Гвардии десятник (гет)

Что привело тебя в Гвардию Смерти, камрад? Спроси ветеранов, оставивших радость в каменных мешках Азкабана, и услышишь: идеалы Чистой Крови, долг перед Матерью Магией, служение Лорду Судеб. «Нас больше нигде не ждали», — ответят парни из второго легиона, детьми встретившие светлый террор восемьдесят первого года.

Сирота ли, сын ли осужденного, а может, член семьи Гвардейца, сумевшего ускользнуть от молотков Неистового Барти, ты был виноват перед всем миром с того момента, как осознал себя. («Мама, что такое гвардейский пащенок?»). Волчата Дамблдора рвали тебя просто потому, что стае нужен враг, чтобы лидеры могли выдвинуться, а рядовые доказать свою верность. («Мальчики всегда дерутся, Северус, нельзя же наказывать за юность»). Под руки приводили какого-то растерянного младшекурсника: пни! Отомсти! Тот пинал, мстя за отца, которого не помнил, парню, который не убивал, и вам обоим было неловко друг перед другом. Ритуал. Чтоб ты осознал, прочувствовал, впитал свое место у параши.

Протягивая руку за Меткой на той первой присяге новой войны, ты ли не видел, что отдаешь свою верность уже не человеку? Тебе ли не заглянули в душу красные буркалы лучшего легилемента Британии? Идеалов он там точно не мог углядеть, но Метку шлепнул, значит, все устраивало. Тебя тоже устраивало. Даже хорошо, что не человек. С тобой всю жизнь не по-человечески, вот и будет клин клином.

Мясо. Популярное было словцо. Ты мясо, потому что безыдейный. Безыдейное мясо. А старые камрады идейное мясо, потому что старые. Растренированные, подтянуть боевку не дает ветеранский снобизм, а идея толкает за Барьер наводить шок и трепет на маглов. Авроры в бешенстве, старики против них не тянут, но свое идейное дело они уже сделали: маглов покрошили, Мосмордре подвесили, можно и на отдых, оставив безыдейных прикрывать отход.

Были потери во втором легионе, приходили новые рекруты. Отребье в ассортименте, от гопников, грезящих карьерой Моргана и Дрейка, до садистов, но те ненадолго задерживались — их и брали, чтобы списать в потери, показав Лорду давно угасшую самоотверженность в боях. А в основном шли лузеры с надеждой решить в компании убийц проблемы, с которыми не справились среди обывателей.

Торфинн Роули* был, как говорится, отдельное письмо. Не родственник Гвардейца и не ищущий покровителя авантюрист. Из тех самых Роули, да-да, священных-о..енных, как срифмовал Гиббон, любивший щегольнуть жаргоном кокни. За что и получил в челюсть беспалочково и невербально, а чисто вручную, в традициях опять же кокни, и рекруты сошлись на том, что Торфи свой парень. Хотя свой-то свой, но во всем чуть-чуть инакий. Мантия рекрутская из чертовой кожи, чтоб не сразу порвали, на нем топорщилась чуть меньше, чем на остальных. В строю правофланговый, хотя не сказать, что заметно выдавался: всего на дюйм выше второго номера, при росте за шесть футов разница несущественна. Ругался редко, зато изобретательно, не в пример тем парням, которые вставляют факи и шиты как артикли. Глаза... Вот глаза редкие: голубые при любом освещении, ясные, как у кота-альбиноса — сойдет за особую примету, а вообще кого это гребет в мужской компании?..

Неважные каждое по отдельности, различия складывались в заметную дистанцию. Среди парней второго легиона Торфи смотрелся, как гвардеец Ее Величества, сосланный в заштатный гарнизон за некий проступок, составляющий дворцовую тайну. Казалось, что вот сейчас подбежит запыхавшийся гонец, зачтет высочайшее прощение со свитка с сургучной печатью, и Торфи, просунув руку за воротник, одним движением сорвет с себя рекрутскую шкурку и явится свету в расшитом золотой нитью мундире.

Во всех замкнутых сообществах новичок подвергается унизительной «прописке», однако на Торфинне система дала сбой. Когда рекрут на первом занятии забивает до клинической смерти инструктора по боевке, ревнители традиций делают правильный выбор между опостылевшей казармой и полной ярких впечатлений госпитальной палатой.

Во времена первой войны победу способного ученика с домашней подготовкой над инструктором начального уровня сочли бы делом тривиальным. Все темные семьи если не нанимали тренеров, то сами неплохо натаскивали молодежь. Но после октября восемьдесят первого светлые жестко пресекли эту практику. Типичный рекрут был подготовлен в рамках дамблдорнутого ЗОТИ и как боец представлял собой отрицательную величину. Закрыться протего от летящей в лицо иллюзии авады — каково?! Парня не обучили непростительным проклятьям, и рефлексы ему поставили для схватки с таким же законопослушным джентльменом. Поединок чести или, там, Воловьи лужки не поделили... Опять же, против гриндилоу он обучен превосходно, а это ж такая опасная тварь! На уроке, бывало, забьется в угол аквариума и дрожит. Ясно: планы вынашивает.

На общем фоне Торфинн выглядел гуру боевки. «Что лилия меж тернами, то возлюбленная моя между девицами»,**— ляпнул по этому поводу Гиббон и для разнообразия огреб не в челюсть, а под дых.

А между тем в лагерь пожаловал для разбирательства граф Долохов, по слухам, ставивший боевку самому Лорду и уж точно входивший в его ближайшее окружение.

— Он сам предложил без палочек, на первобытных инстинктах, — с подсмотренным у Гиббона видом простодырого жулика пожаловался Торфинн легендарному волхву.

— Подстраховался, — кивнул Долохов. — У инструкторов самые ходовые проклятья и без палочки выходят, это дело практики.

— Какой же он инструктор, если рекрута испугался?!

— Не испугался, а экономил силы, проводя рутинное занятие. Он по учебному плану обязан выбрать самый большой шкаф и громко уронить. Чтобы всем так захотелось. С утра в вашей группе, вечером в другой... Это его работа, а не благородная дуэль.

— А матушку он оскорблял тоже по учебному плану?

— Это его личная метода: хладнокровие бьет темперамент, выведи противника из себя и лови на неосторожности... В общем, всё у вас произошло в рамках учебного боя, — резюмировал Долохов. — Такое мое официальное заключение.

— Благодарю за объективность, ваше сиятельство! — отчеканил Торфинн.

— Носи, не стаптывай. А титуловать меня не надо. Нет в Британии титулованных магов, и я не исключение. Граф без графства — это Калиостро какое-то. Мазурик... Лучше скажи мне, сынок, что ты здесь делаешь?

— Учусь на Гвардейца! — отрапортовал Торфинн.

— А na hrena наследнику Роули учиться на Гвардейца, когда его род лет уж двести вне политики?

— Двести пятьдесят, с отставки Дамокла Роули, — уточнил Торфинн.

— Да-да, министр, построивший Азкабан,** — закивал Долохов. — Знал бы ты, как его проклинают...

— О нем и в учебнике написано: «Авторитарный политик и садист по натуре». Вот потому Роули вне политики. Дабы бисер не метать.

— Однако ты в Гвардии... Я помню, что Лорд вербовал твоего деда, но тот сумел отказаться. Он убедительно сумел отказаться. Так, что нам было объявлено: нет у Гвардии ни союзника Роули, ни противника Роули, ни жертвы Роули. И вдруг я узнаю, что появился у нас некий рекрут Роули... Что я должен думать?

— Что я шпионю на светлых? — предположил Торфинн.

— Чисто умозрительно я допускаю такую версию. Но мотива не вижу. Скорее я готов поверить в образ юноши бледного с взором горящим, решившего порвать с семьей, чтобы бороться за идеалы чистой крови в передовом отряде и так далее. Был готов, — уточнил Долохов. — Но посмотрел воспоминания трех очевидцев твоего боя и не заметил юноши бледного, а заметил, что ты остановился сразу, как только проломил висок противнику. Локтем, ударом назад. Ты не увидел, куда попал. Ты ощутил знакомый хруст и понял, что удар достиг цели. Это ж сколько народу ты упокоил этим ударом?

— Да уж поменьше, чем вы, — огрызнулся Торфинн. — Погулял по ночам в доках, первым ни к кому не приставал. По любым законам у меня самооборона.

— Отстаешь от жизни. Сейчас у маглов если имел возможность бежать, но оказал сопротивление, то могут и агрессию пришить.

— Распоясались, — заметил Торфинн.

— Угу-м, — согласился Долохов. — Короче, рекрут, вы мне непонятны. А если мне что непонятно, я стараюсь это разъяснить.

И волхв аппарировал, не сказав бай-бай. А спустя час бойкий посыльный, наряженный, как Гвардеец на параде, и завитый, как... В общем, подражающий младшенькому Малфою вручил Торфинну выписку из приказа.

Рекруту Роули объявить приказом по лагерю начальной подготовки поощрение за образцово проведенный учебно-показательный рукопашный бой.

Освободить от должности десятника сотни нового набора рекрута Гиббона, поощрив его благодарностью и премией в размере десяти галлеонов.

Назначить на должность десятника сотни нового набора рекрута Роули на срок до окончания лагерных сборов, если означенный рекрут не будет отчислен раньше за смертью или по иным причинам, оговоренным Уставом Гвардии Смерти.

Десятника Роули назначить временно исполняющим обязанности инструктора боевой подготовки с выплатой должностного оклада на срок до восстановления дееспособности штатного инструктора.

Учебную нагрузку с десятника Роули не снимать. Преподавательскую нагрузку ограничить занятиями с десяткой десятника Роули.

Подписано: Суперинтендант боевого крыла Гвардии Смерти Гвардии тысячник Антонин Велес Долохов.

Одобряю: Лорд Волдеморт.

Заверено личной печатью наследника Слизерина.

Десятник Роули почесал в затылке.

Десятник Роули показал пергамент рекруту Гиббону, который вот только что считал себя десятником.

Рекрут Гиббон в свою очередь почесал в затылке и сказал:

— Не успел взорлить, как сбили. Лорд Волдеморт, а? Куда ж на него жаловаться, в МКМ, что ли?!

Десятники поржали, после чего бывший ускакал за премией, чтобы не откладывать на завтра то, что можно пропить сегодня, а вновь назначенный поплелся в учебную часть утверждать план занятий.

Через месяц на первой боевой стажировке их зажали авроры. Как обычно старая гвардия нашкодила у маглов и оставила рекрутов ждать пять минут, пока за ветеранами не развеются следы аппарации. Авроры появились через три с половиной минуты — пятерка состоявшихся бойцов против десятки сырого мяса. Могли перемолоть сразу, но зачем-то стали перебегать и постреливать проклятьями, имитируя активность. Когда истекли оставшиеся полторы минуты и Торфинн отдал приказ аппарировать врассыпную, оказалось, что авроры успели поставить антиаппарационный купол, и пора умирать.

В лагерь возвратились впятером с пятью убитыми. Обернулись еще раз и принесли трупы авроров. С них немедленно сняли форменные сапоги цвета венозной крови и еще теплыми натянули на себя. Аврорские сапоги оказались на порядок лучше гвардейских, имевших все пороки торопливого массового изготовления. Одна лишь защитная вкладка из восьми слоев акромантулового шелка возносила их из солдатской обувки в разряд недешевых и престижных артефактов. Но дело не только в качестве и главным образом не в качестве, это понимали все.

Потом боевой адреналин перегорел, и трое парней слегли от ран. Лагерный фельдшер отправил их к целителям, а оставшихся без единой царапины Торфинна и Гиббона заставил ходить с зажмуренными глазами, прикасаться пальцем к носу и всякое такое.

— Профэ-эссор, я умру? — вопросил неунывающий Гибби.

— Непременно, батенька! — подбодрил его эскулап, слышавший этот прикол минимум раз в неделю. — Парни, я в недоумении: чем вас обработали? Как будто долбили бомбардами со всех сторон, а учитывая отсутствие внешних повреждений, вы при этом укрывались в чугунном котле.

— Угадали, сэр! — почтительно произнес Гиббон.

— Это новая боевая техника, — добавил Торфинн.

— Носишь с собой котел под уменьшением, а в критический момент разворачиваешь, и готово укрытие!

— Я всегда считал, что Гвардия — кладбище талантов, — заметил фельдшер. — Вам бы в пабах выступать... Вот что, юмористы, я подписываю вам освобождение от физических нагрузок на две недели, и это не пожелание, а строгий запрет. Не бегать и особенно не прыгать, ходить не спеша и при возможности по земле, а не по мостовой...

Пока эскулап оплетал жизнь приятелей трудновыполнимыми и вовсе невыполнимыми в полевых условиях запретами, по всему лагерю рекруты бросали занятия и стекались к штабной палатке, где на отсыпанном гравием месте для курения лежали в два ряда свои и чужие мертвецы. Дежурный по лагерю ветеран в высоком чине сотника решил навести порядок и неосторожно начал с требования прекратить нарушение формы одежды и сдать в каптерку красные сапоги.

Рекруты столпились теснее, по привычке равняясь и образуя подобие каре вокруг брызжущего слюной блюстителя устава. Тот потянулся за палочкой. Рекруты отработанным на днях движением выстрелили из рукавов своими, подвешенными на скользящий узел. Корочка дисциплины, едва успевшая схватиться за месяц обучения, поползла под напором юношеской страсти бунтовать по любому поводу, а за правду в особенности.

— Отставить, — скомандовал Торфинн. А ветерану сказал:

— Камрад, я вовсе не хочу выделяться, как ты тут заявляешь. Иди, добудь себе красные сапоги, и будем все одинаковые.

На аппарационной площадке возник Долохов, как будто ждал самого эффектного момента для появления. Еще подходя, уловил суть конфликта и выдал решение, закрепленное потом приказом:

— Что с боя взято, то свято. Разрешаю Гвардии носить трофейные сапоги при условии, что носящий сам уничтожил их первого владельца.

Волхв цыкнул сгнившим в Азкабане зубом, повел черным глазом, и все сразу вспомнили о несделанных делах и неисполненных обязанностях. Толпа вновь организовалась в десятки, и командиры стали разводить своих по местам занятий. А Долохов уже, присев на корточки, ковырялся перышком в ранах убитых авроров.

— Гранаты, — определил он, вылущив осколок с ровно отколотыми краями. Чугунные. Французские F-1. Ну и пройдоха ты, десятник Роули!

Вообще-то гранаты доставал Гиббон, однако идея разжиться чем-нибудь убойным и компактным из магловского арсенала принадлежала Торфинну, так что в целом Долохов не ошибся: пройдоха десятник Роули.

— Второй раз меня удивляешь, — признался волхв. — Откуда чистокровному мальчику из мэнора знать магловское оружие?

Чистокровному мальчику еще в полубессознательном детстве запретили болтать, что у него в большом мире дядьев, как у арабского шейха, поэтому он только развел руками.

— И это я разъясню, — пообещал Долохов и аппарировал.

— О чем это он? — спросил Гиббон, попятившись от поднятой хлопком аппарации пыли.

— Обещал нас подставить. Как сегодня, — сказал Торфинн.

— Думаешь?..

— Сам посуди. Первое задание всегда легкое, оно вообще не на боевку, а на дисциплину и на крепость очка. Приказали ждать пять минут — ждем пять минут и разбегаемся, зачет сдан. До нас не меньше сотни рекрутов через это прошло, и никого авроры не застали на месте акции. Догадываешься, почему?

Гиббон покачал головой.

— Читайте газеты, кадет. Недавно Скримджер отчитался в «Пророке»: время реакции авроров на срабатывание сигналок неуклонно сокращается и сейчас достигло шестнадцати минут. Получается, что жить нам или умереть, решали ветераны, проводившие акцию. Уложились бы минут в девять для верности, и мы успели бы смыться...

— А я еще удивлялся, чего они вошкаются. Камрады, в болото носом, — вздохнул Гиббон.

— Верные боевые друзья, — подтвердил Торфинн.

— Ты хотя бы понимаешь, за что?

— За меня. У Долохова на мой счет подозрения, которые он то ли не хочет высказать, то ли не может сформулировать. При этом Лорд давным-давно запретил вступать во всякие отношения с моим родом. «Нет у Гвардии ни союзника Роули, ни противника Роули, ни жертвы Роули», — процитировал Торфинн.

— Вот никогда я не верил русским! Суперинтендант боевого крыла! Тебя в мясорубку из-за неясных подозрений, и еще девять душ паровозом!.. Он же... Он бы на тебя все списал! — осенило Гиббона. — Неопытный командир погубил свою десятку...

— А похоже, — согласился Торфинн. — Выходит, меня и десятником назначили ради этой подставы. Родные бы начали разбираться, как я погиб да кто виноват, а виноват всегда командир.

Гиббон задумался очень глубоко и надолго, минуты на полторы, и выдал резюме:

— Не совру, что я счастлив оказаться с тобой в одной лодке, но меня ж не спрашивали, верно? Давай, что ли, я еще гранат куплю?

— А говорил, по случаю гранаты достались, — уличил Торфинн.

— Я и сейчас говорю. Тогда был один случай, теперь другой.

— Покупай, — одобрил Торфинн. — Только добавь наступательных гранат, фифти фифти.

— Торфи... — в голосе Гиббона плескался океан доброты, как будто он уговаривал помешанного бросить бензопилу. — Ты хочешь сказать, что вот эти самые гранаты, которыми мы ухлопали пятерых мракоборцев и я не хочу знать, сколько своих, были защитными?! И тебе их мало, тебе подавай наступательные?!

— Правильное название оборонительные, — уточнил Торфинн. — Предполагается, что в обороне ты действуешь из укрытия, а наступающим создаешь такие условия, чтобы им негде было укрыться. Как мы спрятались за гаражом, а мракоборцам пришлось бежать по газону. Тут мы и вынесли сразу двоих, а почему? Потому что оборонительная граната — осколочная, мы в две гранаты создали площадь сплошного поражения больше сотни квадратных ярдов. Аврорам оставалось только упасть и молиться, чтобы осколки выше прошли, но они и этого не сообразили. А вот когда оставшиеся погнали нас по дороге, молился уже я, потому что осколочки до двухсот метров летят. Тут надо бы бросать наступательные гранаты, у них основное действие фугасное, как у бомбарды, а осколков почти нет.

— Загадочный мальчик из мэнора, — хмыкнул Гиббон. — Я начинаю понимать Долохова.

— Ничего загадочного: у меня дедушка воевал с тевтонами, — приоткрылся Торфинн.

— У маглов?!

— Да, по-взрослому. Ты, может, видел в Большом Лондоне юбилейные постеры: полвека высадке в Нормандии. Сто пятьдесят шесть тысяч бойцов только в первый день, из них четыре с половиной тысячи погибли... Зато тевтонов набили не меньше, а лягушатников и вовсе тысяч двадцать!

— Торфи... — С простодушного Гиббона можно было писать портрет отца, заставшего дочурку малолетку с двумя неграми. — Но ведь наши ОСВОБОЖДАЛИ лягушатников?!

— Мирняк всегда страдает на войне, — пожал плечами бравый десятник. — Такова плата за свободу, Гибби. Если в городе был гарнизон тевтонов, то наши вызывали авиацию...

— Масштабы... Я иной раз побываю в Большом Лондоне, возвращаюсь, а здесь как будто кукольный театр, — признался Гиббон. — Всё мелкое, кустарное... Только кровь настоящая.

— Аналогично, Гибби.

— Торфи, раз ты так здорово знаешь магловское оружие, то придумай, как нам кончить Долохова. В целях профилактики.

Торфинн ответил не раздумывая:

— Гибби, я не уверен, что Долохов собирается меня уничтожить. Скорее, испытывает. Выясняет мои намерения и возможности.

— А это меняет дело? Может, парни убитые оживут, если сказать, мол, граф Долохов всего-навсего тестировал вашего десятника? — окрысился Гиббон. — А может, он тебе прислал всю программу испытаний? Загляни в конец, нет ли там теста на полное разрушение объекта...

Торфинн молчал, и распалившийся Гиббон стал остывать под его взглядом.

— Парадные ворота Малфой-мэнора и, соответственно, аппарационная площадка находятся в двухстах ярдах от трассы М4 Лондон-Уэльс, — сообщил Торфинн. — За трассой мотель. Вселяйся да наблюдай, там откроется море возможностей. Я отказался от этой идеи, поэтому и рассказываю. Есть еще два готовых варианта и две идеи, которые надо прорабатывать с магловскими книжками. Только, Гибби, пока мы в лагере, у нас нет ни места, ни времени для подготовки. Я смогу прикрыть твои отлучки, когда будешь доставать гранаты, и денег дам, но это все.

— Это не «всё», а совсем другое дело! — засиял Гиббон. — А то развел сопли: «Гибби, я не уверен»...

— Гибби, я на самом деле не уверен, что это не проверка, которая, может, уже закончена. А мы, крутые такие, попремся Долохова убивать. Первую палочку Гвардии!.. Допустим, магловским оружием я его сделаю. Но мы уже засветились с гранатами, поэтому будем главными подозреваемыми... Продолжать?

— Не надо, — буркнул Гиббон. — Выходит, нам сейчас или бежать за Канал, пока Метку не поставили, или ждать, чем закончатся тесты Долохова. Я не побегу, у меня здесь мама и сестра.

— Я не побегу, потому что тебя и парней замордуют. Но гранаты достань.

Гиббон достал.

Долохов не появлялся и приказами лагерь не беспокоил.

Гиббон занервничал и достал пистолеты. Торфинн равнодушно отнесся: сказал, что в бою пистолет быстрее палочки, поскольку ему не надо говорить слова, но требует совсем другого хвата, поэтому без длительных тренировок будут проблемы с меткостью.

Тренироваться было негде. Гиббон явился в палатку Торфинна и без спроса пальнул в земляной пол, набросив заглушающие чары. У каждого, кто входил, появился повод сострить на тему «Что съел десятник». Гиббон извинялся, откуда ему было знать, что так воняет, бездымный же порох... А в пробитый пулей канал с концом провалился стебелек травы длиной примерно в фут. Измерять точнее не стали, и так ясно, что человека пробьет навылет.

Из вербовочного пункта прислали пополнение. Торфинн отправил новичков получать вещевое довольствие, а через полчаса в строю замаячили совершенно другие рожи, причем смутно знакомые и все на правом фланге. Оказалось, что среди рекрутов шла ожесточенная борьба за право занять вакансии у «Красных сапог», и победители уже определились, только раньше их не отпускали свои десятники, а в обмен на новичков отпустили. Разозленный Торфинн потребовал у десятников доплаты и без торга получил с каждого половину месячного оклада. Продешевил, судя по всему. К пополненцам у него претензий не было: парни в рамках своих представлений перешли в самую сильную банду на районе и не сомневались, что им, таким здоровенным, рад любой командир.

О Долохове не было ни слуху ни духу. Его не видели даже выпускники, стоявшие в карауле у ставки Лорда.

Измученный пустыми ожиданиями Гибби раздобыл подлинное вундерваффе — Kalashnikoff. Короткий, сказал Торфинн. Гибби раздобыл длинный. Торфинн сказал: длинный. Гибби взял себя в руки и достал автомат с задней частью как у короткого и передней как у длинного. Сойдет, без энтузиазма кивнул Торфинн, хотя Kalashnikoff румынского производства уже не Kalashnikoff, а Калашникеску.

Чтобы пристрелять новое оружие, Торфинн, воспользовавшись тем, что все еще исполняет обязанности инструктора, провел внеплановые учения. Рекруты трансфигурировали мантии в магловскую одежду, получили по пять фунтов стерлингов из личных средств десятника и аварийный портключ, а палочки сдали на хранение. После чего Торфинн и Гиббон наугад раскидали подчиненных по городам и весям, наказав как можно дольше продержаться среди маглов. А сами аппаррировали в глухие дебри Запретного Леса, где, по слухам, еще водились мантикоры, вытряхнули из сумок уменьшенные автоматы и цинк патронов и от души постреляли по прыгающим поганкам. Они увертливые, заразы.

Забегая вперед, стоит сказать, что абсолютным победителем учений стал трехсотфунтовый громила из последнего пополнения с никакой фамилией Смит. Заброшенный шкодливым Гиббоном в Ливерпуль, он был буквально за руку втянут в банду болельщиков местного клуба, засветился на полицейских камерах в драке с манчестерцами, сумел удрать благодаря тому, что с его мантии спали чары трансфигурации, и вынес на широкой груди девчонку-болельщицу, которая жила в трейлерном парке и как раз осталась без парня, попавшего в облаву. Второй раз камеры зафиксировали «неизвестного проповедника» улепетывающим по улице с набитой в перегруз тележкой из супермаркета (надо же было питаться и кормить подругу после бурного секса). В общем, намотали ему шесть недель; зачарованный из поддельной зажигалки «Зиппо» портключ все это время пролежал в тюремной камере хранения. Зато Смит стал самым популярным рекрутом в Гвардии. Отправляясь за Барьер, многие трансфигурировали себе такую же, как у него, подлинную магловскую шапку болельщика с клубной птицей Лайвер и огромным поролоновым кукишем на макушке.

Долохов появился в день присяги.

В отличие от старой Гвардии, во втором легионе этот ритуал был отработан до состояния жесткого канона. Торжественное построение рекрутов и ветеранов, две шеренги лицом к лицу. Краткая речь-накачка: «Парни, у вас чистая кровь?» — «Да!». «Вы готовы пролить грязную кровь?» — «Да!». «Вы уверены?» — «Да!». «Идите и докажите верность своему слову!». Рекруты получали от ветеранов задание и координаты для аппарации. Традиционно грабили инкассаторские машины — Гвардии нужны были средства, — выделяя для акции две-три боевые двойки. Уничтожали охрану железнодорожных тоннелей или, проникнув на территорию войсковой части, резали секой зазевавшегося часового. Ветераны наблюдали за подопечными со стороны. Когда проливший грязную кровь рекрут, облаченный в парадную мантию акромантулового шелка, представал перед Лордом Судеб, ветеран свидетельствовал, что Имярек не дрогнув исполнил приказ и достоин звания Гвардейца. Настропалившийся Лорд буквально в пять секунд шлепал соискателю Метку, и можно было пойти и напиться.

Никто заранее не знал, какое задание получит и кто окажется контролером — строились по росту, кто напротив, к тому и подойдешь. Но первым, правее правофлангового, стоит командир. Например, десятник Роули. А Долохов с его единственным в Гвардии званием тысячника стоит вне строя. Собственно, эти шеренги, выровненные по отбитому на плацу следу натертой мелом веревки, построены для него. Он тут главный, когда нет Лорда. И может делать что хочет. Например, сказав речь, встать в строй ветеранов напротив десятника Роули.

Десятник Роули вместе со всеми шагнул к ветеранской шеренге. Вместе со всеми получил координаты. Аппарировал и оказался в воняющем мочой тупике среди каких-то разъеденных кислотным лондонским смогом кирпичных стен. Может, это был пришедший в разрушение доходный дом или фабрика времен промышленной революции — десятник Роули не смотрел по сторонам, потому что в ярде от него двое капающих слюной поганцев держали голую, исцарапанную, сипящую сорванным горлом девочку. Черт, черт, черт! У нее на лобке еще ничего не растет, кровь бежит по ногам, поганцы лыбятся.

— Пролей грязную кровь, — мерзлым голосом сказал Долохов.

— Без меня пролили, — констатировал Торфинн и бросил первую в своей жизни аваду. В девчонку, как было приказано.

Оглянулся на Долохова, вздернув бровь: что еще?

— Я знаю, что ты победишь любого соперника. Мне нужно было знать, что ты выполнишь любой приказ, — объяснил волхв. — Эти тоже твои. Если так тебе будет спокойнее.

Торфинн снес поганцам головы. Спокойнее не стало.

— Прибери тут, — скомандовал Долохов, — и айда за заслуженной наградой... И все-таки не понимаю, что привело тебя в Гвардию, сынок.

*Торфинн Роули — в каноне один из Гвардейцев, которых Драко провел в Хогвартс через Исчезательный шкаф. Был момент, когда все полезли на Астрономическую башню смотреть, как Малфоеныш будет убивать Дамблдора. Судя по всему, Роули в одиночку сдерживал устремившихся за Гвардейцами фениксовцев и дружинников из ОД. «Гигантский светловолосый волшебник, посылающий проклятья во все стороны, так что они отскакивали от стен, крушили камни, разбили ближайшее окно»... Ненароком ухлопал коллегу по фамилии или прозвищу Гиббон и поджег хижину Хагрида. Или поджег Снейп — они вместе уходили.

** Песнь песней царя Соломона.

*(3) Дамокл Роули, второй в истории Министр Магии. На самом деле не построил Азкабан, а воспользовался крепостью, в которой жил и умер темнейший колдун Экриздис (дементоры — тоже его наследие). Собрав в Азкабане осужденных из десятков маленьких тюрем, Роули на века решил проблему побегов. А бегали волшебные уголовнички часто и с заметными для маглов спецэффектами, так что по сути принятая Роули кризисная мера превратила недавно принятый Статут о Секретности из благого пожелания в действующий инструмент.

* * *

Что привело тебя в Гвардию, Торфинн Роули?

Нелепая случайность. Первая в той череде, которую успел нагромоздить за свою короткую жизнь этот наивный убийца с репутацией нежного дефлоратора…

Ах, не надо, леди и джентльмены. Пресловутое целомудрие чистокровных невест — величина безусловно не мнимая. Но верно и то, что для души, задохнувшейся в латной перчатке домашней деспотии, падение так же заманчиво, как и вольный полет, разница становится очевидной только в самом конце. А падение под голубоглазого атлета, харизматичного, как скандинавский бог, вообще не грех, а подчинение обстоятельствам неодолимой силы. Это ж в палеокортексе прописано. Зов диких предков, другими словами: видишь альфа-самца — хвостик вбок и откляченным задом ползи навстречу своему недолгому счастью, нервно шипя на соперниц. Основной инстинкт! Ну и гименопластика в буквальном смысле волшебная.

На путь в мистеры Совершенство Торфинна поставил дядя Дон, плотно прижившийся за Барьером сквиб и вообще-то позорная язва на теле чистокровной семьи, но Роули никогда не волновало мнение соседей. Многие из бастардов деда профессионально реализовали унаследованную от него физическую одаренность; дядя Дон был цирковым гимнастом, на тот момент — цирковым гимнастом, упавшим из-под купола на спину лошади, мир ее праху. Две недели в Мунго, два месяца реабилитации в поместье брата, не отходящий ни на шаг племянник в том возрасте, когда кумирами становятся циркачи (и, конечно, мчащиеся на рявкающих алых машинах пожарные). Дяде было скучно, племяннику интересно, и на пару они подготовили сюрприз для всей семьи, который и показали после ужина в честь возвращения Дона в свой мир. Наследник Священного рода лихо гнул каучук, вставал на вертикальный шпагат и, подброшенный дядюшкой, крутил тройное сальто. Ребенку поаплодировали, дяде дали понять, что в беде не бросят, но запросто в гости не ждут. Тем не менее, затравка была брошена. Если в плохих руках волшебный ребенок тратит магию на отращивание вихров, то в хороших...

С полуосознанного детства, с того вертикального шпагата, затопившего душу счастьем, что взрослые не могут, а он может, Торфинн строил свое тело. Не мясную витрину бодибилдеров и не боевую машину — боже упаси! В жопу завораживающий танец смерти, это мечты учащегося музыкальной школы после знакомства с гопниками, и то недолгие, потому что надо играть гаммы... Бегал, плавал баттерфляем, крутил «солнце» на турнике, растягивался ушу-гимнастикой и ставил на рефлекс приемы ушу-единоборства. Как завещал великий Мюллер, каждый день нагрузка на каждую мышцу и на каждый орган.

Мое тело для жизни, чел, сказал бы Торфинн, если бы кого-то заинтересовала его домашняя философия. Для самой обычной долбанной жизни. Только наши с тобой жизни отличаются так же, как наши тела. Твоя ленивая, дряблая, с утра усталая, отравленная зельями, которые ты лакал для роста мышечной массы, и алкоголем, в котором ты пытаешься найти потерянную радость. А моя жизнь... Ну, тело ты сам видишь. Я от утренней пробежки получаю такую чистую радость, какой тебе не словить под наркотой.

О радостях с девчонками Торфинн помалкивал — и так найдут повод придраться. Еще в Хоге задолбали дуэлянты с нелепыми претензиями. «Салли моя девушка!». Извини, чел, не знал. Кстати, она тоже.

Козлы.

Они тренируются, чтобы играть в квиддич. Они зубрят, чтобы сдать ЖАБА. Они не считают нужным поменять носки и разучить стишок, чтобы покорить девчонку. А после говорят, вот же шлюха, я на нее потратил пять «галек» в заведении мадам Паддифут, а она дала Торфи.

Главная несправедливость мироустройства не в разделении на бедных и богатых — счастливым можно быть и в хижине, — а в том, что козлов гораздо больше, чем стерв. Было бы поровну, пускай бы мучили друг дружку, а так потрясающее количество добрых, нежных, трепетных растаптывается козлиными копытами и считает, что это и есть реальная жизнь. Торфинна бесила одна мысль, что вот эти грудки будет мусолить козел и обзывать прыщиками, а та светлая голова, влёт сочиняющая смешные стишки на школьные события, достанется по договорному браку другому козлу, который уже на стадии так называемых ухаживаний обращается к ней «Эй, жопа!». Нормальные, кстати, грудки. Аккуратные. А жопе неоткуда взяться в семнадцать лет, там плотненькая, гладенькая архитектурная деталь, такая высокая, что положи у крестца карандаш, и не скатится.

Потом, само собой, дуэли. Когда Торфи разглядел, тогда и номинальным владельцам понадобилось. Обязательная, как некий тайный ритуал козлов, связка ступефай-про... На «-тего» еще никому не хватило времени. Примирение, жалобы, что уроки ЗОТИ ничего не дают, отцов учили лучше. От некоторых — стыдливое признание: Мэгги (Милли, Пенни) стала ничё так, что ты с ними делаешь?

Увы (или ура — для кого как), поскольку альфа-самцы по определению одиночки, современный мир принадлежит способным на командную работу бетам. Поэтому девушки любят гитаристов, а в мужья выбирают автомехаников.

Теперь уже точно увы, на седьмом курсе Торфинну повезло встретить Ту Единственную Самую Умную, которая решила клюкнуть не противозачаточное, как все, а зелье зачатия. Говорили ей девочки, что одно дело попользоваться, а другое — замуж за место общего пользования. Но ей надо проверить, вдруг он глубоко в душе однолюб, просто не понятый... Райвенкловка. У них опыты на себе лишь немногим менее популярны, чем опыты на соседях по комнате.

Между тем вторую порцию того же зелья готовила прагматичная слизеринка. (А вам зачем знать? Ну, попросили. Родня. Влиятельная, но дальняя. А содержание назначили, как любимой племяшке, и у Торфи оклад будет по шестой категории. Пресс-секретарь Департамента недвижимости, это вам не пикси накакал... Вы как с луны свалились. На дуб, а с дуба рухнули. Раз эту должность занимал Гринграсс, то кто ж ее уступит, скажем, Буллстроудам? Родню подтянут. Или сделают родню из подходящего человека. Торфи самый подходящий, с его-то внешностью и голосом. Публике не нужна аналитика рынка недвижимости. Публике нужно шоу... Нет, Торфи еще не знает, зачем ему? Пускай сдает выпускные и не парится).

Зелье по сложности выходило за рамки школьной программы, варилось в три этапа с перерывами для настаивания (или для отстаивания?), поэтому обе в-мечтах-уже-миссис-Роули попросили профессора Снейпа приглядеть за их работой опытным взглядом. Выдающийся нос зельевара почуял запах жареного. Придавив рационализм, Снейп не объединил, а развел во времени внеклассные занятия, и вскоре убедился, что чуйка не подвела. Обе девы, вдохновляясь на труды, ставили у котла колдографии красавчика Торфи.

Снейпа, знавшего цены школярского черного рынка, почему-то сильно царапнуло, что соперницы выбрали принципиально разные, но самые дорогие картинки. У райвенкловки на ставшей редкостью в Хоге вырезке из «Ведьмополитен» тогда еще шестнадцатилетний блондинчик медленно поворачивал голову, демонстрируя короткую стрижку, а скорее совершенную форму черепа. Высокий лоб, который короли прошлого имитировали, выбривая волосы, достался засранцу от природы; нос аристократически тонкий, подбородок мужественный, однако без ламброзианской квадратности, кою с досадой находил у себя Снейп (также как и длинный нос, тонкие губы и еще четыре признака из одиннадцати, отличающих, по синьору Чезаре, типичных убийц). На колдографии слизеринки Торфи набегал на камеру, грозя кулаком шарахнувшемуся в последний момент оператору. В неприлично облепивших естество мокрых трусах, с голым торсом, усыпанным горящими на солнце каплями влаги. Негатив эротического снимка Торфи выкупил у гиффиндорца Колина Криви. (Снейп вместе с Макгонагалл посредничали в этой сделке, боясь, что разозленный атлет изуродует львенка). Однако несколько отпечатков еще ходило по рукам, старшекурсницы покупали их в складчину и выставляли в спальнях, при этом цена непотребства доходила до десятка золотых!

Чужая душа потемки. Как знать, может быть, Снейп решил раскачать лодку, в которой безмятежно плыли средь политических штормов сохранявшие нейтралитет Гринграссы, и задумал интригу, способную сделать честь Дамблдору (что было нетрудно, по правде говоря. Замыслы Величайшего Светлого не просчитывались здесь и сейчас, потому что воплощались со скоростью приготовления яйца, воспетого в китайской поэме: дед зарыл в землю, внук ест деликатесную тухлятину. Но в ретроспективе видна примитивность и стариковская леность. Мальчика зарыли в кладовку и десять лет сидим. А сколько раз за это время можно было разыскать хоркруксы?).

Так вот, о мотивах Снейпа. Возможно, Палыч раскопает их в подаренной памяти, а пока они неведомы. Факт тот, что Снейп не только помог обеим почти-уже-миссис-Роули, но и доварил зелье слизеринки, начавшей работу позже соперницы. Фиалы с зельем они получили с интервалом в полчаса и каждая в свою очередь спуртанули на поиски почти-уже-отца.

Кстати, это наталкивает на мысль, что коварный двойной шпион, мстя всем красавчикам от лица всех носатых, мечтал спровоцировать бабскую драку над желанным телом. С визгом, тасканием за волосы и разбором полетов на педсовете. Что ж, в таком случае он зря старался. Наверное, просто не знал в силу консервативного воспитания, что фильм «Эммануэль» уже запустил поветрие, которое в двадцать первом веке получит название Quickie и станет повальным не только в молодежной среде. Это когда в невозможных местах и часто из-за тесноты в невероятных позах, что и служит детонатором быстрого взрыва.

Слизеринка поймала солнечного зайчика на УЗМС, за спинами родного факультета, глазевшего на кормежку гиппогрифа. Райвенкловка — в чулане для метел, что практикуется в Хоге со времен постройки первого стадиона и стало скучноватой, но неувядающей классикой. Перчика добавило то, что в десяти ярдах за щелястой стеной мадам Хуч вела урок у младшекурсников, и каждую минуту кто-нибудь мог зайти в чулан, чтобы заменить ветхую метелку на менее ветхую.

И не подрались, что вообще характерно для девчонок Торфинна Роули. Не дерутся прихожанки из-за пастора.

Кто из беременных дев первой заявил права на Торфинна, уже неважно, потому что вдвоем они составили половинки бездонной задницы. За слизеринкой стояли Гринграссы. Умеренные консерваторы из «Священных двадцати восьми», управляющие Департаментом недвижимости со дня основания, а это ни много ни мало — контроль над третью денежных потоков Минмагии. На таких вершинах даже бровку хмурить не надо, чтобы наказать обидчика. Найдутся услужливые, угадают и угодят... Семья райвенкловки занимала скромное место в середине среднего класса и не могла похвалиться связями в Британском истеблишменте, они на остров-то переехали только два поколения назад. Но фамилия ее бабушки была Борджиа.

Обеим Торфинн сказал, минуточку, исчез на полдня и вернулся с Меткой. Девчонки посмотрели и отошли молча, как от гроба.

Дома он побывал после выпускного, не прожил суток. Отцу доносили со всех сторон, что сынок меченый, при встрече он сразу схватил за левую руку и стал, обрывая пуговицы, засучивать рукав. Нарисованная метка смылась без следа, но отец не удержался от давно заготовленного «Как ты мог?!». Торфинн понял, что его здесь не услышат.

Отец ушел к камину рассказывать знакомым про грязные инсинуации в отношении Джуниора, а Торфинна отозвал подымить дядя Харви, еще один забарьерный сквиб.

Выкурили по сигаре, Торфинна с непривычки повело, и в легкой эйфории, цепляясь взглядом за норовящую уехать оконную раму, он минут за сорок узнал о Темном Лорде больше, чем за год от принявших метку слизеринцев.

Мир перевернулся с ног на голову... И обрел недостающую ему логичность. В самом деле, после Гриндевальда парни из-за Барьера обязаны были взять магов под наблюдение. Дядя Харви для них идеальный исполнитель: супермагл, не замечающий антимагловских чар. А его неспособность к волшбе устраивает уже нашу сторону: слишком дурную память о себе оставили маги на службе Инквизиции.

— А служишь ты, значит, на военном складе, — резюмировал Торфинн. — Помню, название у него было нелепое и неприличное, ASS, что ли?

— Бинго! Ты самую суть ухватил, — одобрил дядя Харви. — Хотя формально порядок букв иной. Только я на пенсии давно. Держу лагерь бойскаутов, чтоб не скучать. Походы, палатки, жареный зефир у костра...

— А несчастные случаи? Сейчас ведь развелось маньяков! К примеру, крадется он такой, жаждущий юного тела, поскользнулся на жареном зефире и свернул шею...

— Голливуд, — не одобрил дядя. — Зрелищность в ущерб производительности. Раз уж противник подпустил тебя вплотную, то быстрее проломить висок. Тюкнул и свободен для новых свершений.

— Научишь?

— Ты и без меня умеешь больше любого рейнджера — для них все-таки рукопашка далеко не самое главное. Другое дело, что твои приемы спортивные, а я покажу, как их довернуть до боевых. И работу с бытовыми предметами покажу, дальше сам.

Откровенность дяди Харви предполагала ответную откровенность, и Торфинн сказал, что попал в конфликтную ситуацию с двумя сильными семьями, а если примет метку, те утратят к нему интерес.

— А что, это по-нашенски, со здоровой долей наглости, — неожиданно легко поддержал его дядя. — Время на раздумье у тебя еще будет, пока учишься в лагере. Если не сможешь вжиться, то сразу ко мне, переправлю военным бортом хоть в Индию, хоть в Америку... Дерзни!

И Торфинн дерзнул.

* * *

Темные силы победили с обескураживающей легкостью.

Гвардию подняли по тревоге и повели на Министерство. Толпой. Не нарезав задач подразделениям. Впрочем, какие подразделения у ветеранов? У них компании, как на барбекю, зачастую без командира. Мало им осеннего разгрома восемьдесят первого, когда аврорские пятерки паковали их с непринужденностью машинки для набивки сосисок.

Итак, штурм Министерства, картина художественной ценности не представляет. Известный дворик под антимагловскими чарами, одинокая телефонная будка, вокруг тусуется с полсотни магов, разговоры: «Мистер Крэбб?» — «Руди! Как мама, как сестра?». Набиваются в будку по четверо: «Мистер Крэбб, давайте с нами!» — «Спасибо Руди, я следующим рейсом с мистером Гойлом». Руди крутит старомодный диск, и экипаж будки проваливается навстречу своей судьбе. На всю тусовку ни одной пары сквозных зеркал. Как там Руди, может, ему уже руки заломили? «Джентльмены, вы слышали анекдот про маглу и кентавра?». А вокруг заброшенные здания с кое-как заделанными следами бомбежки, сотни две окон. Можно ставить мешок золотых против шарика мороженого, что дядя Харви насовал туда камер и за много лет собрал снимки практически всех дееспособных магов. Но где авроры? Почему не приглядывают за входом в Министерство? Или всё видят и не вмешиваются, давая возможность принимать участников «штурма» коллегам внизу?

Торфинн посмотрел на этот бардак и со своей десяткой аппарировал на задний двор «Дырявого котла». Разошлись по магазинчикам и через камины с интервалом в пять секунд по темпусу прошли в Атриум Министерства. А там столпотворение, ветераны толпятся у лифтов, беззлобно подбадривают жалящими чиновников, поднявшихся с глубинных этажей, и уезжают в освободившихся кабинках. Аврор представлен в одном экземпляре, плавает в фонтане лицом вниз. Рядом на бортике сидит знакомый по лагерю десятник и меланхолически обводит пальчиком прожилки мрамора.

— Признаков боевого планирования не замечено, — сообщил он. — Три раза видел людей, похожих на командиров, оказалось — уволенные чиновники. Набрали себе группы и пошли по своим департаментам справедливость наводить. И все так. Кого налоговики обидели, кого недвижимцы... Я своих по залу расставил, бдеть.

— А что, правильно! — одобрил Торфинн. — В этом бардаке решительный неумеха может человек пять накрошить. Ни организации, ни осторожности!

— Решительные уже решительно сдриснули, неумехи приведены к покорности. Знаешь, кто это? — кивнул десятник на плавающего аврора. — Делопроизводитель Департамента недвижимости, отдел нежилых помещений. Оформлял продажу сараев. Переведен в Аврорат на усиление, прикинь?

— Знакомый?

— Сосед. А я ему говорил, не хрен городить глухой забор, у меня в тени даже укроп еле растет!

Торфинн заметил сутулую спину Бешеной Бель, с решительным видом направлявшейся в какой-то коридор, и решил, что она-то должна иметь представление, куда идет и зачем. Махнул своей десятке и пошел следом, не особенно приближаясь. Бешеная обернулась, одобрительно кивнула. По коридору порхали пергаментные самолетики — похоже, канцелярские крысы делились впечатлениями. С пушечным бумсом отлетела дверь, выпустив катящееся кубарем тело в щегольской атласной мантии. При виде идущих цепочкой Гвардейцев тело заскулило и по стеночке припустилось в сторону Атриума.

Бешеная привела в самое логово — ДМП. Из-за стола навстречу ей вскочил чинуша со смутно знакомым лицом, Торфинн вытряхнул из рукава палочку... А чинуша расшаркался этак с прогибом и чмокнул воздух над запястьем подручной Темного Лорда. Пий Толстоватый, узнал Торфинн, преемник убитой Амелии Боунс.

В офисе Аврората рулили «усилители» вроде покойного продавца сараев. Их предшественников, опытных мракоборцев, бросили на восполнение потерь в боевых пятерках. И тем, и другим пообещали, что как только, так сразу. Вот поступит молодое пополнение с аврорских курсов... Поэтому «усилители» бездельничали, дожидаясь обещанного за геройскую службу перевода с повышением. Опытные знали, что на подходе всего четыре выпускника, набранных в мирное время, а новое, увеличенное пополнение еще только предстоит набрать и учить три года. Тогда как словить аваду хватит двух секунд. Навоевались, решили опытные и почти все ушли на заслуженную пенсию. Последними разбежались самые боеспособные из мракоборцев — те, кто воевал на переднем крае и не мог надеяться на милость победителей.

Осмелев, Торфинн заглянул в аврорскую дежурку — ни одного знакомого лица из собранного за год альбома с газетными вырезками. Сидят парни с курсантскими нашивками, морды напряженные. Старший объявил: «Мы по уголовникам, с Гвардией не схлестывались и дальше не хотим». «Привет, камрад», — ответил Торфинн. Бросил темпус — час сорок назад они вышли из казармы. Победа.

Пий Толстоватый пересел целовать ручки в кресло Министра, а к финансам магической Британии стал присасываться Малфой, опираясь на силовую поддержку Долохова. Свою струю, не сказать, что свежую, внесли указы Волдеморта в поддержку Чистой Крови. Первым делом вычистили из Министерства грязнокровок, и бюрократия впала в паралич. Парням Торфинна понадобились выписки для гвардейской налоговой льготы за домовладение, так три месяца писали. При всем уважении к чистокровным, они не работают, а представительствуют. Будут сидеть и ждать, когда безродный зам принесет указ и ткнет пальцем, где надо расписаться, а безродных Лорд как раз и повыгнал.

Конфликт, не конфликт, но некое напряжение в верхах возникло, иначе с чего бы Долохов стал денно и нощно пропадать во втором легионе? К чести старого убийцы, на пустячные придирки тот не разменивался, а пользу приносил немалую. Конфисковал у какого-то купчика особняк с обширными складами, перестроил, и появился у легиона городок с казармами, плацем и нестыдным зданием штаба. А главное, занял личный состав бесспорно полезным в глазах населения делом: борьбой с организованной преступностью.

Торфинн с самого начала знал, что Гвардия — неподходящее место для человека его склада. Но разве была альтернатива? После некоторых акций он думал, что, может, лучше бы его заавадили Гринграссы или отравили потомки Борджиа. Хотя чаще бывал доволен и выбранной жизнью, и собой. Рейды в Лютном горячили кровь, в глазах чистой публики Торфинн был героем, совы сталкивались над его головой, роняя надушенные записочки «Высокому голубоглазому Гвардейцу». Дважды на месте свидания его встречала засада. Считай, комплимент от уголовной братии. Раз хотят убить, значит, признают его эффективность.

Месяц назад на облаве Торфинн встретил человека, который не испугался. Надо сказать, что даже один парный патруль Гвардии давит на психику асфальтовым катком. Черные мантии, серебряные маски — кто там, что у них в головах? Выучка у парней жесткая, кидают проклятья на любое резкое движение, ошибки заранее прощены инструкциями. Торфинн, если был в штатском, сразу кричал: «Роули, второй легион, я показываю метку!» и медленно засучивал рукав. Опасался не того, что могут не узнать, а что наоборот, какой-нибудь слишком хорошо знающий его поганец воспользуется случаем отомстить.

Облава — это грохот высаживающих двери бомбард, звон разбитых стекол, рев десятка глоток под сонорусом: «Гвардия Смерти, всем на пол!», визг нерасторопных, попавших под круцио, цокочущий топот подкованных сапог, снова грохот и звон, уже где-то в глубине здания. И вдруг островком невозмутимости — джентльмен в твидовом костюме, при котелке и слизеринском галстуке. Зашел на огонек. Руки на виду, ладонями наружу, мордой в пол и не думает, а главное, разгоряченные парни воспринимают это как должное. Один, пробегая, бросил круцио на силуэт не в маске, джентльмен ловко сместился, посмотрел с укоризной, но Гвардейца и след простыл.

Торфинн по плану операции оставался в фойе борделя, который тогда громили. (Такого счастья на рожах Гвардейцев он не видел со дня выпуска из учебного лагеря: красавчик Торфи обломался!). Обязанности требовали поинтересоваться, какого тут делает штатский, но джентльмен в твиде начал первый:

— Мистер Роули?

Торфинн сбил маску на затылок — с его ростом и фигурой скрывать лицо было пустой формальностью.

— С кем имею честь?

— Просто Александр. Друг наследника Гринграсс. Не адвокат или что-то в этом роде, никакой платы за встречу с вами не получу. Хотя надеюсь выклянчить винца с испанских виноградников Гринграссов, — открыто улыбнулся твидовый возможно-и-в-самом-деле-Александр. — Веду к тому, что разговор наш неофициальный и никого ни к чему не обязывающий. Встретились два джентльмена, обменялись информацией...

Где-то наверху грохнулся буфет с посудой и завизжали шлюхи.

— Вам не мешает? — поинтересовался Торфинн.

— Пускай их. Сбросят пар, меньше убьют невинных.

— Там нет невинных.

— В библейском смысле нет. А в социальном многие считают проституток жертвами общественного темперамента. И нужды, разумеется. От хорошей жизни не идут на панель.

— У каждого свои представления о хорошей жизни, — ответил пообтершийся в трущобах Торфинн. — Одни мечтают о тарелке каши каждый день, другие о новом платье на Рождество и далее по экспоненте. В этом заведении трудятся мечтавшие о золотых украшениях, а мечтавшие о платье допущены прибираться. Все достигли своего, и ни одна не остановилась. Укрывательство краденого для них ежедневная рутина, слив денежных клиентов грабителям — «невинная» практика: «Я только сказала Пегги, чтоб она сбегала до Пита»... Потом с удовольствием принимает от своего кота перстни и крестики с трупов, считается — любовь, поскольку она не требует за секс денег вперед, а ювелирка кровавая — как бы подарок. Так что в библейском смысле здесь не Магдалинки, а скорее Вараввы.

— Интересно! — с непонятным Торфинну энтузиазмом заметил Твидовый. — Вы пришли не наобум, а все разведали!

— Я вижу уровень заведения по меблировке, преступления назвал типичные. В бардаках пониже рангом клиентов опаивают опием, в элитных орудуют мошенники и шантажисты. А пришли мы, потому что здесь мелькнули серьги с массового убийства. Кто-то уничтожил большую смешанную семью: полукровки, сквибы, зять-примак и вовсе магл. Фермеры, им лишь бы побольше рабочих рук...

Торфинн не сказал, что уголовники работали под Гвардейцев, вывесили над фермой Мосмордре.

— Так вы ведете расследование?! Отделяете агнцев от козлищ, а не всех подряд под нож?!

— Dura lex sed lex, — выдавил Торфинн. На самом деле вариант «всех под нож» не исключался. Разъяренный Долохов дал срок до утра: либо находят шлюху с сережками и она сливает своего кавалера, либо весь бордель под зачистку.

— Не знал. Не знал! — Твидовый выглядел обрадованным и вряд ли играл. — В консервативных кругах бытует мнение, что Гвардия только терроризирует нечистокровных, а это неприемлемо — плохо сказывается на бизнесе. Чистокровные не станут печь хлеб или ткать.

— От них и не требуется. По первоначальной идее Королева царствует, маги правят, пекут и ткут счастливые подданные.

— Как мечтал Гриндевальд.

— Возможно. Я не интересовался.

— Мечтал, мечтал. В Европе Гриндевальд, у нас Дамблдор, дружки-любовники. Таран Гриндевальда — Гитлер, Дамблдора — Мосли.

— Это на какой планете? — поинтересовался Торфинн.

Наверху ударили бомбардой. Он укрылся за шкафом, продолжая контролировать лестницу, и жестом указал место Твидовому.

— Оки-доки,* — ухмыльнулся тот, не показывая признаков встревоженности. — Надеюсь, мы еще обсудим нюансы родной истории... Отойдите влево шага на два, а то с лестницы будет видно ваше отражение в окне.

Торфинн повиновался.

— Так нормально, — кивнул Твидовый. — Я с вашего позволения достану палочку?

— Она у вас в рукаве. Без всякого моего позволения. А знаете почему? Я быстрее.

— Уверены? — с прищуром глянул Твидовый. Провоцировал. — Впрочем, вы же ученик майора Брауна...

... И племянник, — добавил про себя Торфинн. — Однако, они серьезно потратились на нашу встречу: про дядю Харви не узнаешь из телефонного справочника.

— Важнее, что мне девятнадцать, а вам за пятьдесят, — ответил он Твидовому и вернул шпильку: — Кстати, не староваты ли вы для друга наследника Гринграсс?

— Мы с ним со школьных лет, я на два курса младше учился... Это следствие долгожительства в обоих мирах: глава корпорации еще чувствует в себе силы и не спешит на покой, а его сын уже старится... Мне нравится, как ты держишь удар.

— А был удар?! — искренне удивился Торфинн. — В таком случае он пришелся в пустоту. Я прекрасно знаю, что у деда за Барьером больше сорока только признанных бастардов, которым он дал все, кроме фамилии. Была война — десятки тысяч юных вдов, измученных нереализованными женскими мечтаниями. Готовился десант за Канал, но этак без огонька: то пришивали последнюю пуговицу,** то совершенно внезапно осенние шторма... И был среди ожидавших своей судьбы парней красавец аристократ в форме простого солдата...

— Магловской армии, — желчно вставил Твидовый.

— Армии Дома Виндзоров, подданными коего являются все волшебники Соединенного Королевства.

— Туше! — засмеялся Твидовый. — Стало быть, не стыдишься сквибов в родне?

— Есть сквибы и сквибы. В семье магов ребенок-сквиб дает повод для известных сомнений. А сквибы, коих мой дед посеял за Барьером — гуманитарная помощь Родине, понесшей демографические потери.

Твидовый выслушал шутку с вежливой улыбкой — думал о чем-то своем. И надумал:

— Мальчиков зовут Кастор и Поллукс. Их матери подружились, по воскресеньям бывают на ланче у Фортескью.

Наверху взревели басом, тоскливо и дико, всеми связками сразу, забулькали, заткнулись, и тогда вступил хоровой визг девок.

— Что, по-вашему, я им скажу? — спросил Торфинн, подождав, чтобы не перекрикивать жизнь наверху.

— Ничего. Тебе пока что не стоит к ним приближаться. Посмотришь на мальчишек, уронишь слезу в мороженое... Они твое слабое место. Два маленьких слабых места, белобрысых и голубоглазых, как ты. Вот когда все кончится...

— Что все? — перебил Торфинн.

— Всё всё. Первоначальная идея, о которой ты говорил, выродилась черт знает во что. У вас нет и не будет массовой поддержки населения. Пока что в Гвардию принимают добровольцев, но скоро под метку станут загонять всех подряд. По качеству пополнения видно, что вы добираете остатки. Вот что за фрукт Джонсон, да еще Мохаммед? Какого хрена надо Мохаммеду среди чистокровных британцев? Почему ваш Лорд его пометил, а не заавадил?

— Вы сейчас наговорили на государственную измену, — холодно заметил Торфинн. — Себе и мне, если хотя бы не попытаюсь вас задержать.

— Не суетитесь, юноша, — отмахнулся Твидовый. — У меня амулетов на десять тысяч галлеонов. Пока пробьете, я уйду прогулочным шагом.

— И все же я попробую.

Торфинн по-школярски поднял палочку. А Твидовый сунул свою в карман.

— Угрожая оружием, ты провоцируешь противника на удар. Поэтому если собрался бить, бей, если не собираешься бить, не угрожай. Ведь так вас учили в лагерях?

— Все-то вы знаете, — буркнул Торфинн, опуская палочку. — Предплечье покажите.

Твидовый с готовностью засучил рукав.

— Чистенько. Но это не гарантирует, что я не безопасник. Их службу создавал Долохов, а он с самого начала считал идиотизмом метки для членов тайного общества.

— Они для быстрой связи с Лордом, метки. Чтобы всем вдруг появиться на месте акции.

— Лорд часто водит тебя на акции?

Торфинн смолчал.

— Такой большой, а веришь в Санта-Клауса, — продолжал Твидовый. — Ты ведь больше двух лет в Гвардии...

— Полтора года, — автоматически поправил Торфинн.

— Ха! Я так и думал, что в тот раз ты нарисовал метку!

Поймал, мерзавец.

— Когда девчонкам показывал? Разумеется. Однокурсник мне скопировал со своей. Чтобы получить настоящую Метку, надо пройти лагеря.

— И убить магла.

Наверху часто захлопали выстрелы, избавив Торфинна от необходимости отвечать.

— Звуки сместились, — заметил Твидовый. — Удаляются в левое крыло.

— Предусмотрено. Он или скорее они пробиваются к пожарной лестнице, а ее уже нет, срезали под корень. Над зданием антиаппарационный купол, под окна рекрутов нагнали, новый набор... Кстати, можете увидеть Мохаммеда Джонсона. Он вполне себе англичанин, просто родители фрики. Его сестру назвали Лакшми.

— Планировал ты?

— Только захват. Потом передадим все дознавателям.

— В Гвардии появились дознаватели?!

— Официально еще нет, а по факту выделилось несколько человек, у которых лучше всех получается допрашивать и обыскивать. — Торфинн понимал, что льет информацию в уши консервативному большинству, и старался полностью использовать свалившийся с неба шанс. — Поначалу ведь как думали? Захватим власть и раздавим преступность драконьим сапогом. Однако не так все просто. На данном этапе мы косим сорную траву, верхушки, а она пустила корни везде, где ни копни. Слишком вы, умеренные, заигрывали с уголовниками. Законы мягкие, как будто их писали на сходняке в Лютном...

— Пробовали пожестче. А они уходят к маглам, нарушают Статут, — вставил Твидовый.

— Я и говорю, заигрывали. Мы преступления на магловской стороне караем втрое, и не отсидкой, а каторжными работами. Ночуют в Азкабане-тюрьме, благоустраивают Азкабан-остров: зубило, кувалда, гранит природный, насколько выполнил норму, настолько и накормят. Так вот, осужденные на минимальные срок, три месяца, начали выходить в апреле, и с тех пор ни одного зафиксированного случая гастролей к маглам. Как секой отрезало.

— Ты с такой гордостью это говоришь, как будто...

— Идея моя, — подтвердил Торфинн. — Но только идея, исполнение...

— Не скромничай, — поморщился Твидовый. — Исполнителей всегда на порядок больше, чем генераторов идей... Как причудливо повторяется история: пращур построил Азкабан, правнук благоустраивает.

— Точное слово — причудливо. Уж так причудливо! — не удержался Торфинн. — Деятельный министр на века решил вопрос побегов, а его ославили садистом на весь истормаг. Хоть бы кто поинтересовался, какие срока давали при садисте и сколько гуманисты добавили... И меня ждет та же хрень. Причудливая. Раздавят Гвардейскую гадину, придут новые, чистые, с Гарри Поттером в сердце... Хорошо, что мои мальчики не будут носить фамилию Роули. Для них хорошо.

— Раньше надо было думать о мальчиках, — холодно сказал Твидовый. — Когда в Гвардию соскочил из-под венца.

— Одна девушка из семьи олигарха, у другой в предках отравители исторического масштаба. И чего я в Гвардию соскочил? Устроил бы тотализатор, кто меня прикончит: киллер от олигарха или отравитель?

— Да-да, — часто закивал Твидовый, — слизеринский принцип «рассчитывай на худшее».

— Там есть первая часть: «надейся на лучшее», — поправил Торфинн.

— Вы ее не слышите. Точно так же, как грифы не слышат вторую.

— А сами-то! — Торфинн указал глазами на его галстук.

— Я барсук! А это одолжил. Как опознавательный знак: любой Гвардеец не станет сразу авадить человека в слизеринском галстуке... — Твидовый махнул рукой, как будто подводя черту под сказанным. — Судя по тишине наверху, мое время истекает. Итак, первое. Тебе не хватило оптимизма при оценке ситуации. Ни одной из семей не пришло в голову убивать отца своего ребенка. Сели, договорились...

— Вариант «у ребенка должен быть отец», — перебил Торфинн. — Я прикидывал: отца, сиречь меня — Гринграссам, потомки Борджиа удовольствуются отступными, долг повиснет на мне, что справедливо. И ждет меня существование консорта, которому жена покупает носки и выдает карманные деньги.

— Все так, — подтвердил Твидовый. — Конечно, не шоколадка с ромом, но разве лучше служить безумцу?

— Прекратите! На улице три десятки рекрутов, всем интересно, что здесь происходит...

— Я поставил заглушки. Но ты прав, сейчас не время для таких разговоров. Пункт второй. Продолжай бороться с преступностью, выдвигай прогрессивные идеи, мелькай в прессе, а когда все кончится, мы эту карту разыграем. Дескать, аврорат был разгромлен, ты встал на пути уголовной преступности, а что меченый, так без Метки тебя бы не допустили к работе. Ты молодой, но уже высокий профессионал, необходимый народу для безопасной жизни, и служил народу, своему делу, а не режиму! Отмажем тебя, не сомневайся. Если не успел серьезно накосорезить, — добавил ложку дегтя Твидовый.

По мрамору лестницы зацокали подковки, Торфинн видел снизу только две пары ног — в трофейных аврорских сапогах и босую, в персиковых кальсонах. На каждой ступеньке сапоги приостанавливались, чтобы пнуть кальсонщика.

— Эй, кто там! — крикнул Торфинн. — Мерзавец нужен для допроса! Искалечишь, на очках сгною!

— Так я ж по сраке, а не по губам, — неделикатно ответили сапоги, но пинать прекратили.

— Пойду, — сказал Твидовый и не ушел. — Чисто из любопытства: тебе самому-то какая больше нравится?

— А вы кого больше любите, маму или папу? — ответил Торфинн дурацким вопросом на дурацкий вопрос.

У райвенкловки академический ум при полной житейской неприспособленности, это трогает до слез. Вроде профессора из старого кино, который надевает галоши, войдя в дом с улицы. Маленькая. Вертишь ее, попискивает, как на русских горках, абсолютно счастливая своей беспомощностью и твоей доброй силой. Слизеринка играет слизеринку, надо задавить ее мужским началом, и она будет царапаться и звать авроров и маму, и растечется вязким медом, и уснет, закинув на тебя ногу. Тебе какая больше нравится? Да я их люблю, а не «нравятся»! А сейчас после смены меня ждут две барсучихи, погодки, это совершенно особая статья! Кормят супом и смотрят, и огорчаются, если я не сербаю — невкусно? Начищают мне сапоги, вручную, щетками. Одна правый, другая левый, переглядываются — довольные! В постели каждый раз: «Ну, так и быть», вроде им не очень-то нужно. Мама научила, считает это хорошим тоном. Мама тоже «так и быть». Согрешит и помолится. Вдова, живет с девчонками. Не гнать же ее было.

Какая мелодия больше нравится музыканту? Да их тысячи! Сыгранных и еще не разученных.

Первое, что сделал Торфинн после разговора с Твидовым — объявил своей десятке: все из карманов на стол. Кончаем дикую мародерку, начинаем организованную. Будем дуван дуванить.

Мерлин знает, что за дуван, это Долохова словечко, а обычай мудрый: дерешься — дерись, не отвлекайся на трофеи (сколько бойцов погибло так из-за барахла). Без тебя всё соберут и каждому выделят долю соразмерно вкладу в общую победу.

Особняк вынесли до бронзовых дверных петель. Бордель-мадам в шелковом шлафроке взирала на погром с брезгливой усмешкой, шлюхи жались на «выставочных» диванчиках и тайком от строгого командира казали Гвардейцам вялые сиськи. Дур игнорировали. На полу валялся, дожидаясь уничтожения, альбом с их снимками в актах зоофилии. Впечатлительный Гиббон, успевший испытать профессионализм одной из сотрудниц, наблевал ей на колени. Нарочно донес по назначению, зажав рот руками. Общий ржач здорово разрядил обстановку, а то еще чуть, и дошло бы до авад, а Торфинну пришлось бы пресекать.

Делили ювелирку, снятую с тех же шлюх и мадам (по нравам Лютного — честная плата за то, что оставили их в живых и даже морды не набили). По умолчанию три доли отложили для Долохова, две принадлежало Торфинну как командиру, и еще две ему добавили общим решением за то, что спланировал операцию и обошлось без потерь. Между тем поднятые с постелей сонные старьевщики без огонька подрались из-за самых вкусных трофеев и ушли, левиося перед собой неподъемные тюки. Расплатились, поганцы, в основном серебром, гора получилась по пояс. Пришлось поднимать гоблина.

— Нюхлера заказывать будете? — поинтересовался зубастый, оценив ситуацию.

И тогда бордель-мадам завыла.

— А здорово мы приподнялись, Торфи, — болтал Гиббон, увязывая кошели со своей долей в бордельную наволочку. — Теперь всегда будем диванить?

— Дуванить, — поправил Торфинн. — По возможности.

— А ты создай возможности! Сколько еще преступности в Лондоне. Сколько преступности! Подумать приятно.

— Группа быстрого реагирования, — осенило Торфинна.

— Где?

— Мы. Так мы одна из десяток, куда пошлют. А станем специальным подразделением для работы в Лютном. Стукачков заведем, у меня есть подвязки.

— А где их у тебя нет? — хмыкнул Гиббон. И сам себе ответил: — На Северном полюсе, потому что там нет девок!

Торфинн молча отобрал у него наволочку с золотом и сунул взамен один кошелек.

— Ты что?! — возмутился Гиббон.

— Зашлем Долохову побольше, чтобы точно утвердил, — объяснил Торфинн. — Если дело выгорит, стребуем с парней компенсацию. А пока это наш с тобой коммерческий риск. Поровну.

— Ничего себе поровну! Я единственную долю отдаю, а у тебя еще три!

— Мне надо, — сказал Торфинн.

— Близняшки! — заржал неунывающий Гиббон. — Небось, запилили, что мало приносишь!

— Они погодки, — уточнил Торфинн.

— Какая разница! Эй, парни! Слышали?! Красавчика Торфи загнали под каблук! Сразу под пару каблучков!

Торфинн промолчал. Пускай так и думают, а то еще докопаются до слабых мест. У него их целых два, маленьких. Белобрысых и голубоглазых, как он.

Пустая болтовня Гибби оказалась пророческой. Конечно, под каблук его не загнали, но наезд ударил очень чувствительно — оттого, что Торфинн его совершенно не ожидал.

Прошедший месяц он работал на износ. Долохов утвердил штат нового отряда, добавив аж трех дознавателей, и, ухмыляясь, внес в приказ название: Knockturn*(3) special service. Последнее слово не нравилось парням, пока Торфинн не объяснил, что этот сервис не тот сервис, у маглов спецслужбами называют диверсантов и тому подобную крутизну.

До грабежа ради грабежа не опускались — в Лютном хватало уголовников, нагулявшихся на десять авад, после допросов с веритасерумом ночные кошмары дознавателей плохо лечились даже зельем сна без сновидений. Журналюги охотно публиковали жуткие подробности старых дел, годами числившихся нераскрытыми в архивах Аврората — все лучше, чем превозносить сомнительные нововведения режима. Звездой фоторепортажей стал Гиббон в его страхолюдной маске, похожей на обезьянью.

Вместе с тем барахло преступников выносили под ноль, отдирая со стен и потолков отделку из мореного дуба. Процедуры конфискации не существовало, разбежались солиситоры и оценщики, служившие при отмененном ДМП. Если не заберешь себе, подкормишь уголовников, которые не упустят случая разграбить опустевший дом... Суки старьевщики жаловались на затоваривание и сбивали цены, а сами переправляли товар на бездонные блошинки Большого Лондона.

Торфинн вдобавок к своему еще детскому сейфу арендовал хранилище и набивал его артефактами, с которыми не было времени разобраться. Мерлин знает, какой долг на нем висел. По его представлениям, Гринграссам было невместно откупаться от потомков Борджиа суммой меньше, чем с четырьмя нулями.

Ходил к Фортескью смотреть на сыновей и, как предрекал Твидовый, уронил слезу в мороженое. Мстительные девчонки постоянно менялись детьми, он так и не понял, кто чей, но это было неважно. Оба — его. Свои, тысячу раз виденные в зеркале глаза на их мордахах — нечто необъятное разумом. Женщины, понятно, нашли бы папиными или мамиными носики-пуговицы и одинаково поджатые губки, но Торфинн ничего такого не разглядел. Пропорции же детские, чтобы сравнить, надо мысленно вырастить черты лица. То ли ему не хватало художественного воображения, то ли женщины принимают желаемое за действительное.

На вторую встречу явился в форме, встал у открытой террасы кафе, не входя — показать, что занят, чтоб не ждали. Маску спрятал в неуставной карман, пришитый на полу мантии изнутри, но сейчас — не в прошлом году, когда немногие могли похвастаться, что видели Гвардейца и остались в живых. Форму узнали, пошли шепотки, два обсуждавших что-то за чаем господинчика резко заткнулись и стали поглядывать на выход, но Торфинн перекрывал им траекторию. А в основном взгляды были доброжелательно-любопытные, чистая же публика. Девчонки его вздернули подбородочки, на лицах вселенская обида — Гвардия мужа увела. Про два слабых места он помнил всегда и улыбнулся не им, а господинчикам — их столик был рядом. А потом, проходя мимо, господинчикам же и объявил:

— В Эмираты. Однозначно. Зарегистрирую брак с двумя!

С погодками у него складывалось неправильно, и это неправильно звалось «тещенька». Девчонки сами по себе небалованные и благодарные. Домовитые до умиления: Торфинн свозил их на шопинг в Большой Лондон, так сразу бросились не к тряпкам, а к невиданным красным сковородкам. А дома рыдали над нижним бельем. В таком порядке: примерка — восторг — бурная благодарность сообразно накопившимся силам — слезы. В чем дело? Оказалось, их прежнее белье от мадам Малкин, ноское и простое, как солдатские кальсоны, покупалось из экономии, а стоило на порядок дороже магловских прелестностей. И вот они подсчитывали, сколько «наэкономили». Сколько радости упустили.

Девчонки, подзуживаемые мамой — горе бескрайнее. В глаза не смотрят, смахивают слезы в кулачок. В чем дело? Ни в чем, кушай котлетку. За два дня нервотрепки, изощряясь в наводящих вопросах, выясняешь: живем в долг, мама потратила хозяйственные деньги на гадалку. А оставлял им Торфинн пол-оклада гвардейского десятника, это до хрена... Они видят, что для себя Торфинн не купил в дом даже кружку, и правильно понимают сигнал. Мама не понимает и давит тюбик, пока идет полезный продукт. Торфинн не сомневался, что она попрекала мужа: «Я тебе молодость отдала!». А он что отдал? Ткач с мануфактуры Малфоев, работяга. Прилег на диван с газетой и умер. Кончился тюбик.

Вообще, кошмар, когда главой семьи становится женщина, привыкшая быть за родителями, потом за мужем. Собственная власть кажется ей безграничной, решения — безукоризненными, а опыта решений как раз и нет! Косячит жутко, спорит с очевидным, лишь бы только было «по её». Торфинн помалкивал, чтобы не вбивать клин между матерью и дочерьми. Он здесь временно. У него жена и сын. И еще жена и сын.

Вчера, вернее, уже сегодня он пришел из рейда на рассвете и рухнул в сон, едва успев снять сапоги. Засыпал с девчонками, проснулся с «тещенькой». Та лежала, закинув руки за голову, чтобы приподнять груди, и смотрела гипнотически — ну, она так считала.

— Доброе утро, — сказал Торфинн.

А «тещенька»:

— Для тебя, может, и доброе, а мы все глазоньки выплакали, места себе не находим. Что ж ты, милок, сладеньким лакомишься, а жениться и не думаешь?!

— На которой из? — уточнил Торфинн.

— На мне, разумеется! Не стану же я доверять своих кровиночек развратнику!

Торфинн встал и начал одеваться. Глупость не лечится. Не такого масштаба и не в таком возрасте.

— Я вашему Лорду пожалуюсь! — с победным видом заявила как-оказалось-не-тещенька-а-невеста.

Он сунул в карман слизеринский галстук — вот и собрался. «Невеста» рыскнула глазами на дверь, Торфинн вперед ногами выпрыгнул в окно. Со звоном, с треском высаженной рамы, обгоняя осколки и прикрывая лицо рукавом. Черт его знает, что там за группа поддержки, могли уголовнички-мстители найти подход к недалекой бабе, а убивать в доме не хотелось... Оказалось — погодки. Выскочили на крыльцо, глаза на лоб, челюсти на пол. Не воспринимали Торфи как боевика.

Это меняло картину: не эксцесс «тещеньки», а семейный сговор. Видимо, мать предложила себя, чтобы женитьба на одной из погодок показалась счастьем.

Бросил на них силенцио и пошел. Проживут, жили же без него. Станут, как раньше, торговать с лотка самодельными леденцами — это единственное, что хорошо удается «тещеньке». Он и познакомился с погодками, покупая у них леденцы. После боя иной раз во рту привкус дерьма и крови — то ли брызги попали, то ли просто нанюхался. Прополощешь водкой из фляжки, заешь мятным леденчиком, и опять Гвардеец-молодец.

Было недоброе не утро и даже не день, по-вечернему зарозовело туманное небо над Темзой, над горбатыми ангарами складов, дотянувшихся длинными тенями до спрятанного под чарами домика с лоскутком английского газона. Девчонки за спиной били какой-то железкой в бочку с дождевой водой, чтобы он обернулся, а догонять его не решались. Торфинн не задавал риторический вопрос, чего им не хватало. Знал, чего. Но дать не мог, это было с самого начала ясно всем.

Подвывая мотором, его обогнал автопогрузчик, водитель, сворачивая шею, глазел на человека в непонятной одежде. Торфинн осенил его крестным знамением, водила успокоился и отвернулся. Тогда Торфинн аппарировал, подумав, что мог и раньше, мог прямо из спальни, но даже чужой дом пускает в душу росточки, которые не хочется рвать.

Спешить было некуда, в казарму пускают круглосуточно, у дежурного всегда горячий чайник и ключ от каптерки с постельным бельем. Торфинн позавтракал-поужинал в «Дырявом котле» при гробовом молчании публики, осадил жирный бекон глотком водки из фляжки. Том оскорбился, Торфинн заявил, что после водки его виски — моча циррозника. И огденское?! — возмутился Том. Особенно огденское, сказал Торфинн, настроение поднялось, хотелось смотаться через дорогу за «Stolichnой» и устроить дегустацию. Вовремя одернул себя: ночевать-то в казарме. Сломать репутацию непьющего легко, а потом знай отмахивайся от приглашений желающих промочить горло непременно в твоей компании.

Купил у мадам Малкин мантию, чтобы не ходить в форменной, подумал и заказал весь гардероб. Не возвращаться же к погодкам за шмотьем, тем более, что все, о чем он мог пожалеть, хранилось в гоблинском сейфе.

В примерочной сбросил рубашку, потянулся за новой... А Метка не та! Побледнела.

* Okay-docay — вообще-то американизм, ОК с бессмысленным рифмованным довеском. Как культур-мультур. Твидовый прибегает к просторечным выражениям, пытаясь выглядеть своим в доску, но получается неважно.

** «Когда будет пришита последняя пуговица к мундиру последнего солдата» — метафора абсолютной готовности, которая на самом деле невозможна, отсюда второй, иронический смысл: предлог для ничегонеделанья, гнилая отмазка.

*(3) Knockturn alley у нас переводят как Лютный переулок, а в оригинале другая игра слов, гибрид «удара» и «ноктюрна».

Торфинн лизнул палец и потер Метку, как будто надеялся то ли отмыть ее до прежнего цвета, то ли стереть совсем.

Душно пахло новомодным ароматом «Мощь моего Гвардейца» (парни уже переделали в «Мою мочу»). За тряпочной стенкой мадам Малкин курлыкала с клиенткой, Странно, здесь вроде мужская половина. Курлыканье затихло, в углу, где ткань свободно свисает вдоль стены, появился пальчик с красным ногтем, отогнул занавес, и на Торфинна уставился зеленый ведьмовской глаз.

— Могу напрячь пресс, — услужливо предложил он. — Или предпочитаете...

Глаз скрылся, в кабинке захихикали.

— ...бицепс, — закончил Торфинн. — Хотя должен признаться, что впечатлен дерзновенностью вашего замысла.

За тряпкой озадаченно стихли.

— ...Да то же, что и всем, дуреха! — разъяснила намек мадам Малкин.

Торфинн подумал, вот и не придется ночевать в казарме.

Жизнь шла как всегда, а Метка оставалась бледной.

Всё кончилось? Всё-всё, как предрекал Твидовый?!

— Завтра в это время, зеленоглазая, — сказал Торфинн в занавеску, а мадам Малкин попросил отослать покупки в казарму.

Дошел до разгромленной лавки Олливандера. (Говорят, по приказу Лорда. Искали Бузинную палочку... Шпана. Или оккупанты в стране, которая никогда не станет своей). Какой-то находчивый варвар провел в жилых покоях по крайней мере одну ночь, топя камин заготовками для волшебных палочек. Торфинн разгреб заклинанием остывшие уголья, кинул в каменный зев ножку сломанного стула, нашинковал секумсемпрой и поджег.

Картонная гильза с летучим порохом прилипла в кармашке пояса. Пока ковырял потеки герметизирующего воска, понял, зачем в боевой экипировке этот порох, который есть на каждой каминной полке. До полки еще нужно дотянуться... Вытряхнул содержимое гильзы в огонь, назвал адрес: Малфой-мэнор, большой зал приемов. Не съедят же, а информация такова, что лучше узнать ее из первых рук.

Отозвался сам Лорд Малфой и, сразу перехватив инициативу, пожурил «юного впечатлительного камрада» за панику, коей Торфинн не выказывал. Сообщил, как наизусть — видно, что не в первый раз: отбыл повелитель, куда — не докладывал; он, Малфой, предполагает, что на этот раз Лорд вершит свои дела далеко, возможно, в южном полушарии, вот метка и отключилась.

Осанка аристократичная, вид невозмутимый, доброжелательный тон старшего камрада-Гвардейца. Мог бы уверить в своей искренности Визенгамот в полном составе и даже, пожалуй, жену. Только у Визенгамота и у жены родной дядя не выступает с чтением мыслей, оставаясь безнадежнейшим сквибом, неспособным зажечь люмос. Торфинн отметил: руки на груди — защитная поза; уголки рта малоподвижны, как через спазм говорит; упомянув отбывшего с Лордом Петтигрю, рыскнул глазами, что с ним не так? А когда Малфой перевел разговор на трофеи из Лютного, Торфинн уже не сомневался: дурят его по известной схеме — переключение.

Малфой скрывает, что в Британии больше нет Темного Лорда. Ну и пускай его. Лишь бы улицы не бунтовали, пока верхи решают, кто в замке король.* Торфинну важно, что у Малфоя есть время дежурить у камина, а не чемоданы паковать. Значит, у них внутренний переворот, не грозящий Гвардии немедленными карами со стороны светлых.

Странно, что Метка не исчезла совсем, это ж не тату, Лорд наводил ее волшбой. Хотя, может, наколдовал какой-то пигмент. Магического отклика Метка больше не дает, а краситель остался... Не о том думаю, оборвал себя Торфинн. Гвардии, считай, нет, вот же кошмар. Есть разрозненные боевики, свободные от принесенной мертвецу присяги.

Я свободен. Могу хоть сейчас под крылышко Гринграссов. (И хочу! К девочке моей! К сыновьям!). Но. Гринграссов не обрадует меченный зятек, обремененный долгом. Лично меня не обрадовал бы. Твидовый обещал отмазать от обвинений, но я могу и сам попытаться, ага? Значит... Я открыт для предложений, джентльмены. Только сперва разверните знамена, я хочу прочитать, что там написано!

В кармане завибрировала сквозное зеркало. Штабное, сколько скандалов из-за них: ты в бою, и вдруг подавай им ростовку на сапоги... У Торфинна екнуло сердце: началось?.. Что началось? Да что угодно! Вон, Сивый мечтает порезвиться со своими оборотнями в чистых кварталах...

Зеркало в кармане зудело под рукой и не давало себя схватить.

Гвардии десятника Роули нет. Есть частное лицо. Кинешь аваду в оборотня, и ты такой же бандит, как он. Кто пойдет защищать лавочников от парней, с которыми на акциях... То вместе, то по разные стороны — где-то поровну. Оборотни народец говенный, природные насильники: кусают друг дружку до крови по-приятельски, как люди по плечам бьют...

Торфинн чертыхнулся, вынул руку из кармана мантии, зашарил в брючном.

Зеркалил Гиббон.

— Торфи, ты свою метку видел?

— Видел. Лорду каюк.

Гиббон с философским видом пожал плечами: что ему Лорд, что он Лорду?

— Гибби, откуда у тебя командирское зеркало?

— Взял со стола. Тут пояса новые, а нам не давали! Мантии, сапоги... Прикинь, есть аврорские боевые, и не трофеи. Ненадеванные сапоги!

— Ты в лагере? — сообразил Торфинн. — Я сейчас.

И аппарировал по знакомым координатам.

В лагере царил хаос. Не успевшие принять метку рекруты разбежались, побросав в полном беспорядке обмундирование и снарягу. Торфинн, восстанавливая равновесие после аппарации, наступил на чью-то палочку, присмотрелся — детская, с цепочкой контрольных рун, и уже была сломана. Палатки повисли мешками, почти у всех сорваны растяжки на обращенной к дорожкам стороне. Сам не раз о них спотыкавшийся, Торфинн как воочию видел: носились сломя голову, цеплялись ногами, падали, пахали мордами щебенку... Паника. Тем не менее, сперли две командирские палатки.

Мантии, сапоги по одному, боевые пояса с подсумками, набитыми фиалами зелий и артефактами, валялись на дорожках и дальше по полю, все реже, указывая общее направление к лесу. Торфинн прикинул параметры антиаппарационного купола, который заставил волшебников по-магловски улепетывать на своих двоих. Результат не укладывался в обыденный опыт, он даже пересчитал, хотя там расчетов — подставить радиус в стандартную формулу... Запуск конструкта такой площади требовал усилий двух сотен магов. Которые собрались чисто разогнать рекрутов... Чепуха. Хлеб болтливой веревки,** как говорит Долохов. Просто драпали без памяти.

Поставленные вход к входу штаб и каптерка сохранились в идеальном порядке: натянутые до барабанного звона крыши, вокруг ни соринки. Сейчас там хозяйничал Гиббон, ошалевший от свалившегося с неба богатства.

— Торфи! Прикинь: девятнадцать! ДЕВЯТНАДЦАТЬ парадных мантий!

Торфинн прикинул: года два-три жизни в апартаментах или ферма со всеми постройками и скотом. И девятнадцать засранцев, влезших в долги, чтобы принять Метку в акромантуловой мантии. Засранцев было не жалко.

Гиббон уже сорвал картонки с фамилиями, надписанные невыразительным почерком каптерщика, и, наугад вытряхивая мантии из компактных мешочков с логотипом «T&T», прикидывал одну за другой к плечам, как будто собирался носить все. Пожаловался:

— Эх, рано случилась эта хрень. Ближе к посвящению и мантий было бы больше.

— Какая хрень?

— Тебе не все равно? Паническая. Главное, доходная для двух расторопных парней, знающих, что почем в этой жизни, а?

Гиббон искательно заглянул в глаза Торфинну, он сам был близок к бегству от здешних непоняток, но — барахло! Много барахла! Простая гиббонская душа засохнет с тоски, случись его бросить.

— Торфи, а ты мне сейчас кто?

— Не командир, если ты об этом.

— А давай ты будешь командир? Я сам не могу: пять лет ходил в банде, а всего толку, что мать и сестра были сыты-одеты. Даже машину не взял нормальную, рассекал на угнанном хламе.

— Так ты у маглов?.. — изумился Торфинн.

— А куда еще было податься гвардейскому пащенку?.. Отец заавадился, типа, нет приговора, нет и претензий к семье. А на самом деле дом отжали, мать даже в прачки не берут, к сестре подкатывают с карамелью, а ей десять лет. Я в Лютный: хочу легавым мстить. А мне: бро, ты на особом учете, чуть что, сам в Азкабан и нас утянешь... Так берешь меня?

— Куда я денусь, — сказал Торфинн.

Гиббон расцвел:

— Ты, главное, командуй, а Гибби у дракона зубы вырвет и в жопу вставит! Дувай! В смысле, дувань! Мои две доли за то, что нашел, а твои тоже две, командирские.

— Мантии, — начал с самого простого Торфинн. — Личное имущество. Бросили, ты нашел — твое. Можешь продать, можешь вернуть владельцам, за вознаграждение или безвозмездно.

Гиббон стал хватать ртом воздух и возмущенно махать руками.

— Значит, реализуем, — вербально сформулировал Торфинн. — Если не знаешь, акромантуловую одежду не выкраивают из ткани, а ткут по выкройке, потому что паучий шелк сталь не берет. Каждую мантию можно распустить всего на несколько ниток длиной в мили, и это будет первосортный товар.

— И никто не скажет, что мы скрысятничали у своих, — понятливо кивнул Гиббон.

Тоже объяснение, про себя согласился Торфинн. Он вообще-то руководствовался тем, что сейчас форма Гвардейца — изобличающая улика, потому рекруты и драпали полуголыми.

— Убирай товар в мешок под каптерскую печать, сверху обычную мантию. Чтоб любопытные носы не совали. Я отдам... В Хогсмид отдам на хранение, — чуть не выдал имя потенциальной укрывательницы Торфинн. — Пять минут, время пошло.

Гиббон с вдохновенным лицом повесил над столом каптерщика темпус с отсчетом и забегал.

— Второй мешок — пояса и сапоги, только не аврорские, такие трофеи сейчас могут боком выйти. Десять комплектов, — продолжал Торфинн. — А остальное придется вернуть.

Воспаривший было в облака Гиббон пал, разбился, разбрызгался и стал медленно сползать с вертикальных поверхностей.

— Все, что тут казенное, оплатил Малфой, — объяснил Торфинн. — Есть желание бодаться с Малфоем?

Желания не было.

— Не унывай, Малфой в долгу не останется, — утешил подельника Торфинн. — Стой на страже, я в Хогсмид, оттуда по камину свяжусь с Малфоем, а там видно будет. Может, еще успеем тряхнуть китайца, у которого твоя подружка служит.

— Она соседка из прошлой жизни, — уточнил Гиббон. — Хотя дала понять, что готова подружиться, а если я приведу голубоглазенького, то и с обоими.

— Триады? — вслух подумал Торфинн.

— Тройничок!

— У китайца опиумная курильня, а это триады.

— У соседки сиськи, а это... — совсем развеселился Гиббон.

— Как вы встретились, быстро! — рявкнул Торфинн.

— Она прятала труп... Ничего криминального, Торфи, укурок помер естественной укурочьей смертью, — зачастил Гиббон. — Одет прилично, его и подкинули Малпеперу.

Торфинн кивнул: известно, Лютный возвращает чистых к чистым. А то были прецеденты, когда в поисках усопшего наследники переворачивали вверх дном весь квартал, поскольку нет тела, нет и наследства, жди пятнадцать лет, пока его признают без вести пропавшим.

— Малпеперу и дохлых книзлов подбрасывают, — добавил Гиббон. — Есть такой обычай у нашего волшебного народа. Ему что ни подбрось, хуже вонять уже некуда.

— Она аппарировала с трупом на задний двор аптеки, — продолжал докапываться Торфинн, — и?..

— И словила ступефай от Малпепера. Он вызвал патруль, а Дженни... Она вообще Коллиджения...

— Чистокровная? — среагировал на греческое имя Торфинн.

— Так я о чем тебе твержу! Со-се-ды-ка! А жили мы в старой застройке! Откуда бы завелись маглокровки в прадедовских домах?.. В общем, я ее любил безответно, — без печали сообщил Гиббон. — Пять лет разницы, ну, ты понимаешь...

— Принцесса и преданный паж. Носил записочки ее парням, хотя, будь твоя воля, поубивал бы.

— Мимо, камрад. Ее пялили хором, я присматривал с чердака. Набрал шутих, свиристелок от Зонко, чтоб их спугнуть, но понимал, что это на крайний случай, на один, второй раз не купятся... Они уйдут, я к Дженни. Отведу к нам, помогу сперму с платьица замыть, чтоб ее мать не заметила... Поубивать я их, конечно, поубивал. Но потом. Потом — не утешает. Делаешь, потому что надо, как приборку помещения.

— Так она тоже из гвардейской семьи? — спросил Торфинн.

Гиббон покачал головой:

— Даже не темная. У нас три Гвардейца Смерти жили, три на всю улицу, считая моего отца. А под замес попал десяток семей. Дома уж больно хорошие.

— Судя по твоим фантазиям о тройничке, любовь прошла, и ты хочешь просто закрыть эту тему, — заключил Торфинн.

— Опять мимо! Не знаю, поймешь ли, и как поймешь... Я вот вернул матери дом, она чашки с незабудками разыскала у соседей... — Гиббон мялся и прятал глаза. Выглянул из-под маски неунывающего раззвиздяя и чувствовал себя неуютно. — Мебель прежняя. Георгины, и то на будущий год насадим прежние. А прежней жизни нет. Мы собираем гербарий: все то же самое, только соки не бегут. Так вот, Коллиджения Эддингтон — из нашей прежней жизни, и за это я готов ее принять в любом виде и в любой роли. Хотя она тоже гербарий. Не ищи в этом смысла, я его сам не вижу.

— Это я как раз понимаю. Самому хочется второй раз войти в реку, хотя те воды давно утекли, — признался Торфинн. — Но какого черта ты решил поделиться своей Дженни со мной?

— Типа, из сыновней благодарности к отцу-командиру? — предположил Гиббон.

— Не катит, — отверг Торфинн. — Я так думаю, что «привести голубоглазенького» было ее условие, и мне это не нравится. Женщина работает на триады...

— Уборщицей, — вставил Гиббон.

— Живет в доме хозяина, видит всех клиентов, может подсчитать доход заведения, — гнул свое Торфинн. — По информированности она командный состав!

Гиббон усмехнулся:

— Торфи, ты, конечно, авторитетный голубоглазенький, но эта засада не на тебя. Дженни натерпелась от светлых и не хочет связываться с темными, потому что мы всегда проигрываем. Думала, пока у нас драка, отсидеться у китайцев, а они хуже светлых и темных вместе взятых. Сейчас она хочет, чтоб я убил ее китайца, заплатил ей за наводку, помог уйти за Канал, и чтоб при всем том между нами ничего личного.

— Теперь понял. Второй член переводит отношения из личных в область развлечений.

— Какой ты умный, Торфи. Ты избыточно умный...

Гиббон предостерегающе поднял палец, метнулся к выходу и присел на корточки — так, чтобы вошедший прикрыл его откинутым пологом палатки. Торфинн занял место у стола с какими-то обляпанными томатом накладными. Сунул под них палочку, схватил перо и, не найдя чернильницы, зачеркал всухую.

На дорожке скрипел под подошвами гравий. Тот, кто сюда шел, не спешил и не скрывался — был уверен, что лагерь пуст. Может, сам всех и разогнал?

Пять, четыре, три, два...

Полог откинулся, вошедший уставился на Торфинна.

— Э-э...

Боец — говно, констатировал Торфинн.

— Сотник Трэверс?

— Э-э-э...

— Десятник Роули, — подсказал Торфинн.

— Не вижу десятника! — наехал Трэверс. — Почему не в форме? Успел переметнуться?!

— Я с ночи. Узнал про панику в лагере, сразу аппарировал.

Гиббон сидел черной кучкой, закрывшись до глаз полой мантии. Трэверс шагнул в палатку, Гиббон за спиной по-дворовому подкатился ему под колени.

— И тем не менее, вы были обязаны явиться в лагерь по форме! — пер Трэверс. Не дурак, просто не знал, что сказать.

— А вы были обязаны пресечь панику! — пошел на обострение Торфинн. — Разве не вы сегодня старший по лагерю?!

— Это не ваше дело, десятник! — Трэверс ожесточенно махнул рукой, как будто встряхивал градусник, но палочка из рукава не вылетела. Уитераны. «Гвардейский узел» повшивали в рукава, а тренироваться им невместно.

— Вы затянули петельку, — подсказал Торфинн. — Теперь придется руку вверх. Петелька ослабнет, тогда опускаете руку, и палочка под собственным весом выпадает вам в ладонь. На первых порах не гонитесь за скоростью. Надо почувствовать грань: резко тряхнули — палочка зафиксировалась, чуть плавнее — выпала.

Между тем оскорбленный менторским тоном сопляка Трэверс стал выдергивать палочку из правого рукава левой рукой. Петелька захлестнулась намертво, потащила за собой рукав, с рукавом вся мантия съехала набок, и врезавшийся воротник стал давить на шею побагровевшему ветерану. Торфинн решил, что ронять нервного сотника будет слишком, и подал знак Гиббону. Боец-говно заметил Гибби не раньше, чем тот встал за спиной и перехватил его руки.

— Не дергай... Не дергай, петельку оторвешь.

— А я и хочу оторвать! — кряхтел Трэверс, борясь с Гиббоном и понемногу уступая.

Торфинн бросил в него релаксио, ветеран обмяк, и его палочка исчезла в кармане у Гиббона.

— Отожрался после Азкабана, — заметил тот, волоча ватное тело к штабелю каких-то зеленых ящиков. Усадил, прислонил спиной. — Колись, сука, зачем Лорда убил?!

Это было сильно, даже Торфинн опешил.

Трэверс, еще не успевший отойти после того, как сам себя придушил воротником, налился свекольным пурпуром:

— Сволочь! Я за Лорда... Пятнадцать лет... С дементорами...

— Да уж, погулял... Только почему за Лорда? — вступил Торфинн. — Ты сам повеселился на пожизненное, деток за ногу и об угол... Я малыш был, случайно услышал взрослый разговор, — объяснил он Гиббону. — Болел потом. Очень впечатлился.

— Думаешь, мне было приятно?! Я убивал, потому что кто-то должен убивать магловских выблядков! — взорвался Трэверс. — Мы себя не щадили, сопляк, чтобы ты...

Торфинн бросил силенцио на впадающего в бешенство ветерана и констатировал:

— Это сотник Гвардии, Гибби.

— Вижу, Торфи, у него нашивки.

— Полагаю, он их спер, Гибби.

— Не, Торфи, их при мне вручали. Долохов, по знакомству.

— Понимаю, Гибби: братанство дворовой шпаны.

— Что ты говоришь, Торфи! Они уважаемые люди, государственные преступники!

— Смотря как поглядеть, Гибби. Если рассматривать не тяжесть содеянного, а побудительные мотивы, то шпана голимая, потому что действовали из хулиганских побуждений.

— Это как, Торфи?

— Из хулиганских — значит, нарушали общественные нормы для самоутверждения, не извлекая иной выгоды, а в перспективе и себе во вред. Прикинь по-житейски, Гибби, родился ли в Британии хоть один чистокровный ребенок благодаря тому, что мистер Трэверс не щадя себя убивал магловских выблядков?

— Это же совсем разные вещи, Торфи. Если только после акции мистер Трэверс...

— Нет, Гибби, после акции мистер Трэверс тоже не преумножал ряды чистокровных. Ни он, ни его товарищи по Азкабану. Оцени иронию, Гибби: джентльмены боролись за идеалы Чистой Крови, гибли в боях, гнили в тюрьме... А в результате их самоотверженных усилий пресеклось несколько старых родов и сами они не оставили наследников и уже не оставят. Азкабан награждает бесплодием...

— А ну ее, такую борьбу, — заключил Гиббон. — Мне яйца не на елке достались.

— Такую — безусловно ну ее.

— А есть другая, настоящая?

— Я к тому и клоню, Гибби. Ты ведь не думаешь, что Малфои, Лестрейнджи и другие люди истеблишмента принимали Метку, мечтая потрошить маглов, удирать от мракоборцев и сносить ночные обыски?

На честном лице Гиббона было написано, что он этого не думал. Как и многого другого.

— Нет, — продолжал Торфинн, — они вступали в респектабельную политическую группу для легального продвижения своих взглядов. Идея чистокровности, Гибби, состоит в том, чтобы жениться на чистокровных невестах и плодить чистокровных детей, и больше там нет ни-че-го! То же самое, что национальная идея у малых народов: не вступай в брак с чужими, иначе твоего народа не станет, он растворится в большом. Наши министры магии, начиная с моего предка Дамокла Роули, примерно через одного были националистами, их за это и выбрали. Некоторые начинали слишком яро прессовать маглокровок, их снимали, но все оставалось в рамках парламентской борьбы. Представляю, как перекорежило Малфоя и прочих, когда начались безумные акции за Барьером, с показной жестокостью, с вывешиванием Мосмордре, чтоб знали, кто здесь отметился. И прощай респектабельность, здравствуй, «обезьянник» Аврората...

Трэверс угомонился и стал прислушиваться.

— Вы ведь хотели власти над миром? — обратился к нему Торфинн. — Так объясните понятными мне словами, как способствует захвату власти над миром убийство детей. Или вы решили начать с приятного: уничтожить маглов, а власть над миром вам подарят в благодарность? Допустим. На убиение одной семьи вы тратили минут десять. За это время население Земли увеличивалось на тысячу человек... Попытка негодными средствами! На тот момент, когда ваш Лорд Судеб убился о младенца, маглов было больше четырех миллиардов. Ты представляешь себе четыре миллиарда? Если класть трупы поперек, плечом к плечу, то ими можно тысячу раз обернуть Земной шар. Я не спрашиваю, как вы собирались всех поубивать, ответь на простой вопрос: куда их потом деть? Оставить на месте — не вариант, начнутся эпидемии, в которых перемрут и маги вместе с книзлами и домашними собачками.

— Может, в океан? — потренировал воображение Гиббон. — Или трансфигурировать в камни?

— Гибби, я тебя умоляю! Ты же понимаешь, что при мало-мальски серьезном боестолкновении придется утилизировать уже наши трупы. Если инквизиция в семнадцатом веке загнала нас в подполье, то с электроникой выследят в два счета. Мы до сих пор живы и не разложены по склянкам препараторов, потому что стараемся не болтаться под ногами у маглов... Этим придуркам влепили пожизненное в восемьдесят первом не за идею превосходства по крови и не за убийство маглов — половина Визенгамота такие же расисты, могли дать минимальные сроки. Им не простили нарушения Статута в масштабах, угрожавших самому существованию магической Британии. Резвились, как дети в логове некроманта. А хозяин знал...

У Гиббона округлились глаза. «Точно?» — спросил взглядом. — «Да», — прикрыл веки Торфинн. Подумал, что сравнение парадоксальное: некромантией баловались как раз Волдеморт и его приближенные, и тем не менее против сквиба дяди Харви они дети.

Трэверс беззвучно плакал, откинувшись на ящики, у которых пристроил его Гиббон, и уронив голову на грудь. Торфинн снял с него силенцио.

— Один ответ, и можешь идти. Что здесь произошло?

— Ничего, — с кривой усмешкой сказал бывший сотник. — Ничего такого, чтобы Гвардия разбежалась без порток. Писарь принимал душ и увидел момент, когда его метка менялась. Вроде змея у него ползала... Думаю, показалось, но его пробрало. Очень сочно и очень нервно мне все описал, мы сравнивали наши метки, высказывали предположения... Скорее всего, подслушал часовой у палатки, а может, кто в каптерку забрался за сухпаем. Мы спохватились, когда в лагере началась беготня. Придержали одного сопляка, он уже «точно знал», что Гарри Поттер поразил Лорда в поединке и ведет сюда армию.

— Гарри Поттер, великий и бесконечно светлый, — сказал Торфинн. — Армию. Со станковыми экспеллиармусами. И именно сюда. Сколь причудливы извивы фантазии, когда личный состав недостаточно занят... Я вас не задерживаю, мистер Трэверс. Гибби, верни ему палочку.

— Иди и больше не греши, — с пафосом добавил Гиббон, вряд ли подозревая, кого цитирует. Зацепил ухом у какого-нибудь уличного проповедника.

Трэверс побрел к выходу, сгорбившись и повесив руки, как протезные.

— У вас есть куда идти? — проклиная себя за мягкотелость, спросил Торфинн.

— Какая разница, — не оборачиваясь, ответил Трэверс. — Я уже давно иду по дороге в Азкабан.

Поднял руку с палочкой и безразлично произнес:

— Авада кедавра.

— Второй раз вижу и второй раз в голову, как будто не все равно, — заметил Гиббон, подбирая откатившуюся палочку. — Ты обратил внимание, он «аваду» сказал, как «отстаньте», а нам втирали, что нужна страсть, жажда убийства.

— У него это, может, сотая авада. А ты часто ее применял?

Гиббон стал подсчитывать, закатив глаза и откладывая результат на пальцах.

— Это был риторический вопрос, — объяснил Торфинн.

— Я понял. Мне самому интересно... Вербалка длинная, собака. Вроде эффективный закл, но пока проговариваешь, тебя нанижут и поджарят... В бою больше пяти, но меньше десяти раз, — подытожил Гиббон. — Вряд ли попал — просто кидал на подавление. А глаза в глаза троих заавадил, и за каждого не стыдно... Торфи...

— Гибби?

— Я и за тебя подсчитал.

— А что тут подсчитывать! Один раз, на посвящении.

— Помнишь ее?

— Ночами снится.

— Ты правильно сделал, Торфи. Один труп лучше, чем два трупа, особенно если второй труп — ты.

— Гибби, я уже говорил себе все, что ты можешь сказать... Кстати, почему это я избыточно умный?

— Ты верно подметил, что в два смычка нельзя любить, можно только развлекаться. Другое дело, что в системе ценностей Дженни любовь синоним фака, и это несомненно развлечение, а количество членов говорит о востребованности красотки. После сэндвича с двумя «красными сапогами», один из которых сам Торфи, ей равных не будет!

— Среди...

— Вот не говори это слово, — перебил Гиббон. — Какая ни есть, а она чистокровная и достаточно высоко себя несет.

— Пожалуй, — согласился Торфинн. — Уборщица в притоне куда выше шлюхи в борделе. Хотя шлюхи так не считают.

— Кого интересует мнение шлюх?! — риторически вопросил Гиббон. — Я ее устрою к Твилфитту и Таттингу. Во исполнение указа «О торговле».

— Ты кое-что забыл, Гибби. Часов примерно с пяти пополудни Твилфитт и Таттинг могут забить на указы Лорда, а мы с тобой не «Красные сапоги».

— Чего-то ты не понимаешь, умный Торфи. Мы с тобой навсегда «Красные сапоги». Меня дементор будет целовать, вспомню, как мы, считай, вдвоем вынесли пятерых бойцов, которых только на курсах натаскивали три года... Вот интересно, дементоры срут?

— Натуралист!.. — подивился извиву Гиббонской мысли Торфинн.

— Я в смысле, что...

— Я понял, Гибби. Был бы интересный опыт — заставить обосраться дементора, но нам с тобой рано об этом думать. Судя по всему, Лорда прикончили в узком камрадском кругу, и так же келейненько будут определять устройство послевоенного мира. Светлых допустят, но беспредельничать не дадут. А посему прячем хабар, сдаем лагерь Малфою и сидим дома, глядим в окошко.

— Но китайца мы выпотрошим? Я обещал!

— Сегодня приоритетная задача — Малфой, остальное как успеем. Фишка не в барахле, а в том, чтобы показать Малфою лояльность в это смутное время.

— Не верю я аристократам, — признался Гиббон.

— Ты просто не умеешь с ними общаться.

— Ты, что ль, умеешь?

— Гибби, а я, по-твоему, кто? — напомнил Торфинн. — Главное, что надо знать: между мной и тобой услуги не считаются, а деньги — это серьезно, а с аристократами ровно наоборот.

Гиббон усмехнулся:

— Это типа, я могу попросить Малфоя: лорд, а, лорд, дай тонну «галек»? Ну, раз деньги не считаются.

— Я имел в виду, что деньги стоят не дороже денег. Когда их много, то не жалко. Ты окажешь Малфою услугу: не дашь разворовать лагерь. Он заплатит, даже если ситуация повернется так, что ему придется все сжечь. Он заплатит, чтобы не быть обязанным. Ты примешь деньги, и всё, сделка завершена, завтра ему скажут: «Гибби в Азкабане», а он спросит: «Кто такой Гибби?»... Ты поверни так, чтобы он остался должен услугу. Тогда в случае чего у тебя будет хороший адвокат, подкупленный тюремщик и сытый дементор... Так, гвардеец, ты слушай, а приказ выполняй! Твой темпус давно прокис. Пять минут, — напомнил Торфинн. — Пакуй хабар, и разбегаемся!

Покойного Трэверса он превратил в кусок щебенки, вышел из палатки и втоптал в дорожную отсыпку. Тем временем Гиббон, вооружившись парусной иглой, прошил бечевкой горловину мешка с мантиями.

— Я ему эпитафию придумал: «Сотник ста авад», а написать негде, — сказал он, когда Торфинн вернулся. — Ты когда-нибудь ставил сургучную печать?

— Он останется в наших сердцах, — пообещал Торфинн. — Нагреваешь сургуч, пока не станет как загустевший мед. Он должен не капать, а тянуться. Тогда мажешь и припечатываешь.

— И то верно, Торфи. Куда его еще, Трэверса? Одинокий кровавый маньяк. Так хоть гадить на могилку не будут... Я боюсь, что печатка прилипнет.

* «Кто в замке король» — игра кто кого вытолкнет, как наш «Царь горы».

** Долохов в шутку энглизирует «бред сивой кобылы»: The bread of sieve cable.

* * *

Эви Эддингтон везло с начала недели, просто перло несказанно. В опиумной курильне мистера Ли, где они с матерью за еду и угол обихаживали клиентов, один за другим двинули кони два богатых доходяги, и обоих она успела обобрать первая. Аккуратненько-деликатненько, не вчера ж родилась.

Толстый, который не толстый давно, но как-то же надо их называть-различать (в лицо-то «ваша милость», а за глаза), не раскурил свою вторую трубочку. Масателы не хватило. У него большая масатела была, стало быть, две дозы, а потом схуднул, но все равно две, поскольку привыкание. А под конец орган уже не усиливает, и хлоп — улетел и не вернулся, шлите письма с дохлой совой.

Толстый за месяц знал, что ему недолго осталось, а все равно курил. Он и обсказал Эви про масателу и остальное, и тогда она стала понимать, кто из клиентов уже в штопоре, вот и не проворонила старьевщика. Ученейший маг был Толстый, СОВы в Хоге сдал, с Дамблдором вот как с Эви (может, и бороду серебряную трогал?). Эви для него юбку красную и кружевные трусики, Толстый заценил, сувал руку, но толкнуть ему целку не удалось. Огорчился: «В твоем возрасте такой романтизм... нет, прак-мантизм». Что ли, думал, она как детки из чистых кварталов — «Мама, голубки друг на дружке катаются»? А полста «галек» — одна цена по всему Лютному, тут и захочешь, не сбавишь. Сорок отберет мистер Ли, а себе надо оставить? Хоть колечко бы на память...

Ладно. Значит, улетел Толстый, а Эви надо распорядиться наследством, да поскорее, пока труп не остыл. Приведешь мистера Ли к теплому, он и не заподозрит, а так наизнанку вывернет. Нашла кошель и даже заробела: много золота, как бы пузо не лопнуло. Глотала, глотала, подпрыгивала, чтоб провалилось, а все равно сорок первая «галька» встала колом и ни туда ни сюда, чуть не удавилась. Сходила в уборную, тогда прошла паровозом. Девять «галек» осталось, пускай мистер Ли найдет. И вот когда Эви тужилась на горшке, в голову стукнуло: девять и сорок один — как раз цена ее сокровища одноразового. Это что же, Толстый приходил к ней?

По-любому он был неплохой человек, и Эви решила, что если целка достанется какому-нибудь говнюку, она будет мечтать, как будто подарила себя Толстому. Дочке скажет, что папа был профессор Хогвартса, прятался от Красных сапог, вот и скрыл свое имя. Точь-в-точь как отец самой Эви, профессор Локонс. Мать говорит, сперва злилась, что он ее бросил, а как узнали, что Неназываемый жив, так и все стало ясно! Локонс же за светлых, с оборотней живьем сдирал шкуры и посылал детям в холодные районы. А против Темного Лорда не потянул. Его только Гарри Поттер уделал, и то не навсегда.

А может, имя Толстого еще узнается? Мистер Ли понимал, что непростой он человек, и не превратил его, как других, в глиняного солдатика, а со всем уважением подбросил к аптеке Малпепера. Эви уже начала собирать в Косом по урнам и скамейкам «Ежедневный Пророк». Глядишь, не сегодня-завтра напечатают в газете негро-лок с протретом, и можно будет на него смотреть, когда взгрустнется. Мать, вон, смотрит на Локонса, а протрет у нее — ни много ни мало обложка «Ведьмополитен». Аж мурашки по спине, что Эви родилась от такого человека.

После Толстого укурился старьевщик, оставил кошель фунтов на пять весом. Кожа как жесть (драконья?), монетки не прощупаешь, а по жизни там серебро да медь для расчетов за товар. Проверять Эви не стала, мало ли какое проклятье словишь — покойник уже не снимет. Ищите дурочку рисковать за обмусоленные сикли, а она другого ждала. Старьевщики сильно приподнялись на барахле от Красных сапог, а когда в Лютном приподымаются, то не мозолят завидущие глаза своим богатством, а делают вклад на проспективу. Иной оборванец носит на засаленной бечевке амулетик невзрачный, старенький, цены неимоверной. Если перекуп заплатит как за дом, значит, сам выручит как за два... Вот в таком аск-пекте Эви перебрала свое наследство (а чье еще? Кто доходягу обоссанного губочкой обтирал, кто менял ему солому в тюфяке?). Отложила перстенек тусклый и бритву с простой деревянной ручкой. Сперва только и подумала, что не место ей в кармане. А как увидела черный в синеву клинок да разглядела клеймо с усатым драконом, так и ноги подкосились. Похожая бритва, только в лаковом пенальчике, есть у мистера Ли. Однажды мать ублажила его по-особенному, а китаец возьми да скажи, мол, когда за мной придет Торфи, ты здесь не барахоль, все равно отберут. Не бери золото, а бери бритву и уходи в чистые кварталы. Потом жалел, вопросы задавал с двойным дном. А мать притворилась, что не поняла ничего. Мало ли что ей мужчины обещали. Она вообще не работает, иначе бы не обмывала обгадившихся укурков, а принимала джентльменов на шелковых простынях, но по жизни страстная и любит это дело.

С бритвой случилась пра-плема. У мистера Ли строго насчет обобрать клиента, они ж беспомощные. Поэтому закончила работу и в его комнату. Там смешное все. Столик низкий, как отпиленный, стульев вовсе нет, и везде ширмы с картинками про китайскую жизнь: женщины в красных платьях с таким широким рукавом, что хватит на юбку, дома с рогатыми крышами. Раздеваешься за ширмой, одежду мистеру Ли, он проверит, а после и к тебе заглянет. Обычно покрутишься, волосами потрясешь и свободна, но бывает, и половинки раздвинешь, и поблюешь в вазочку. (Думать не хочется, что сделал бы мистер Ли, если бы поймал с проглоченными галлеонами. Превратил бы в солдатика?). Отмаялась и голышом в другую дверь — на кухню, обмываться в тазике. Зимой дует по ногам, зато не болеешь. Клиенты же попадаются и вшивые, и чесоточные. Им что, курнули и в раю... Одежду мистер Ли каждый день сдает в китайскую прачечную, дает заработать своим.

Кухня — женская территория, мистеру Ли там невместно, да и нечего делать. Еду ему принесут из китайского ресторанчика, чайник сам согреет на зачарованной спиртовке. Другой раз понадобится много горячей воды (он у себя прибирается сам, не доверяет). Так китайский мистер крикнет в дверную щелку и скорей к себе. Соблюл приличия. На кухне у Эви и тайничок имеется — скорее от матери, чем от мистера Ли. А еще там целых два выхода: хочешь, через дверь на задний двор, хочешь, через окно прямо в Лютный.

Спрашивается, как бритву пронести на кухню при таких порядках? Была идея натуго замотать нитками, чтобы клинок не выглянул из ручки, и пронести в попе. (Кокон получился пугающий, но где наша не пропадала! Ровесницы Эви, кто работает, принимают кавалеров с двух сторон, и не умирают же)... Хорошо, что сперва попробовала протолкнуть кокон в колечко из пальцев. Ручка у бритвы кривая, во впадине сверху виднеется тупая спинка, и вот когда колечко прошло до этого места, спинка провалилась, с другой стороны ручки высунулось лезвие и развалило три слоя самых толстых ниток мулине, как будто их не было! Пришлось спрятать наследство под половицей в курильне. Окон там нет, чтобы клиент не выбросился. Выхода мимо мистера Ли нет. Но Эви разве торопится? Бритва на проспективу. Может, она стоит как ферма! Надо все разузнать, да не в Лютном, а у прислуги из хорошей семьи, а то и сходить в публичную библия-теку в Большом Лондоне. Мать говорит, это совсем не то, что публичный дом. То есть дом, но с книжками, а не с девочками. Хотя девочек в библия-теку пускают, только не тех. Тьфу ты. Кароч, в публичной библия-теке можно найти книжку про старинную бритву из Китая и узнать все-все, а потом думать, как ее вынести из курильни.

А может, и думать не придется. Может, раньше за мистером Ли придет Торфи, и убегут Эви с матерью из Лютного навсегда. И каждая со своей бритвой! На проспективу.

Везуха закончилась вместе с везучей неделей.

Времена сейчас нервные, много новых клиентов приходит за утешением, а тут еще уикенд, наплыв чистой публики, которой пока что не все равно, какой день недели. Мистер Ли и прикажи освободить для ихних милостей каморку на простой половине, а доходяг перекласть валетом, для вместительности. Ему легко приказывать: переклади, а каково девочке таскать взрослых козлов, хоть и сушеных?! Эви запыхалась и, видно, хватила дымка у какого-то курилки. Там ведь какая тех-наложия? Опиум не табак, сам не горит. Нагревают фарфоровую трубочку, в трубочку опийный катышек, подносят горящую лучинку и пыхтят. Весь счастливый дым достается курильщику, а он еще подержит в себе, не сразу выпустит. Не суй к нему нос да переводи дух у трубы с решеткой, вот и не заторчишь... Но что случилось, то случилось. Доходяги как будто полегчали, Эви уже нарочно ловила их выдохи, и дело пошло! Глядь, все уже разлеглись по местам и запахли блинчиками с ванилью, как бабушка пекла, а один оказался профессором Локонсом. И говорит. «А знаешь ли ты, Эвтерпа Гортензия Эддингтон, что я тебе не отец? Потому что на самом деле я твой настоящий мать! И мое материнское сердце обливается, глядя, как ты пытаешься толкнуть свою целку. Разве полсотни «галек» цена за такой товар?! Мильён! Вот правильная цена для правильного покупателя, потому что ты Гарри Поттер!».

Тут мне и конец, поняла Гарри. В Лютном за «гальку» зарежут, за мильен с какашками съедят... Накрыла Локонса тюфячком, а сама к выходу. Пускай Господь Всемогущий и Мерлин решают, чему быть. И Мордред с Морганой. Может, Локонс под тюфячком-то и задохнется. Или тюфячок займется от лучинки, тогда Локонс еще скорей угорит в дыму. А коль останется жить, то Гарри не станет второй раз испытывать судьбу. Пускай Локонс ищет правильного покупателя... В чистых кварталах! — осенило Гарри. Стало быть, ее увезут из Лютного. И не зарежут. Не сразу, по крайней мере. Локонс ведь под добренького косит, Гарри, я твой мать, и можно будет выпросить морожена. Много, шариков пять... И Пи Ди кюр с красным лаком. Пи Ди кюр вперед всего, чтоб понравиться правильному покупателю... Вздохнула Гарри сладко и вдруг поняла, что не будет ей морожена с Пи Ди кюром, не будет правильного покупателя с большим сейфом и маленькой пипиркой, а скорее и прежней жизни не будет, потому что Локонс окочурится под тюфячком, и еще неизвестно, как глянется этот прискорбный пакт въедливому мистеру Ли.

Что ж ты наделала, Гарри Гортензия Поттер?!

Шварк, и ни света, ни звука. Будто набросили на Гарри душное ватное одеяло, с головой накрыли. Ничего нет, ее самой нет.

Вынырнула из ничего — свет есть, лучинки дотлевают в тазике, кашлянула — и звук есть. Голова болит, словно кто сжал за виски и поднял — ихни милости так шуткуют, пока не станут доходягами... Ой, а доходяг нет! Ни Локонса, никого, а плотно лежали. И Эви не Гарри Поттер — возраст не тот. Все остальное могли запутать для конц-пир-акции, девочку в мальчика запросто, кто им заглянет в пеленки, а возраст — никак. Гарри Поттеру сейчас семнадцать, а Эви не дают ее десяти.

Обманул Локонс. Не мать он ей! Он даже не Локонс! Не похож даже!

Слава богу, хоть соломой горелой не воняет. Не занялся тюфячок.

Ой, попа зачесалась. Попа помнит, что забыла Эви. Тоже тех-наложия: напоминалка, которая всегда с тобой. Первый раз мистер Ли говорит «ноу» и показывает шнурок. Красивенький, шелковенький, на концах бомбошки совсем-совсем как вишенки, так и просятся в рот. Второй раз мистер Ли говорит «ноу» и этим самым шнурком вкладывает памяти в попу. Главное, зажмет голову коленками, не обернуться посмотреть, а боль-наа! Кажется, что кожу стружками снимает. Потом, как отпустит мистер Ли, извернешься, глядь — ни рубца, ни синяка! Каждый раз как подарок, чистенькая кожица, так бы и расцеловала!

Будь Эви умненьким китайским ребенком, на третье «ноу» ее полагалось бы удавить шелковым шнурком. Но мистер Ли понимает, что Эви всего-навсего дитя северных варваров, поэтому давит не до смерти, а пока не описаешься. Он смотрит в глаза и следит, чтобы описалась правильно, как от смерти, а не просто потужилась и надула в трусы. Потом угостит своим блевотным лакомством, жареным саранчуком каким-нибудь. Видно, что добра тебе хочет, да только его добро отличается от твоего, как старый китаец отличается от английской девочки.

Что мистер Ли вытворяет со своим шнурком, десяти Дамблдорам не постичь. Эви раз подсмотрела за ширму, интересно же, почему мать воет, как будто ее на лоскуты режут, а после выходит довольная. Кароч, там пироженые... нет, пиро-генные зоны. Потому что в жар бросают... Пипирка у мистера Ли подходящая для девочек, несильно порвет. Боязно, а надо решать с целкой. Сама не толкнешь, возьмут без спроса, да еще попадется какой урод...

А попа чешется. Попа не такая забывчивая, как Эви, потому что в нее вложено шнурком. Теперь бы сообразить, о чем напоминает попа. Так, с клиентами не болтать, ничего от них не брать, арахис... арахис пропускаем. И соус в граненой бутылочке. Вот это было несправедливо, дал бы мистер Ли попробовать, Эви бы сама больше никогда... Начнем сначала. С храма моей памяти, как Толстый учил. Арахис и соус на кухне, а я в курильне, в общей половине. Закрываю все двери, хотя на самом деле занавески, но в храме так положено — двери, заперла и ключ выбросила. Смотрим слева направо. Лучинки. Менять, как прогорят до половины. Тюфяки. Менять солому, как завоняет или раз в неделю для профи-лактики (забавное слово. «Профи» — кто что-нибудь хорошо умеет и с этого кормится, «лактика» — про молоко, а вместе ¬— «чтоб чего не случилось»). И всё. Больше не на что смотреть, стены голые, как будто Торфи прошел. Они всегда были голые, это на чистой половине китайские ширмочки, и получается ин-терьер (еще одно забавное слово: ин-терьер — «внутри собаки», а означает обстановку).

А попа чешется.

А чесать — ни-ни, даже кончиком мизиничного ногтя. Потому что девочке, которая чешется, не дадут полсотни золотых, гораздо вернее ей дадут по морде, и это крепко-накрепко вложено шелковым шнурком мистера Ли.

Дзынь! Помогла напоминалка. Подсказала, что кроме тюфяков да лучинок, век бы их не видать, имеется в курильне девочка Эвтерпа Гортензия Эддингтон. И лежит эта очень даже ничего себе девочка как раз на тюфяке, нарушая сразу два «ноу» строгого мистера Ли.

Эви нельзя лежать. Ее работа не лежачая, а шустрячая.

Эви нельзя лежать на тюфяке. В тюфяках зараза, сколько солому ни меняй.

Но Эви лежит, потому что ей не надо шустрить. Не перед кем. Нет клиентов.

Эви лежит на тюфяке, потому что было все равно куда падать — обкурилась, и это уже третье, самое серьезное нарушение.

Эви давно лежит, потому что мистер Ли давно не заглядывал в курильню.

Так не бывает. Это ж мистера Ли заведение. Он тут живет. От него ни днем ни ночью не отвяжешься, на горшке засидеться не дает.

И чтоб ни одного клиента, не бывает. Тут вам не паб: хочу выпью, хочу мимо пройду. Тут опиум, а это навсегда. Укурок из последних сил приползет. Мать родную обворует и сутенеру продаст за серый комочек в трубочке.

Красные сапоги приходили, поняла Эви. А она прокумарила конец всему, всей старой жизни.

Мистер Ли все заранее знал. Так и говорил, мол, когда за мной придет Торфи... А бежать даже не пытался. Втирал, что Буда ему не позволяет. Фата-глист потому что. А только на полочке за шторкой прибавлялось и прибавлялось глиняных солдатиков. Не тех, которых мистер Ли делает из улетевших нариков — те в корзинке на верхней полке чулана, соломкой переложены. Мистер Ли помнит всех и, если кого ищут родственники, возвращает в прежнем трупном виде. А солдатики на полке — его семья и его войско. Раньше их было всего десять, Эви по ним училась считать: большой палец — Ли Тедань, указательный — Ли Джеминг, средний — Ли Ливей, безымянный — Су Янлин, мизинец — опять Ли, Ли Юшенг. Дед, отец, старший брат, жена и сын мистера Ли. Вторая рука — воины: Сюнь Бэй, Сюй Вей, Цай Дэй, Лян Чао и Ма Ксу. И вот их стало прибавляться. Приходили китайцы, сперва по одному, потом по двое, а в последний раз трое. Пили заваренный остуженным кипятком зеленый чай. Разговаривали по-своему. Степенно: глоток — слово. А спустя дня два, много неделю мистер Ли ставил на полочку новых солдатиков из красной глины и зажигал пахучие палочки.

Был случай, мистер Ли почитал «Пророк» и накурился. Жег палочки, бухтел по-своему, хотя и понятные слова проскакивали, все ж он родился в Британии. И были эти слова: «Торфи» и «не заметил». А в «Пророке» про то, как Торфи давит уголовную гадину гвардейским сапогом. И между ответами на всякие вопросы он возьми да скажи, мол, да, покушался на его жизнь преступный элемент. Другое дело, что когда ты, к примеру, читаешь леди сонеты Шекспира, и врывается субъект с палочкой, то некогда выяснять, киллер ли он, шантажист или вообразивший невесть что супруг леди. А в боях вообще без разницы, покушается ли противник на твою жизнь или свою спасает. Апостол Петр, небось, разберется, а если какая неясность, спросит у Мерлина... Мать поболее смыслит в делах мистера Ли, она и объяснила Эви, что посылал он за головой Торфи лучших киллеров китайской диа-шпоры, которых еще в люльке начали бить об стену, приобщая к тысячелетним тайнам боевых искусств. Всех Ма извел — трех братьев, сыновей Ма Ксу. Чжоу, сына и отца. Дин, тоже сына и отца. Торфи расправился с ними, как с обычными бандосами, и не заметил, что его приходили убивать. Оскорбил северный варвар всю диа-шпору, а теперь и сам пришел за головой мистера Ли.

В курильне тишина, какой сроду не было, все звуки — те, что от тебя. Эви достала из тайничка под половицей бритву с китайским драконом. Как только старьевщик не боялся ее в кармане носить? Небось, платочек вшил акромантулового шелка, а Эви тогда не разобралась... Если мистер Ли уже встретился со своей Будой, то надо поискать у него акромантуловый платочек. Хорошо бы Красные сапоги уже ушли. Говорят, они не обижают девочек, но кто ж их разберет, как они не обижают. Мистер Ли, небось, тоже не обижал, когда душил шелковым шнурком, глядя в глаза.

А с капитало-обложениями... Неправильное слово. Наложениями? Кароч, с галлеонами в дымоходе на кухне можно проститься: известно, у Красных сапог нюхлер, да не в клетке, как у гоблинов, а прирученный, бегает без поводка и сам приносит золотую мелочь или свиристит над тайниками. Ну и плевать. Небось, бритва дороже. Волшебная. Эви неважно понимает в магии, зато понимает в режущих железках. Первейшее же дело — скрасть у клиента утаенный клинок. Палочки все оставляют на хранение, без этого мистер Ли не даст опиум, а холодняк притыривают, мол, им неудобно без оружия. Обкурятся и начинают делать удобно всем... Клинков через Эвины руки прошло с тыщу. И бритвы, и финки, и тыкалки с рукояткой поперек, было даже несколько гоблинских и много магловских, иные лучше гоблинских что по стали, что по красоте, только не зачарованные. Но сталь, из которой сделана бритва с китайским драконом, встречалась Эви только в такой же бритве мистера Ли. Если бы раньше услышала, то сказала бы, брехня, не бывает такой стали. Черная в синеву, без стального блеска, а присмотришься, звездочки мерцают. Как ночи кусок. Остроту пробовала на кончике ногтя — снесла кончик, как будто воздух полоснула.

«Чтой-то вы тормозите, мисс Эвтерпа Гортензия Эддингтон, — сказала себе Эви, — уж не бздите ли вы?». Вопрос был крайне оскорбительный для девчонки из Лютного, но для того и задавался, чтобы означенная мисс обиделась и начала пошевеливаться. «Бздю, мисс Эвтерпа Гортензия Эддингтон, — честно ответила Эви. — Не исключено, что я даже бзжу. Я ведь инди-винди... Инди-винд-анальность. Во мне целая вселенная, так Толстый говорил, а он почти профессор. И если какой-нибудь Красный сапог сломает вселенной целку, это еще куда ни шло. А если на хор поставят, желая исключительно добра ребенку? Или заавадят под горячую руку? Это ж вселенной конец! Хрен мне дочка, которой можно будет врать про папу, хрен волшебная бритва, которую можно сменять на ферму и пить парное молоко».

Эви поплакала и пошла судьбе навстречу. Не жить же голодной на ссаных тюфяках.

Попасть на общую половину курильни можно только через две решетки. Клиент заходит с улицы, бац — упала за спиной первая решетка, а вторая и не открывалась еще. Ты отдай в окошко мистеру Ли палочку и деньги, тогда получишь опиум и трубочку, если своей нет, и мистер Ли откроет вход. Красные сапоги могли оставить решетки поднятыми, они же выгоняли клиентов. Но лучше не проверять, вдруг там караульный. Уронить решетку ему — секундное дело, и окажешься в западне.

Эви скатала три тюфяка валиком, подставила к стене и влезла. Солома в тюфяках сразу начала проседать, но Эви нужна была всего секундочка. Подпрыгнула, вцепилась в решетку отдушины, уперлась ногами в стену, оторвала решетку и кувырком назад. Любят китайцы строить из жеваного говна. Культура такая, мол, воспитанный человек и бумажную ширму не уронит, а варвара не остановит и стальная дверь.

Тюфяки от ее точного приземления совсем расползлись. Скатала валик заново, установила под дырой в стене. Примерилась, как действовать в темноте — нормуль.

Бритва дожидалась на отдельном тюфяке. Эви навесом переправила ее в черный квадрат отдушины, там барабанно стукнуло — в ширму попало, по натянутой бумаге. Напоследок Эви пописала на дотлевавшие в тазике лучинки. Во-первых, нельзя оставлять огонь без присмотра, во-вторых, приспичило. Хотя, по правде говоря, приспичило во-первых. Но люди судят по поступкам, а не по мотивам, так Толстый говорил... Снова тюфяки, прыжок, пыльный срез стены под ладонями, подтянулась и легла на стену пузом (ох ты ж, платьице бежевенькое!). По пояс Эви уже на половине для чистой публики и, стало быть, юная леди, а ниже пояса еще пребывает в Лютной дикости. Теперь бы юной леди шею не свернуть. Она представила знакомый магический факел на колонне, сказала «Люмос!», факел вспыхнул, и последние сомнения развеялись. Прямо под Эви на растоптанной ширмочке с картинкой какой-то китайской пичуги красовался отпечаток сапожища с квадратным носком. Цвет он имел самый обычный, грязный, но впечатление производил по-солдатски недвусмысленное. Они. Красные сапоги. Бритва лежала прямо на отпечатке, искать не пришлось.

К чистой публике и отношение чистое. Вход через покои мистера Ли, типа не нарки приперлись раскумариться, а джентльмены зашли проведать джентльмена. Кто не совсем опустился, даже чай пьют из вежливости. На самом деле мистеру Ли не улыбается пускать к себе укурков, хотя бы и чистых. Расставил в проходной комнате ширмы с картинками, вот и «покои». Декор-акция.

Ладно. Идет Эви к покоям-не-покоям, сердце в комочек, и вдруг слышит знакомые звуки! Она, с тех пор, как очнулась в опустевшей курильне, вспоминала о матери без всякого беспокойства. Звуки говорили, что правильно делала. Не эгоистка бессердечная Эви, а просто хорошо знает свою добрую маму. Ее брось в пустыне без волшебной палочки, и если во всей пустыне найдется один бедуин моложе девяноста, мамуля станет звездой его гарема. А еще звуки говорили, что и мистер Ли, ни дна ему ни покрышки, жив-здоров и орудует своим волшебным шнурком. Без шнурка мать не стала бы выть. Охать, ахать, подавать команды и комментарии (не опускаясь до факов, все ж чистокровная) — это за милую душу, но только шнурок в руках китайца отшибал разумную речь, одна дикая природа оставалась.

Не сказать, что Эви шибко развеселила проспектива снова батрачить на мистера Ли, но жизнь у него хотя бы знакома и не так опасна, как в любом другом заведении Лютного. Вон, в «Дом романтических встреч» ходит такой мистер Трэверс, вонючая пасть, весь из себя герой, зубы оставил в Азкабане. Берет девочек, еще не ронявших кровь, а сам не может, тоже в Азкабане оставил, так он их сигарой! Зажженной! Да мистер бы Ли нипочем не расстался с таким уважаемым клиентом, уложил бы в соломку к другим глиняным солдатикам. Так что живи и не хрюкай, девочка Эви. А сейчас, пока мистер Ли празднует избавление от Красных сапог, чеши на кухню прятать бритву. Не всякий день такие случаи, цени!

Эви ускорила шаг. Вообще, у мистера Ли не бывает меньше, чем на час, но кто знает, когда они с матерью начали.

К материному зову джунглей прибавились частые-частые шлепки потным по потному. Театр теней за ширмочкой (без этого у нас никак — китайский культур пришел к северным варварам!) ставил пьесу из жизни оленей. Мистер Ли вроде подрос и раздался в плечах... А потом Эви его увидала. Настоящего мистера Ли в золотистом халате, с высоко подбритым лбом, с косичкой, заколотой по обычаю то ли рода, то ли цеха кинжальчиком черной бронзы. И был тот кинжальчик вместе с рукояткой вбит в ухо китайскому мистеру, косица получилась вроде ручки. Лицом мистер был отечен и сиз, глотка перехвачена волшебным шнурком, словно мало кинжальчика в ухе, концы шнурка с бомбошками-вишенками завязаны издевательским бантиком.

Эви шарахнулась и попала спиной в упругое, затылком в твердое. Запрокинула голову и в невероятной, нечеловеческой вышине увидала склоняющуюся к ней серебряную маску. Глаза в прорезях были голубые, цветом чистые, как у кота-альбиноса.

Торфи.

Эви извернулась, царапнув висок пряжкой боевого пояса, и отскочила в сторону. А Торфи поглядел и отвернулся. Тогда Эви махнула бритвой. Запоздало, глупо, никчемно. Бритва пролетела, как сквозь пустое место, крохотные звездочки в глубине черной стали как будто всплыли, набухли и полыхнули ярко, оставив в глазах темное пятно. А Торфи переломился этак вбок, словно из него ломоть вырезали, и осел на подкосившихся ногах, стукнул коленями об пол, а дальше Эви придержала тело, тяжелое и бескостное, как мешок с мокрым бельем. За ширмой не услышали, там шлепали потным по потному, и мать сладко выла без шнуркового волшебства, от одной молодости мужчины.

Эвтерпа Гортензия Эддингтон положила бритву в карман. Обойдется без акромантулового платочка, волшебная сталь приняла жертву и теперь не уйдет от хозяйки.

Бритва мистера Ли нашлась в маленькой кумирне под полкой с глиняными солдатиками. Теперь Эви слышала, как она хнычет. Пришла и взяла. Погладила краснолаковый пенальчик: не плачь, подружимся.

А матери не нужно такое наследство. Такое — не нужно.

* * *

Гиббон стоял безоружный перед бывшим суперинтендантом боевого крыла, который, как выяснилось, не считал себя бывшим. Больше всего Гиббону не нравилось, что вместе с палочкой вырвали петельку в рукаве. В этом была окончательность.

На плацу за огромным по магловской моде окном штаба неспешно строились Гвардейцы, тоже не считавшие себя бывшими. Правый фланг «Красных сапог» украшал Смит, прославившийся еще на новом наборе тем, что оттянул полтора месяца в магловской тюряге. Смит был заметно ниже второго номера, это стреляло в глаз: если ты командир, отступи на шаг от шеренги, если рядовой, то встань по росту. Недолго поломав голову, Гиббон прочел мессидж: парни выбрали себе командира и дают понять, что варяга не примут, и вместе с тем оставляют Долохову право утвердить назначение.

— В Гвардии должна быть дисциплина, — сказал Долохов.

— Насаждай, — разрешил Гиббон. — Я тут при чем? Мы с Торфи соскочили.

— Парни этих фокусов не понимают, а кто понимает, тот помалкивает. Пока что. Если узнают, что Торфинн Роули подался на вольные хлеба, то начнут разбегаться. Сперва по проторенной дорожке грабить Лютный, потом выйдут в чистые кварталы, и некому будет их остановить. Поэтому они не узнают, что вы соскочили. Для них вы не отступники, а камрады, Торфи твой командир, а ты нарушил дисциплину и должен быть наказан.

Гиббон промолчал.

— Ты трахался, когда должен был прикрывать командира. Ты камрада променял на кислую щель случайной шлюхи.

Не был богатым, neher и привыкать, философски рассудил Гиббон. Правда не интересовала Долохова, его интересовала показательная казнь, чтобы удержать парней в узде, пока не примут присягу новому Лорду. Но можно было выторговать преференции матери и сестре, сыграв на чувстве боевого товарищества. Если оно сохранилось у старого убийцы.

— На самом деле Торфи меня прикрывал. А я не просто так, а оказывал покровительство леди.

— Леди?! — изумился Долохов.

— Чистокровнейшая. Она жила с нами по соседству еще до восемьдесят первого. Старая нейтральная семья, весьма уважаемая. Может, слышал — Эддингтоновские фиалы?

— Со школы помню, — кивнул Долохов. — Только я никогда не понимал, почему они дороже обычных.

— В них зелья лучше сохраняются. Обычное стекло дает щелочную реакцию, а Эддингтоновское химически нейтрально, — вежливо объяснил Гиббон. В его обстоятельствах некуда было торопиться. — Только стекольную мануфактуру они продали. Там от семьи остались вдова да дочь, жили на ренту. А тут новые соседи в домах приговоренных Гвардейцев. Победители. Сам знаешь, где поселился грязнокровка, оттуда гоблины бегут... Родила она в пятнадцать лет, говорила, что от аврора, только, по-моему, врала, чтоб не насиловали. Хотя все равно насиловали... Факт тот, что она и светлых боялась, и темных боялась. Зависла в уборщицах у китайца, его тоже боялась.

— Уже рыдаю, — сказал Долохов. — Только вот нестыковочка. Я допускаю, что десятник Роули увлекся обыском и проворонил девчонку, потому что полагался на тебя. Но чтобы он ловил ворон, специально поставленный прикрывать камрада, это the bread of sieve cable.

— Он отвернулся. Он всегда отворачивался от мелких девчонок, позволял уйти, — мстительно сказал Гиббон. — А знаешь, почему?

Теперь промолчал Долохов.

— Хабар с китайца передай семье, — попросил Гиббон.

— Это как водится, — согласился Долохов.

— Передай всё. Хрен тебе командирская доля.

— Справедливо, — снова согласился Долохов. — Еще пожелания будут? Схоронить мальчиша на зеленом бугре у синей реки и поставить над могилой большой красный флаг?

— Какого еще мальчиша?! — отмахнулся Гиббон.

— Это сказка с моей Родины, ты не знаешь. А идея богатая. Мы красиво похороним Торфинна Роули, непримиримого борца с преступностью.

— Тогда меня придется в выгребную яму, — развил мысль Гиббон.

— Упаси Господь! Ты ж Гвардеец, хоть и долбоеб. Получишь все, что положено: двенадцать авад, шелковую мантию и гранитную плиту с портретом.

— Сволочь ты, — сказал Гиббон. — Сестренка на третьем курсе, поможешь доучиться?

— Кто из нас не сволочь? — пожал плечами Долохов. — А на сестренку и на тебя детские сейфы открыты в тот день, когда погиб ваш отец. Другое дело, что светлые их арестовали, ты не мог воспользоваться. Зато у нее теперь два сейфа... Вроде всё. Или что-то забыли? Вспоминай, потом поздно будет.

— Ты должен сказать: «Ничего личного», — напомнил Гиббон.

— Это из лексикона политиков, а я боевой командир. У меня двести шестьдесят два раззвиздяя из молодой гвардии, которых еще вчера сдерживала метка...

— Да понял я, — перебил Гиббон. — Давали боевую подготовку сброду, о сознательной дисциплине даже не задумывались, а теперь забздели бунта. И для тебя это все глубоко личное, после казни будешь пить vodka и петь про таверну.*

— Почти угадал. Я буду спать с целительницей, чтобы в случае чего не дала сдохнуть. У меня уже было два инфаркта.

— С третьим не затягивай, — пожелал Гиббон. — Пошли уже, отец-командир. Подайте мои двенадцать авад и шелковую мантию.

— Я еще палочку над твоей головой сломаю. Со всей торжественностью, — посулил Долохов. — Пошли, Гвардеец... А Лютный мы снесем и закатаем под асфальт, как Хитровку.

— Где эта Хитровка? — поинтересовался Гиббон.

— Уже нигде.

*«Ехали на тройке с бубенцами» в англоязычном переложении — «Once upon a time there was a tavern». Итальянский вариант чуть ближе к оригиналу, там хотя бы про дорогу. Оба варианта в исполнении Далиды были мировыми хитами.