Право говорить (джен)

Примечание к части

Рекомендую к прослушиванию Digital Daggers — I Surrender (Piano Version) https://www.youtube.com/watch?v=WJXiYTllVRE так как рассказ написан полностью под неё=)

В приемной доктора стоит духота, в которой, кажется, даже время вязнет, как муха в густом сладком сиропе. За добрую часть дня Лора успевает изучить каждую трещину на стенах с осыпающейся штукатуркой, рассмотреть анатомические плакаты и стенд, посвященный соблюдению санитарных норм, пролистать все журналы на столике. Всё на английском, никаких комиксов, только заметки о здоровье, комнатных растениях и технических изобретениях. Скука. Песни в плеере играют на повторе по четвертому кругу и уже начинают раздражать. Но избавиться от наушников Лора не решается, боится, что время ожидания остановится насовсем. Или ещё страшнее — Логан умрёт и больше некого будет ждать. Но мысли об этом Лора тут же гонит вместе с воспоминаниями о свежей могиле у водоёма. Чарльза больше нет. И ей почти физически больно ощущать пустоту в своей голове, тогда как раньше она часто обнаруживала его исцеляющее присутствие.

Единственный посетитель, не считая её, мужчина в белой ковбойской шляпе, пристально смотрит на неё, затем пытается разговорить. Получив в ответ тяжелый, злобный взгляд исподлобья, так поразительно не сочетающийся с детскими нежными чертами лица, спешит уткнуться в свой телефон.

Бесконечность спустя дверь открывается, и Лора видит в дверном проёме Логана. Выглядит он всё так же паршиво, только и того, что стоит на ногах. Надолго ли? Лора слепо верит, что главное — доехать до пункта назначения. А там всё образуется. Место под названием Эдем просто обязано дать шанс не только ей, но и ему, а иначе какой же это, к чёрту, рай?

Лора стаскивает наушники, обматывает ими плеер и засовывает в карман джинсовки. На сухое «идём» Логана, сопровождаемое взмахом руки, подрывается с места. Ей уже привычно, что он обращается с ней, как с диким зверьком. Хотя сам — не лучше. Она обгоняет его, злясь настолько, что хватает выдержки смотреть только перед собой. Если обернётся, то непременно взорвётся от накопившихся злости и обиды. Лора понимает то, о чём говорил Чарльз: Логан совсем не стремится выиграть у смерти, он слишком устал и многое потерял. Но она не хочет и не может позволить ему уйти — и в этом их общая проблема.

Передав ему ключи, Лора ныряет внутрь криво припаркованного пикапа, стоящего одним колесом на тротуаре, двигается на пассажирское сидение.

— Нельзя брать чужое, — брюзжит Логан, садясь в машину.

Лора пропускает мимо ушей, лишь бросает на него украдкой взгляд. Сердится? Похоже, что нет.

— Не знаю, как ты привезла меня, но спасибо.

— Не за что, — отвечает она, и слышать собственный голос слишком непривычно — словно кто-то другой взялся озвучивать её мысли.

Логан подносит ключ к замку зажигания, прежде чем вздрагивает и с изумлением поворачивается к ней.

— Ты говоришь?

Лора по-привычке отделывается немым кивком, хотя горло больше не жжёт, не сдавливает спазм. Она снова может говорить, но не находит нужных слов, чтобы объяснить ворчливому недоверчивому старику, что он тому единственная причина.

* * *

Говорить Лора перестала за несколько месяцев до побега из лаборатории.

День за днём в стерильно белых комнатах в ней что-то медленно отмирало. Добрая медсестра по имени Габриэла иногда, когда получалось урвать минутку наедине, шепотом рассказывала ей о мире за стенами, где дети — просто дети. У них были любящие родители и не существовало никаких запретов на игрушки и шалости, а главное — их не учили калечить и убивать. Засыпая, Лора закрывала глаза и старалась себе это представить. Она, её друзья — и полная свобода без людей в белых халатах и этих ненавистных голых стен без окон. Лора пыталась представить и родителей, но получалось расплывчато. Мама — с такими же тёплым взглядом и заботливыми, ласковыми руками, как у Габриэлы. А папа… Здесь вообще ничего не приходило в голову.

Мечты оставались мечтами, а в реальности всё было одним и тем же: тесты, опыты, вопросы докторов; ей причиняли боль, затем учили делать то же самое с другими. Бесконечный круг, ходить по которому становилось всё невыносимее.

Первым сдался Аарон. Замкнутый тихий мальчишка с серыми глазами и тёмными волосами, подстриженными коротким «ёжиком». На одной из тренировок по рукопашному бою он опрокинул Лору на маты, пользуясь преимуществом своей невидимости. Навалившись сверху, Аарон шепнул ей на ухо:

— Если бы я попросил тебя убить меня, ты бы сделала это? Для меня?

Лора, собирающаяся сбросить невидимого противника с себя, от неожиданности застыла и, рассеяно моргнув, тихо спросила:

— Ты ведь не всерьёз?

Аарон так и не ответил. А через два дня сумел выбраться на крышу и спрыгнуть вниз. Кое-кто из детей говорил, что так он стал свободным. Лора помнила их тренировки на высоте, как скручивало желудок и по телу вставали волосы дыбом, стоило только подойти к краю. Если это и свобода, то слишком жуткая.

Но через какое-то время реальность стала настолько пугающей, что задвинула страх перед высотой куда-то на второй план. Лора была близка к тому, чтобы понять поступок Аарона.

Задания стали гораздо жёстче. Не борьба, не бег через препятствия и не тренировка способностей в индивидуальном порядке. Их учили убивать уже не в теории, а на практике. За отказ — побои, удары током или другие пытки до потери сознания. И Лоре в этом плане везло ещё меньше других: на ней раны заживали за секунды, что полностью развязывало руки её мучителям. Раз не существовало риска испортить свою «интеллектуальную собственность» — значит, можно было и не церемониться.

На роли жертв выбирали «отбросов общества». Лора не очень хорошо понимала это выражение, но, кажется, оно означало то же, что и «плохие люди». Вот только убивать не хотелось ни плохих, ни хороших.

Свою первую «жертву» она запомнила слишком хорошо — темнокожий верзила с острым мачете часто навещал её потом в кошмарах. Лору не предупредили, что он вооружён — просто затолкнули в квадратную комнату с ним и закрыли дверь. Наверное, ему пообещали свободу взамен на её смерть — церемониться со своей противницей «отброс» не стал и тут же попытался снести ей голову широким лезвием мачете. Повинуясь рефлексам, Лора успела увернуться в сторону. Убегать в тесной комнате было некуда: единственную металлическую дверь заперли, не стоило даже пытаться её открыть. Лора всё же старалась избежать навязанного боя, кружа вокруг мужчины в тщетных попытках его хотя бы обезоружить.

Голос, раздающийся в стенах комнаты откуда-то извне и настойчиво диктующий «убей!»; осознание того, что её отсюда не выпустят, пока она не сделает этого; и, наконец, лезвие мачете, глубоко вошедшего в плечо у основания шеи, породили вспышку неконтролируемой ярости. Когти сами вырвались наружу, прорезая плоть между костяшками пальцев. Больно — каждый раз, как в первый. Подняв глаза на своего обидчика, Лора рывком, до самого основания вонзила когти ему в грудь. По сжатому кулаку заструилась чужая горячая кровь. Она поспешила отдёрнуть руку и, схватившись за рукоять, вытащила мачете из плеча. Мужчина покачнулся, зажимая рукой рану на груди, и упал к её ногам, подымая с пола тучку пыли.

— Умница, Икс-23, — раздался довольный голос из динамика где-то в потолке, — просто молодец.

Она чувствовала себя кем угодно, но только не умницей. И брошенная похвала окончательно переполнила чашу её ненависти, заставив литься через край. Не убирая когтей, она повернулась к открывшейся двери и отшвырнула в сторону окровавленное мачете. Ей нестерпимо хотелось убить всех людей, насильно удерживающих её здесь всю жизнь, заставить обладателя лицемерного голоска из динамика захлебнуться собственной кровью. И первый охранник, вошедший в комнату, мгновенно лишился головы. Второй — попрощался с жизнью следом. А дальше — пулевые ранения в живот, оковы по рукам и ногам, несколько суток без еды в полном одиночестве.

После того случая Лора не могла выдавить из себя ни слова, только рычание или крик. Словно кто-то или что-то отняло у неё право говорить, сжимая горло невидимой стальной рукой каждый раз, когда она пыталась что-то произнести. Осмотревший Лору специалист сообщил, что речевой аппарат полностью в норме, она сама себе создала психологический барьер. На что доктор Зандер махнул рукой, сказал, что «молчание её никак не портит».

Лора и сама с этим смирилась, окончательно замкнувшись в себе — и выполнять то, что от неё требовали, стало проще, словно кто-то отключил в ней «предохранители». А затем состоялся побег вместе с Габриэлой, встреча с Логаном и удивительным человеком — Чарльзом Ксавьером. Впервые услышав голос старика-инвалида у себя в голове, Лора испугалась. Но он говорил так спокойно, так убедительно, что она доверилась и открылась ему. Они начали вести диалог, пусть Лора и продолжала сохранять при этом молчание. У неё впервые с момента побега появился друг.

С Логаном же прийти к взаимопониманию мешало вовсе не её молчание и посредственное знание английского. Ворчливый, грубый говнюк, не способный слышать никого, кроме себя: вовсе не таким она его представляла по комиксам и рассказам Габриэлы. Рядом с ней был кто-то другой — не герой, не Росомаха. Но всё-таки её отец. Лора не столько видела это во внешнем сходстве и смертоносных когтях из адамантия, сколько чувствовала. Что-то заставляло подсознательно тянуться к нему так, как растения тянутся к солнцу. Лоре хотелось, чтобы Логан перестал уже злиться и видеть в ней источник неприятностей. Хотелось, чтобы он подарил ей хоть каплю своей любви. Чарльз как-то сказал Лоре, что на всё нужно время. И она боялась даже думать о том, как мало его у них могло остаться.

А затем была лучшая, и одновременно худшая ночь в её жизни. Все прожитые годы стоили нескольких часов тишины и покоя в уютном доме в обществе хороших людей, любящих друг друга. Впервые Лора поняла, а не просто попыталась представить, каково это — иметь семью… прежде, чем всё исчезло в ночном кровавом кошмаре. Остался только Логан, который незаметно для Лоры успел стать центром её Вселенной. И она была готова перегрызть глотку самой судьбе, лишь бы не потерять ещё и его.

Когда после похорон Чарльза Логан рухнул на землю как подкошенный, Лора со всех ног бросилась к нему. Упав рядом на колени, она прислонилась ухом к его груди и ужаснулась тому, как слабо билось сердце. Испуганная мольба сама слетела с губ:

—Не бросай меня, слышишь.

«Ты мне очень нужен, папа…» С ним она обрела не только право говорить, но и то, что наполнило жизнь новым смыслом. Не убийства, не месть, а желание уберечь родное сердце, так слабо бьющееся в чужой груди.