Вера (джен)

Во всем длинном коридоре горел один светильник — в самом конце, над сестринским постом. Он освещал только стол с отходящим по углам от старости покрытием, увенчанный громоздким телефонным аппаратом и чахлым денежным деревом (большая часть листьев которого покоилась в горшке, а не красовалась на ветках), стул с поблекшей обивкой и пару метров в стороны от поста. Но лампа все же мешала спать — она мигала и потрескивала, и звук от нее разносился в тишине так хорошо, что лежащей в противоположном конце коридора Вере чудилось, будто потрескивало у нее над самым ухом. Еще уснуть не давал запах вареной капусты и хлорки. Он уже, казалось, пропитал ее больничную ночнушку, посеревшее белье, которым дежурная сестра впопыхах застелила брошенный на каталку матрас, сбившуюся комками подушку и даже волосы. Вера старалась не делать глубоких вдохов — стоило ей набрать полные легкие больничного воздуха, как к горлу подкатывала мерзкая токсикозная тошнота.

Иногда в коридор выглядывали другие пациентки, с жалостью смотрели на нее, не получившую места ни в переполненных палатах, ни даже на кушетке в смотровой, и семенили, придерживая животы или безразмерные ночнушки, сползающие с плеч, в темноте к туалету. Дважды мимо пробегала дежурная сестра, оставляя за собой шлейф запаха дезинфицирующего средства, но на Веру, робко проблеявшую что-то про «доктор обещал вечером перевести в палату», она не бросила даже взгляд.

Когда за окном начало сереть, а световые пятна от фар изредка проезжающих мимо больницы машин почти перестали выделяться на фоне бледно-голубых стен, увешанных плакатами и стенгазетами, Вера окончательно потеряла надежду уснуть. Ко всему прочему заболел живот, усилилась тошнота, легкие работали с усилием, и рот наполнился вязкой слюной, а попытки проглотить ее только будто подтягивали желудок к горлу. Ей захотелось пить, и Вера решила пойти в туалет, хотя бы смочить рот водой из-под крана. Она уже спустила с каталки ноги, с трудом удерживая содержимое желудка в себе, когда перед самым ее носом возник полный воды стакан.

— Пей, золотко, пей. Тебе нужней, а я еще раздобуду, — ласковый, слегка надтреснутый голос заполнил гулкое пространство, заглушил сверчковую трескотню лампы.

Вера жадно припала к стакану и не отрывалась от него до тех пор, пока не опустошила. Дышать стало легче, и тугой комок в горле рассосался, и не важно было, откуда ночная гостья узнала про ее жажду. Вера подняла глаза: перед ней, улыбаясь ласково и одобрительно, стояла маленькая старушка в зеленом в блеклый горошек платье, не больше полутора метров ростом. Седые волосы ее были гладко зачесаны назад, и только несколько коротких прядок выбивались в районе лба. От глаз, прикрытых нависшими веками так сильно, что они выглядели и вовсе закрытыми, убегали к вискам морщинки, уголки рта были приподняты как будто в постоянной улыбке, и от всего вида женщины так и веяло чем-то домашним, уютным.

— Что ж ты тут лежишь? — спросила старушка, забирая стакан.

— Мест нет. Отделение переполнено… Вот и положили в коридоре.

— С этим-то как раз все понятно. Почему положили?

Вера опустила глаза, погладила живот, уже немного округлившийся, но еще слишком маленький, чтобы предположить, что она беременна, и с удивлением отметила, что тянущая боль, терзавшая ее добрую половину ночи, утихла.

— Сохраняют, бабушка. Уколы всякие делают — угроза у меня, кровотечения.

— Сохраняют, говоришь? — Старушка пожевала губами, нахмурилась, отчего со своими прикрытыми глазами стала похожей на спящую и видящую дурной сон. — Нечего тебе там сохранять.

— Как так нечего? — удивилась Вера. — У меня же… девять недель уже, вчера доктор смотрел, сказал — сохранять.

— Говорю — нечего. Когда доктор поймет, поздно будет. Чистить тебя надо, и как можно скорее.

Старушка сделала пару шагов вперед, но тут же обернулась к застывшей на своей каталке в изумлении Вере.

— Думаешь, обманываю? — хмыкнула она. — Я бы тоже так решила. Только вот, если не поверишь мне сейчас, всю жизнь себя корить будешь.

Старушка снова двинулась вперед, шаркая по затертой плитке, медленно, будто каждый шаг давался ей с большим трудом. Вера только хлопала глазами и беззвучно разевала рот: как так — нечего?

— Но как же… — промямлила она наконец, вспоминая усталую женщину-доктора со скорбно поджатыми губами, которую дергали медсестры каждую минутку из тех десяти, что она осматривала Веру. Она умчалась сразу же, как продиктовала сестре назначение, где уж тут было объяснить ситуацию, рассказать о сомнениях, попросить о чем-то?

Старушка, даже не оборачиваясь, ответила:

— Плачь, Вера. Умоляй еще посмотреть. За спрос денег не берут, а если я права, ты меня еще добрым словом не раз вспомнишь, — и скрылась за узенькой дверцей, почти не различимой за парой громоздких кресел, поставленных напротив крошечного черно-белого телевизора на тумбе, вокруг которого днем собирались группки скучающих пациенток.

Вера не сомкнула глаз до самого утра. Она не могла поверить старушке — откуда той было известно, что там у Веры внутри, но чувство необъяснимого беспокойства росло с каждой секундой, а еще не отпускала мысль, что она вроде бы своего имени не называла, но старушка его все же знала, а значит, и в остальном могла быть права... К девяти утра она уже не находила места и изрядно вывела из себя медсестру просьбами позвать врача. Той было не до Веры — обход в тот день совершал заведующий отделением вместе с интернами, а в коридоре возле окна постоянно натекала нарушающая санитарные нормы лужа, но сестра никак не могла понять, просачивался ли дождь через оконную раму или прохудился радиатор. Она в очередной раз отмахнулась от просьбы, мол, «доктор ко всем зайдет», и побежала за тряпками, а Вера, не в силах справиться с волнением, уселась прямо на пол возле какой-то палаты и, вспомнив старушку, горько, с подвываниями, заревела. Истерика вскоре захватила ее полностью. Вера долго крепилась, не показывая мужу и матери, еще более нервной, чем она сама, своего беспокойства, но теперь отводила душу, выплескивая наружу страх потерять то, к обладанию чем она и привыкнуть-то толком не успела.

— Это что такое? Почему у нас пациентки в коридорах концерты устраивают?

Вера подняла голову — перед ней стоял пожилой мужчина в белом халате, описать которого каким-либо словом, кроме «суровый», она бы сходу не смогла — кустистые брови, прищуренные глаза, седые волосы, зачесанные назад, и белый воротничок рубашки, плотно обхватывавший дряблую шею. За ним толпились молодые люди, кто с любопытством, а кто и с неприязнью смотревшие на нее. Неизвестно откуда нарисовалась сестра, будто почуявшая недовольство начальства.

— Да вот, Петр Михалыч, пациентка Спирина с самого утра буянит. Требует врача, и как можно скорее.

— А что с пациенткой Спириной не так? — спросил завотделением, слегка наклоняясь и рассматривая Веру через стекла прямоугольных очков.

— Угроза прерывания беременности, Ольга Анатольевна назначила… — начала сестра, но доктор прервал ее.

— Вот как, вот как… А вы, пациентка Спирина, что скажете? Зачем истерика?

Вера, всхлипнув, подняла глаза и утерла лицо рукавом халата.

— Что-то не так, доктор! Что-то не так!

— Не так… — повторил Петр Михайлович, постукивая пальцем по подбородку. — Ну что ж, посмотрим.

Он распрямился и, сунув руки в карманы халата, медленно пошел по коридору, интерны поспешили за ним следом, обсуждая вполголоса несдержанную дамочку. Вера так и осталась сидеть на полу — рыдания вновь подкатили к горлу, и она приготовилась с чувством и толком прореветь все время до тех пор, пока ее наконец-то не позовут на осмотр. Но Петр Михайлович развернулся и, коротко хохотнув, окликнул ее:

— Пациентка Спирина, без вас понять, что же «не так», мне будет сложновато. Идемте в смотровую, что ли.

В смотровой было холодно. У Веры, пытавшейся натянуть край ночнушки на разведенные в разные стороны колени, озябли ступни, ладони и кончик носа. Петр Михайлович деловито и не спеша натянул перчатки, поправил лампу, интерны рассредоточились вокруг гинекологического кресла, и их сдержанный интерес — найдется ли что странное — нервировал Веру больше, чем собственное, выставленное напоказ перед шестью совершенно незнакомыми ей людьми, тело.

— Итак, пациентка Спирина, — Петр Михайлович приступил к осмотру, и Вера закрыла глаза, лишь бы не видеть, как подались вперед интерны. — Сколько полных лет?

— Двадцать два года, — ответила Вера, жмурясь от болезненных ощущений.

— Беременность по счету?

— Первая.

— Ни абортов, ни выкидышей? — уточнил доктор так спокойно, будто спрашивал, завтракала ли она сегодня.

— Нет, ничего такого.

— Неплохо, неплохо. Срок?

— Девять недель.

Петр Михайлович взглянул на нее исподлобья, нахмурился.

— Уверены? Матка изрядно увеличена, я бы сказал — двадцать недель, не меньше.

Вера замотала головой:

— Точно, я даже день зачатия знаю.

— Ну-ка, кто у вас тут смелый, — доктор отодвинулся от кресла и поманил одного из интернов пальцем. — Скажите, не обманывают ли меня мои старые глаза.

Паренек с жидкими усами над верхней губой суетливо и не особо церемонясь — от неопытности или от равнодушия — осмотрел Веру, даже не взглянув ей в лицо, от чего она почувствовала себя манекеном, разложенным под светом лампы для практики, и отрапортовал:

— Двадцать одна — двадцать две недели. Никак не девять, Петр Михалыч.

Старый врач покивал, взял в руки и внимательно пролистал тонкую Верину карту, крякнул, вставая.

— Передайте сестре, чтоб звала бригаду. Будем чистить, — он рассеянно похлопал Веру по руке. — Не обмануло вас предчувствие, вероятно — пузырный занос.

— Ничего-ничего, не переживайте, — Петр Михайлович резким движением снял перчатки. — Восстановление идет полным ходом.

Он присел на краешек стула и заинтересованно посмотрел на Веру, неловко слезающую с кресла, поверх очков.

— Никак не могу поверить, что вы и правда что-то такое... — он покрутил кистью в воздухе, — чувствовали.

Вера шмыгнула носом и оправила ночную рубашку.

— Вы поймите, пузырный занос — патология серьезная и труднодиагностируемая. Это лет через тридцать, в каком-нибудь две тысячи десятом году, в каждой больнице будет по аппарату ультразвуковой диагностики, а сейчас, пока наше правительство по каким-то своим соображениям не внедряет их в практику, хотя во всем мире уже… — он оборвал себя, не закончив фразы, махнул рукой, будто признавая бессмысленность своих жалоб. — В общем, так и приходится работать — вслепую, — Петр Михайлович встал, заложил руки за спину и подошел к окну, за которым покачивали голыми ветвями старые тополя. — Если бы мы не успели вовремя, вам бы грозило удаление матки. В вашем возрасте это... Нет, не понять мне, каково это. Не хочу вас пугать, но и летальный исход — вполне себе реальный расклад при этом диагнозе.

Вера хмуро кивнула — пока она лежала в операционной, балансируя на грани сознания, а вторая по счету бригада делала с ней что-то мучительное (она уже не вникала, что именно), обрывки разговора врачей все же оседали в ее голове: метастазы, бесплодие, тромбоз…

— Я много повидал за годы практики, — продолжил Петр Михайлович, возвращаясь на свое рабочее место и сцепляя пальцы в замок, — не скрою, бывали пациентки, которые вели себя истерически, сильно беспокоились, и не без причины. Но во всех тех случаях присутствовали сильные боли или нетипичные симптомы. Но вы, Вера, с обыденной симптоматикой угрозы выкидыша, с умеренным болевым синдромом, скудным кровотечением… Как вы поняли?

— Ничего я не поняла, — буркнула Вера. — Ночью приходила старушка, сказала — плачь, проси. Выскабливать надо, нету там ничего… — В глазах защипало. Она не успела сжиться с мыслью о беременности, слишком маленьким был срок, не представляла, как будет качать малыша на руках или прикладывать его, причмокивающего и ищущего, к груди, но сосущая боль потери все равно изводила ее, а еще мысль: будут ли после всего этого у нее когда-нибудь дети?

— Старушка, значит, — Петр Михайлович потер пальцем переносицу, сдвинув очки на самый кончик носа. — Я бы на вашем, Вера, месте всю больницу перевернул, нашел ее и в ножки поклонился. А сейчас идите отдыхать, через пару дней снова вас посмотрю.

Он поспешил к двери, галантно распахнул ее перед Верой, а когда она вышла, растерянно пожал плечами:

— Мистика, право слово.

Вера не переставала думать о старушке с тех самых пор, как доктор сказал страшное слово «чистить». Ласково улыбающееся морщинистое лицо кружилось перед глазами, когда она в очередной раз теряла сознание, и раздавалось в ушах: «Плачь, Вера». Она расспрашивала медсестер, приходивших делать уколы, санитарок, убиравших палату, дежурных врачей, но никто — ни одна живая душа — не видел не то что такой, вообще никакой старушки в отделении. Но Вера не теряла надежды — она помнила, как бабушка скрылась за узкой дверью рядом с креслами; может быть, там был другой коридор или лестница, ведущая туда, где о старушке что-то знали. Она не думала, что скажет, если найдет ее. Упадет в ножки, наверное, как Петр Михайлович советовал, раз словами все равно выразить чувства, переполнявшие ее, было невозможно.

До кресел, пустых, несмотря на середину дня и включенный телевизор, она дошла медленно, осторожно шагая, будто боясь расплескать себя, и застыла, пораженная — никакой двери, только громоздкая мебель и застекленная витрина, завешенная просветительскими плакатами о контрацепции, важности ранней постановки беременных на учет и прочем. Вера зачем-то постучала костяшками пальцев по стеклу, провела ладонью по бледно-голубой стене, отыскивая в ней трещины, швы — хоть что-то. Но стена была монолитной и не оставляла сомнений — ей померещилось. Либо старушка, либо дверь, либо все вместе.

Она еще раз скользнула взглядом по витрине и замерла: что-то привлекло ее внимание. Невысокой Вере пришлось встать на цыпочки, чтобы рассмотреть небольшую, не крупнее женской ладони размером, видимо, вырезанную из книги репродукцию иконы: пожилая женщина в светлом платке, покрывавшем голову, с закрытыми глазами и приподнятыми уголками губ, казалось, тепло улыбалась ей из-за стекла витрины[[1]].

[1] Речь идет об иконе блаженной старицы Матроны Московской. Матрона при жизни была слепой — она родилась без глазных яблок и не могла ходить — в возрасте семнадцати лет у нее отнялись ноги.