Ножницы (джен)

Входная дверь распахнулась, впуская порыв ледяного ветра с дождём. Колокольчик звякнул, возвещая о прибытии Мары́си.

— Бр-р-р, ну и холод, Áнежка! Сегодня от посетителей точно отбою не будет. Готовь свои волшебные ладошки!

Когда Марыся улыбалась, у неё на щеках расцветали невероятно очаровательные ямочки, не то что сама Анежка, вечно бледная. И сама она была вся словно кукла с этими кучеряшками вокруг лица. Глядя на неё такую, невозможно было не улыбаться.

— Ну тогда иди, ставь побольше своего фирменного теста, — сказала Анежка и достала две бутылки вина для глинтвейна. Потом подумала и достала ещё одну — погода и вправду была весь день просто жуткая, словно сама госпожа Маржена, повелительница смерти, готовилась спуститься на грешную землю.

Словно без неё тут было сладко. И не сновали люди по земле заблудшими и замёрзшими, не зная, где найти покой и уют. Словно в избытке было мест, где они могли найти не только чашку горячего чая, но к нему ещё и тепло, доброе слово и утешение. «У Анежки» вот могли, кое-где в городе ещё, только Анежка там не бывала, своими глазами не видала.

— Что призадумалась, подруга? — выдернул её из раздумий голос Марыси. — Снова переживаешь о том, сколько бедняжек пройдут мимо твоего кафе и не получат чашечку кофе с капелькой надежды?

— Или бодрости, да, — ответила Анежка. — А кто совсем сник, тем я могу и сил прибавить.

— Хорошая ты такая, — вздохнула Марыся. — Другие вон, если такой дар получают, скрывают его ото всех, а ты, если бы могла, вышла на улицы и пошла всем подряд предлагать пирожки со счастьем.

Анежка не могла. Может, и правда хотела бы, но была навеки прикована к своему кафе. Каждый, кто получал хоть какую-то силу, должен был отдать что-то взамен, и не всегда обмен был равноценным. Анежка считала — у неё был.

— У тебя в муке щека испачкалась, — мягко улыбнулась она. — Как только поставишь противни в печь, сразу откроемся. Пойду пока зал в порядок приведу.

Анежка взяла тряпку и, напевая себе под нос, отправилась протирать столики. Места в кафе было совсем немного, но народу обычно набивалось на изумление полно. Переставляя табуретки в идеальном порядке, поправляя ажурные вязаные салфетки — бабушкино наследие, — Анежка не переставала напевать. Тут и там расставила мисочки с орешками — умиротворение в них ни на вид, ни на вкус определить было нельзя, но то, что оно точно там было, знал каждый завсегдатай «У Анежки».

За окном мал-помалу темнело, ураган то стихал, то снова принимался хлестать налево и направо колкими струями. Анежка зажгла светильники, поставила самовар — самый что ни на есть настоящий, её гордость: очень долго держит мир в доме. Подарок от одного посетителя, что всё время мотался по свету то туда, то сюда, но непременно заходил в её кафе, если только оказывался поблизости. Таких Анежка особенно любила, хоть и завидовала им порой, но ведь только из их рассказов она могла узнать хоть что-то обо всём, что происходило в большом мире.

Она предпочитала не думать о том, что было бы, если бы её платой за дар оказалось не вечное заточение, а вечное скитание.

Наконец Марыся крикнула с кухни:

— Первая партия в печи!

Анежка поспешила отомкнуть входную дверь, повесила аккуратную табличку «Открыто» и, не обращая внимания на ветер, по обыкновению замерла на пороге, вдыхая запах большого мира, жадно озираясь вокруг. Пересечь невидимую линию она не смела после той единственной неудачной попытки много лет назад, но и стоять долго не могла — первые посетители не заставили себя ждать.

Обычная рутина подхватила и закружила: налить чай, положить на блюдце ароматную булочку только-только из печи, не переставая напевать под нос особую песенку, прищёлкивать пальцами, даря каждому посетителю то, чего недоставало ему в этот вечер: усталому — сил, грустному — отраду, отчаявшемуся — мудрость. Кончики пальцев знакомо покалывало, в груди разливалось умиротворение при виде переполненного зала и людей, понемногу оттаивающих, начинающих смеяться и шутить друг с другом. У кого-то оказалась с собой губная гармошка, одна из девушек, оказывается, неплохо пела, камин весело трещал на все лады. Всё было как обычно. Всё было в порядке.

— Не нервничай так, — тихо сказала Марыся, принеся очередную порцию рогаликов. — Он обязательно придёт.

Анежка, кажется, покраснела. Долго молчала, очень тщательно ополаскивая чайничек.

— Вот увидишь, придёт, — не унималась Марыся.

— У тебя же, кажется, с утра ещё не было дара, — проворчала Анежка. — Почём ты можешь знать?

— Я чувствую, — пожала Марыся плечами.

— А и придёт — чтобы что, опять молчать весь вечер да пялиться? — не выдержала Анежка.

— Сама поговори с ним.

— И о чём бы? «Знаешь, И́мрич, ты мне очень нравишься, и я хочу, чтобы ты пригласил меня пойти с тобой, вот только никогда не смогу отсюда выйти»?

— Хм, так тебе именно он нравится, или он — просто повод снова потосковать по миру снаружи? Потому что можно ведь пригласить его сюда.

Анежка закусила губу. Об этом она и правда даже не подумала, так привыкла считать кафе и квартирку над ним границами своего мира, а остальных — существами с той стороны входной двери.

Имрич появился. Позже, чем обычно, но появился. Звякнула колокольчиком входная дверь, распахнулась, впуская промозглый ветер с улицы, и Имрич вошёл, хмурый. Потребность поделиться теплом, лаской привычно вспыхнула в Анежке, и она, забыв своё смущение, подскочила.

— Глинтвейн, как обычно?

Он посмотрел на неё, словно не узнавая, потом, спустя мучительно длинную секунду, вздрогнул и улыбнулся:

— Да, и булочку с корицей, разумеется, — смущённо потёр ухо и признался: — Тепло у тебя. Спокойно. Мне этого не хватало.

Анежка вспыхнула, словно он ей комплимент сделал, а не её кафе, и бросилась со всех ног на кухню. Когда вышла, он уже сидел за столиком, крутя в руках перечницу, и выглядел задумчиво. Анежка поставила на стол кружку, блюдце, поправила салфеточку, аккуратно развернула солонку картинкой к залу — зачем, ведь к сладкому не нужно…

Имрич вдруг нарушил неловкое молчание:

— Давно я у тебя не был, Анежка. Совсем и забыл, как здесь хорошо.

Вот, он заговорил. Нужно ответить что-то. Просто поддержать разговор. Что-то небанальное, но простое… да Божин с ним, хотя бы и банальное, лишь бы рот раскрылся и выпустил хоть словечко в ответ, ведь разочаруется и больше никогда не…

— И забыл, что хорошо здесь только тем, кто приходит снаружи.

Смысл этих слов доходил до Анежки несколько мучительно бесконечных мгновений. Что он имеет в виду?

— Что ты такое говоришь? — возмущение вытеснило смущение без остатка. — Только тем, кто… Что же — мне, ты считаешь, плохо здесь?

— Ну-ну, не сердись, — улыбка Имрича вышла грустной. — Не хотел тебя задеть или расстроить. Просто… Знаешь, те, кто видят тебя каждый день, уже привыкли. И я, пока ходил сюда часто, не замечал. А стоило разок подольше задержаться — и я уже другими глазами на тебя посмотрел.

— И что же такое ты увидел? Только не говори, что я не рада гостям или несчастна, потому что это неправда!

— Конечно неправда, Анежка. Этого бы я никогда не сказал, — вот, теперь он смотрел лукаво. — Но ты таким взглядом смотрела на дверь, словно за ней не зверски холодная улица и адова непогода, а райский сад.

Анежка молчала, хлопая глазами, и не знала, что и сказать на это.

— Да ты присядь, — спохватился Имрич, засуетился, придвигая стул, — если хочешь, конечно, — замер он вдруг.

Анежка хотела. Видит Божин, как она хотела, сильнее всего на свете хотела услышать от него такие слова — когда-то давно, целых три минуты назад, когда в её жизни ещё не было этого странного разговора. И что ответить, она по-прежнему не знала. Кинула взгляд на входную дверь, надеясь, что войдёт кто-нибудь, придётся вскочить и принять заказ, и это избавит её от необходимости обдумывать слова Имрича. Поняла, что сама только что подтвердила их правоту: она всегда, каждый раз смотрела на эту чёртову дверь с надеждой, сама того не ощущая.

— Что ж тут странного, — выдавила она неожиданно возмущённо. — Посмотрела бы я на любого, кого на всю жизнь заперли в четырёх стенах.

— О… — Имрич замер, не донеся кружку с глинтвейном до рта. — Так вот оно что. Это и есть цена твоего дара, — он с горькой усмешкой покачал головой.

Ну вот и всё сказано, конец истории. Дальше ему, конечно, будет не интересно. Анежка поднялась:

— Я, пожалуй…

— Не убегай, — попросил вдруг Имрич с кривоватой улыбкой. — Расскажи мне лучше, как ты получила свой дар?

— Тебе и правда интересно? — спросила Анежка. На удивление, новых посетителей пока не было — виной тому была, вероятно, непогода, разгулявшаяся снаружи с новой силой, — и, поколебавшись, она уселась обратно.

— Конечно. Не было бы интересно — я бы не спрашивал.

— Однажды я гуляла — лет семь или девять мне было — и за мной увязалась собака. Мне стало тогда страшно, потому что собака показалась огромной и очень свирепой. Какой-то прохожий, что просто шёл мимо, прогнал её, но был таким грустным… Он не стал слушать моих благодарностей, а просто побрёл дальше, а мне так хотелось его утешить. И я взмолилась, чтобы небеса даровали мне такую возможность. Видимо, моё желание было очень сильно, потому что ночью мне приснилась фея, и она рассказала, что я могу теперь нести утешение людям, а когда стану старше, то найду свой дом и своё место в мире. Так и произошло. Вот только… она не предупредила, что это место отныне станет для меня единственным в мире.

— Вот это история, — протянул Имрич. — Так твой дар не пришёл по наследству?

— Нет, — покачала Анежка головой. Смущённо покусала губу, но всё же спросила: — А как насчёт тебя? У тебя есть дар?

Имрич медленно повернулся к ней, впился в лицо синими глазищами. Молчал так долго, что показалось — вовсе не ответит, однако в конце концов словно нехотя разомкнул губы и проронил:

— Да, Анежка. У меня есть дар.

Она смотрела ему в глаза, не в силах отвернуться, как заворожённая.

— Какой же?

— Думаю, тебе будет понятнее всего, если я скажу так: я — ножницы.

— Ножницы? Но что это значит? Что ты можешь?

— Я разделяю неразделимое и разлучаю неразлучное, — Имрич отвернулся, отпил глинтвейна, усмехнулся невесело: — Не очень-то радостно звучит, да?

— Ну… — замялась Анежка. — Наверное, твой дар ведь тоже нет-нет да и пригодится где-нибудь. — Секунды текли, наваждение спадало, привычный шум кафе утешительно лился в уши. Не желая упускать такую возможность — разговор с Имричем, кто бы мог подумать! — Анежка судорожно раздумывала, подыскивая, что бы ещё спросить, как внезапно её обожгло озарение. — Имрич! Ты ножницы! А можешь ты, ну…

Он снова повернулся, прищурился.

— Да?

Анежка смотрела во все глаза на него.

— Можешь ты выпустить меня отсюда? Ну, может, не навсегда, раз уж это связано с моим даром, а хотя бы на минуточку — просто погулять?

— Мир посмотреть, — понимающе ухмыльнулся Имрич. Почему-то снова показалось — невесело, или это просто вой ветра за окном был слишком уныл? — Слышишь ты, какая погода? На что там сегодня смотреть, Анежка?

— Ну, не сегодня, может, потом как-нибудь, только нужно будет нам договориться, когда, я имею в виду — когда ты сможешь, чтобы не нарушать твоих планов, у меня-то ведь не бывает планов… — Анежка тараторила, всё сникая, потому что понимала: потом может случиться всё, что угодно, и ничего не получится.

Имрич моргнул, аккуратно тронул её запястье:

— Давай так сделаем: подождём, пока закончится сегодняшний вечер, обдумаешь всё хорошенько, а когда закроешь своё кафе, там и поговорим. Сейчас тебе пока есть чем заняться.

— Но посетителей-то ведь нет… — начала было Анежка, но её прервал звонок колокольчика, как по заказу раздавшийся именно в этот момент.

Остаток вечера тянулся словно патока. Анежка никак не могла отказать себе в удовольствии то и дело бросить взгляд на Имрича, подойти к нему невзначай, предложить то булочку, то ещё стаканчик глинтвейна — тот не отказывался, благодарил, сиял улыбкой, но почему-то не казалось, что очень доволен жизнью.

— Ты, может, передумал, — не выдержала она в конце концов, — так скажи, я же не настаиваю…

— Ну что ты, — словно встрепенулся он, — не переживай, всё придумаем.

И улыбнулся, а её словно солнышком озарило. И на улице ветер стихал-стихал понемногу, дождь в снег так и не перешёл, а позже и вовсе прекратился. Посетители мало-помалу разбредались по домам, как обычно, рассыпаясь в благодарностях. На душе, как и на улице, становилось всё яснее.

Марыся перед уходом шепнула:

— Ну что, подружка, колись, о чём шепталась с Имричем? Договорились о чём-то?

Анежка, не сдерживая улыбки, обернулась — но Имрича за столиком не было. Ушёл? Когда успел? Почему ничего не сказал? Она не знала, что ответить Марысе, слишком много нужно было объяснять. И даже не представляла, с чего начать, да и стоит ли теперь уже, когда он весь вечер как будто сам не знал, хочет ли выполнять обещанное, а теперь и вовсе исчез без объяснений. Анежка стояла ошарашенная, открыла рот и тут же закрыла. Кажется, лицо пошло пятнами. Марыся поняла всё по-своему:

— Ну и ладно, не переживай, придёт ещё. До завтра!

— Пока, — едва выдавила Анежка. Посмотрела вслед Марысе, по привычке осмотрела окружающие улицы. Совсем стемнело, фонари светили по-обычному уютно, но сегодня почему-то не приносили радости. Погода утихомирилась так же неожиданно, как с утра испортилась, даже небо очистилось и проглянули первые звёзды. Ещё вчера Анежка, пользуясь таким затишьем, стояла бы тут долго, любуясь небом, деревьями, изредка пробегающими кошками и собаками, вслушиваясь в засыпающий город, пока совсем до смерти не захотелось бы спать. Но сегодня эта умиротворяющая картина совсем не успокаивала, её недостижимость, совсем недавно принимаемая за должное, теперь раздражала. Анежка захлопнула дверь, перевернула табличку, взялась за ключ.

— Передумала? — раздался вдруг сзади голос.

Анежка взвизгнула, подпрыгнула, развернулась, выставила перед собой ключ как оружие, но при этом едва не выронила. Имрич стоял перед ней как ни в чём не бывало, улыбался даже слегка.

— А… Но ты же… Разве ты не…

— Ты подумала, что я ушёл? Что ты, я же пообещал. Я просто в туалет вышел, — Имрич смущённо почесал нос. — Ну вот и… что думаешь?

— Я… — Анежка уже, если по правде, с трудом понимала, что чувствует. Весь вечер как на качелях: придёт — не придёт, заговорит — не заговорит, рад — не рад, туда-сюда, туда-сюда. Она кивнула на дверь. — Ветер стих, и дождь закончился. Погода наладилась.

— Да, — кивнул Имрич. — Можно и выйти наружу. Ты готова?

Готова ли Анежка? Всю жизнь только о том и мечтала, а теперь, когда всё сбывается…

Что? Стоп! Кто это сказал? О чём это она мечтала? Нет, хотелось, конечно, выйти из дома, но она же была довольна своей жизнью. Можно сказать, сама её выбрала, делала то, что считала нужным — и хорошо делала же, надо сказать! Ну да, за всё приходится платить, и она платила. И не жалела об этом!

Нет, не жалела, конечно, просто раньше ведь не было и тени шанса, и смириться было проще, а теперь был не просто шанс — реальная возможность. Стояла перед ней, улыбалась и слегка щурилась, ждала её решения, и ничегошеньки не было понятно по лицу, о чём думает. Но ведь если она сейчас откажется, другого шанса может уже и не быть.

И совсем не только о прогулке наружу думала в этот момент Анежка.

— Готова, — выдохнула она. — Сейчас, только соберусь… Там ведь холодно, да? У меня где-то должно быть пальто, просто так, на всякий случай, потому что ведь на улицу я не выхожу, вот только вспомню, куда оно у меня убрано…

— Не волнуйся. Всё получится, — улыбнулся Имрич.

Прогулка оказалась ещё лучше, чем представляла себе Анежка. Ясный чистый воздух, полная луна, словно хрустальный светильник на бархатном небосводе, все те места, о которых она уже успела забыть. Река, набережная, дома вдоль неё, сады возле домов, шпиль ратуши, кованые ворота колокольни… И ни намёка на недомогание, как опасалась Анежка. Видимо, дар Имрича был сильным. Постепенно её не привыкшие далеко ходить ноги устали, да и захотелось назад, в уютную квартирку над кафе, и вообще было уже слишком поздно. В какой-то момент Анежка запереживала, не будет ли у этой прогулки последствий похлеще замёрзших пальцев — например, как воспримет её дар такую долгую разлуку со своим местом.

— Имрич, наверное, нужно возвращаться. Поздно уже, да и вообще…

Он словно прочитал её мысли.

— Всё будет хорошо, не переживай. Но если ты устала, то пошли. Только давай я напоследок покажу тебе ещё одно славное местечко.

Славное местечко оказалось крышей очень высокого каменного сооружения — водонапорная башня, как объяснил Имрич. Вид оттуда открывался и правда потрясающий. Анежка замерла как вкопанная и смотрела, разинув рот, а город лежал перед ней, словно нарисованный на карте — правда, рассмотреть мало что получалось из-за темноты. Да и дуло тут не в пример сильнее, чем внизу, так что Анежка замёрзла ещё сильнее, но так и стояла, вцепившись пальцами в перила, не в силах развернуться и сказать что-либо. Что это с ней? Кажется, примёрзла, хотела она пошутить, но язык не послушался.

— Недурно, — раздался позади ледяной женский голос, и кожу продрало сильнее, чем от мороза. — Славный улов.

— Не тяни, — процедил откуда-то из-за спины Имрич. — Делай поскорее своё дело.

— Развернись, — велел голос.

Тело Анежки словно только и ждало этого приказа, словно всю жизнь жаждало повиноваться не своей хозяйке, а этому чужому страшному голосу. Повернувшись, Анежка увидела перед собой призрак… нет, бурю чёрных метущихся лохмотьев и синих искр… нет, всё-таки, пожалуй, женщину, лицо которой, бледное, с ярко-алыми губами и свирепыми глазами, было прекраснее и страшнее всего, что она видела до сих пор. Сама госпожа Маржена. Анежка не слышала прежде, чтобы кто-то из ныне живущих видел её во плоти… что ж, видимо, ключевой фразой было «кто-то из ныне живущих».

— Кажется, ты не рад, Имрич, что сумел добыть её сегодня, — насмешливо произнесла госпожа.

Имрич покривился, словно съел лимон.

— Она помогала людям, — произнёс он наконец сквозь зубы.

— О да, отличный дар. Хороший, сильный дар. Ты молодец, Имрич. Приступай.

Анежка не могла двигаться, да хоть пальцем шевельнуть, и голос не слушался её, а она бы спросила, о да, спросила бы многое у Имрича, который обошёл её по широкой дуге и встал, глядя ей прямо в лицо такими глазами, словно сейчас понесёт собственного ребёнка на костёр. Он медленно подошёл ближе, протянул руку, коснулся её груди прямо над сердцем и словно потянул невидимую нить. Анежка чувствовала эту нить как что-то материальное, словно из неё вынимали саму душу, сантиметр за сантиметром, медленно, неотвратимо. Словно желание жить уходило из неё. Дар, поняла она. Он вынимает дар. Для госпожи. Вот зачем она была нужна. Хороший, сильный дар.

Ножницы, осенило её. Он может разделить неразделимое.

То была её последняя мысль.

* * *

Имрич стоял, держа в руках дар Анежки, глядя на пустую телесную оболочку того, что только что было женщиной — молодой, цветущей, полной сил и надежд, — и ненавидел себя. Но и поступить иначе не мог.

Повернувшись к Маржене, он передал ей дар, по привычке скривившись от того, с какой жадностью она пьёт чужую силу, какой почти человеческий румянец окрашивает её щёки после. Как черты её лица меняются, когда она присваивает себе облик того, кого выпила. К утру развеется прахом то, что осталось от тела Анежки, и ничто на земле не будет больше напоминать о ней.

— Ты словно и не рад, — язвительно произнесла Маржена.

— Чему радоваться, — угрюмо ответил Имрич.

«Да чтоб ты подавилась», — добавил он мысленно, и тут же закусил губу, но поздно: Маржена услышала.

— Грубишь, — сощурилась она. — Что ж, хочешь — больше не увидишь меня, пока не выйдет твой срок?

— Нет! — ответил Имрич поспешно. Слишком поспешно. Впрочем, Маржена и так прекрасно знала, на каком крючке держит его. — Покажи мне её, — вырвалось у него почти против воли. Откажет ведь, как и всегда.

— За какие же заслуги? — протянула Маржена.

— Скажем, за вкусный дар, — ответил он. — Или за то, что всё ещё верю тебе, хотя уже и не понимаю, почему.

— Я никогда не вру! — Ого, кажется, оскорбилась. — Если сказала, что верну её тебе, значит, верну.

— Да когда же?! — выкрикнул он, сжимая кулаки. — Сколько ещё даров мне нужно добыть для тебя? Почём мне знать, может, ты её переварила уже, а мне льёшь в уши, чтобы я продолжал?

Маржена посмотрела на него пристально, потом тряхнула головой:

— Смотри же!

Неуловимые изменения, словно молоко переливают из кружки в кружку, разводя крепким чаем — и вот уже сквозь черты Маржены проступило личико маленькой девочки. Ещё мгновение — и хозяйка ушла, уступив арену другому облику. Имрич упал на колени перед девочкой, протянул к ней руки.

— Любославушка! Милая моя!

Девочка вздрогнула, оглянулась, бледная, напуганная. Увидела Имрича, заплакала, потянулась к нему:

— Папа! Папочка, мне страшно, забери меня отсюда!

— Заберу, милая! Потерпи немного!

Имрич кусал губы, чтобы не кричать, смотрел — и насмотреться не мог, глаз не отрывал. Только моргнул — перед ним уже снова Маржена.

— Достаточно. Теперь веришь мне?

— Что ещё мне остаётся? — глухо сказал Имрич, не поднимая головы. Смотреть на неё сил уже не было. — Сколько? Скажи мне точно, сколько ещё тебе нужно. Я не могу так больше. Ответь!

— Пойди и добудь для меня ещё один такой же вкусный дар, как сегодня, тогда скажу, — если голос Маржены и был слишком ледяной, чтобы распознать в нём эмоции, то смешок яснее ясного показал, что она издевается.

Имрич медленно поднялся, стараясь даже не думать ни о чём. Посмотрел перед собой.

— Не боишься, что больше не увидишь меня, пока не придёт мой срок? Больше не позову тебя ради вкусного дара?

Маржена лишь хмыкнула, даже не изменившись в лице:

— И оставишь мне свою дочку? Её дар тоже хорош, хоть ещё и не развит. Впрочем, дар твоей жены был лучше. Это же её первую ты мне отдал, помнишь?

Не думать. Не шевелиться. Это Маржена, госпожа смерти. Она не человек, и не дух даже. Её не одолеть силой.

— Хотя я, может, и расстроилась бы, — продолжала она как ни в чём не бывало, — если бы ты был у меня единственным поставщиком. Ступай, не задерживай сам себя.

Порыв ветра — и вот он уже один стоит на крыше, и компания ему — только демоны в голове и в сердце. Да оболочка, что осталась от Анежки.