Дух леса (джен)

Он делал их из грязи.

Подарки — подделки.

«Бери! Бери…» — подносил на вытянутых руках и вздыхал. Монетки, бумажки и золотой песок, а по сути — грязь.

Он сам был такой — пустой, полый внутри и просвечивающий снаружи. Ничейный. Безликий. Без дома и края.

Бесплотный странник, он скитался по окрестным дорогам, сторонясь городов и оживленных улиц. Но и люди его не видели — вернее, не замечали. Скользили равнодушными взглядами, ненароком задерживаясь на отверстии в маске для рта. Сам рот был ниже, они не видели и его. Огромный рваный рот с зубами и длинным языком — он весь был ртом. Голодным, жадным, черным внутри и бездонным.

Он ел только тех, кто мог заметить его самого.

Кто хватал подарочек с его маленьких, беззащитных ладоней.

Подделки он выполнял безупречно, это единственное, что он научился делать хорошо. А грязь в мире никогда не оставалась в недостатке.

С темнотой людской мир вплотную подступал к миру духов. Черта становилась мягче, ночью случалось всякое. Видимое погружалось в черноту, оставляя только силуэт, невидимое, наоборот, приобретало значение.

И даже то, чего нет, ночью быть могло.

То ли чудеса, то ли злой случай.

Безликий стучал в двери и заглядывал в окна, и уходил ни с чем, если его не замечали. Голод вел его к тем, кто видел сквозь окружающую темноту и его прозрачность. Таких было немного. Только духи и божества, животные, вроде кошек и собак, обитающих возле человека, и сами люди — те из них, кто еще не покинул детство. Иногда они находили его сами. Иногда — нет.

Он умел искать и сам. У него было много подарочков.

На окраине деревеньки кошка шмыгнула за дом, таща в зубах рыбью голову. Мелькнул ее вздыбленный хвост у трухлявого пня, и кошка исчезла в прорехе забора, унося добычу. В одно мгновение Безликий получил такую же рыбью голову — огромную, с холодной чешуей и выпуклыми мутными глазами. Она пахла морем, рыбой и смертью. А была ничем — грязью под ногами.

Он обогнул дом, шагая между редких кустарников, не касаясь земли. Под крыльцом спала кошка. Облезлая, с серой шерстью в колтунах, голодная, как и он, учуяв запах, она подняла вытянутую морду. Усы зашевелились — она нюхала воздух, глаза в темноте горели желтым. Кошка польстилась на рыбный запах и вскочила на задние лапы.

«Бери, бери!» — Безликий склонился, протягивая дар на раскрытых ладонях, и рыбья кровь капала, просачиваясь сквозь него.

Схватив голову за плавник, кошка стянула ее на землю и принялась облизывать. Руки Безликого стали вязкими, словно грязь. Он сам был грязь. Он раззявил зубастый рот и, схватив добычу, закинул внутрь. Он сам был рот. Кошка тихо зашипела, как удаляющийся паровоз, и все пропало.

Как будто ее никогда и не было под крыльцом.

Он шел дальше, заглядывая в каждую темную нору и дупло.

Ему всегда было что предложить.

Существа в этом мире были жадные, а если не жадные, то голодные, а если не голодные, то запасливые. Каждому чего-то не доставало, и Безликий пользовался этим.

Он глотал, не жуя, и сожрав кого-то, становился им. Конечно, не до конца и не навсегда. Он притворялся. Он заполнял свою пустоту, но она не покидала его, только становилась огромнее. Он раздувался: большой и бесформенный — кусочки тех и тех, он собирал их неровно, склеивал неподходящими друг другу сторонами. Он прятал их под безликой маской с пустыми отверстиями для рта и глаз. Под маской скрывалось беспомощное ничто, он заполнял себя чем попало.

И шел потом вдоль дорог у редкого леса. Лес качался из стороны в сторону, как единое целое, подгоняемое ветром. Безликий топал, переставляя неуклюжие ноги, и лес топал позади него, роняя листья и желуди. Те падали ему под ноги, но он не собирал их.

Он умел делать такие же.

Они появлялись сами собой на его прозрачных ладонях и сыпались в траву. Он шел, оставляя желудевый след… и лес шел за ним по пятам.

Они оба были голодные и внутри пустые. Они кормились друг другом.

* * *

— Тоторо!

Он перекатился с бока на спину и широко зевнул, мигая огромными глазами.

Кто-то засмеялся, захлопал в ладоши и игриво потянул его за усы. Он чихнул в ответ и окончательно проснулся.

— Тоторо! — воскликнула маленькая девочка, с восторгом заглядывая ему в рот.

Она его не боялась. Дергала за шерсть, усевшись верхом на мягкое сытое пузо, и гладила по носу. А потом уснула. Она не чувствовала сосущей пустоты рядом с ним, ей не хотелось уходить. В задумчивой сонливости ей чудилось, что они — друзья. Он чувствовал то же.

И запомнил имя — Тоторо. Так назвала его маленькая девочка. Пока у него было имя, он мог оставаться им... Собой.

Пока он спал, лес спал вместе с ним и вокруг него.

А с темнотой наступало время чудес.

Ночь по-прежнему была его временем.

Он распахнул глаза и зевнул, показав луне большие широкие зубы. До рассвета он ухал, взобравшись на дерево, и глядел по сторонам круглыми глазами. Лес, низенький и редкий, покачивал его на мохнатых ветвях, а он горстями ронял желуди.

Иногда Тоторо спускался с верхушки дуба и выдавливал ямки в земле, засовывал в них желуди и засыпал обратно. Над свежей горкой он танцевал, дрожал над ней, топая и вскидывая глаза, призывая дождь. Небо откликалось на этот безмолвный зов шумным ливнем. Дождь превращал землю в грязь, густую и однородную, в ней-то желуди и прорастали, вытягивались наружу светлыми ниточками — два листка и тонкий стебель. Вот и все, что показывалось из темной влажной земли, но и она отвечала на эти просьбы, он был их духом. Духом леса. Земля питала корни и сама становилась ими, а дубы утолщались вширь и исчезали кронами в небесах — могучие и бесконечные. Лес насыщался жизнью, деревья давали приют животным и заполняли пустоты, корни сплетались между собой под землей, а ветки — над нею.

Тоторо нуждался в них — они были его домом. И это место нуждалось в нем — он отдавал всего себя: и подделки, и звуки, и свое присутствие.

Он тоже больше не был пустым и ничейным. Его пустота заволоклась мягкой шерстью, тихие вздохи загрубели утробным урчанием. Откуда-то изнутри, из глубин его бескрайнего рта. Но желуди, вырастающие могучими дубами, он делал как и прежде, как делал все в этом мире и в мире ином.

Он делал их из грязи.