Боги дождя (джен)

Дожди ушли, когда мы заложили новое поле. Я должна была это предвидеть. Боги не любят, когда о них забывают. Не любят они и безудержных смельчаков, верящих, что способны в одиночку вылепить будущее.

— Скажи проще: они не любят мужчин, — проворчал муж и добавил с усмешкой, — завидуют, наверное. Как думаешь, мать?

Мне не было смешно. Он не знал и не мог знать, но я-то помнила, как боги заставляют нас снова повернуть к ним лицо. Я просунула руку под рукав, проводя по рубчатому шраму от верёвки чуть выше локтя. Будь он обычным следом, давно бы рассосался. Но он впечатался в мою плоть, словно та была воском. Печать богов, клеймо скотины, которая сама себе и палач, и жертва.

Дожди ушли, и небо было белым и раскалённым, как металл в кузне. Листья на деревьях свернулись по краям, в лесу стоял томительный и жуткий ореховый запах: запах сухой листвы. Раньше, чем рощи облетят, совет примет решение.

— Напротив, любят, — с трудом отрывая взгляд от неба, ответила я. — Даже самых ленивых и жестоких. Но нужна ли нам любовь богов? Нужно ли их внимание? Не лучше ли прожить жизнь так, чтобы не попадаться им на глаза?

— Ты слишком осторожна, мать, — он похлопал меня по плечу. — А осторожность… — поцеловал за ухом, — мешает удовольствию.

Я высвободилась из его объятий:

— Пойду проверю, как там цыплята.

* * *

Совет не собирался в полночь у костра. Молодёжь думает, что мы ходим по лесу с факелами, в длинных плащах с капюшонами, натянутыми до подбородка. Мы читаем им слишком много сказок.

Заброшенный сарай старейшины Люка изнутри пахнет пылью и сеном, как вся наша деревня. Можно подумать, запах сохранился здесь с прошлой засухи: сухой и враждебный, как глаза ненавидящей женщины. Старейшина, сидя на пустом ящике, теребит в руке кнут: то намотает на руку, то отпустит. Глаза к земле. Вот он прочищает горло и, не выдержав, начинает надсадно кашлять. Ему никто не помогает — все слишком погружены в свои мысли — и кашель стихает сам собой. Наконец, на пыльный пол ложится слово:

— Засуха, — говорит старейшина.

И все вздрагивают. Особенно молодые. Они были детьми, когда дожди оставили нас в прошлый раз. Они знают, что сейчас будет сказано, но для них это пока просто старое предание. Эти, знавшие чуть больше двадцати вёсен, никак не могут уместить в голове, что обычай оживёт. Здесь. Прямо на площади, где они впервые целовались с девушками на ярмарке, прямо на улицах, по которым они бегали детьми.

— Мы должны выбрать жертву, — продолжает старейшина. — Свободным жребием.

Ах, как неловко и неправильно называть «свободным» этот мучительный долг. Но мы должны показать богам, что согласны. Они не смотрят внутрь наших голов: только под крыши домов, а значит — движения должны быть выверены и аккуратны. Ни заминки, ни тени сомнения. Я тоже встаю вместе со всеми. В руках у меня плотно скрученный комок бумаги, на нём — имя. Имя моей дочери. Каждый, у кого есть девочка старше двенадцати, не вышедшая замуж и не родившая детей, должен подойти к кувшину и бросить туда комок своего страха и своей надежды.

Алоне семнадцать. Слишком близкое богам число. Я бросаю бумажку в кувшин, и она ложится на дно с тихим шелестом. Как мёртвая листва.

Но вот кувшин полон. Его встряхивают семнадцать раз. Высыпают содержимое в широкую и мелкую миску с водой. И достают первый попавшийся шарик. Разворачивают.

Люди — каменные статуи. Сердца — кирки, изнутри скребущие камень. Безжалостный свет льется сверху, поджаривая нас заживо. Старейшина не говорит имя. Просто поднимает бумажку так, чтобы все видели.

«Алона».

Мой молот перестаёт бить. Глаза закрываются ставнями век. Боги не видят наших мыслей, когда не могут подглядеть сквозь зрачки. Боги! Будьте вы прокляты.

* * *

На вечернем собрании мне быть не обязательно. Иными словами: запрещено. Но кто остановит мать летней жертвы? Платье на коленях выстирано до цвета раскалённого неба. Руки почти не дрожат.

— Мила, а как… как твой муж? Что сказал?

Ора бестактна всегда. С рождения, когда её первый крик разбудил её девятимесячную сестру. Сейчас она хочет быть другой, но не выдерживает. Вопросы сыплются из неё сухими зёрнами: хоть одно, да прорастёт.

— Он спит, — отвечаю. — Я дала ему настойку. Хватит на три рассвета.

— А потом?

— А потом всё уже будет кончено.

Смотрю прямо перед собой. Муж заснул с довольной улыбкой на губах. За эту наивную улыбку я, кажется, и полюбила его когда-то, хотя отцу врала, будто за золотые руки и крепкую хватку. Хоть на три дня, а я продлю на его губах эту наивную улыбку. Может, успею на неё насмотреться.

Снова собираются стар и млад, только на этот раз в пустом круге посередине — мальчишки. «Мужчины», надо говорить, но какие они мужчины? Человеческие ягнята, недавно оторванные от сосцов. Кто-то из них уже добр, кто-то — подл и труслив, а есть те, кто пока просто глуп и наивен. Но у них тоже не будет времени подготовиться. Единственная уступка, которую им сделают — они выберут сами.

Снова «свободный жребий», только без повязки на глазах.

Старейшина разворачивает свиток и зачитывает Книгу Жертвоприношения. Его голос ровный и безжизненный, скучный. Но в рядах юношей сначала медленно, а потом всё быстрее нарастает возбуждение. Я смотрю внимательно, запечатлевая в памяти каждый жест. Фрес, сын кузнеца, отворачивается и хватается руками за голову. Пин, старший сын Коры, стоит, не шелохнувшись, крепко впившись зубами в кулак. Я запоминаю их. Но есть и другие: на губах у младшего сына Оры играет странная улыбочка. Он не верит до конца в то, что слышит, но, боги! — как же он мечтает, чтобы это было правдой! Сек, сын старосты, так и вовсе наслаждается: это видно по его потемневшим глазам под нависшими бровями. Сейчас кто-то из них первым скажет: «Я!»

А кто-то и хотел бы сказать, но смутится или струсит. Но в том и суть выбора: тот, кто нужен для обряда, уже всё для себя решил. И вот он идёт вперёд.

Тощий, щуплый, замызганный. Чёрные волосы прилипли к костистому черепу. Ниже остальных на голову, хотя и старше многих — двадцать три впустую прожитых весны. Бегающие глаза под тяжёлыми веками. Говорят, отец бил его сырой верёвкой, а может и бьёт до сих пор. Только где найти мокрую верёвку, когда засуха? Корба, сын лесника.

— Я пойду! — говорит он и скалится.

Мелкие зубы хищного грызуна, раздутые ноздри испуганной лошади. Ах, зачем богам такой посланник, как ты, Корба? Тщедушные плечи расправляются, кадык торчит вперёд. Мгновение, когда тебя впервые замечают. Так, мышиная душонка?

В другое время его подняли бы на смех. Но в круге Обряда не знают, что такое шутки. Староста кладёт ему руку на плечо и уводит прочь. Завтра будет день Жертвоприношения.

* * *

Сухое поле передо мной — рваная рана. Красная земля и прах, неровные края. Я стою в первом ряду, но никак не могу разглядеть Алону. Вижу её — убранную цветами, в высокой короне переплетённых прутьев, с белой кожей, точно светящейся на фоне пыли. Но между мною и ней — стена дрожащего раскалённого воздуха. Мне хочется поймать её взгляд, но я знаю — она не станет искать моего. Я учила её семнадцать вёсен, но перед Днём её наставляли другие. Их слова отражены в её зрачках, запечатлены в восковой неподвижности тела.

Её ноги связывают. Затем — руки. Столб за спиной вкопан в рыхлую землю крепко. Намертво. И только тогда, когда она не может пошевелиться, вводят Корбу.

Таково условие: полностью беззащитная жертва, не ведающая своей участи — и проводник воли богов. Корба в белом, его волосы чисты и острижены, но в глазах — всё тот же волчий голод. От края поля сорок шагов до столба, но взглядом он уже там. В его руке — длинный узкий нож, чёрный, как щель на лице земли.

Он идёт медленно, смакуя каждый шаг. Вот его лицо снова искажается в оскале: ненависти и страсти. Алона не склоняет голову даже, когда он подходит к ней вплотную. Нож взрезает белую ткань её платья от подола до горловины. Рукой с ножом Корба опирается о столб, второй же медленно расшнуровывает пояс своих брюк. Он знает, что будь хоть одна верёвка затянута непрочно, он дорого заплатил бы за то, что собирается сделать. Но Алона не сможет пошевелить ни рукой, ни ногой. Не раньше, чем всё будет кончено.

Его тело приближается к её вплотную. Он входит резко и сильно. Сейчас!

Почти сразу Корба отшатывается. Перекошенное лицо раззявлено в крике, но звука нет. Боль заткнула ему горло. На белом стремительно расползается красное пятно. Ниже пояса она выходит толчками, быстрыми и ритмичными, будто кровь хочет завершить то, что он только начал. Впитываясь в красную землю, она с шипением испаряется.

Я прижимаю правой рукой левую, унимая бешено колотящийся пульс. Трудно не вспоминать, когда память оживает перед глазами. Шёпоток старух, их подмигивания, церемония одевания и — последним штрихом — похожее на костяной зажим для волос орудие. Две половины, соединённые гибкой перемычкой, в каждой — заточенная, как лезвие серпа, металлическая кромка. «Одного движения будет достаточно, — говорят старухи и подмигивают, — Просто сожми… и дело будет сделано».

Тем временем с Алоны спадают верёвки.

Жертва и проводник воли богов. Боги двигают её руками, заставляя мгновенно развязать узлы, неподвластные человеку, а затем быстрым, змеиным движением протянуть руку к ножу в ослабевшей руке Корбы.

Жертва не будет исполнена, если он успеет умереть до того, как она вонзит нож в его сердце. Я замираю, но Алона быстра и хорошо выучена. Сама — клинок. Нож уходит в грудь Корбы по рукоять — и кровь перестаёт течь вниз. Вместо этого она проворными змеями собирается на его груди, а оттуда, переползая по ножу, по держащим его пальцам, обливает фигуру Алоны красным блестящим саваном. С левой руки кровь капает в землю. Каждая капля — удар барабана. Бом! — слышим мы. Бом! Бом!

Удары учащаются. Барабанная дробь проходит у самых ног, и все вздрагивают. Быстрее! Быстрее! В такт ударам поднимается ветер. Пахнет мокрой пылью и свежестью. Вокруг темнеет, фигуры палача и жертвы кажутся вырезанными чёрным на тёмно-серой стене дождя. Небо трескается, и в свете молнии я замечаю, что дождь смыл с Алоны кровь до последней капли. Смыл он и её убранство, разметал корону из листьев и плодов, распустил волосы. Движения, когда она спускается с помоста, медленны и нерешительны, но это движения моей дочери. В них нет больше убийственной божественной точности. Жертва исполнена.

Она выглядит такой же чистой и невинной, как всегда. Как я хотела, чтобы так оно и было!

— Мама! — бросается, почти сбивая с ног. — Мамочка!

Сжимаю в объятиях, будто мне дано вылепить её заново. Поле опустело. Женщины ушли, мужчины же, будто семена, исторгнутые влажной землёй из своего чрева, лежат тёмными кучами мокрой одежды. Первые же капли дождя погрузили их в глубокий сон, проснувшись от которого они не вспомнят о Жертвоприношении ничего: ни сегодняшний день, ни даже собрание. Забвение — дар богов. Память — их проклятие.

* * *

Сегодня я укладывала её спать по-прежнему. Как ребёнка. Но, проснувшись, Алона поймёт, что стала другой. Снова и снова проводя по шраму, я почти расцарапала его в кровь, но ощущение непоправимости так не смыть. Его ничем не смыть. Ни тихой жизнью, ни пустыми мыслями.

Боги смотрят за нами, заставляя думать прежде, чем жить. Не брать чужого, не ранить, не убивать. Любить то, что имеешь. Не замечать того, что всё равно не достанется. Не разочаровываться. Не роптать. Как можно увлечься чужим мужем, если боги заметят каждый взгляд? Как убить, если дух уходит из руки за миг до удара, оставляя её слабой и бессильной?

Поле по-прежнему было усыпано спящими мужчинами, но помост разобрали, тело Корбы — унесли. Вместо столба над полем возвышался староста.

— Иногда я думаю, — начал без перехода, будто вёл со мной молчаливый диалог ещё раньше, — что был бы счастливее, заснув, как они.

— Был бы, — не стала отрицать я. — Но власть, Люк, это не счастье.

Хмыкнул. Так трескается орех. Что под скорлупой?

— Можно спросить?

— Спроси. Если нельзя, я так и скажу.

— Ты… — замялся, — помнишь, как это — убить?

Он смотрел в землю, будто мальчик на танцах. Мне бы посмеяться, но разве я умею? Заплакать — но разве я могу? Мой внутренний дождь иссох давным-давно, пролился в красную землю, растворился в облаках. Теперь моим смехом грохочет гром, моими слезами наполняются реки. А помню ли я, как убить? Я — нет. Боги — да.

— Все умирают.

— Прости, — снова глаза в землю. — Я не заставлю отвечать, Мила.

— Но я уже ответила, — захотелось пригладить его седые волосы. Но стоило вспомнить Сека, как рука отдёрнулась. — Все умирают, каждый в свой черёд, но не каждый в своей постели. Сколько кораблей ушло на дно? Сколько раз сухое сено занималось пожаром? А когда был ветер, не было ли, что дерево падало на того, кого никто не мог заподозрить в скорой смерти? Мы — случай. И только.

Он покачал головой, обдумывая услышанное.

— Зачем богам такие, как Корба? — выпалил, будто протёрся где-то внутри мешок с вопросами. — К чему им пробуждать в нас худшее — и забирать худших? Или они сами…

Я схватила его за руку, не давая договорить. Посмотрела на поля. На звёзды. На тёмные силуэты мужчин, вкушающих забвение, в котором нам отказано. Счастье — не знать, но власть — это не счастье.

— Нет никакого «там» Люк! Все боги здесь. Они не даруют дождя — они дождь, они не растят плодов — они сами плоды. Мы — и есть боги, пока ходим их тропами. Можно проложить и новую, но каждая новая тропа заберёт тех, кто сорвался бы с неё на головы другим.

Старосту пробрала дрожь. Есть справедливость в палаче, ставшем жертвой. Но есть и вопрос: а так ли я лучше его? Не стану ли я лишним на следующем повороте?

— Мне кажется, я больше никогда не стану закладывать новых полей, — пробормотал староста едва слышно.

И тогда последний раскат грома вернулся в моё горло. После всех этих лет я всё-таки смогла рассмеяться. Или это смеялись боги?