Крыса (джен)

Что ни говори, а студенческие годы — это был самый счастливый период в моей жизни. Тогда об этом как-то не думалось: времена были нелегкие, быт неустроенный, денег нет, будущее туманно. А из сегодняшнего дня оно вспоминается как сон золотой. Ну, это не у меня одной, у многих так, я знаю. Проблем и тревог было много, но принимали мы их как должное. Зато и чудеса случались чаще, чем сейчас. И мы конечно им удивлялись, но быстро забывали и с юношеским легкомыслием торопились куда-то дальше. Сейчас иной раз вспомнишь что-нибудь такое и задумаешься: что это вообще было? Волшебство ведь, не иначе.

На втором курсе я подрабатывала в нашем областном оперном театре. Место не слишком денежное, работа нервная, но это же… ну, театр.

Проработала я там всего полгода, с ноября до весны, потом пришлось выбирать: уволиться и сдать сессию или остаться в театре и вылететь из университета. Я уволилась. В театр потом долго не ходила, чтобы не травить душу, и в памяти у меня он так и остался — среди зимы, среди сугробов, толстый белый валик на парапете, окна светятся сквозь снежную круговерть… Или дело в том, что я еще из детства его таким запомнила.

Родители меня часто туда водили, и весной, и летом бывало. Но в моих воспоминаниях всегда зима. Ехали мы на машине из нашей тьмутаракани три часа сквозь темный лес и трескучий мороз. Потом сидишь в зале, на сцене Ленский тоже посреди сугробов выводит: «Куда-а-а-а-а, куда-а-а-а, куда вы удалились?..» А из снегоделательной машины сверху сыплются бутафорские снежинки. Гудела она немилосердно, эта машина, не всякий Ленский еще ее перекричит. И бумажные снежинки оседают в пышных синтетических локонах и залетают в рот, так что приходится бедняге отплевываться: «Что-о-о день грядущий… тьфу… мне гото-о-о-овит… тьфу!» В антракте выйдешь в фойе — за окном кружатся снежинки самые настоящие, «Щелкунчик» и «Ночь перед Рождеством» в одном флаконе.

После спектакля садишься снова в машину. Там бутерброды, захваченные из дома, окаменели на холоде, колбаса намертво примерзла к хлебу, грызешь их, как леденцы, все три часа обратной дороги. Кругом снова темный лес, снег залепляет стекло, и отец, чтобы не заснуть за рулем, напевает то, что мы сегодня слышали в театре. Слух-то у него хороший, а вот память на текст не очень. Поэтому получалось обычно что-то вроде:

«Паду ли я, стрелой пронзенный…

Иль мимо пролетит она?

Привычка свыше нам дана…

Как эта глупая луна

На этом глупом небосклоне!»

И когда Пашка Мартынов с худграфа спросил, не хочу ли я в театре подрабатывать по вечерам, после занятий, я сразу согласилась.

Взяли меня туда ассистентом второго помощника главного администратора. Третий лебедь в пятом ряду, в общем, девочка на побегушках. Подай, принеси, сбегай к Наталь Петровне, позвони Семен Иванычу... Фигаро тут, Фигаро там… Но мне нравилось. Еще как нравилось! Закулисье, гримерки, коридоры, костюмерные. Театральные анекдоты, байки старожилов, разговоры в курилке про то, что какие ж нынче тенора, хорошие тенора лет тридцать назад еще повымерли, а баритоны — так и все пятьдесят… Капризные примадонны, подковерные интриги… Да-да, последнее мне тогда тоже казалось забавным и даже романтичным. Меня-то это все не касалось, я была бесплотный дух, бессловесная тень, послушно выполняла поручения и восторженно таращилась на все вокруг.

А больше всего, чего уж там, нравился мне баритон Мамедов. Новичок, в одно время мы с ним в театр пришли — я и баритон Мамедов. Предшественник его пошел на повышение и перевелся в Мариинку, не без скандала в родном театре. Новый сезон на носу, две премьеры, Онегина и Риголетто петь некому! С баритонами у нас вообще туго было всегда. Хуже только с басами, но там в случае чего всегда можно было выдернуть из небытия заслуженного артиста всех республик Самодурова. Вывести его из запоя, отряхнуть от нафталина и вытолкнуть на сцену. А там уж он сам очнется и поймет, что от него надо, и споет, и слова почти не перепутает. С тенорами всегда был порядок. Там Баранов окопался, наш кучерявый Барашек, бессменный и вечно юный, еще мои родители в молодости его слушали, когда отец за мамой ухаживал и в театр ее водил. Ну и молодая поросль ему на пятки наступает, в затылок дышит, локтями пихается. Порядок, короче, с тенорами, полный. Тетки тоже все приличные, ни в чем недостатка нет. А вот с баритонами затык.

Тут и явился наш спаситель, орел наш, соловей-разбойник, демонический красавец Мамедов. Из ниоткуда, из такой дыры, по сравнению с которой моя тьмутаракань — центр цивилизации. Явился и всех спас, стал и Онегиным, и Риголетто, и потом еще много кем. Ну, чьи-то планы порушил, кому-то карты смешал, были и кроме него претенденты, это понятно. Да только где ж с ним таким тягаться? Это тоже все сразу поняли. И даже Мясистый разок что-то пискнул против, а потом приумолк, а потом на такие эпитеты перешел, что мы его в буфете абзацами цитировали, как стихи.

Мясистый — это театральный критик. Вообще это прозвище, но настоящую его фамилию мало кто помнит. Он в местной газете уже много лет пишет обзоры на тему культуры. Никто их не читает, кроме героев этих обзоров, но автора это не останавливает, и он старается пуще прежнего. Прозвище свое он получил давным-давно, в доисторические времена, когда завел привычку писать, что, мол, у артиста такого-то богатый мясистый баритон. Да так сам и остался с тех пор навеки Мясистым.

В ноябре я начала работать, а тут как раз последние репетиции «Дон Жуана» идут, чтобы скорее сокола нашего и орла Мамедова в премьере вывести. И я сразу с головой во все это окунулась.

Как-то выдалась у меня минутка свободная, присела я чаю выпить, и тут Пашка подходит. Он сам там у декораторов халтурил по вечерам, и работы у них тоже было по горло.

— Привет, — говорит, — труженикам тыла. Угадай, что у меня в кармане?

— Зарплата? — обрадовалась я. — Выдают уже, что ли?

— Не, не зарплата. Угадывай еще раз. Подсказываю: начинается на букву Б.

— Ну тогда бутылка.

— Не угадала. Давай еще раз. Вторая буква А.

— Бантик, — говорю. — Баранка. Бабочка. В смысле галстук-бабочка. Отстань, Паш, дай чаю попить.

— А ведь почти угадала! — смеется Пашка.

И достает из кармана баночку, заткнутую ваткой. А в баночке… бабочка. Не галстук, а реальная бабочка. Я сначала подумала, пластмассовая, ну типа магнитика на холодильник. А Пашка ватку вынул из горлышка, и бабочка вылетела… и уселась на карниз. На дворе между тем конец ноября и минус пятнадцать.

— Паш, — говорю, — ты где ее взял?

— У нас в цеху. Она там не одна была, целая стая!

— Да ладно…

— Да правда! Я не один видел. Кто-то дверь в кладовку открыл, и они оттуда вылетели… И по всему цеху разлетелись. Я вот одну только поймал, Сереге на плечо уселась и сидит.

Мы посмотрели друг на друга, а потом снова на карниз. Бабочки там уже не было.

— Жалко, — говорю. — Зима ведь… замерзнут.

Тут заходит к нам Семен Иваныч с пачкой овсяного печенья. Семен Иваныч — это замдиректора по технике. Золотой человек, и незаменимый. С виду неприметный такой мужик средней облезлости и несреднего уже возраста, а реально половина работы на нем. Я его уважаю. Люблю людей, которые тихо свое дело делают, и при этом все всегда у них наготове.

— Семен Иваныч, — встрепенулся Пашка, — а вы бабочек видели? Ну, у нас в цеху?

— Каких еще бабочек? — удивился Семен Иваныч.

— Живых! Представляете, целая стая, по всему цеху…

Я Пашку ногой под столом толкнула, он осекся. Да поздно уже, Семен Иваныч на него уставился с подозрением. Он добряк, но есть у него особенность: сам не пьет вообще и на дух пьяниц не переносит. Всех алкоголиков у себя расшугал, у них там теперь филиал трезвенников и язвенников, хоть медали всем подряд выдавай за образцово трезвую жизнь. А у нас на той неделе один из сторожей, которого прогнать жалко было ввиду преклонного возраста и прошлых заслуг, допился до зеленых чертиков и ловил их у себя в подсобке. И тут еще Пашка со своими бабочками. Но я подтвердила, что бабочки правда были. Семен Иваныч удивился, но не особенно. Не до бабочек ему было: премьера на носу.

А перед самой премьерой снова странный случай. Режиссер на репетиции поскандалил с Котеночкиной. Это наша прима, она вообще милая, но нервная очень и рассеянная. И тут пропустила свой выход. Во второй раз уже. Режиссер ее обругал при всех, она в слезы. Барашек… реально как барашек, стоит и глазками хлопает. Режиссер орет, Котеночкина рыдает, оркестр перекуривает. Ну, в общем, идет нормальный рабочий процесс. И вдруг откуда-то из-под потолка пикирует вниз… воробушек. Как будто на люстре там сидел. А может, и не воробушек, но типа того, мелкая такая птичка. Слетел вниз, круг над сценой сделал, все рты поразевали, только Котеночкина плачет и ничего не замечает. Тогда он к ней на голову уселся, она головой мотнула… воробушек снова взлетел, сделал большой круг над залом, режиссеру на лысину капнул и улетел за кулисы. Все развеселились, режиссер платочком утирается, Котеночкина рыдать забыла. И только Мамедов из-за кулис на сцену выруливает посмотреть, что тут такое делается и почему его не приглашают.

Не театр прямо, а зверинец. То бабочки, то вот воробушек. Что дальше будет, морская свинка или игуана? Мы с Пашкой потом еще посмеялись: а правда, чем мы не зоопарк? Или хотя бы живой уголок. Мамедов — вальяжный черный кот, Котеночкина — соответственно, белый котеночек. Барашек — ну понятно, Семен Иваныч — хозяйственный бобер… а главный администратор — змеюка.

Премьера прошла с большим успехом. Котеночкина ничего не перепутала, Самодуров был как стеклышко, оркестр почти не накосячил. Мамедов... ну, с ним и так все понятно было. И в финале он с таким треском и блеском провалился… не в смысле — плохо выступил, а буквально — провалился в преисподнюю очень эффектно, публика прямо ахнула. Это Семена Иваныча работа, он полгода механизм отлаживал. Если не знать, в чем фокус, то прямо… волшебство. И потом, когда Дон Жуан в аду, тоже очень красиво получилось, и жутковато, честно говоря, когда его голого рвут там на части… Опять же, на голого Мамедова всем интересно посмотреть. Мне, то есть, было очень интересно. И не мне одной, думаю.

Мы с Ленкой Карпухиной на балконе сидели, а потом она попросилась со мной за кулисы — автограф взять. Не у Мамедова причем, а у Барашка. Ленка у нас все больше по тенорам. Сходили мы к Барашку, потом посидели у меня, потом по домам пошли. Мне в ту ночь долго не спалось, Дон Жуан из головы не шел, то одетый, то голый. Прямо вся измучилась. И только заснула — телефон. Я трубку взяла, а там Ленка опять, булькает виновато:

— Ой, прости, ты спишь, да? У меня беда: кошелек потеряла, а в нем все деньги…

— Слушай, — говорю, — Лен… я тебе одолжу, только давай с утра, а?

— Да нет, — всхлипывает она, — я думаю, я кошелек у тебя в театре оставила. Ну помнишь, я доставала, когда помаду искала… Положила на стол, а потом сверху чем-то прикрыла, так он там и остался лежать. Я думаю… ну, мне так кажется… Можно я утром к вам приду, поищу?

В общем, ни свет ни заря прилетела ко мне Ленка, и мы пошли в театр. После вчерашнего вечера странно так, на контрасте: гулкая пустота, тишина, будто и не было всего этого шума, блеска, грохота и толпы народу… И я поняла, что вообще никогда в театре не бывала в такой ранний час.

Кошелек, слава богу, нашелся, Ленка аж взвизгнула от восторга. Пошли мы обратно на выход, обеим в университет пора.

И тут вдруг слышим — из большого зала музыка… и поет кто-то. Ленка оживилась, схватила меня за руку, шепчет:

— Ой, что это? Репетиция? А можно посмотреть, да?

Какая, к чертям, репетиция в семь утра? Но посмотреть и мне захотелось. Мы к дверям — а они закрыты. Вот блин! Пришлось обходить по коридорам. И вот идем мы, а я думаю — что-то странное все-таки… Поют ведь из «Вильгельма Телля». Я эту плачущую виолончель и этот речитатив, похожий на заклинание, ни с чем не перепутаю, никогда. Но какого черта «Вильгельм Телль», откуда?.. Никто его у нас не репетировал. Да еще с оркестром… И тут меня осенило: да ведь это Мамедов должен быть! Его голос, сумрачный такой, плотный. Я шагу прибавила, и дальше мы уже почти побежали, чуть на сцену с разгону не вылетели, а там…

Никого. Тихо и темно. Как и должно быть в семь утра.

Я бы допустила, что сошла с ума. Всякое бывает, когда поволнуешься да ночь не поспишь. Но Ленка тоже ведь слышала и тоже опешила, спрашивает у меня:

— А где… музыка? Это что, кто-то запись включал?

— Да, — говорю, — видать, запись. А нам показалось, что на сцене… Причуды акустики, тут так бывает.

Только ни фига нам не показалось. Пел живой голос, и виолончель была живая. Я не могла ошибиться.

Я после этого случая специально еще раза два приходила с утра пораньше — вдруг, думаю, застану певца с поличным. Но нет, больше такого не было. Уже потом, намного позже, мне кое-что попалось. Посадили меня просматривать подшивки газет за много лет, к юбилею театра надо было подборку сделать. И попалась мне на глаза очередная статейка Мясистого, типа очерк закулисной жизни. И вот он там пишет, будто бы случалось уже такое в театре — в пустом зале ночью музыка и пение… Не то он сам слышал, не то ему рассказал кто — я не поняла. Пока сквозь все его словесные завитушки продерешься, забудешь, о чем речь. Он и сам к середине статьи забыл, да так и не объяснил, к чему вообще про это вспомнил. Но я себе на заметку взяла.

Перед Новым годом у нас неприятность вышла. Репетировали «Фауста», Котеночкина пела Маргариту. Вышагивает себе по сцене, прижимает к пышному бюсту букетик и поет… и вдруг как завизжит, как шарахнется через полсцены, будто ошпаренная! И в ту же секунду на то место, где она только что стояла, обрушилась декорация. Ну, там фанерная стена была, не три тонны весом… но и того хватило бы, чтобы прихлопнуть Котеночкину, как лягушонка. Ох, сколько шума было! Семен Иваныч тогда болел, в театре не появлялся. А без него декоратор решил там своевольно передвинуть чего-то, не рассчитал, крепления не выдержали — и вот результат. Семен Иваныч потом в театр приковылял, бледный, еле на ногах держится… Я думала, он того декоратора сожрет живьем и без соли. Но вроде ничего, уладилось.

И тут выплыло самое интересное. Котеночкиной говорят, мол, как хорошо, что она вовремя отпрыгнула, а то бы… все. А она отвечает, что испугалась, потому что увидела на сцене крысу. Здоровую такую рыжую крысу с длинным мерзким хвостом. И она, Котеночкина, крыс и всяких мышей в общем-то не боится, подумаешь… тараканы куда хуже. Но крыса эта вдруг встала на задние лапки и вроде бы как погрозила ей кулаком… Ну не кулаком, у крысы кулаков нету. Но похоже, будто бы кулаком. Во всяком случае, на задние лапки вставала. И взгляд такой осмысленный. И хвост такой мерзкий и длинный, брр!

К Котеночкиной все с сочувствием отнеслись — ну, перепугался человек, тут и не такое увидишь. Мамедов один не сдержался и заржал. Потом долго извинялся. Это, говорит, нервное. У нас, говорит, работа опасная: декорации вот на голову падают, крысы под ногами так и шныряют. Странноватый он вообще-то. Но ему все прощают. Невозможно не прощать.

А зверинец наш, значит, пополнился еще одним экземпляром. Мы с Пашкой только переглянулись, когда про крысу услышали. Почти угадали ведь. Почти морская свинка.

Секрет с таинственным певцом тоже Пашка раскрыл. Не до конца, правда, но дело немного прояснилось. И опять рано утром это случилось, уже не помню, что нас на работу привело в такую рань. В зале, правда, тишина была, я проверила, а потом пошла к себе и в коридоре столкнулась с Пашкой. Он обрадовался:

— Вот ты где! Пошли скорей, чего покажу! Только тихо…

И потащил за собой. И мы еще не дошли, а я уж поняла, о чем он: в цеху поет кто-то… Там акустика хорошая, почти как в зале. Голос я сразу узнала — точно тот же самый, который в прошлый раз был, только теперь без оркестра… и теперь понятно, что это не Мамедов. Тоже баритон, но другой совсем… даже странно, как я могла на Мамедова подумать. Поет на этот раз из «Онегина»:

— Когда бы жизнь домашним кругом… я ограничить захоте-е-ел… Когда бы быть отцом, супругом… приятный жребий повеле-е-ел…

И ведь как, черт, поет! Я вроде наизусть все партию знаю, надоела она мне уже, если честно, я давно другое люблю… Но такого исполнения никогда не слышала. У нас никто так не пел. Последние лет пятьдесят, ага. Пашка остановился, я тоже дыхание затаила.

— Но я не создан для блаженства… ему чужда душа моя…

Я не выдержала, Пашку подтолкнула вперед, из-за плеча у него выглянула — ну что там?

А там Семен Иваныч, стоит возле подсобки, в руках у него папка, он в ней бумажки перекладывает и поет, как бы в рассеянье… Мы тихо-тихо стояли, как мышки, и в темном углу. Но он все равно нас заметил, оборвал себя на полуслове и смотрит на нас странно. Мне вдруг страшно неловко стало. Не для нас он пел… и вообще, небось, не хотел, чтобы кто-то знал. Если б хотел… не был бы он замдиректора по технике. Пашка тоже растерялся, но быстрее включился, чего-то сказал про краски, которые надо было купить, Семен Иваныч ответил, а я потихоньку улизнула.

Мы никому не сказали, и друг с другом об этом не говорили. Не знаю почему. Семен Иваныч держался как ни в чем не бывало, но пения его я больше никогда не слышала. А жаль.

Потом у меня зимняя сессия подошла, я отгул взяла после праздников. И то, что дальше случилось, я с Пашкиных слов только знаю.

У них опять ЧП было: чего-то с проводкой, она заискрила… а там же, в цеху, дерева полно, стружки, поролон и прочее. Вспыхнуло, в общем, никто опомниться не успел. Пока пожарный рукав разматывали, пока огнетушители тащили — заполыхало уже по-крупному. Пашка как раз рядом был, его огнем от выхода отрезало, за спиной подсобка, а из нее выхода никуда нет… Совсем плохо пришлось бы Пашке. И тут вдруг из подсобки выскочил кто-то… хотя Пашка клялся потом страшными клятвами, что никого там не было и быть не могло, там спрятаться негде, и вообще он сам дверь снаружи только что закрыл… Но кто-то выскочил — и прямо в огонь. Пашка сквозь дым все же разглядел — Семен Иваныч!

— И, понимаешь, — рассказывал Пашка после пятой рюмки, — он сначала как бы обычный был… а как в самый пожар кинулся — вдруг вырос… ну, раза в три больше себя самого стал! Или еще больше… и прямо лицом в огонь упал… и огонь под ним сразу съежился… ну, как будто его одеялом накрыли, понимаешь? Как будто газовую горелку на плите выключили… Все кончилось сразу. Только дым конечно, еще пуще прежнего… Но мне все равно видно было. Хоть и дым… Я видел, правда, своими глазами видел! Он как будто пропал… И там, с той стороны, уже бегут, огнетушители тащат… А из дыма выходит крыса. Здоровая такая и рыжая… и хвост — во! Вышла оттуда и шмыг мимо меня обратно… в подсобку то есть.

Никому больше Пашка про это не заикался. Он и на меня с опаской поглядывал, не набираю ли я тайком ноль три, не вызываю ли санитаров. Ну и я ему в свою очередь рассказала, как мы с Ленкой слышали пение и оркестр в пустом зале.

А Семена Иваныча в тот день, когда пожар случился, в театре вообще не было.

Как потом оказалось, он еще в новогодние праздники уволился, да только мы с Пашкой не знали, пока со своими сессиями разбирались. Очень все жалели, что он ушел. Но особо никто не удивлялся. Он, оказывается, давно уже прибаливал и говорил, что пора на покой. И сколько ему лет — никто толком не знал, юбилеев он не отмечал. Уж на что наши примы берегут тайну своего года рождения, а и то про них все знают, кому интересно. А про Семена Иваныча — нет. Стали вспоминать, с какого года работает — не вспомнили. Спросили в отделе кадров — а там его дело потеряли. Пришли как-то навестить — а он уже по прежнему адресу не живет. Такие дела.

Потом и я из театра ушла. А Пашка остался. Ему за героическое тушение пожара благодарность объявили и премию выписали. Он еще у меня спрашивал, что с этой премией делать, не по заслугам ведь получил… Выпей, говорю, за Семена Иваныча, чтоб он был здоров. И за то, чтобы рыжая крыса в подсобке, ну или где там она живет, никуда не делась. И чтобы бабочки в ноябре.

Ту крысу, кстати, и Котеночкина с теплотой вспоминает. Такая, говорит, была милая крысонька, прямо расцеловала бы… только хвост противный.