешно лизать стекло крохотным язычком, метя Алисе в губы.

Это была самая дружелюбная и симпатичная крыса, какую только доводилось видеть Алисе. Ее серо-бурая шерсть была начисто вылизана и приглажена, маленькие черные глазки смотрели живо и весело. От прыжков, несвойственных крысам, ее жирненькие окорока ходили ходуном и смотреть на это было очень забавно.

— Что с ней такое? — спросила Алиса, рассмеявшись.

Бобби не отвечал, торжествуя.

— А ты как думаешь? — спросил доктор, улыбаясь.

— Она странная, — ответила Алиса, глядя, как крыса завалилась на спину и поджала лапки, словно предлагая почесать ее круглое пузо. — Она ведет себя как... как...

— Как собака, — угодливо подсказал Бобби. Алиса, присмотревшись к крысе, снова рассмеялась:

— Точно! Зачем вы научили крысу вилять хвостом?

— Я не научил, — Бобби даже запыхтел, гордость распирала его как горячий воздух распирает воздушный шар. — Это и есть собака. Только в теле крысы. Это мой Тоби! Помнишь его?

Бобби шагнул к столу и поднял кусок белой ткани. Под ним неподвижно лежал короткошерстный терьер, еле уловимо дыша.

— Как это? — удивилась Алиса.

— Я перенес его сознание в крысу! — ликуя, ответил Бобби. Крыса, поблескивая умными глазками, по-собачьи свесила язык и колотила длинным хвостом по полу клетки. Бобби, пошарив в кармане, приподнял стеклянную же крышку клетки и кинул крысе кусочек сахара, которая с радостным писком принялась облизывать лакомство.

— Крысобака! — рассмеялась Алиса, слушая, как зверек жадно гложет сахар с совершенно собачьим ворчанием. — Но зачем она вам? Зачем вы это сделали? Вы будете показывать ее за деньги?

Впрочем, мужчины не обращали внимания на вопросы Алисы. Такое потрясающее научное открытие заняло все их внимание, потрясло до глубины души.

Док горячо пожал вечному студенту руку, глаза его сияли.

— Мальчик мой! — торжественно произнес он. — Ты понимаешь, что это прорыв в науке?! Ты понимаешь, что теперь можно даже победить смерть — достаточно только найти новое тело и подселить в него сознание?!

— Да, доктор, — важно ответил Бобби, заложив большие пальцы в карманы своих рыжих брюк и еще важнее выпятив живот. — Но этого прорыва не было бы без вас — вашей неоценимой помощи и огромных знаний! Теперь можно посмотреть на мир глазами другого человека! Узнать, как воспринимают одну и ту же вещь разные люди! Да что там люди — животные, уважаемый доктор! Можно стать котом, канарейкой, той же крысой! Заманчиво, не так ли?

— Но как ты это сделал, Бобби?! — воскликнула Алиса, игнорируя пылкую речь студента.

— Я собрал специальную камеру, — он важно указал на странное приспособление, похожее на медную круглую птичью клетку, скрепленную массивными винтами и утыканную лампочками. От одного из винтов тянулся длинный металлический провод, Алиса не видела, куда он ведет. — Она закрепляется на голове одного объекта, — он накрыл этой клеткой камеру с крысой, занятой лакомством, — а к голове другого объекта подсоединяются электроды, — Бобби ловко пристроил крохотные пластинки, скрепленные тонкой проволокой, на виски лежащей собаки, — и еще специальные очки, будьте любезны, уважаемый доктор, подайте их мне, да, вот эти! Теперь заводим наш агрегат, соединяющий оба эти устройства, — он юркнул к непонятному шкафу на колесиках, практически полностью собранному из металла — пружины, трубки, вспыхивающие маленькие лампочки — подкатил его ближе к столу со своими подопытными и принялся быстро вращать ручку, приводя механизм в движение, спрятанный в недрах.

Шкаф, соединяющий проводами в одно целое очки, электроды и клетку, загудел, зафыркал, зажужжали внутри него шестеренки, замигали лампочки и задрожали стрелки на многочисленных циферблатах. Камера над клеткой засияла, замигала, пронизывая пространство внутри себя тонкими искрящимися молниями. Крыса, оторвавшись от своего пиршества, как завороженная, наблюдала это светопреставление, пока вдруг не упала, словно из нее выхватили удерживающий ее тельце стержень.

Зато собака, лежащая на столе, заворошилась, задвигала сухим носом, облизнулась, и док едва успел подхватить ее — Тоби, обрадованный тем, что видит хозяина, так и хотел соскочить со стола в очках и весь опутанный проволокой.

— Тоби, Тоби, молодец! Какой хороший мальчик!

Алиса задумчиво смотрела на крысу, неподвижно лежащую в клетке. Ее крохотные бусинки-глазки были закрыты, маленький рот жалобно скалился, а крохотные розовые жадные пальцы с прилипшими к ним крошками до сих пор удерживали лакомый кусочек сахара. Крыса часто-часто дышала, но неглубоко — так, словно была при смерти, и выглядело это печально. Даже ее щеголеватый бант словно обвис и потускнел.

— Великолепно, великолепно! — покрякивал док, помогая Бобби освободить собачку от оборудования. — И как долго Тоби может быть крысой?

— Признаться, я не ставил опытов на длительность нахождения в другом теле, — отвечал вечный студент. — Мне приходится переносить сознание Тоби туда-сюда чтобы поддерживать оба тела. Крысу же надо кормить, и все остальное, ну, вы понимаете.

— А где сознание крысы? — спросила Алиса. Она сняла чудо-камеру со стеклянной клетки, подняла крышку и погладила бесчувственного зверька. Крыса была теплой, но совершенно никак не отреагировала на прикосновение.

— Это же обычная крыса, — произнес Бобби таким тоном, словно был донельзя удивлен недогадливостью Алисы. — Она попалась в крысоловку, ей перебило шею. Я специально ловил ее для этого эксперимента. Сразу после поимки я прооперировал ее, заменив раздробленные позвонки. Но, сами понимаете...

— Так она мертва? — прошептала Алиса и на глаза ее навернулись слезы. Под ошейником, которого она коснулась, ее пальцы нащупали какие-то холодные жесткие детали, и ей представились болты и винты, нещадно ввинченные в тельце маленького зверька.

— Алиса, детка, но это же просто крыса, — мягко произнес док, заметив, наконец-то, что их грандиозный эксперимент дочери вовсе не понравился. — Ты же будущий ученый, дорогая! Смотри на это иначе; и вообще — Бобби практически подарил ей новую жизнь. Что мы делаем с крысами, попавшими в крысоловку? Правильно, выкидываем на помойку. А Бобби ее в некотором роде оживил. Понимаешь? Она бы умерла непременно, если б он не сшил ей шею и не поместил в свою камеру.

Он обнял дочь за плечи, отстраняя Алису от стеклянной клетки и аккуратно прикрыв крышку над крысой. Шумный Бобби, почувствовав смену настроения, тоже умолк, его глаз почему-то начал бешено вращаться, и вечный студент поспешил выпроводить радостного Тоби вон из подвала.

Но Алиса осталась тиха и печальна. Пожалуй, впервые она задумалась над обратной стороной этой забавной игры — науки, и та предъявила счет за весело проведенное время. Милый зверек в нарядной одежке оказался мертвой, наполовину механической куклой, которую нужно время от времени заводить.

— Это крысобака, — упрямо ответила она, топнув ножкой. — И она мертва. У Бобби никогда не получается ничего сделать, не сломав чего-нибудь.

Беда пришла откуда не ждали. Алиса заболела.

Виновато ли в том было сильнейшее потрясение, которое испытала юная леди, познакомившись с крысобакой и поняв истинную природу возможности ее существования, то ли роса в ночь путешествия оказалась слишком холодна, но, так или иначе, а Алиса слегла уже на следующий день после возвращения из гостеприимного дома Бобби, и док срочно позвал врача.

Болезнь была так остра и сильна, что Алиса металась в жару и в бреду, никого не узнавая, и док, холодея, с ужасом ждал вердикта эскулапа, как приговоренные ждут своего смертного часа. Он страшился услышать знакомое безжалостное слово "чахотка", оно словно витало в воздухе, не давая ему покоя, его, казалось, бубнили покрытые от пыли чехлами кресла и пищали полупустые чайные чашки с остывшим недопитым чаем, и док не вынес этой пытки, сам выпалил его в лицо врача, выходящего из комнаты больной.

Врач, невысокий, круглый — как та самая луна в небе, — поправил на носу очки и отер лоб, с которого градом катился пот. Его полнота определенно создавала ему некоторые неудобства, он с трудом передвигался, пыхтя как паровоз, особенно если дело касалось лестниц, и все время ужасно потел.

Услышав страшное предположение дока Брауна, глядевшего в лицо врачевателя полными ужаса глазами, эскулап тотчас замотал круглой головой, которая, казалось, была налеплена на толстое тело просто так, безо всякой шеи:

— Нет, о, нет, что вы! Обычная простуда, клянусь вам! Довольно сильная, конечно, как будто мисс сильно вымокла под дождем, а потом еще и провела в таком виде некоторое время на сильном ветре, — док Браун при этих словах сильно покраснел и прикусил язык, тщательно пряча взгляд от пытливых глаз врача. — И вам, сэр, надлежит хорошенько исполнить свой отцовский долг, если вы желаете, чтобы ваша дочь поправилась!

Тут док совершенно стушевался под строгим немигающим взглядом и с поспешностью закивал головой, что-то бормоча себе под нос. Слухи о его образе жизни глубоко просочились в лондонское общество, и врач точно знал, о чем говорит.

— Никаких прогулок с ветерком! — высоким визгливым голосом выкрикнул он, грозя доку толстеньким коротким пальцем. — Никаких молотков и масленок! Полный покой, свежий воздух и абсолютное соблюдение всех моих рекомендаций! И только тогда... Мисс Браун очень ослаблена. Чем вы думали, таская повсюду ребенка с собой?! Никакие забавы не заменят чашки густого бульона и стакана горячего молока на ночь!

Док согласно кивал, потупив взор.

— Ладно, — врач, раскрасневшийся от праведного гнева и усилий, которые он приложил, чтобы его речь прозвучала грозно и внушительно, замолчал и сложенным вчетверо платком промокнул покрытый мелкими бисеринками пота лоб. — Будьте паинькой, хорошо? И мисс Алиса поправится.

С тем и отбыл.

А док Браун остался — наедине с больной дочкой и своими невеселыми мыслями.

О, как теперь он клял себя за легкомыслие! Поднося дочери горячее питье, заботливо поправляя одеяло на ее озябших ножках, он сто раз клялся себе, что более никогда не посадит ее за рычаг машины одетой не как положено — только в теплом пальто! Да и вообще, он готов отдать все Бобби, лишь бы только Алиса поправилась...

Врач посещал больную строго по установленному им порядку и спрашивал с дока весьма сурово. Он дотошно выспрашивал у Алисы, что она ела, что пила, как провела свой день и во сколько принимала прописанные лекарства. Ответами на свои вопросы врач оставался неизменно доволен, осмотры его говорили о том, что пациентка пошла на поправку, и однажды он, пыхтя и обматывая шею шарфом, заметил провожающему его доку что уже наступает лето, и неплохо было бы вывезти Алису за город, подальше от смога, дыма и шума.

— Свежий воздух пойдет ей на пользу, — толковал врач. — Мисс Браун практически здорова. Только ослаблена перенесенной болезнью. Простая деревенская жизнь будет ей весьма кстати! Только никакой машины, милейший, — предупреждая вопрос дока, поспешил сказать врач. — Мисс Браун никак нельзя сквозняка! Никак!

И, откланявшись, он ушел.

Док недолго ломал голову, куда же ему отвезти дочь. С этим помог Бобби, приехавший навестить больную и привезший ей большой пакет свежего домашнего печенья — подарок от его матушки.

— Смею предложить, — по своему обыкновению краснея от смущения, промямлил Бобби, когда они с доком уединились в гостиной, — перевезти мисс Алису к нам. То есть... ну, вы понимаете...

Было очевидно, что этот широкий щедрый жест он не сам сделал; Бобби либо не додумался бы до такого, либо просто не посмел бы, и его матушка научила его этой блестящей мысли, явив чудеса милосердия и гостеприимства. Сердце она имела доброе, да и всегда крепко помнила о помощи дока Брауна ее непутевому сыну, а потому со своей стороны хотела хоть что-нибудь хорошее для него сделать.

— У моих родителей прямо в саду есть отличный гостевой домик, — словно ученый попугай продолжил Бобби, отхлебывая еще чаю и вытягивая свои длинные ноги поближе к каминной решетке, к жарко пылающему огню. — Всего три комнаты, но там чисто, тепло и уютно. В палисадничке под окнами прекрасные розы, ну, вы понимаете... розовые желтые, красные... мисс Алисе понравится. Она могла бы проводить много времени в саду, на свежем воздухе, обедать в тени деревьев. Старый Чарли помогал бы вам, Барбарелла убиралась бы и готовила обед... ну, вы понимаете. Конечно, там не будет вашей лаборатории и интересной работы, но это ненадолго ведь, всего лишь на лето. Бедное дитя... ей нужен покой и родительская любовь как никогда, ну, вы понимаете...

Док с радостью принял приглашение; заскучавшая в четырех стенах Алиса, даже похудевшая и побледневшая то ли от перенесенного жара, то ли от противных микстур, прописанных ей зловредным врачом, тоже с радостью дала свое согласие на переезд.

Единственное, о чем она спросила, прежде чем дать утвердительный ответ, было:

— А крысобака? Она... жива?

Бобби, с волнением ожидавший вердикта больной, от неожиданности опешил. Он совсем не этого вопроса ждал и боялся, а потому некоторое время с трудом соображал, о чем, собственно, идет речь.

— А! — с явным облегчение воскликнул он, наконец, сообразив. — Крыса! Да, конечно, что же ей сделается! Тоби по очереди бывает в обоих, гхм, телах. Он их кормит и отлично о них заботится. Только крыса стала невероятно толстой. Она очень любит поесть.

Алиса просияла и тотчас дала свое согласие на переезд и Бобби вздохнул с явным облегчением.

Переезд удался на славу; к прибытию дока с дочерью камин в их новом месте был истоплен, воздух во всех трех комнатах — сухой и теплый, постели готовы, путников ожидал вкусный ужин и горячая вода — умыться с дороги. Хозяева гостеприимного дома не стали докучать гостям долгим присутствием. Они лишь встретили их и произнесли несколько слов приветствия, а также выразили убежденность, что пребывание у них пойдет мисс на пользу, и тотчас откланялись, предоставив доку и Алисе возможность спокойно и без стеснения расположиться.

Бобби нисколько не преувеличил, говоря о красоте отведенного им уголка сада. По чистейшей случайности землеройная машина не добралась сюда и не перерыла все грядки, не полила их щедро ядовитым маслом. А потому сад был просто чудесен. В окно комнаты Алисы на самом деле заглядывали великолепные алые розы, закат окрашивал стены, обтянутые шелковыми обоями в меленький цветочек, в чудесный розовый цвет, под крышей ворковали голуби, тихонько цокая коготками по карнизам и шумно плеская крыльями.

— Чудесно! — Алиса впервые за время своей болезни засмеялась от души и захлопала в ладоши. Она очень устала и была бледна, и добрая Барбарелла помогла ей раздеться и улечься в постель.

Вдруг Алисе показалось, что какой-то тяжелый, отчаянно шевелящийся груз стаскивает с нее одеяло, карабкаясь по ткани вверх, и Барбарелла, подтыкающая одеяло, нахмурилась и громко воскликнула:

— А ну, брысь отсюда, негодник!

Но ее окрик помог мало.

Смешно морща подвижный нос, шмыгая подвижным рыльцем, на постель Алисы залезла невероятных размеров толстая крыса в знакомом, правда теперь порядком потрепанном и грязном ошейнике.

— Ой, это же крысобака! — воскликнула девочка и уселась, протягивая руки к зверьку. — Иди сюда! Тоби, Тоби!

— Точно, мисс, — подтвердила Барбарелла. То, как спокойно она отнеслась к появлению зверька говорило, что служанка уже привыкла к странному питомцу молодого хозяина. — Снова убежал из лаборатории. Сладу с ним нет, такое хитрое существо!

Крысобака, радостно взвизгнув, колотя хвостом, прыгнула на протянутые к ней ладони и принялась бесноваться, то облизывая все, что касалась ее тельца, включая постельное белье и одежду Алисы, то вдруг опрокидываясь кверху лапами, чтобы полнее выказать свою любовь и восторг.

— Можно, он побудет у меня? — спросила Алиса, прижимая крысу к себе.

— Не знаю, мисс, — ответила служанка. — Я пойду, скажу мистеру Доуэлю, что Тоби здесь, у вас. Вероятно, он разрешит.

И она ушла, прикрыв окна, чтобы Алиса не замерзла от ставшего слишком свежим и сырым вечернего воздуха.

Казалось, что в этом райском уголке, в этом медвяном воздухе, напитанном ароматом роз и цветущих деревьев, здоровье Алисы поправится быстрее, чем в четырех стенах пыльного старого дома, пахнущего железом и горячим машинным паром, и этой истории наступит счастливый и добрый конец, но нет.

Через пару дней после переезда у Алисы вновь начался жар, сильнее прежнего, она металась на кровати, задыхаясь, и док вынужден был ночью ехать в город за врачом. Доставил он эскулапа на своей машине — та шумела тревожно, быстрыми толчками выбрасывая из своих недр клубы пара, словно запыхавшись от быстрого бега.

Врач, порядком обалдевший от скорого путешествия, с перепачканным сажей лицом, с белыми смешными кругами вокруг глаз, чертыхался и гремел саквояжем, наполненным склянками.

Прежде чем идти к больной, он долго умывался, оттирая с толстых дряблых щек сажу и копоть, перепачкав три полотенца, поданных терпеливой и невозмутимой Барбареллой.

Вердикт его был неутешителен — болезнь вернулась.

— Рецидив, — пыхтел врач, строча рецепт на предложенной ему бумаге. — Однако, странно, ведь все было так хорошо, мисс была практически здорова... Но на все воля божья. Думаю, здесь она поправится все же быстрее. Да-с, хорошо, что у нее такая теплая комната. Итак, в прошлый раз вы великолепно справились, так будьте паинькой и сейчас! И все будет отлично!

И врач, откланявшись, отбыл.

Обратно в город он предпочел добираться на тележке, не так быстро, но зато безопасно.

А док Браун был в полном отчаянии.

— Чертов шарлатан! — бранился он. Он ругался так громко, что Бобби пришлось вывести его в сад чтобы тот не потревожил своими криками больную. — Чертов шарлатан, он и в прошлый раз говорил, что все будет хорошо, и что же?! Ни черта, ни черта хорошего не вышло!

— Тише, тише! — успокаивал разбушевавшегося дока вечный студент. — Все образуется, все пройдет.

— Ни пенни он больше не получит! — кипятился док, нервно поглаживая карман с часами. Почему-то ему вдруг очень захотелось взять их и посмотреть — как тогда, в те страшные дни, — сколько времени отведено... но он поборол в себе это желание и рука его отдернулась, словно ожегшись. — Он обещал, что Алиса поправится! Уже скоро она должна была поправиться!

— Вероятно, она была еще слишком слаба? — предположил Бобби. — Может, нельзя было ее тревожить и везти сюда?

— Но он сказал!.. — док потрясал кулаками и выкрикивал проклятья еще долго.

В конце концов Бобби удалось его успокоить при помощи увещеваний и порции бренди, и док позволил себя увести во флигель, где они провели за разговорами всю ночь.

Несмотря на все усилия дока Брауна, не отходившего от дочери ни на шаг, и горькие микстуры сопящего эскулапа, Алисе делалось все хуже. Кашель одолевал ее, она захлебывалась им, задыхалась и без сил валилась на подушку после очередного приступа. В три дня она исхудала, носик ее заострился, бледные щеки впали, под глазами залегли темные круги. Девочка ослабла настолько, что едва могла держать в руках чашку с чаем и крысобаку, устроившуюся было поспать на ее груди, не могла согнать, чтобы вздохнуть свободнее.

Суровая и непреклонная Барбарелла изловила отчаянно сопротивляющуюся крысу и, усадив ее в клетку, отнесла Бобби. С тех пор крысобаке строго-настрого было запрещено было появляться в комнате Алисы, и если ей и удавалось удрать из лаборатории, то она печально сидела на окне, заглядывая в комнату больной и жалобно попискивая.

Док рвал и метал.

Врачу он ни на йоту не верил — все его предписания тщательным образом выполняются, так отчего же Алисе хуже? Отчего она совсем не может дышать, и даже согревание ног помогает мало?!

В конце концов он издергался сам и измучил больную, ежеминутно справляясь, а не стало ли Алисе лучше, и суровая Барбарелла выставила его вон, вслед за крысобакой, строго-настрого запретив тревожить покой дочери.

Но просто сидеть сложа руки док не мог. Ему жизненно необходимо было что-то делать, как-то бороться с болезнью Алисы, и, если уж ему запретили подносить ей лекарства и поправлять подушки, он сумеет найти себе достойное и полезное занятие!

— Мы сами, сами за нее будем дышать. Да-с! — горячо воскликнул он, уверенно шагая по заросшей сорняками тропинке к флигелю Бобби, да так скоро, что длинноногий вечный студент не поспевал за маленьким разъяренным доком.

— Но как, доктор?! — растерянно спросил Бобби где-то позади, и док разразился гневной бранью в адрес незадачливого целителя.

— Кислород! — проорал он, выпутываясь из кустов, в которые нечаянно угодил, и возвратившись на дорожку, яростно отряхнул свою одежду от приставших к ней мокрых листьев. — Мы дышим кислородом, дорогой мой Бобби, и его в окружающем нас воздухе не так много! Вот если б Алиса вдыхала только его — тогда б ей хватало!

— Но, уважаемый доктор, как же она сможет вдыхать только один кислород, — промямлил Бобби, а док Браун разразился торжествующим смехом, потирая в предвкушении руки.

— Сможет, дорогой Бобби, сможет, если мы ей поможем! — ответил он, безо всяких церемоний врываясь во флигель Бобби. Сам хозяин дома, крайне заинтригованный, неотступно следовал за ним.

В подвале Бобби док, едва не споткнувшись о поскуливающего Тоби, надежно привязанного к ножке стола, заметался вдоль шкафов, лихорадочно отыскивая глазами что-то.

— Мы построим машину, которая будет отделять из воздуха кислород специально для Алисы! — торжествуя, заявил док, заглушая грохот, который произвел Бобби, когда свалился с лестницы в груды труб и деталей.

— Но доктор, — в полнейшем восторге протянул Бобби, почесывая бока и разглядывая порванную об какой-то зловредный ржавый обломок штанину, — это же уйма времени! А мисс Алисе помощь нужна уже сейчас...

— Чушь! — выкрикнул док, лихорадочно разгребая шестеренки трубочки, винты, сваленные на рабочем столе Бобби и выбирая нужное. — Ерунда! Тут дел всего на полдня! Эх, жаль, заклепка маловата... Бобби, ты не был бы столь любезен, не съездил бы к нам, в мою мастерскую? Мне нужно много чего, а у тебя я подходящих материалов и инструментов не вижу. А отлучаться от Алисы я никак не могу, сам понимаешь!

— Съездить? — уточнил Бобби, с опаской косясь на дока.

— Ну да, — беспечно подтвердил тот, копаясь в ящике с инструментами. — На машине — так быстрее, полагаю.

От переизбытка эмоций Бобби даже дышать перестал.

— Вы доверите мне свою машину? — чуть слышно переспросил он.

— Ну конечно, мальчик мой! Что за вопрос! Я всецело тебе ее доверяю! — отозвался док, яростно мусоля нашедшийся огрызок карандаша. Вырвав относительно чистый лист из старой записной книжки, он поспешно принялся на нем записывать необходимое ему для работы оборудование, и Бобби следил за его рукой глазами, полными совершеннейшего изумления и восторга. — Привези вот это. И не забудь взять гибких трубок побольше!

Сама мысль о том, что он может как-то помочь, не оставаться в бездействии, не быть беспомощным свидетелем, казалось, вдохнула в дока жизнь. Тихий и напуганный, он вдруг стал снова собой — деятельным, шумным.

— Мы победим этот недуг! — уверенно восклицал он, перерывая запасы сокровищ Бобби, гремя проржавевшими чайниками, кастрюлями со спиленными ручками, старыми ключами. — Понимаешь? Пришло время науке показать на что она способна! Микстуры, черт подери...

— Но микстуры, сэр, — опасливо пробираясь вслед за доком Брауном сквозь тот кавардак, который он устроил, бормотал Бобби, — микстуры — это тоже достижение современной науки!

— Чушь! Ерунда! Вчерашний день! — яростно и страстно парировал док, потрясая связками тонких металлических пластинок, перемотанных кое-как проволокой. — Нужно идти вперед! И наденьте мой цилиндр, не то тоже простудитесь, и ваша матушка мне этого не простит.

К ночи Бобби привез все, что требовалось. К величайшей радости дока — который все же волновался, хоть и тщательно это скрывал, — Бобби ничего не забыл, ничего не поломал и управился с машиной так лихо, словно ездил на ней с рождения. Он даже подтянул пару ослабевших узлов, крепче завернул чуть заржавевший болт, прочистил отводную трубку, плюющуюся паром, и машина работала как часы.

Не теряя ни минуты, док приступил к созданию аппарата, который всасывал бы воздух и, отделяя из него кислород, подавал бы его по трубке в специальную маску. Саму маску из тонкой кожи усадили шить сопротивляющуюся Барбареллу, которая напоминала о времени ужина, покуда Бобби, даже не вытерев прокопченного лица, разогревал горелку и готовил одинаковые, горящие жаром медные новенькие заклепки.

...Алиса заходилась кашлем, разрывающим ее грудь, и даже пробравшаяся в ее комнату крысобака не решалась забраться на ее постель — так громок и ужасен был кашель. Алиса слабым голосом позвала Барбареллу, но та не отозвалась. Никого рядом не было, и Алису на мгновение одолел страх — страх одиночества и беспомощности. Так страшно было остаться один на один со своей немощью, без поддерживающей руки и доброго слова, без участия, без внимания, без свечи, зажженной в ночи...

В темноте девочка с трудом откинула одеяло и спустила тонкие ножки на прикроватный коврик, потянулась к микстуре, стоящей на столике у кровати, жалобно зазвякал стакан, в который дрожащей рукой она наливала лекарство.

Обжигающий горечью глоток не принес облегчения, Алиса поперхнулась и закашлялась еще сильнее.

Весь ее мир превратился в дикую боль, с каждым вдохом терзающую грудь, Алиса без сил упала в подушки, закутала в душные горячие одеяла ноги, чтобы хоть немного отодвинуть, отсрочить приближение приступа, когда даже жадно раскрытый рот не мог вдоволь хлебнуть живительного воздуха.

Дыхание стало совсем трудным делом. Она вдыхала часто до головокружения, чтобы потом одним мощным выдохом-кашлем выплюнуть из себя всю живительную порцию кислорода и начать все сначала.

Над головой мечущейся в бреду Алисы, в глубоких ночных тенях, качались резные листья сонных деревьев, между ними на черном бархате неба расцветали звезды, вышитые серебряными нитками. Молочной мутью проливался, змеясь, Млечный путь, по которому неторопливо плыло неповоротливое морское чудище; стремительные дельфины, расплескивая жемчужный свет, рассекали своими блестящими телами звездные дороги, то выскакивая из звездных рек, то погружаясь в глубокую бархатную черноту, перепрыгивая начерченные мерцающим светом тонкие нити параллелей и меридианов.

"Идем с нами, Алиса! Это начало большого путешествия! Не бойся. Все проходят его. Миллионы и миллионы миров; иначе их не увидеть. Идем с нами, Алиса!"

Огромное лохматое солнце, катясь в пустоте, нещадно сжигало темную прохладу багровыми лучами, насквозь просвечивающими закрытые веки. От солнечного ветра у Алисы пылали щеки, губы, горел лоб. Она слышала, как кричат птицы, сопровождающие путешественников в дальних плаваниях, как хлопают наполненные солнечным ветром призрачные паруса безумных в своей отваге и желании познать неизведанное звездных странников, отправляющихся открывать новые земли — к берегам огромного космоса.

"Идем с нами, Алиса! Жизнь повсюду. Она унесет тебя далеко отсюда, ты увидишь многое. Идем с нами, Алиса!"

“Наверное, туда ушла мама”, — думала она. Вдох горячего солнца своим жаром высек слезы из ее глаз и принес тонкий отпечаток, видение — рассыпавшиеся на ветру черные волосы, лукавый взгляд.

— Мама, — позвала Алиса, но ее голоса, задушенного болезнью, не было слышно.

Странная вещь — жизнь. Кто мы, куда идем? Кто эта женщина, которую Алиса видела только на фотографиях и привычно называла мамой? Откуда она пришла и куда ушла?

"Все мы приходим, однажды встречаясь в одной точке, и расходимся — каждый своим путем. Вечность подарила нам несколько кратких мгновений счастья встречи, мы успели стать друг другу родными, значимыми... На другом конце Вселенной, в другом мире, в теле другого существа, я остаюсь тебе мамой. Потому что однажды мы встретились..."

Поднимаясь ступень за ступенью над болезнью, Алиса в одно мгновение падала вниз, глубоко в красную душную смерть, не в силах дышать из-за колючего песка, которым, казалось, была засыпана ее грудь, и даже плотное прикосновение кожаной маски к ее лицу не заметила. Она и так задыхалась, а где-то непостижимо далеко ангелы уже пели свои тяжелые хоралы, встречая ее.

"Идем с нами, Алиса!"

— Дыши, Алиса!

И она послушно вдохнула, вынырнув из тяжелого пестрого бреда, и кислород внезапно тонкой острой струей, холодной, как колодезная вода, проник в ее хрипящую грудь, расползаясь по веткам бронхов, оживляя поникшие листья деревьев-легких.

— Дыши!

Она пила этот странный, но такой вкусный воздух, шипящий и фыркающий паром, напивалась им до прояснения рассудка, до погасших алых углей, до тонкого серого пепла, до утреннего неясного света, льющегося сквозь оконное стекло.

Гасли потревоженные лохматые солнца, тускнели, отодвигались далеко, за взрывающиеся кучевыми облаками туманностей ясные звезды, затихал веселый плеск флажков и мощные вздохи призрачных парусов...

— Дыши!

Алиса ухватилась за маску, накрывающую ее лицо. Ее пальцы легли поверх пальцев отца, она привычно нащупала грубый рубец на указательном пальце, покой снизошел на нее. Вдох-выдох... Они были шумные и тяжелые, но наполняющие ее тело жизнью.

— Папа, — произнесла она ясно и внятно, хоть на ее лице и лежала маска. — Мне хорошо, папа. Умирать не страшно, папа.

Над собою, в сером утреннем свете Алиса увидела лицо отца, тонкие морщинки в уголках глаз и глаза, полные слез.

— Ты не умрешь, девочка моя! Все будет просто отлично, Алиса, — невнятно бормотал док, всхлипывая то ли от радости, то ли от проходящего испуга, а Бобби, неустанно крутя ручку новой машины, над которой они с доком трудились всю ночь, принудительно нагнетал мехами чистый кислород в ее горящую грудь.

...Алиса сидела в плетеном кресле в теньке чтобы не обгореть на солнышке, которое начало вдруг припекать нещадно. Ноги ее были укутаны теплым шерстяным пледом, на лице лежала черная кожаная маска, которую Алиса придерживала исхудавшей ладонью, а тонкие ее пальчики, едва шевелясь, управляли громоздкой, поблескивающей на солнце отполированными деталями механической рукой, которая когда-то поджаривала блинчики и бекон на завтрак доку Брауну.

Пальцы ослабевшей Алисы лежали на чувствительных кнопках, она нажимала на них поочередно, и громоздкая металлическая конструкция, изящно оттопырив мизинец, осторожно брала с маленького столика крохотную фарфоровую полупрозрачную чашечку с укрепляющим питьем и подносила ее к губам Алисы — та отнимала от лица маску, делала глоток и вновь возвращала дыхательный аппарат на место.

Закончив с чаепитием, Алиса принималась играть с кошкой — огромная железяка, зажав меж пластинчатых пальцев шерстяную нить с привязанной к ней бумажной бабочкой, дразнила котенка, а тот прыгал между мечущихся по расчищенной дорожке солнечных пятен.

Вердикт врача, в очередной раз выдернутого из серой лондонской суеты сюда, в пестрое летнее спокойствие, был неутешителен.

Он долго осматривал пациентку, слушал ее хрипящую грудь, поправлял очки, краснел, крякал от смущения и покачивал головой, но док заставил его сказать прямо, в чем дело.

— Вы, милейший, сотворили чудо, да, — подслащивая пилюлю, проговорил врач, нервно потирая пухлые ладони и глядя, как странная, полумеханическая Алиса, смеясь, играет с кошкой. — Вы спасли мисс Браун этой ночью, это вне всяких сомнений, да-с... Я потрясен силой вашего ума, который смог отсрочить неизбежное, но...

— Так что с ней такое?! — в нетерпении воскликнул док, горячась. Он уже не боялся; самый страшный по его разумению диагноз — чахотка, — был невозможен, а все остальное, по его разумению, было не так опасно.

— Боюсь, дорогой, что мисс ослабла сердцем, — печально ответил врач наконец, снимая очки. Он всегда так делал чтобы не видеть потрясения и ужаса на лицах родных, которым он говорит неутешительные новости. — Ее сердце отказывается работать как нужно. Ваш аппарат, конечно, помогает ему, он помогает дышать, но...

Врач замолк, опустив глаза, и док сурово засопел, нервно стискивая пальцы.

— Что это значит? — звонко и сухо спросил он. — Сколько нам осталось?

И осекся.

Этот вопрос он уже задавал, и тот прозвучал страшно и мертвенно знакомо.

Врач пожал плечами, пряча близорукие глаза от огненного взгляда дока.

— Одному Господу Богу известно, — ответил он печально. — То есть, конечно, мисс больна, тяжело больна, — поспешил объяснить врач, — но она может протянуть как год, так еще и много лет. При вашей смекалке, с вашими чудо-аппаратами, помогающими ей жить...

И он замолк. Неоконченная фраза уныло повисла в воздухе и док не вынес.

— Помогающими ей жить?! — горько воскликнул он. — По-вашему, это жизнь?! — он ткнул пальцем в сторону Алисы, играющей с котенком. — Она не может бегать, она не может играть... ни танцевать, ни посещать публичные увеселения... В таком состоянии, черт вас подери, она не сможет даже выйти замуж, если ей вдруг это взбредет в голову!

— А что вы от меня хотите, — взвился врач, вдруг побледнев от гнева, нацепив на нос очки и уставившись в раскрасневшееся от злости лицо дока. — На все воля Божья, а нам остается только молиться, верить и ждать! И прикладывать все усилия, чтобы...

— Чушь! Ерунда! — визжал док, брызжа слюной. — К дьяволу вашу веру! Чем она поможет мне, а?!

— Я не могу дать мисс нового, надежного сердца! Не мо-гу! В нем все дело! А вы можете?!

— Могу! — в запале выкрикнул док. — А вы сможете вставить его в грудь Алисы?!

Врач сардонически расхохотался, колыхаясь всем своим жирным телом.

— Даже если б я отважился на такую операцию, — едко парировал он, — мисс не пережила бы ее! Она не вынесла бы наркоза!

— А если бы вынесла? — док зло прищурился, и врач, понимая, что убитого горем отца сейчас не переубедишь и ничего ему не докажешь, лишь устало махнул рукой.

— Если вы придумаете, как обезопасить пациентку, — сухо и устало произнес он, — я к вашим услугам. Прощайте!

И он откланялся.

Док, взъерошенный, красный от ярости, остался стоять на дорожке.

Руки его тряслись от пережитого потрясения. Врач не озвучил этого прямо, но док и так понял — почувствовал то, что тот хотел сказать, но не посмел. Дни Алисы сочтены. Своими машинами док всего лишь поддерживает еле тлеющую искорку жизни в девочке, но та может погаснуть в любой момент. И этих долгих лет, о которых так торопливо говорил врач, стыдливо пряча глаза — их просто нет. Нет; возможно, нет и года... Алиса скоро должна умереть, дыхательная машина не сможет раздувать жизнь в ее измученном тельце слишком уж долго.

И тогда док останется один.

Один на один с вечностью, пустотой и тишиной, в которой растворилась сначала его жена, и куда сейчас шаг за шагом уходит его ненаглядная дочь, Алиса.

Пустота и тишина, черное нечто, конец всему.

Алиса после перенесенного приступа, после бреда и жара, едва не оборвавших ее жизнь, рассказывала о прекрасном свете и дельфинах, и док, вспоминая эти красивые, полные восторга рассказы, сердито топал ногой.

Нет никаких дельфинов. Нет света и путешествий, нет бесконечных берегов! Ничего нет! Нельзя поддаваться этой уловке умирающего разума, который таким образом хочет победить страх, подсластить горькую пилюлю умирания. Нельзя поддаваться манящему наваждению, которое ведет Алису в смерть, в пустоту... нельзя!

— Папа, ты сердишься на доктора?

— Что?.. А, нет, дорогая... мы просто спорили...

Док и не заметил, как очутился рядом с дочерью.

Ее лукавые глаза казались уставшими, в них мелькало какое-то неуловимое, до боли знакомое выражение, и у дока у самого защемило в груди, когда он вспомнил прощальные взгляды жены, уходившей так же трудно. Она тоже выглядела уставшей, она не хотела и не могла бороться...

— Тогда почему же ты кричал? — спросила Алиса, внимательно всматриваясь в лицо отца, у которого был абсолютно потерянный вид.

— Он говорил, — медленно произнес док, присаживаясь на низенькую скамеечку у ног Алисы, — он говорил...

Решение созрело у дока мгновенно, и оно было настолько ужасным, невозможным и фантастическим, что от страха дока снова окатило горячей волной, каждый нерв словно загорелся от адреналина, в голове вспыхнул огонь, сжигающий все остальные мысли, пожирающий реальность и оставляющий только дрожащее от боли "а вдруг получится?!"

Вдруг выйдет? Это единственный шанс, твердил горящий мозг, и тот уже не мог вытрясти эту горячечную, ненормальную мысль из головы, не мог избавиться от нее. Она захватила все его существо, поработила его, и он почувствовал себя послушной марионеткой, которой движут иные силы, а не собственная воля.

— Ну?

— Он сказал, — отважившись наконец, четко произнес док, — что я не смогу дать тебе новое сердце.

— Новое сердце? — рассмеялась Алиса. — К чему оно мне?

— Алиса, — док прямо посмотрел в глаза дочери, — твое сердце... оно теперь ни на что не годно. Это из-за него ты болеешь, и доктор сказал, что единственный способ тебя вылечить — дать тебе новое.

Алиса на миг задумалась, приложила руку к чуть вздымающейся груди.

— Но ведь если ты его вынешь, — задумчиво и глухо произнесла она, — я умру.

В ее словах не было страха, только немного печали. Она вспомнила звездных дельфинов и начало нового пути, и ей стало вновь любопытно, куда он ведет. Но отец... он останется тут совсем один. Он будет скучать — ведь кто знает, когда настанет его час идти той дорогой? Он будет долго-долго тосковать...

— Нет, дорогая, не говори так! — взвился док. В спокойных словах Алисы он с ужасом слышал смирение, которое ему совсем не нравилось. Она не хотела бороться, не видела в том смысла, и это вызывало у дока самый горячий протест. Как можно отказаться от борьбы?! Как можно смириться?! — Ты не умрешь дорогая! Я не допущу этого! Я ведь...

Глаза Алисы сделались веселыми, заблестели, и она улыбнулась, хотя док не видел ее улыбки под маской.

— Ты ведь ученый, — закончила за него Алиса. — И твой разум всемогущ.

— Именно! — с жаром закивал док придвигаясь ближе к дочери. — Алиса, я обещаю тебе! Ты не умрешь! Я все придумал... я сделаю тебе новое сердце, лучше прежнего! Из чистейшего серебра, с золотыми клапанами!

— Как у нашего манекена? — изумилась Алиса. Док с жаром закивал:

— Да, да, как у него!

— Оно будет красивым, — неуверенно произнесла Алиса.

— Очень красивым! И очень надежным! — подтвердил док. — Я подарю тебе ключ от него, ты сможешь носить его на шее, на ленточке.

Эта мысль показалась Алисе забавной, она вновь рассмеялась, представляя, как заводит перед сном свое сердце словно карманные часы. Побыть механической, хоть ненамного, хоть на крохотную часть, стать такой же совершенной, как игрушки, которые обычно собирал ее отец? Стать всецело его детищем, как его машина, и достойным продолжателем его дел — живым напоминанием о всесильности науки, побеждающей все...

— Но операция, пап...

— Бобби проведет ее, — быстро ответил док. — Это он может. У него золотые руки...

— ... но слабая голова, — задумчиво закончила Алиса. — А как же...

Док мотнул головой, словно отгоняя страшных призраков, атакующих его воспламенившийся разум.

— Алиса, — ликующим голосом ответил он, и глаза его безумно блестели. — Не будет тебя в твоем теле!

— Как это?! — удивилась она.

— Как? Как крысобака, — ответил док, потирая руки. — Мы перенесем тебя, твое сознание ну вот хотя бы в кошку, — он подобрал с дорожки играющего с мечущимися солнечными пятнами котенка. — На время операции и заживления раны. Тебе не будет больно. Пока твое тело будет выздоравливать, ты будешь играть с другими котятами, бегать по саду...

Алиса рассмеялась так, что снова закашлялась, и даже дыхательная маска и принудительное нагнетание кислорода не сразу помогли ей восстановить дыхание.

— Я буду кошкой? — повторила она, утирая слезящиеся глаза рукой.

— Да, — подтвердил док. — Да.

Он замер, затаил дыхание, ожидая вердикта дочери.

Алиса оглядела танцующее на песке солнце, сияющее летнее небо и чуть слышно вздохнула.

Ей очень не хотелось расстраивать папу, который хотел провести с ней здесь, в этом мире, побольше времени, не хотелось прерывать его игру во всемогущего человека, которым он так стремился стать, споря с Богом...

— Жизнь такая красивая, — произнесла мечтательно она. — Хорошо, папа. Я согласна. Я буду кошкой!

...Бобби идея столь фантастической операции повергла в ужас и почти священный трепет.

— Вы уверены, что готовы все это провернуть на собственной дочери? — недоверчиво произнес он со свойственной ему простотой.

— Я ученый, черт подери! — сердито ответил док. — Если мои изобретения не могут помочь человечеству, то зачем они вообще нужны?! Если я не могу спасти Алису, то зачем я изобретаю? Зачем я посветил этому всю свою жизнь?

— Но это такой труд, — с сомнение в голосе произнес Бобби.

— Вот поэтому мы и должны как следует подготовиться! — отрезал док, пресекая всякие сомнения. — Вам предстоит провести самую деликатную операцию из всех. Понимаете ли вы это, дорогой мой мальчик? Вы станете первым, кто это сделал. Я буду вам ассистировать.

— Но это же... Господь всемогущий! — лицо Бобби пошло пятнами, когда до него окончательно дошло, что док настроен решительно и отказываться от своего плана не намерен.

— Готовьтесь, Бобби! Готовьтесь! И найдите мне самую крепкую, самую здоровую кошку из всех, что у вас есть.

Подготовка к операции длилась долгие два месяца.

Главное, что волновало дока — это качество сердца, которое он собирался вставить Алисе. Оно должно было не только прийтись по размеру, но еще и быть абсолютно гладким, отполированным как зеркало, ведь малейшая шероховатость, любая зазубринка, даже невидимые глазу, могли принести беды не меньше, чем уставшее сердце Алисы, бьющееся в ее груди сейчас.

Клапаны, поршни — все должно было быть максимально надежным и идеально подогнанным. Их мало было выплавить и отполировать — их надо было отрегулировать, опробовать в работе, удостовериться, что ни один из них не заклинит, не застрянет и не захлопнется не вовремя.

Это была изматывающая, очень кропотливая и сложная работа. Док просиживал ночами в лаборатории Бобби в подвале, щуря над лупой покрасневшие от недосыпа глаза, и при свете оплывающих свеч и жаркой печи с толстой чугунной решеткой затирал заклепки так, что их невозможно было ни отличить, ни нащупать на ровной поверхности. Его идея поглотила его, заставила идти вперед с маниакальным упорством, и, если раньше он сомневался и боялся, то теперь, наблюдая, как его механическое сердце послушно выплевывает воду и работает сутками напролет, не зная усталости, четко и точно как часы, он все больше утверждался в правильности своего решения.

Второй его заботой был насос, который заменил бы Алисе сердце и перекачивал кровь с достаточной скоростью, покуда Бобби присоединял бы на место новое. С этой нехитрой задачей док справился очень быстро и отдал его Бобби на испытания.

Своей истовой уверенностью, своей непоколебимостью он подавил всяческие попытки к сопротивлению у Бобби, и тот сдался под напором аргументов дока и тоже принялся готовиться к предстоящему грандиозному, неописуемо фантастическому делу, но, конечно, на свой лад.

Он переловил всех лягушек в окрестных прудах и, накрыв им морды тряпкой с эфиром, нещадно потрошил их, вырезал сердце и так же скоро вшивал его обратно, следя за тем, чтобы не перепутать сосуды. Из десятка лягушек, может, одной посчастливилось пережить эти манипуляции до конца операции, но Бобби не сдавался. Днями и ночами он штудировал медицинские атласы, изображающие куда и как идут вены и артерии, что они питают и как функционируют. Но, чем ближе был назначенный день, тем больше Бобби нервничал, тем больше дрожали его руки, кромсающие лягушек.

— Дорогой доктор, но это же невозможно! — вскричал Бобби однажды за завтраком, и док едва не поперхнулся чаем. — Я не смогу один, это смертельно опасно! Это безумие, доктор!

Док медленно и зловеще поднял на него опухшие глаза. Всю ночь он проверял новое сердце на прочность, гонял воду по замкнутой системе, чтобы убедиться в достаточной силе изготовленного им механизма. Он уже предвкушал такую сладостную победу разума над немощью, когда Бобби выдал ему этот бунт — нелепейший и малодушный, как подумал док с толикой презрения и доброй — раздражения.

— Бобби, мальчик мой, — строго произнес он, сжимая в руках столовые приборы с видом убийцы — так, словно он готов тотчас вонзить эту вилку в шею Бобби а серебряным ножом отпилить ему голову, — ты что же, не веришь в себя?! А как же все то, чему я учил тебя?!

— Я верю в себя, — парировал Бобби, — но я говорю о здравом смысле! Вы сами меня учили, — едко напомнил он, вдруг став таким подозрительно разумным, очень похожим на самого дока, — что слепая вера — ничто, всегда нужны точные расчеты и стопроцентные гарантии. Вот я и говорю вам о гарантиях. Мне нужна помощь профессионала в этом деле. Практикующего врача, который о строении человеческого тела знает не понаслышке. К тому же послеоперационный уход за больной, — продолжил Бобби тоном, так похожим на тот, которым док обычно читал свои нравоучения, — кажется, вы об этом забыли? Этого я точно не смогу. Это очень сложно.

Док на миг задумался; сказанное Бобби не было лишено смысла — точнее, оно было им полно.

— Значит, — неприятным, колючим тоном произнес он, постукивая израненными, стертыми в кровь об наждак пальцами по столу, — придется заставить нашего круглого друга помочь нам.

— Он не хочет принимать в этом участия, — напомнил внимательный Бобби.

— Придется поставить его в такие условия, чтобы он согласился.

...В назначенный день все было готово к операции — простерилизованное в кипятке сердце лежало в железном ящике с медицинскими инструментами, смотреть на которые док Браун Алисе не позволил. Над импровизированным операционным столом, накрытым ослепительно-белой тканью, в хорошо протопленном подвале были установлены все лампы и фонари, чтобы дать максимальное количество света. Алиса, одетая в белую длинную рубашку, сидела на нем и беспечно болтала ногами, изрядно похудевшими за время болезни. Рядом со столом, в тени, прилежно фыркал ее дыхательный аппарат. Запертая в стеклянной клетке, где раньше сидела крысобака, мяукала, недовольная своим пленением, маленькая черная кошечка с белой грудкой.

Док волновался, расхаживая по подвалу, но его волнение было скорее оттого, что посланный за врачом Бобби долго не возвращался назад. Он то и дело вынимал из кармана часы, глядя который час, да, время от времени открывая скрипучую решетчатую дверцу печи, подкидывал поленце-другое в весело потрескивающее пламя.

— Только б они добрались хорошо,— бормотал док, нервно потирая ладони, словно ему было зябко в этом жарко натопленной помещении.

Для врача была заготовлена ложь о том, что Алисе стало плохо, и под этим благовидным предлогом его и выманили из города. Скоро док услышал знакомое фырканье своей машины, свист пара, скрип песка на садовой дорожке, быстрый встревоженный говорок эскулапа.

— Отлично! — обрадовано воскликнул док, заметно оживляясь. — Алиса, надень на голову камеру для переселения и приляг!

Доку стоило немало усилий приладить электроды к голове сопротивляющейся кошки, но все же кое-как он справился с этим, связав животному ноги и накрыв ее мордочку тряпкой с эфиром. Засыпающая кошка ворчала и колотила хвостом, щуря злые глаза, когда док, отпыхиваясь, торопливо начал вращать ручку и лампочки засверкали над лицом Алисы, а крохотные молнии оплели ее голову, заискрились в волосах.

Кошка испустила злобный вопль, сопротивляясь, и вдруг затихла, перестав даже дергать хвостом. Док бросил ручку, которая все еще вертелась сама, по инерции, и кинулся к дочери.

— Алиса?!

Девочка не ответила. Она молча лежала на столе, ее глаза остановились, глядя в никуда, и выглядело это жутковато.

Док тотчас бросился к кошке. Та, как ему показалось, выглядела слегка ошарашенной и не пыталась вырваться из пут.

— Алиса?!

Кошка чуть слышно мяукнула, щурясь так странно знакомо — лукаво и весело, — и док расхохотался, торопливо развязывая многочисленные узлы на бечевке, стягивающий лапы зверьку.

— Да неужели вышло?! — бормотал он словно обезумевший. — Ну-ка...

Он подхватил зверька под теплое брюшко и бережно перенес к рабочему столу Бобби, заваленному всякой всячиной — инструментами, деталями, огрызками карандашей и чертежами. Там, на относительно чистом пространстве, были заранее разложены карточки с написанными на них буквами.

— А ну-ка,— скомандовал док, — скажи что-нибудь!

Кошка, неторопливо обойдя карточки кругом, изящно смахнув хвостом кучку тонкой металлической стружки, свитой в блестящие кольца, поочередно прикоснулась лапкой к трем из бумажных квадратиков.

— М, а, у, — как зачарованный прочел док и тут же вспылил: — Мау?! Что за шутки, Алиса?!

Кошка раскрыла розовый рот и чуть слышно мяукнула. Со стороны могло показаться, что она смеется.

— Это я, папа, — прочел док в следующий раз, следуя взглядом за указывающей лапкой кошки. — Не волнуйся... О, Алиса! Ты заставила меня понервничать! А ну-ка, скажи еще!

— Быть кошкой интересно, — ответила Алиса. — Столько запахов кругом. И ты такой огромный.

— О! Ну об этом ты потом расскажешь, — док, заслышав торопливые шаги, приближающиеся ко флигелю Бобби, подхватил кошку снова и подсадил ее к окну, расположенному под самым потолком этой комнатки. — А теперь брысь домой! Негоже тебе это видеть!

Кошка разочарованно опустила уши, но все же послушалась. Неторопливо выскочила из окна в сад и скрылась в темноте.

Вскоре на лестнице, ведущей в подвал, тревожно застучали каблуки, к доку спустился испуганный врач, тяжело пыхтящий и обильно потеющий, и Бобби в лихо сдвинутом на затылок цилиндре дока. Он водил перепуганного эскулапа за нос, делая вид, что не знает, где сейчас док Браун и его дочь. Под этим соусом Бобби предложил врачу обыскать чуть не весь сад, чтобы у дока Брауна было время подготовить Алису.

— Что вы натворили?! — взвизгнул врач, заметив недвижимое тело девочки, вытянувшееся на столе. — Вы что, все же провели вашу безумную операцию?! Безумцы, сумасшедшие!

— Нет, уважаемый доктор, — смиренно и трагично ответил док Браун, напустив на себя скорбный вид. — Мы хотели. Мы готовились, — док театральным жестом откинул крышку ящика, и в свете многочисленных ламп сверкнуло прекрасное серебряное сердце, от которого врач отпрянул с криком ужаса, словно это был не светлый металл, а голова самого дьявола. — Но мы послушались вас и не сделали ничего, и вот она... Она почти мертва.

— Вы сумасшедший, сумасшедший! — повторил врач, терзая остатки волос на голове.

Он, колобком скатившись с каменных ступеней, оттолкнул дока от стола и торопливо зашарил в своем саквояже, нащупывая стетоскоп.

— Господи боже мой, — бормотал он, и его пухлые щеки тряслись. — Неужели все?.. ах, несчастная мисс Браун! Вместо того, чтобы мастерить ваши никому не нужные игрушки, вы бы лучше провели с нею ее последние дни! Безумец, ослепленный гордыней! Безумец...

— Быть может, — вкрадчиво произнес док, покуда врач лихорадочно осматривал тело, не подающее признаков жизни, — теперь вы согласитесь сделать хоть что-то, чтобы спасти ее? Посмотрите, жизнь покидает ее тело. Оно холодеет; через час оно остынет совсем. Но за этот час вы можете успеть спасти ее. Вы станете первым, кто проведет эту операцию, вы останетесь в памяти людей как спаситель. Как величайший из врачей. Или вы не сделаете ничего — и Алиса просто умрет у вас на глазах. Да она уже мертва...

— Но это будет на вашей совести! — вскричал врач в отчаянии. Бобби уже гремел рукомойником, избавившись от грязного, покрытого копотью цилиндра, и врач не заметил, как док хладнокровно поднес и ему таз с горячей водой…

...Когда все было окончено и последний сосуд с ювелирной точностью был соединен золотыми руками Бобби, который превзошел самого себя, проделав свою работу с необычайной аккуратностью и быстротой, а насос, перекачивающий кровь во время операции, отключен, док Браун осторожно, почти нежно вставил крохотный ключ в маленькую скважину и повернул его. Прекрасное серебряное сердце не вздрогнуло, не забилось как живое. Оно по-прежнему походило на гладкое блестящее гусиное яйцо.

Но в нем тотчас ожили, задвигались поршни, и сосуды наполнились бегущей кровью. Через несколько мгновений лицо Алисы порозовело, и врач, воздев окровавленные руки к потолку, к слепящим лампам, потрясенно, совершенно не веря в происходящее, воскликнул:

— Господи, но это невероятно! Невероятно!.. мы сделали это!

— Вы — мой Бог! — торжественно прогудел Бобби, восхищенно таращась на дока Брауна косым глазами, счастливого и слегка ошарашенного от радости.

Механическое сердце работало как самые точные в мире часы, Алиса свободно дышала, ее тонкие, словно восковые губы вновь заалели и чуть припухли от жара. Она была жива.

— Шейте, шейте! — выдавил док, отступая от стола и утирая катящиеся из глаз слезы счастья рукавом. Только теперь до него, наконец, дошел весь ужас, пережитый им и все величие проведенной только что операции. Это была авантюра, безумная и великая, и ничто в мире не гарантировало ее успех. Но все же операция состоялась. — Да, мы сделали это!

Маленькое мертвое сердце Алисы, завернутое в белоснежный шелковый платок, док Браун похоронил под розами, уложив его в деревянную лакированную шкатулку и замкнув ее на ключ.

Странное чувство одолевало его. Это была невероятная, щемящая, давящая тоска и горечь, почти такие же, какие люди испытывают на настоящих похоронах. Собственные слова гремели в ушах дока, когда он засыпал красную блестящую крышечку комьями жирной черной земли с перегноем.

"Все заканчивается, когда на крышку твоего гроба сыплют землю".

Док, кряхтя, поднялся с колен и отряхнул испачканные брюки.

Бобби, молчаливо наблюдающий эту сцену, тоже выглядел печально и торжественно. Он снял ставший уже привычным ему цилиндр и держал его так, словно обнажил голову и отнес руку в сторону для поклона. Солнце играло золотом на его приглаженных рыжих волосах, Он часто моргал, прогоняя мошек, норовящих залететь в глаза, и при этом казалось, что его короткие рыжеватые ресницы потемнели и слиплись от скрываемых слез.

— Что ж поделать, — почему-то произнес док. — Ну, идемте, мальчик мой.

Врач, неустанно дежурящий у постели пациентки, давал обнадеживающие прогнозы. Алиса дышала самостоятельно, ровно, глубоко, ее лицо было розовым, тело — мягким и теплым, шов, хоть и порядком воспаленный, все же заживал. Механическое сердце отчетливо тикало и работало отлично. Вот только пациентка не просыпалась.

Врач ломал над этим голову и не понимал, отчего беспамятство такое долгое, а док и Бобби помалкивали о настоящих причинах. Поэтому несчастному целителю, издерганному беспокойством, приходилось придумывать оправдания этому явлению самому — в меру своих знаний, догадок и умозаключений. И он списал это на сильный жар, который был у больной после операции и некоторую потерю крови, без которой, конечно, не обошлось, и которая несомненно, пациентку ослабила.

Но в остальном организм Алисы функционировал нормально. Доку и Барбарелле даже удалось влить в девочку небольшую порцию крепкого бульона через трубку, и врач остался доволен этим.

— Это должно укрепить мисс Алису!— сказал он.

А с самой Алисой, которая теперь разгуливала в теле черной гладкой кошечки с белой грудкой, сладу просто не было.

Док, желая чем-то занять дочку и хоть как-то удержать ее на месте, придумывал ей различные задания. В конце концов, Алиса должна была получать образование! Он раскрывал книгу и велел Алисе прочесть несколько страниц, но неизменно находил ее свернувшейся в клубок и дремлющей еще на первой.

Расспрашивать Алису о том, что она видит и слышит было опасно; для чистоты эксперимента она поначалу отпрашивалась побродить по саду, посмотреть, привыкнуть к ощущениям, и док отпускал ее. Но Алиса, оказавшись на свободе, за дверью, на теплом августовском солнце, напрочь забывала о научном интересе своего отца и его экспериментах.

Она пропадала там до темноты, до первых звезд на вылинявшем небе; в саду Алиса карабкалась по деревьям, удирала от Тоби, заходившемся в истерическом лае, дралась с другими котятами, и док частенько вытаскивал ее или из кучи-малы, устроенной кошками на дорожке сада из-за стащенного у Барбареллы куска бекона, либо выуживал ее расслабленное, разомлевшее меховое тельце из корзины с клубками цветной шерсти, куда она забиралась вздремнуть с такими же котятами.

Док сердился страшно; вышагивая к своему домику, в окнах которого уже горел золотой вечерний свет, он сердито выговаривал дочери, а она молчала, по-кошачьи насмешливо щурясь, слушала его и чуть слышно мурлыкала.

— Не смей отворачиваться от меня, Алиса! — брюзжал док, возвращая хулиганку на ее место — на стол, на котором лежали позабытые давно книги, страницы которых перелистывал лишь ветер, из любопытства заглядывающий в открытые окна комнаты. — Что же это такое, а?!

— Ты сам мне обещал, папа, — отвечала Алиса, трогая лапкой карточки, — что я буду играть в саду с котятами. Почему же ты сейчас на меня сердишься?

— Да как же ты не понимаешь?! — взорвался док. Волнение охватило его настолько, что он не мог оставаться на месте и принялся расхаживать — метаться перед восседающей на его столе кошкой. — Что это за догонялки с Тоби?! Ты понимаешь, как это опасно? Он превосходный охотник, и если он тебя догонит...

Алиса презрительно сощурила янтарные глаза и аккуратно обернула лапки хвостом.

— Тоби не поймал еще ни единой кошки, — небрежно ответила она. — Он дуралей. К тому же, он не умеет лазить по деревьям.

— Черт знает что! — выкрикнул док, негодуя. Алиса его просто не слушалась.

Став кошкой, она вдруг приобрела очень неудобную черту. Ранее покладистая любознательная девочка, она вдруг переменилась и перестала выказывать отцу почтение. Уважение, которое неизменно было слышно в ее речах, обращенных в отцу, вдруг испарилось. Она стала независимой и ко всем словам отца относилась с какой-то презрительной снисходительностью. Алиса перестала воспринимать всерьез гневные тирады дока Брауна — его осуждение, которое ранее ввергло бы ее в ужас и отчаяние, теперь не имело для нее никакого значения. Она либо отворачивалась и прекращала всякое общение с отцом, либо просто вставала и беспечно уходила прочь, оставляя разгневанного дока.

Всякий раз Алиса шла к порогу, и, выйдя на крыльцо, мечтательно поднимала взгляд к наливающемуся синевой вечернему небу, словно оно шептало ей что-то, чего ухо дока не могло услышать. Ветер трепал ее длинные усы, гладил черную шерстку, и кошка, водя влажным носиком по воздуху, принюхиваясь к запахам августовского сада, выглядела совершенно счастливой.

И док, в очередной раз выговаривая Алисе за ее несносное поведение и невесть откуда взявшуюся манеру распугивать голубей, смотрел в ее смеющиеся глаза и понимал, что завтра все повторится снова.

Больше всего на свете он хотел вернуть непослушную дочь в ее тело, но врач уверял, что на данном этапе пациентка все еще чувствует боль, и док, как бы ни гневался, все же остывал при виде худенькой грудки дочери, перечеркнутой алым шрамом, из которого врач в какой-то момент осторожно вытянул шелковые нити, сшивающие кожу.

"Очень было бы полезно этой мисс, — сердито думал док, совершая вечернюю прогулку на свежем воздухе, — узнать, от чего я ее ограждаю! От боли и страданий, да-с! И взамен получаю что? Чернейшую неблагодарность, совершенно не приличествующую благовоспитанным дочерям! Страдания, страдания — вот что делает людей кроткими и будит их разум и сердце!"

Но он неизменно осекался, едва только припомнив слово "сердце" и маленькую шкатулку красного дерева, покоящуюся под розами...

Алису док Браун застал на пороге дома. Она чинно сидела, умываясь маленькой лапкой с белыми мягкими пальчиками, на ее блестящей шерстке предательски трепетали мелкие, приставшие к меху перышки.

У дока даже глаз задергался от негодования, он встал как вкопанный, не в силах вымолвить ни слова.

— Голубь мистера Доуэля! — взревел он, когда дар речи, наконец, вернулся к нему. — Породистый, замечательный голубь! Алиса, это переходит все границы!

Кошка посмотрела на дока бесстыжими желтыми глазами и ничего не ответила. Ее добыча — белый молоденький голубь, — лежал чуть поодаль, на траве. Его головка была неудобно повернута, белая шейка взъерошена и слегка испачкана красным, крылья беззащитно распластаны по земле.

— Это переходит всякие границы! — док подхватил кошку на руки. — Сейчас мы объяснимся с тобой, Алиса, и ты уже не уйдешь от ответа!

В лаборатории Бобби было темно и тихо.

Врач, измотанный непрестанной заботой о пациентке, вместе с Бобби на машине дока уехал в город, где у него накопились неотложные дела, Барбарелла готовила ужин в садовом домике.

Док, прижимая кошку к груди, прокрался в теплый подвал.

Тело Алисы все еще лежало там.

Перед отъездом врач с помощью Барбареллы протер пациентку влажными полотенцами, сделал перевязку и переодел ее в новую рубашку, так что док Браун мог быть спокоен — Алиса вернется в опрятное тело.

Сопротивляющуюся кошку он усадил в стеклянную клетку и накрыл ее камерой для перемещений, не скрывая своего злорадства — Алиса, почуяв, что ее свободе наступает конец, жалобно замяукала, широко раскрывая розовый рот и пугливо озираясь, и док даже испытал некоторое подобие радости от того, что ему все же удалось наказать хулиганку за все ее шалости.

— Сейчас-сейчас! — возбужденно бормотал он, прилаживая провода к вискам Алисы. — Мы поговорим сию же минуту! И ты уже не сможешь отвертеться, о нет...

Механизм, приводимый в движение вращениями ручки, загудел, зажужжал, привычно замигали лампочки и заискрились разряды маленьких молний, но…

Ног чуда почему-то не произошло. Сколько бы док не вращал эту отполированную ладонями ручку, сколько бы не щелкало электричество над стеклянной клеткой с напуганной мечущейся кошкой, Алиса на столе оставалась неподвижна. И кошка не падала, как подкошенная, как это обычно бывало с крысобакой.

— Что за черт?! — взревел док, холодея и утраивая свои усилия.

Над стеклянной клеткой посыпались искры, маленькие молнии уже весьма заметно гудели, но все было тщетно. Тело Алисы с ее новым механическим сердцем почему-то оказалось не столь привлекательным пристанищем для путешествующих душ. И кошка, испуганно озираясь в своей клетке, осталась на месте, когда силы дока иссякли и он в изнеможении рухнул прямо на холодный каменный пол, оперевшись спиной о проклятую машину, которая не смогла перенести сознание из кошки в девочку.

— Что пошло не так?! — зашептал док, не чувствуя, как слезы ужаса катятся по его лицу градом, смешиваясь с липким потом. — Почему?! Алиса, почему?! Тебе что, не нравится новое сердце?! Ты снова упрямишься?!

Сколько он так просидел, объятый ужасом, сказать было трудно. Осознание, что все его труды пошли прахом, сожрало все силы дока, выпило его досуха, лишило всяческой воли, и он ощутил себя пустой хрупкой оболочкой, которая может разрушиться от любого дуновения ветерка.

Все напрасно!

Вся его борьба, все его упорство были бесполезны, природа — самое могущественное из всех придуманных и непридуманных божеств, — отвергла его механическую подделку под человека, эту куклу с куском металла в груди, и жизнь не зажглась в искусственном сердце.

— Но почему?! — горько шептал док. — Что пошло не так?!

Ответа на это не было. И он внезапно с ужасом ощутил себя маленьким-маленьким, крохотным, как песчинка на берегу огромного океана знаний, постичь который он не сможет никогда, но самонадеянно думал до этого момента, что знает все...

Он, кряхтя, с усилием поднялся с пола.

Да, его постигла неудача с телом, но ведь главное — его дочь, его Алиса, хоть и в теле кошки, но осталась с ним. Все же он спас ее от смерти.

Его взгляд упал на стеклянную клетку с кошкой и увиденное повергло его в новый шок, такой сильный, что его ноги подкосились и он чуть не упал, пригвожденный бедой, внезапным открытием, которое почему-то пришло только сейчас.

Кошка, успокоившись, сидела и вылизывалась, как самый обычный зверь — а этого Алиса, требующая мыть ее после известных дел, просто никогда не стала бы делать...

— Алиса! — в ужасе заверещал док Браун, как кролик, метнувшись к клетке и спугнув кошку. — Алиса!

В желтых круглых глазах зверя, в которые с отчаянием вглядывался док, не было и проблеска разума. Как давно это произошло, и как это произошло — он не знал. Случилось ли это в лунную ночь, когда Алиса, вглядываясь в звездное небо, пыталась рассмотреть там тени своих дельфинов, или кошка, оставаясь полновластной хозяйкой своего тела, смогла как-то выгнать дремлющее сознание девочки — никто теперь точно сказать не мог. Только док точно увидел, что его любимой дочери больше с ним не было.

И он, осознав, поняв это, рухнул на колени подле безмолвного, пустого тела и зарыдал, как ребенок.

— Как же так, — шептал он горько. — Как же так…

...Растерзанного кошкой голубя док закопал там же, под розами, рядом с сердцем дочери.

На сад, стирая яркие, почти праздничные краски уходящего лета, тихо опускалась ночь, ветер тихонько шевелил ветви деревьев, которые нет-нет, да роняли пожелтевшие листья из своих пышных причесок.

Кошка и док Браун сидели на крыльце. Кошка по своему обыкновению смотрела в небо — док, направляя взгляд туда же, все пытался понять, что она видит там, но сам, как ни старался не видел ничего, кроме бездонной синевы и редких перистых облачков, тающих от ветра.

— Эх, Алиса, — старческим надломленным голосом произнес он, стирая катящиеся по его лицу слезы, хотя его дрожащие губы улыбались самой мягкой, самой нежной улыбкой. — Вот я, старый дурак, все испортил... не удержал тебя, маленькая моя дочка. Ты так хотела уйти туда, к своим дельфинам — но почему? Чем тебе тут плохо было, а?

Кошка перевела на дока свой загадочный взгляд, и тот, с надеждой вглядываясь в золото ее глаз, снова попытался поймать хоть тень мысли, желая понять ее ответ.

— Может, лучше было бы тебе продолжать дышать с помощью машины? — док припомнил неуклюжую механическую руку, иногда сбивающую листья с деревьев, и на миг ему показалось, что Алиса не умерла, не ушла, нет. Он сделал ее паровым механизмом, он изменил ее, создав вместо ребенка машину, сложную, умную, и она просто заскучала рядом с ним и ушла в свою новую, взрослую жизнь, в новый мир. Так случается, когда дети вырастают и забывают сначала свои детские забавы, а потом покидают своих родителей.

— И лучше б так и было! — воскликнул он, разрыдавшись сквозь добрый смех — так смеются, глядя на выросших детей. — Где ты теперь, непоседливая моя Алиса? В каком из миров? Их правда много, ведь так? Ведь ты точно знаешь, да?

Внезапно доку стало легко, так невероятно легко, что он на миг перестал плакать и с удивлением прислушался к снизошедшему на него покою. Не сразу он понял, что это такое, а разобравшись, искренне удивился, как мог жить до сих пор без этого.

Это была вера — вера в то, что с Алисой все хорошо, и док с облегчением вздохнул еще раз, отирая мокрое лицо.

— Там наверняка хорошо, — мечтательно произнес он. — И там у тебя есть бесчисленное количество возможностей прожить ту жизнь, которую ты не прожила бы здесь. Там ты вырастешь, станешь настоящей леди. У тебя будет самое красивое платье к рождеству и первый бал,— док даже засмеялся, представив свою дочку в кисейном платьице. — А потом ты станешь совсем взрослой и повстречаешь хорошего человека с добрым сердцем... Он, конечно, сделает тебе предложение, и вы будете счастливы, да, — док задумался, перебирая в воображении эти яркие, милые его сердцу картины. Обычные радости, оставленные им на потом и так и не опробованные. — А я там стану котом за все свои прегрешения, — продолжил он наконец и тихо-тихо, озорно рассмеялся, сверкая глазами, полными слез. — Старым, глухим толстым котом с обвисшими усами. Ты же будешь любить меня таким, Алиса?

Бормотание дока прервал крик — то Бобби, не разбирая дороги, несся к домику дока.

— Мистер Браун! — вопил Бобби, и голос его дрожал. — О господи…

Док не поднялся со своего места, когда Бобби пулей влетел на крыльцо и встал, переводя дух.

Все так же сидел он в кресле-качалке, поглаживая мурлыкающую на его коленях кошку, и взгляд его был отрешенным.

Глаза Бобби превратились в два черных провала, когда он глянул на дока.

— Мисс Алиса мертва, — прошептал он, разводя руками в полнейшей растерянности и беспомощности.

— Я знаю, Бобби, — мягко ответил док, поглаживая кошку. — Знаю.

Бобби отшатнулся, покачнувшись на своих длинных ногах. Закопченный цилиндр дока словно сам собой прыгнул на голову из рук, где был до сих пор.

— Я восхищаюсь вашим мужеством, — прошептал он, и его косые глаза сияли. — Так стойко вынести этот удар... вы очень мужественный человек, мистер Браун! Вы — мой герой!

Док ничего не ответил, все так же отрешенно глядя на своего верного ученика.

— Но это ничего! — продолжал Бобби. — Ничего! Мы продолжим ваше дело, вашу борьбу! Ведь мисс Алиса все еще с нами! — он указал на кошку. — Мы придумаем что-нибудь! Вероятно, купим тело маленькой девочки в морге? Мы ведь сможем ее оживить, сэр, не так ли?

Док не стал разубеждать Бобби и прерывать его пламенные речи, не стал он и говорить, что некого больше поселять в тело маленькой девочки. В конце концов, этот огонь он сам зажег в сердце студента. И, ведь когда рушатся кумиры, становится невероятно больно...

— Наверняка, Бобби, — спокойно подтвердил он, поглаживая кошку. — Наверняка.

Выкрикнув что-то голосом, полным ликования, Бобби соскочил с крыльца, рысью бросился бежать по дорожке в сторону своего флигеля и скоро исчез в опускающихся сумерках.

— Не осуждай меня, Алиса, — мягко сказал док кошке, — его ждут свои личные разочарования, взлеты и падения. Пусть хоть он будет счастлив. Ты слушаешь меня, Алиса? Ты слышишь меня, Алиса?

Док перевел взгляд на кошку и погладил ее голову осторожно-осторожно, как гладят по кудряшкам совсем маленьких детей.

— Где ты, Алиса?.. — позвал он дрожащим голосом, и на его глаза вновь навернулись слезы. Он поднял взгляд к небу, по которому уже разливался Млечный путь, переливающийся звездами, и в темноте наступающей первой осенней ночи ему почудились темные тени быстрых дельфинов и огромное загадочное чудовище.