Зеленая трава (джен)

...Я сидела за столом в полной темноте. Рассеянно пробегаясь пальцами по гладкой поверхности, я внезапно ощутила нечто прямоугольное, тяжёлое. Быстро ощупала. Приподняла… Внезапно оно распалося на две половины, скрепленные посередине. Что-то зашуршало — кажется, этот звук издавала шероховатая поверхность под моими пальцами… В растерянности, осторожно, я отложила странный предмет. Затем любопытство, всё же, взяло верх и я вновь, поискав в темноте, окружающей меня, прикоснулась к этой непонятной вещи. Долго размышляла. Тонкие листы — это бумага… Они скреплены по краю. С двух сторон — плотные, гладкие пластины… Пластмасса, картон… Да — это картон, я определила по звуку. На этих пластинах — выпуклости, образующие нечто похожее на бусы… или цепь. В недоумении, обратилась к двоюродной сестре:

— Что это, Патрис?

Голос кузины — тягучий, вязкий, ироничный — раздался не сразу:

— Это книга, дурочка.

Я всё ещё недоумевала. Повторила: «Книга, книга…». Нет, Патрис говорит это красивее — у неё вообще красивый голос — плавный, бархатный. — Что значит «книга», Патрис? — но она молчала. Темнота почти душила меня. Я отчаянно прошептала: — Патрис… — это тихий крик о помощи. И, снова, уже громко:

— Патрис! — она смеялась, я это чувствовала:

— Не кричи, — её голос был спокоен и насмешлив.

— Ты здесь, Патрис?

— Разумеется, дурочка...

Я не считала себя дурочкой, но не возразила, иначе Патрис совсем замолчала бы.

— Что значит «книга», Патрис?

— Её читают, чтобы узнать новые вещи. Буквы складываются слова, которые и объясняют всё. — лениво тянула Патрис. Я смутно вспомнила, что уже встречалась с этим понятием — «книга», да, у нас дома были такие же, но я раньше ими не интересовалась. Мне всё ещё было не ясно: «читают», «буквы», «книга»… Мне было всего 5 лет…

— В три года я уже умела читать! — хвастливо заявила Патрис. Я промолчала. Затем, зло, стала изо всех сил рвать эту непонятную книгу, бумага издавала отвратительный звук, теперь точно никто не смог бы сложить слова и прочесть их…

Патрис пришла в ужас:

— Что ты наделала?! Как ты посмела?! Будешь сидеть теперь одна и не смей меня звать, я не приду, слышишь?! — её тёплые руки выдёргивают из моих ледяных пальцев остатки несчастной книги, звук шагов, хлопает дверь — я одна… В темноте.

Я сидела вначале тихо, лишь колотилось сердце. Старалась думать о родителях. Вот они в ложе театра, вместе с дядей Дамьеном и тётей Виржини… В театре так необыкновенно пахнет и все много и громко говорят, а потом становится тихо и начинается спектакль… И бархат кресел так приятен…

А я — здесь, меня оставили дома, с Патрис, как и её младшую сестру. Слёзы текут по щекам. Я оплакивала своё одиночество и разорванную книгу, которую мне никогда было не прочесть. Неужели это мой — такой жалобный — голос:

— Патрис?... Патрис?... Патри-и-ис!!!! — я вскочила, побежала, наткнулась на угол стола, на стул, на стену, упала… Патрис!

...Мне было 5 лет и я не могла, не хотела поверить в свою слепоту. Даже само слово «слепота» казалось мне самым уродливым словом на земле. Ведь есть же столько красивых слов — «звезда», «солнце», «небо»… Почему же для слепоты не придумали красивое название?!!

Для меня весь мир всегда — всегда! — состоял из запахов, звуков, осязаний — и всё. А людям — тёплым и холодным, пахнущим столь по-разному, говорящим разными голосами — было доступно ещё что-то. И я, порой, даже ненавидела их за это. Для них мир был понятнее и ближе, тогда как у меня вечно появлялись вопросы, на которые я не находила ответов. Во всяком случае, те ответы, что мне давали не удовлетворяли меня.

Я спрашивала о небе — мне отвечали, что оно — голубое. Это пустое слово ничего мне не говорило. Я не была уверена даже, что черноту, темноту я воспринимаю так же, как и другие люди, не такие, как я. Я не знаю, что такое цвет, блеск, свет… Солнце… Его лучи греют меня. Лучи — это прямые линии. Солнце — большой шар, висящий в небе. Оно — жёлтое (Это как?). Ночью, в небе горят звёзды. Но что для меня ночь и что — день? Звёзды все видят с Земли меньше солнца, но на самом деле они больше… (Это как?). У цветов — нежные лепестки, их легко оборвать. Некоторые лепестки больше, некоторые — меньше. И на ощупь они разные. А листья — они прохладные и по их форме можно определить растение…

Нет, я могла бы — вполне — довольствоваться всем этим, если бы другие, почти ничем не отличающиеся от меня люди, не обладали большим — и это большее давало им такие возможности, о которых я не могла и мечтать. Порой, я даже мечтала, чтобы все вокруг ослепли и забыли бы о том, как это — видеть… Но это, наверное, было жестоко с моей стороны.

Мои кузины — старшая, Патрис, и младшая, Виолетт, говорят, что боятся смотреть в мои глаза… Почему?! Разве они, эти мои глаза, такие страшные? Неужели они страшные потому, что я — не вижу? Или, наоборот, я не вижу потому, что они такие страшные?... Моя мать заявила, что это неправда, но ведь она — я слышала — плакала при этом… почему?...

Мои кузины боятся меня и изобретают разные проказы — сыплют мне соль в чай, отодвигают стулья, вещи… А другие люди меня жалеют и я иногда их за это ненавижу. Я абсолютно нормальная, ненормальны все остальные.

Говорят, Патрис красивая. У неё мягкие, вьющиеся волосы, нежная, горячая, кожа, длинные, жёсткие ресницы, тонкие брови… Иногда она разрешает мне дотронутся до своего лица, но чаще всего она отталкивает в последний момент мою руку и кричит: «Не трогай меня!»… Зато её сестру, Виолетт, которая младше меня на два года, я могла потрогать безнаказанно… У неё выпуклый лоб, вздёрнутый нос, прямые руки, у неё такой приятный запах…

Родителей я так трогать не могу. Мне мешает вечное ощущение вины, исходящее от них. Они считают себя виноватыми в том, что я — такая… Смешные, ну при чём здесь они?!

Мой брат Эдуард родился, когда мне было 6 лет, 2 месяца и 10 дней. Господи, как я молилась, чтобы и он оказался таким, как я! Вместе — я это знала — мы могли противостоять всем этим зрячим людям.

Но он был совершенно нормальным. Как же радовались мои родители… А я не могла радоваться. Даже за них.

Чем же он был лучше меня, если он мог видеть, а я — нет?! Его слабое, мягкое тельце — как у улитки — внушало мне отвращение. Я была выше, чище, достойнее его, но он — видел. А я — нет. И этим я отличалась от него больше всего. И то, что я не могла видеть, ещё более возвышало меня над ним и этим миром обычных людей с их примитивным зрением.

Эдуард почти не общался со мной. Впрочем, я сама его избегала. Как и других детей — кроме Виолетт и Патрис. Но я мечтала, что, в один прекрасный день, я пойду в школу. Настоящую. Там, где все обычные дети учатся читать и писать. Хотя, даже мечтая, я знала, что этого никогда не будет. Ну и не надо!

Я носилась со своей особенностью, лелеяла её, а мои родители — с этим своим вечным чувством вины — потакали мне и делали вид, что у меня всего лишь маленькая проблема и ни о какой «спецшколе» не может идти и речи…

Амели… От неё пахло сиренью. Я знаю, от человека не может пахнуть сиренью (если, конечно, он не использует духи, но у них у всех такой сильный запах), но вот от Амели — пахло. И это был лишь один признак её необыкновенности. Мы жили по соседству. И она, однажды, просто подошла ко мне — вот так просто взяла и подошла — и что-то сказала, не помню что, кажется: «Давай дружить!»… Или, может: «А как тебя зовут?»… нет, это она уже потом сказала… Мы с ней стали настоящими подругами. У Амели была такая гладкая кожа и тяжёлые косы с лентами (она сказала, что ленты у неё каждый день разного цвета), а платья у неё все до одного были из розового шёлка… А ещё Амели сообщила мне, что на щеках у неё всегда румянец и губы у неё алые, и голубые (как небо!) глаза… Девочка с глазами, как небо — это меня потрясло…У неё был невероятно счастливый смех и звонкий голос. Мы играли с ней в май — это когда сначала я догоняю её, а потом она меня… И она ничуть мне не подыгрывала — просто мы играли в моей комнате, а расположение там предметов я знала наизусть, да и шаги Амели были так хорошо слышны! У нас были даже свои личные секреты: например, летом, если долго смотреть в небо, то кажется, что ты падаешь в него, а если проделать то же самое зимой, то, наоборот, кажется, что оно падает на тебя…

У нас был свой язык, который не понимал никто — и даже мы сами. У Амели жила самая пушистая кошка в мире, а мои родители боялись завести домашнее животное — они считали, что оно может меня поцарапать, укусить или что-то ещё сделать…

А ещё — Амели мне завидовала, потому что «весь мир для меня — такой невообразимо загадочный»!!!..

Больше всего я любила наши воскресные поездки за город. Эдуард и родители восхищались пейзажем, а я наслаждалась бесконечным множеством ощущений: прикосновения и вкус травы, ласка листьев, шероховатость коры деревьев, запах земли, рассыпчатость песка, холод перил, держась за которые, можно было спуститься прямо к озеру…

Вода меня всегда завораживала. Я знала, что она — прозрачная, но не могла понять, как же тогда можно её увидеть, не прикасаясь? Там, за городом, я нашла для себя цвета: цвет травы, цвет лепестков, цвет листьев, цвет пледа, на котором мы сидели…

Я любила траву — жёсткую и мягкую, легко рвущуюся, так невероятно прекрасно пахнущую. Амели умела красиво рисовать. Если бы я могла нарисовать саму себя, то сделала бы это цветом травы…

Эдуард всегда меня боялся. И не любил. Он кидал в меня землёй и камнями. Он заливался своим отвратительным смехом — толстый, маленький, неприятно пахнущий…

Патрис тоже дразнила меня, как и некоторые дети на улице, но никто не умел сделать это больнее, чем мой брат.

А ещё больнее было слышать жалостливый шёпот у себя за спиной: «Бедная девочка!»…

В детстве я часто просила у бога, чтобы он совершил маленькое чудо… И дал мне зрение. Но хотя он его не совершил, я не в обиде. Ведь у бога столько дел. И нас, людей, так много, и все мы чего-то хотим, и все считаем свои просьбы самыми важными…

В тот день мы играли в май дома у Амели — вместе с ещё одной девочкой с нашей улицы, Клариссой, и сестрой Амели — Жюльеттой. Мне было восемь лет. Мы постоянно смеялись — ведь я так часто падала (у Амели в комнате всегда были какие-то перестановки и я никак не могла запомнить расположение предметов), а это было совсем не больно и забавно.

И тут вошла мать Амели, меня обдало густой волной её приторных духов. Она сказала — жалостливо:

— Амели, вы поосторожнее, а то ей, бедняжке, тяжело… Как бы не ударилась! А им всё «хи-хи ха-ха»!

И она вышла. Мы снова стали играть и тут мне показалось, что в смехе моих подруг звучит превосходство и злорадство и что они специально подставляют мне предметы, чтобы я спотыкалась об них… И во мне начала расти злость, острая, как игла и жгучая, как огонь и я подошла к Амели — безошибочно выделив её из всех — и ударила её прямо по лицу…

Сначало стало тихо, а потом они все начали кричать мне ужасные вещи, а я стояла и слушала всё это, а потом закричала в ответ — изо всех сил:

— Я тебе не верю! Не верю, что у тебя розовые платья и алые губы! И про разноцветные ленты — тоже не верю!

И снова они сначала молчали, а потом стали смеяться — громко, зло, издевательски. И тогда я, натыкаясь на стены и мебель, выбежала — из комнаты, из дома, из жизни этой ужасной Амели — и помчалась домой, раза два упала, в кровь разбила колени, содрала кожу на руках…. Но плакала я не из-за этого, а потому что поняла наконец со всей отчётливостью: никогда я не пойду в настоящую школу, никогда не буду такой, как другие… Да-да, я, конечно, выше, лучше и чище, чем они, но — ни-ког-да…

Мне понравился запах в интернате для слепых детей. И голос директрисы был таким спокойным и ласковым:

— Пожалуй, вы поздновато привели к нам девочку. Сколько ей уже, восемь с половиной?

Я затаила дыхание: а если не примут?.. Почти выкрикнула:

— Я всему научусь, я смогу!

— Дорогая! — чуть укоризненно воскликнула моя мать.

Отец сопел в кресле. Случилась секундная заминка, затем:

— Мадам Морен, наша дочь очень умная девочка, — защищала меня мать, — Да, мы немного припозднились, но нам так хотелось, чтобы она не чувствовала себя… не такой, как все! Мы так старались создать ей все условия… Но, разумеется, мы не были столь компетентны, как ваши педагоги… — Что ж… — задумчиво обронила директриса, — Я думаю, пока стоит принять её в первый класс, но ей придётся усердно заниматься, чтобы догнать своих сверстников, а ведь они уже читают!

Я не поверила своим ушам:

— Читают?! Но…как?

Я почти ощутила улыбку директрисы:

— Милая, у нас все читают методом Брайля. И ты тоже научишься, если захочешь…

— Я хочу! — выкрикнула я и снова услышала укоризненное материнское: «Дорогая!» — да, конечно, я её понимала, это элитная «школа для детей с ограниченными способностями» и принимают туда далеко не всех и надо «произвести впечатление», но я была слишком рада…

А потом была сцена прощания с родителями («Дорогая, ты, всё-таки, уверена, что хочешь здесь остаться? Да, я знаю, ты сама так решила, но, если что, мы с мамой тут же заберём тебя отсюда…» и «Боже, милая, ну как же мы оставим тебя здесь!»), с Эдуардом (вот уж о ком я не жалела).

И я осталась в Интернате. Совсем одна. В темноте.

Через полтора года я освоила учебную программу, что соответствовала моему возрасту. Я научилась читать (методом Брайля, но всё же…). Я научилась говорить «мы», объединяя себя с другими — такими же, как я, а не с такими, как они, те, кто был вне интерната. Мы гуляли по лесу и в поле. Мы изучали мир. Мы даже пару раз катались на лошадях. Мы играли в театре — сами писали пьесу! Некоторые пытались рисовать… Смешно — их жалкие потуги я не понимала. Ведь они никогда не узнают, каково на самом деле то, что они сотворили. А я научилась лепить из глины. Всё, что скопилось в моей памяти, все ощущения и формы я воплощала в податливой вязкости, такой послушной моим пальцам вначале и такой твёрдой — потом, когда она застывала. Вначале это было забавой, игрой, но вскоре переросло в нечто большее… Я лепила себе новый мир, вещи, для которых главным было осязание, а не видение. Мир, в котором все были равны — я и те, кто мог видеть, потому что то, что они видели, я могла ощутить прикосновениями. И мне даже сказали, что у меня — талант…

Но всё равно, я была бы бесконечно одинока, даже со всеми этими еженедельными свиданиями с родителями, этими каникулами, проведёнными дома, если бы не Марианна.

Она тоже была как я — не видела. И её звали почти как меня: я — Мари-Ноэль, а она — Марианна…

Когда я встретила её в первый раз, она играла на скрипке. И пела. Она сама пишет себе песни. Она такая необыкновенно красивая — длинные волосы и свежий и приятный запах. И бархатистая кожа… У нас были свои секреты и свой язык, свои игры и свои увлечения… Я научила её играть в май, ведь она этого не умела (я так удивилась, когда узнала, ведь мне казалось, что я умею играть в май с рождения). Нам было так хорошо вместе, что я даже не хотела уезжать домой на каникулы — и пару раз мы с Марианной оставались в интернате…

Я целое лето не была дома — мы с Марианной остались в интернате, потому что там организовали клуб любителей лошадей — у каждого из нас была своя лошадь, на которой можно было ездить верхом, пусть и с помощью тренера. Мою лошадь звали Флёр, не знаю, почему. Может, людям, которые могли видеть, она казалась похожей на цветок?..

Когда, наконец, я появилась дома, его запах показался мне чужим… Голоса родителей, их слова были столь слащавыми и растерянными… Эдуард раздражал меня до невозможности… Мы с ним были абсолютно разными.

Пришли тётя Виржинии, дядя Дамьен, Виолетт и Патрис… Патрис? Такая высокая — я не могла дотянуться…Она бормочет: — Ты похорошела, Мари-Ноэль… (мать шепчет мне: «Скажи спасибо»). Виолетт не видела меня уже давно и успела отвыкнуть — она даже не подходила. Но хотя бы и не ревела, как мой братец, хотя делал это он не от страха, а просто, чтобы привлечь внимание родителей: «Она опять меня щупает… Как осьмино-о-о-о-о-ог!». Ведь знал же, что я не люблю громкие звуки! А его вопли — особенно!

И потом, когда мы отдыхали на море, он — мой брат — изводил меня и я однажды расцарапала ему руку до крови, а родители не знали, кого ругать — его они считали слишком маленьким, а у меня была «небольшая особенность»… В интернате я чувствовала себя спокойнее и свободнее.

Мне было 16 лет, когда Патрис вышла замуж. Её жениха звали Тадье Фламант. Он разрешил мне потрогать своё лицо (оно было приятным) и тело у него было горячее и мускулистое, и он всегда смеялся и шутил — но совсем не обидно. Кожа на лице у него была такая гладкая — он всегда брился, а на ладонях — более жёсткая. И мягкие волосы. Горячие губы…

Я влюбилась в него окончательно и бесповоротно. Было всё — бессонные ночи и слёзы в подушку… И даже стихи — посвящённые ему. Наверняка он заметил мою любовь. Но не подавал виду. Он относился ко мне, как младшей сестре и в нём не было жалости и снисходительности.

Полгода я сходила с ума. Половину тяжёлого, тёмного, отвратительного года… И, в то же время, это был и счастливый, лёгкий, светлый год. Я на самом деле его любила!

А потом я сказала себе: «Хватит!» — и забыла Тадье. Разлюбила и забыла. Правда.

А Патрис родила ему сына.

...Моя первая персональная выставка скульптур состоялась, когда мне было 19 лет.

В зале было полно людей и все они хвалили мои работы. Мои родители гордились мной, щёлкали фотоаппараты, у меня брали интервью. Дядя Дамьен от имени всей своей семьи выразил мне восхищение. Тадье и Патрис назвали меня «гением». Эдуард молча стоял рядом…

А меня тошнило от этих нормальных людей, которым никогда не понять ни меня, ни моих работ, этих людей с их жалким зрением, которое не даёт им видеть. Они ни на миг не могли забыть, что я отличаюсь от них — даже сейчас, когда я создала такие скульптуры, какие не могли создать большинство из них, они ходили вокруг и говорили: «И при этом она не видит!» — как будто это — самое главное…

И мне захотелось в интернат, подальше от них всех, в свою комнату, где я могу сесть рядом с Марианной прямо на пол, заплакать и сказать:

— Нет, это они — слепые!