Дочки, матери, короли (джен)

Чужая львица пришла в земли прайда на закате. Она была так слаба, что едва сумела дотащить своё тело — кожа, кости да свисающий к земле беременный живот — до скалы предков. Шла она вперевалку; её лапы оставляли на иссохшей, потрескавшейся почве неверные пыльные следы. Между задних лап можно было рассмотреть увеличенные, припухшие половые органы, из которых каплями вытекало что-то желтоватое и тягучее.

Витани глядела на неё молча, как и все прочие львицы: она не знала, почему молчат взрослые, но короткая жизнь уже научила её не разевать пасть зря.

Морда чужачки не выражала ничего: одно бессмысленное страдание. Её хвост волочился за нею следом, облезлый, почти без кисточки. Цветом шкуры она была темнее всех здешних — кроме разве самого Шрама. В приоткрытой пасти заметно не хватало зубов — а те, что сохранились, шатались в лунках. На подбородке виднелась липкая дорожка давно засохшей слюны.

Зачем она проделала такой путь и откуда — так и осталось неизвестным. Её следы замело песком, её запах рассеялся под сотней других.

Одно было ясно — от неё несло смертью.

И этого было довольно: знание побуждает к сочувствию; и что бы там ни болтали некоторые о «круге жизни», лучше быть с собой честным — добыча должна оставаться добычей, не «кем-то», обладающим именем и судьбой. (Тогда Витани, само собой, еще не думала такими словами — они пришли к ней уже потом).

Чужачка словно не видела перед собой ничего; не замечала намерений тех, к кому так бездумно приближалась.

Её всю трясло. Бока поднимались и опускались, лихорадочно и неравномерно, колени мелко дрожали.

Какая бы сила ни вела чужачку, позволив ей продержаться так долго, теперь она иссякала.

Из темноты под скальными кромками уже подступали, высунув в предвкушении языки, гиены. И Витани видела — не они одни обнажают бессознательно зубы, облизывают пасти. Отнюдь не только они.

Но никто из львиц не решался броситься вперед, нарушить хоть неписанный, но закон: не нападать на сородича без крайней на то нужды — если тот, конечно, не напал первым. Гиены, безусловно, могли это сделать — для них никогда не существовало законов; но они оглядывались наверх, тоже не решаясь действовать: без приказа.

Впрочем, появление короля тоже не заставило себя ждать.

Шрам спустился со скалы в своей обычной манере — от полной неподвижности вдруг переходя к стремительному, резкому движению, чередуя быстрые прыжки с медленными, осторожными до крайности, шагами. Он рисовался — настолько явно, что даже этого не скрывал.

Его желтый, немигающий взгляд вперился в пришлую львицу — и та вздрогнула, будто узнав в нем что-то. Переступила лапами — одна из передних подогнулась, и львица тяжело припала на неё, уже не в силах подняться во весь рост.

Шрам молча шагнул ей навстречу в опустившейся тишине. Все словно затаили дыхание, пока Шрам подходил всё ближе, глядя по-прежнему — прямым, тяжелым взглядом, и чужая львица не отводила своего. Это не было похоже на поединок воль, потому что в глазах чужачки не было больше никакой воли, только пустота. Но и во взгляде Шрама был не вызов — скорее, любопытство: ленивое и опасное.

Бока пришлой львицы дергались все сильней и сильнее, хвост бессильно дергался из стороны в сторону; хотя она сама словно бы не замечала этого. Моча брызнула ей под лапы, и она даже мордой не повела. Шрам чуть поморщился, но просто обошел чужачку с той стороны, откуда не поддувал ветер.

Наконец, лапы под ней подкосились окончательно, и она рухнула набок. Выпустила когти в падении — невольно, не ради самозащиты, и выгнулась — резко, страшно. Затем еще и еще раз, почти забилась на земле. Ее пасть открылась, но вместо крика оттуда вылетали только невнятные хрипы. Глаза закатились; больше пришлая уже не посмотрела здесь ни на кого.

Земля под ней сделалась влажной и мокрой. Тяжелый запах — не просто запах приближающейся смерти, нечто чуть более плотское — поплыл над затаившими дыхание львицами и гиенами.

Витани забилась глубже под материнское брюхо — и оттуда почувствовала, как мать поднимает лапу, прикусывает кожу зубами. Сама Витани была еще мала, но и ей запах крови ударял в ноздри.

Львицы обычно производят потомство в одиночестве и темноте. Но чужачка слишком отчаянно старалась вытолкнуть из себя, наконец, то, что внутри — исполнить напоследок свою задачу перед тем самым пресловутым «кругом жизни», что присутствие зрителей ее агонии было для нее, казалось, не существенней мух, летающих под хвостом.

Наконец, из нее вывалился почти бесформенный, влажный, облепленный липкой полупрозрачной слизью комок.

Последним, может быть, даже неосознанным движением чужачка попыталась обтереть его — или просто притянуть ближе, никто уже бы не мог сказать. Ее лапа мазнула по комку сверху, с судорожным подобием нежности, но тут же обмякла, застыла неподвижной тяжестью.

То был последний из нескольких львят, рожденных в краткое правление Шрама — хотя никто тогда не мог знать, что это правление действительно закончится скоро. Несмотря на засуху, несмотря на нехватку пищи — мать, шипя, всё твердила, что это Сараби, бунтовщица и безумица, бывшая королева: охотится в четверть сил, а потом заявляет Шраму, будто антилоп больше нет. Её мать признавала, правда, что гиены требуют чересчур много — и хорошо бы им почаще вспоминать, что они — низший вид. Но никто из львиц или их детей не умер при Шраме с голода — кроме этой, пришлой.

Она лежала и пахла кровью; Шрам тоже замер над роженицей — точно каменное подобие льва, выточенное ветром и водой в скалах за не поддающиеся подсчету годы.

— Смотрите, — выдохнул вдруг кто-то; голос был такой тонкий, такой искаженный изумлением, что Витани не узнала заговорившую.

Мокрый комок под боком у неподвижной львицы вдруг зашевелился. Вздрогнул весь целиком — а следом еще раз, сильнее и чаще. Закашлялся, надрывно, изо всех сил, разбрасывая из ноздрей и пасти ошметки слизи. Махнул куцым хвостиком — совсем вяло. И задышал — жадно, словно бы сразу всем ходящим ходуном тельцем.

Пискнул — слабо-слабо, но явственно — и пополз, подтягивая почти не слушающиеся лапы, вперед. Ткнулся в материнский бок — не найдя, само собой, никакого отклика, — и обиженно приподнял мордочку.

А следом случилось и вовсе невероятное, заставившее Витани изумленно выдохнуть — и ощутить над собой шевеление материнской морды и лап: даже та не удержалась и подалась вперед.

Львёнок, мокрый и жалкий, открыл глаза и огляделся вокруг. Его взгляд неожиданно показался почти осмысленным, хотя этого никак не могло быть. Даже самому этому взгляду было — быть не положено; не тогда, когда маленькая пасть вот только что растеряно разевалась, ища в сухом соске трупа хоть какие-то следы молока.

Шрам медлительно смерил новорожденного вспыхнувшими вдруг желтыми глазами и уронил: «Силён». Потом добавил: «И ещё упрям».

Всякий, кто хоть мало-мальски знал Шрама, мог почувствовать в этом угрозу — даже Витани, вылезшая уже было наружу, сжалась между передних лап матери, опустив уши. Но львёнок — мать, её мать, пока ещё не назвала его «Кову» — взглянул на Шрама в ответ: без страха, до странности спокойным — почти пустым — взглядом. И запищал на него — тихо, но решительно.

И снова плотно зажмурился, сворачиваясь клубком — как если бы наконец вспомнил, как положено вести себя львятам.

Король — Витани всегда звала его только так, Королём, даже не Шрамом, как Нюка — усмехнулся.

— А ведь есть же что-то общее, есть... — протянул он. — Мы даже похожи. Забавно. Пусть поживёт.

Шрам взмахнул лапой в воздухе — намеренно проскочив на расстоянии волоска от морды ещё-не-Кову, — наклонился и, чуть приподняв когтями — будто исключительно для того, чтобы это было видней остальным, — перегрыз пуповину, связывавшую львенка с матерью. А следом добавил, будто припомнив что-то — так, чтобы слышали все:

— Зира, позаботься о нём.

И тогда мать сделала шаг вперед — даже не то чтобы шаг: напряглась всем телом и почти прыгнула, словно при броске на добычу, когда велят инстинкты, не разум.

Подхватила новорожденного зубами за холку и отволокла в облюбованное ей и её выводком место за тенью скалы. У одной из львиц, ходивших тогда вместе с матерью, ещё не кончилось молоко — Витани это помнила. Тогда ей самой еще часто хотелось молока.

Кову не был выкормлен Зирой — по крайней мере, в смысле сосания её брюха. Поначалу он был для неё просто приказом Шрама — важным, но всё-таки приказом. Поначалу; но уже вскоре это переменилось — хотя сам Кову этого так и не успел осознать.

Тело его мертвой безымянной матери действительно отдали гиенам — впрочем, Зира тем же вечером притащила Нюке и Витани по куску свежего, еще сохранившего запах подсохшей крови, мяса и заставила съесть. Полусонная Витани совершенно не запомнила вкуса.