Гуд бай, Америка! (гет)

О, эти тонкие нити в прошлое — они так неожиданно дёргают за струны души, словно щиплют арфу, начиная наигрывать тихую мелодию, сначала едва узнаваемую, а потом всё более явную, немного тревожную оттого, что ты понимаешь: эта песенка спета. Они тянутся и возвращают нас туда, где мы уже и не мечтали побывать, — в детство или юность.

Соседка варит малиновое варенье — дзынь, и я уже слышу ворчливый бабушкин голос: «Ну где тебя целый день носит, Гошка-пострел, а малину кто будет собирать, или ты только варенье горазд лопать?» С плиты на меня уже виновато смотрит десятилитровый казан, над которым кружит случайная оса. Бабушка прогоняет осу деревянной ложкой и накладывает мне малиновой пенки на толстый, давно остывший блин.

Бабушка, мне, десятилетнему, не до тебя и не до твоей малины: Сашке с соседней улицы купили новый велосипед, и мы катались вдвоем и по очереди, отпуская руль, несясь с горки до самой степи, пока не стемнело. Дзынь, сладкий малиновый минор — как хочется мне, сорокалетнему, хоть недолго побыть внуком. И не только над старой могилкой на деревенском кладбище. Но это, увы, невозможно. Люди уходят, и мы меняемся, даже не осознавая этого, просто меняемся с их уходом. Меняется наш статус. Я могу стать главным менеджером на своей фирме, но никогда больше не буду внуком. Правда, у меня есть все шансы стать дедом, и это ободряет.

Кто дёргает за эти нити, сказать сложно, — вероятно, внутри у нас сидят маленькие человечки, которым неймётся напомнить нам о прошлых ошибках, промахах и потерях. Брынь — и марш троллей, а за ним — похоронные звуки Шопена. Но сегодня я не буду о грустном. Потому что они — человечки внутри — сегодня наигрывают старую, знакомую мелодию, от которой мне не сидится на месте.

— Я немного пройдусь по берегу. Так, полюбуюсь закатом.

Детям всё равно, жена наливает чай и с пониманием кивает. Ей не будет скучно — после ужина в нашей увитой виноградом беседке собираются соседи по арендованному домику, и беседам нет конца. Крымская погода, как всегда, чудно хороша. По крайней мере, такой я её помню здесь, в Коктебеле, который когда-то, в дни моей юности, назывался Планерским — а до этого, в дни юности Волошина, — Коктебелем.

Обхожу пляж и поднимаюсь на поросший сухой травой холм; солнце садится не в море, а за горой, а я сажусь (пардон за каламбур) почти у самого обрыва, и мелодия в моей голове незаметно нарастает — она разошлась, как расшалившийся ребёнок. Внизу, у моря, начинается клубная жизнь — молодёжь стекается парочками и группками к небольшой крытой сцене, на которой парни устанавливают и проверяют аппаратуру: «Раз, раз, два…» Кажется, намечается небольшой концерт. Кое-что со временем не меняется.

Ребята надевают гитары, и я им сразу симпатизирую и завидую. Они всеядны. Я тоже мог бы стать музыкантом. Нет, я и сейчас немножко музыкант, но на музыку нет времени. Его хватает только на всякую ерунду — отчёты, балансы…

Ребята внизу начинают перепевать «Yesterday». Так же, как и на музыку, мне не хватает времени на воспоминания. Как у каждого, у меня есть моменты, которые невозможно забыть, но по-настоящему вернуть их снова я могу, только вернувшись на место событий: на этот холм над морем. Солёный воздух, сумерки, музыка внизу — не хватает только её, сидящей рядом, поправляющей короткое синее платье.

Я был робким, неуклюжим очкариком, ботаником, избегавшим больших компаний; мне нравилось петь в одиночку. Поэтому я и сидел один с гитарой на холме — стеснялся петь перед родителями, приглашавшими в гости друзей и соседей. Мы тогда арендовали совсем другой домик, более скромный, чем сейчас, но вечерние посиделки и тогда, двадцать с лишним лет назад, были частью нашей семейной жизни.

Я понял, что кто-то стоит у меня за спиной, только когда она стала подпевать: «Если друг оказался вдруг…». Я резко умолк и повернулся.

— А вот эту можешь: «Здесь вам не равнина, здесь климат иной»? — спросила она.

— Да запросто, — я пожал плечами.

Она села рядом, и мы спели, нещадно перевирая слова.

— А что-нибудь современное?

— Например?

— Ну, например, Цоя…

Мы спели несколько песен Цоя, а потом ещё вперемешку много того, что я мог подобрать сходу или сыграть без нот и текста, не сильно перевирая аккорды. У неё был приятный, звонкий голос, который после должных тренировок можно было бы без стеснения продемонстрировать публике. Внизу, под холмом, на котором мы сидели, стали собираться люди на открытой танцплощадке, и скоро из динамиков зазвучала попса — которая, впрочем, не помешала нам спеть ещё несколько песен. Увидев, что девушка не собирается уходить, я приободрился и включил своё обаяние на полную: несколько шуточных песенок, пару лирических… Мои печально-философские завывания оттеняли летящие снизу ритмы; она сидела молча на сухой траве, подтянув к себе колени и глядя на темнеющее море.

— Тебя как зовут? — спросил я.

— Оля. А тебя?

— Георгий.

— Победоносец?

— Когда — как, — усмехнулся я, откладывая гитару.

— Откуда приехал?

— Из Москвы.

— Ясно… А я местная.

Это было и так понятно по её стойкому, въевшемуся в кожу, нетуристическому загару. У Оли были карие глаза и светлые, почти добела выгоревшие волосы, собранные в высокий хвост на затылке.

— Ты музыкант? — спросила она, глянув на гитару.

— Да нет, балуюсь. Учусь на экономиста.

Я не стал рассказывать ей о том, с каким скрипом меня в детстве обучали нотной грамоте и игре на фортепиано — возможно, боялся, что воспоминания о пожилой грузной даме с усами, стучавшей папкой с нотами по моим рукам, перебьют всё романтическое настроение.

— Тебе нравится в Москве?

— Ну, это не последний город на планете, — уклончиво ответил я, тайком разглядывая её стройные загорелые ноги в белых сандалиях, от которых шли ленты до середины голени: мне было ужасно любопытно, как эти ленты завязываются и развязываются. Конечно же я гордился тем, что был москвичом. — У вас здесь здорово.

— А я через неделю уезжаю в Америку, — равнодушно сказала Оля.

— Правда? Это же круто!

Тогда мне казалось, что уехать за границу было так же просто, как слетать на Луну.

— Мой отец — инженер, его по работе туда отправляют. Едем всей семьёй.

— А в какой город?

— В какую-то дыру... И плакал мой филологический.

— В Америке нет дыр! — воскликнул я, хватая гитару. — Значит, так… Это специально для тебя.

Я проверил строй и затянул «Наутилус»: «Гуд бай, Америка, о, где я не буду никогда…» Оля слушала с улыбкой, подперев ладонью щёку. В её глазах было столько ностальгии, будто она уже давно покинула родину и тоскует по этому морю и холмам.

— Покажешь мне, как играть? — попросила она, когда я допел.

— Ну, не знаю… Это в принципе не сложно. Темновато, правда, — я с сомнением глянул на огни ночной дискотеки внизу и робкий свет тонкого месяца сверху.

— Ничего, — Оля подсела поближе, и я отчётливо разглядел веснушки на её носу. — Иногда днём ничего не разглядишь, а ночью всё видно. Странно, правда?

Мне пришлось отдать гитару и пристроиться у Оли за спиной. Я показал несколько аккордов, поставил как надо Олины пальцы, объяснил, как делать самый простой перебор. Потом она тренировала перебор, а я сам ставил аккорды; примерно через полчаса Оля уже выучила бой, которым можно было сыграть несколько десятков песен… Нетрудно догадаться, что я испытывал, прислоняясь всё это время животом к её спине и чувствуя запах её волос. У неё была тонкая, балетная шея, которую хотелось осторожно поцеловать.

— Чёрт, как пальцы болят, — отложив гитару на траву, сказала Оля. Она взяла мою ладонь и потрогала подушечки моих пальцев. — Без таких мозолей, наверное, и играть-то нельзя…

Я сжал её руку.

— М-м-м… А ты… Можно тебя… — на меня напал внезапный приступ косноязычия, завершившийся неожиданным вопросом: — А тебе сколько лет? Тебя родители искать не будут?

Она усмехнулась, отважно глядя мне в глаза.

— Двадцать один... Они давно спят.

Мне было всего девятнадцать, но я чувствовал себя взрослым мужчиной.

— И не боятся, что ты ходишь одна ночью, когда вокруг полно пьяных туристов?

— У меня с собой газовый баллончик.

— Что? — удивлённо воскликнул я.

— Шутка, — она тихо рассмеялась и быстро поцеловала меня в щёку. — Ты замечательно поёшь! И как раз то, что пела бы я…

Всегда, особенно в юности, я считал себя рациональным и рассудительным и верил в близкие отношения только с проверенными людьми, которым можно доверять на все сто — но никто не застрахован от внезапных душевных и телесных порывов. Мы не подумали ни о защите, ни о том, что на холм мог забрести кто-то из туристов; мы чуть не столкнули с обрыва гитару — я подхватил её в последнюю секунду, когда она уже собиралась ускользнуть от меня по склону. Всё было горячо, быстро и немного неловко, но после — после было очень хорошо, и мы долго сидели в обнимку и пели, пока нас не стали нещадно кусать комары. А напоследок я узнал, как завязываются Олины сандалии. Это целое искусство!

Я проводил Олю до дома за школой. «Пушкина, 3» — я до сих пор помню её адрес.

Мы встретились назавтра на том же холме, и уже были чуть более благоразумны. Все те несколько дней, что мы общались, меня не покидало странное чувство, будто рядом со мной самый близкий и нужный мне человек.

Я позвонил ей из Москвы, едва зайдя в квартиру, наплевав на вездесущие родительские уши. А потом она написала мне из Америки. Возможно, если бы двадцать лет назад существовали интернет и скайп, моя жизнь сложилась бы по-другому. Самое смешное, что и в Америку меня потом занесло, целых два раза, по работе — но Оля была слишком далеко, да и время упущено.

Я знаю, что она выучилась на учителя, и теперь у неё новая фамилия — Корнер. Ольга Корнер — это немного нелепо… Кажется, она вполне счастлива и ни о чём не жалеет.

Сидя на том же холме спустя двадцать с лишним лет, я чувствую, как чешутся пальцы — так хочется поиграть на гитаре! Внизу ребята затягивают «Наутилус», а я смотрю на погасший закат и думаю о том, что прямо сейчас с удовольствием спел бы Оле колыбельную, даже без аккомпанемента — но вовремя вспоминаю, что в Америке сейчас утро.