Лучший друг (гет)

Я был уверен, что выбрал правильное место. Самое правильное, какое только может быть. Стоя у нее во дворе под тенью раскидистой липы, я не мог хотя бы один раз не оглянуться на старый двухэтажный сарай для лодок. Там покрывался вековой пылью старый рыбацкий катерок отца Клэри и несколько моторных лодок, на которых они всей семьей выходили на рыбалку, когда Клэри и ее брат были помладше. На втором этаже, куда нужно было подниматься по скрипучей деревянной лестнице, было довольно много места, но нельзя было встать в полный рост, чтобы не стукнуться макушкой о покатую крышу. Но зато из окна с пыльным стеклом открывался вид на дом, лужайку, гараж, липу и немного — на озеро. Просто замечательное место.

— Стив! Ты меня хоть слушаешь?

— А? прости, задумался.

Клэри ела пирожные эклеры и говорила с набитым ртом. На ее лице плясали тени от листьев липы, а по верхней губе размазалась сладкая глазурь. Она выглядела очень мило. Мне захотелось слизнуть эту глазурь с ее губ, одновременно прощупав все трещинки и изгибы собственным языком. Но я вспомнил о том, что лежит там, в лодочном сарае, возле пыльного окна, накрытое старой тряпкой и только улыбнулся ей в ответ.

— Что ты спрашивала?

— Ты будешь эклер?

— Ага, — мне не хотелось эклер, но это была замечательная возможность заткнуть себе рот на пару минут и не мучиться от ужасающей неловкости, которая накатывала на меня каждый раз, когда я разговаривал с Клэри.

— Держи. Этот с апельсиновой глазурью, а этот с киви. Какой будешь?

Я знал, что Клэри всегда считала киви страшной гадостью, поэтому и взял с киви. По зубам захрустела слишком сладкая глазурь, булочка заставила растянуться щеки, я подумал, что выгляжу отчаянно нелепо и попробовал улыбнуться.

— Вкусно? — засмеялась Клэри, слизывая, наконец, эту глазурь с губы.

— Ошшень!

Рядом оказался Томми, двенадцатилетний брат Клэри и попросил кусочек эклера. На нем была забавная футболка с черепашками-ниндзя, волосы взъерошены и торчат во все стороны. Клэри было зажала эклер, но Томми вырывал у нее коробку с оставшимся пирожным и убежал. Сладость эклера с киви ударила мне в мозг, мне казалось, он сейчас потечет из ушей от такого передоза глюкозы. Нет, не потек. Клэри погрозила Томми кулаком, но это для виду, и потащила меня вниз, через заросли ежевики к озеру. Она была в школьной кружевной блузке с короткими рукавами — крылышками и я видел застежку ее бюстгальтера через просвечивающую ткань. Она бежала передо мной, и я смотрел на эту застежку, а еще на ее тонкую веснушчатую шею, прямо на то место, где заканчивают расти длинные рыжие волосы, любовался ею, как завороженный и не заметил, что одна из колючек разодрала мне щеку до крови.

На берегу озера она повернулась ко мне и удивленно сказала:

— Стив! У тебя на щеке кровь!

— Правда?

Кровь я чувствовал, она текла по щеке до подбородка, потом по шее и вниз тонкой-тонкой струйкой, но я и не думал ее вытирать. Мне хотелось, чтобы ее вытерла Клэри, если она, конечно, захочет.

Клэри размазала кровь пальцем (прикосновение ее пальца к моей щеке было теплым и легким). Потом приказала мне промыть озерной водой. Я, конечно же, замочил свою лучшую белую рубашку, в которой должен был завтра ехать в колледж. Клэри сказала, что пятно отстирается, и мы покидали камешки на берегу с полчаса. Волосы Клэри раздувал ветер, пахнущий гниющими водорослями и тиной, они обнимали ее щеки и плечи, скользили по спине. Клэри смеялась и кидала камешки блинчиком. У нее получилось заставить камешек прыгать восемь раз. Я кидал с отцом до двадцати раз, но ради Клэри мой камень прыгал не больше пяти раз. Я хотел, чтобы она наслаждалась своей победой. Потом мы пошли в дом.

Мать Клэри — Джесс нарезала хлеб для сандвичей на веранде. Она была страшно похожа на дочь, только по краям глаз уже залегли легкие морщинки, и волосы она красила в каштановый. На ней был короткий белый сарафан, а волосы собраны в узел на затылке, но все равно несколько прядей выбились и оттеняли ее длинную шею и бронзовые от загара плечи. Джесс сказала мне взять рубашку отца Клэри в их спальне. А мою она пока положит в стирку. Я снял летние туфли на безупречно чистом полу и прошел в спальню родителей Клэри. Над большой застеленной полосатым покрывалом двуспальной кроватью с пологом на столбиках висел небольшой пейзаж с изображением собора Парижской богоматери — эта картина очень нравилась матери Клэри, потому что напоминала ей о Париже, где она с мужем провела медовый месяц. Я открыл зеркальный шкаф с платьями и сарафанами Джесс и рубашками и брюками Джереми — отца Клэри, выбрал чуть выцветшую полосатую рубашку Джереми, (я его, во всяком случае, в ней не помнил) и переоделся тут же. Джереми был повыше ростом, но рубашка сидела на мне неплохо. Я закрыл шкаф и, собирая с пола свою грязную рубашку, еще раз глянул на картину. Горгулья уткнулась локтями в колени и смотрела на догорающий тревожно-красный закат. Силуэт Эйфелевой башни выплывал из сумрака жёлтым глазом. Какой-то Мордор, а не Париж.

Потом Джесс подала холодный лимонад и сандвичи, мы сидели в шезлонгах, и Клэри болтала о своей школе для девочек, куда она отправится через неделю, а я кивал ей, прихлебывая прохладный лимонад, и наблюдал за Джесс. Она резала петрушку и еще какую-то травку для салата на ужин в глубине кухни, у распахнутого настежь окна.

После ланча мы с Клэри и Томми гоняли мяч по лужайке, а Джесс наслаждалась тишиной в шезлонге. Она вытянула гладкие босые ноги на журнальный столик и смотрела на листву старой липы через большие солнцезащитные очки. Клэри пару раз падала на траву, заливаясь смехом, мы с Томми обливались потом и смотрели на друг друга с мрачным соперничеством. Но кидаться за футбольным мячом сил уже не было. Томми прыгнул на траву к сестре. Я было тоже хотел, но вспомнив о чужой рубашке, которую невежливо пачкать, остался удрученно стоять, а они валялись и смеялись у моих ног. Рыжие волосы Клэри разметались по ярко зеленой траве. Это было красиво.

Скоро пришел Джереми. Он был в брюках от костюма и синей футболке с надписью «1973», моложавый и подтянутый, выглядел лет на тридцать пять — сорок, волосы каштановые и густые, расчесаны на аккуратный косой пробор. Он поцеловал в щеку Клэри и в губы Джесс, подхватил Томми и ерошил ему волосы. Томми отпрыгнул от отца, явно раздосадованный такой фамильярностью. Мне Джереми пожал руку и, улыбаясь, тоже ерошил волосы. Я себе отпрыгнуть не позволил, но, как и Томми, посчитал это фамильярностью. Свою рубашку, он, похоже, не узнал.

Мы сели ужинать. Джесс приготовила удивительную курицу под сливочным соусом. Томми лопал за троих, но, несмотря на такой аппетит, он всегда был ужасно тощим. Клэри мечтательно вздыхала и едва ковыряла свою порцию вилкой. Джесс и Джереми вели себя как молодые влюбленные — она подкладывала ему в тарелку самые вкусные кусочки, а он кормил ее с вилки. Она все время смеялась его глуповатым шуткам про гольф, их глаза сияли. У меня не было аппетита. Я смотрел на Клэри. Как она жует курицу, лениво отрывая от нее кусочки вилкой. А она не смотрела на меня.

Ночью я не мог заснуть. Лежал на спине на липких от пота простынях и смотрел в побеленный еще до моего рождения потолок, усеянный трещинами и трупами убитых мошек и комаров. Отец храпел внизу. Я завел будильник на пять утра чтобы успеть приготовить ему завтрак — ведь завтра воскресенье. Ему нужно к восьми в церковь — воскресные проповеди и все такое. Мой папаша приходской священник. Но и храпит он по ночам будь здоров. Весь вечер он меня молча игнорил. Даже не разогрел себе картошку — так и ел холодные одеревеневшие кусочки фри, застывшие в неаппетитном масле, ореховый подлив склеился в желе. Я сказал, что наелся у Клэри. Он не мог смириться с тем, что завтра я сажусь на двенадцатичасовой автобус и уматываю из этой дыры ко всем чертям.

В четыре я встал, натянул вчерашнюю одежду и побрел через мокрую от росы лужайку к зелёной изгороди. Перелез через изгородь и стоял на участке Клэри, возле того самого лодочного сарая. Нигде не горел свет. Только гирлянда до сих пор перемигивалась разноцветными огнями — оттого по лужайке, где мы днем играли в мяч, ползали тревожные желтые, зеленые, белые и красные пятна. Вдалеке мерцало озеро серебристой от лунного света полосой. Окна в комнате Клэри были приоткрыты в ночной воздух. Ветра нет, занавески бесшумно поникли. В спальне Джесс и Джереми окна закрыты. Наверное, там сейчас шумел вентилятор. Она спит, спрятав голову на его плече. Он зарылся лицом в ее распущенные волосы. Их дыхание ровно и сердца бьются в унисон. Окна кухни и комнаты Томми выходят на озеро и сад. Я стоял возле изгороди, наверное, с полчаса и смотрел на дом с погашенными окнами. На востоке за озером небо прочертила первая светлая полоса. Несколько птиц запели в ветвях старой липы. Наконец, я ушел. Обратно — мимо сарая, через изгородь и нашу выжженную солнцем лужайку.

У меня осталось пятнадцать минут до будильника. Я снова лежал в кровати и изучал потолок. На нем словно отпечатались сцены нашего с Клэри детства — вот они только переехали сюда и Томми еще не родился, мое первое знакомство с Клэри — ей лет шесть и у нее ветрянка, все щеки измазаны зеленкой. Она шипит на меня и убегает в дом. Потом ей лет восемь и мы вместе купаемся в озере. Клэри с маленьким Томми и их семьей на службе у отца, потом мы с Томми и Джереми ловим рыбу на лодке. Они повезли меня и детей на экскурсию в город и фотографируют на ступенях музея среди белых колонн. Нам с Клэри и Томми купили мороженое, и мы его самозабвенно лижем, улыбаясь в камеру. Пронзительно-яркий июньский жаркий день.

В итоге я поднялся за пять минут до будильника. Просто не мог больше лежать и вспоминать. Спустился на кухню. Через щели в полу проросла крапива и в соуснике сдох здоровый черный таракан. Я выбросил соусник — такую стеклянную баночку с носиком, в которой в приличных домах наливают кетчуп или соевый соус. Холодильник утробно гудел, а в ржавой раковине посуда с присохшими остатками вчерашнего и позавчерашнего обеда. Открыл холодильник и сразу наморщил нос от вони банки пропавших соленых огурцов. Они отправились к соуснику с тараканом в мусорное ведро. Наконец, мне удалось найти четыре куриных яйца, немного сливочного масла и половину палки колбасы. От колбасы тоже немного попахивало, но я срезал с нее обертку и нарезал небольшими кольцами. Головка репчатого лука завалялась за корзиной с ненужной посудой, оставшейся после матери. Я нарезал лук на кольца и потом мелко порубил, вспоминая, как в детстве мать всегда ревела, нарезая лук. Даже если маленькую головку в руки брала — всегда в три ручья. Интересно, а плачет ли Клэри, нарезая лук? Но потом я подумал, что она вообще не нарезает лук — Джесс всегда готовит еду сама. И Джесс точно не плачет. Скоро все это шкворчало на газовой плите и по кухне поплыл приятный теплый запах яичницы. К половине шестого, когда отец пришел со своей комнаты, сонный и заросший колючей щетиной, яичница уже остывала на тарелке с синим узором, горячая вода уже вскипела в чайнике, кружка кофе с покрошенной туда палочкой корицы и тремя ложками сахара стояла на жёлтой салфетке рядом с яичницей. От кофе поднимался приятный пахучий дымок. Я еще, помнится, подумал, что для меня кофе всегда пахнет корицей — потому что отец не пьет никакого другого, а я вообще не пью кофе.

— С богом, — пробормотал отец, продирая заспанные глаза, перед тем как сесть уничтожать яичницу.

«Черт тебя дери» — подумал я, гремя посудой в раковине. Вода текла ржавая и холодная. У меня скоро закоченели пальцы.

После того, как отец стал бриться в ванной, я сел на его табуретку и доел его яичницу. Кусок в горло не лез, как и вчера, но я заставил себя съесть все подчистую. Кофе он выпил, поэтому мне пришлось довольствоваться несладкими остатками напитка из турки на плите и простой холодной водой из крана.

— Стив! — его голос звучал глухо от журчащей воды.

— А? — какого черта они ко мне лезут, когда я ем?

— Ты не видел мое ружье?! Неужели эта собака, Мэкрроуз его спер?

— А нефиг пить с кем попало, — тихо огрызнулся я. А вслух сказал, — Нет, не видел.

— Может, оно в сарае?

(черт, а ты не далек от истины!)

Он забыл о ружье. Благополучно.

В полвосьмого отец облачался в свою воскресную черную ризу. Мне пришлось гладить все его одеяние на старой маминой гладильной доске. В принципе, он, конечно, выглядел ничего — строго и более менее опрятно, седеющие волосы чистые, перхоть вымыта. Залысины на черепе немного блестят и слишком красные щеки определённо не от бодрости, а от количества выпитого накануне виски, но если сравнивать с отцом Клэри, мой папаша — безнадежный старик. Ему пятьдесят шесть лет.

В восемь он ушел в церковь. Пешком, так как наш ржавый драндулет в очередной раз не завелся. Я стоял на крыльце и смотрел ему в след. А потом пошел на кухню, открыл буфет и налил себе стакан виски из початой отцовской бутылки. Посидел так перед полным стаканом, изучая полоски от ножа на столе. Видимо, у матери не было разделочной доски, и она резала овощи и всякое такое прямо на столешнице. Это было забавно — дурацкие полоски от ножа пережили человека. Я немного послушал музыку. У отца были кассеты с записями проповедей и мне пришлось долго копаться в них, пока я наконец не нашел пару битловских кассет, потом еще скорпов и Nickelback. Я сидел в комнате отца на их кровати и слушал Nickelback.

Потом, часов в девять, уверенный, что Клэри и остальные уже проснулись, я пересек лужайку и пробрался в лодочный сарай. Я старался издавать как можно меньше шума. Там, под жгутами, испачканными моторным маслом, какими-то железяками и прочим хламом лежало отцовское ружье, завернутое в тряпки. Я лег на живот и изучал знакомую лужайку. Джесс сидела в шезлонге, Клэри рядом с ней, прихлебывала какао и листала какой-то журнал. Томми возился на лужайке вместе с Джереми. Я разобрал ружье, заглянул в оба ствола, забил патроны и снова собрал. Проблема в том, что у отцовского ружья сильная отдача и его придется перезаряжать.

Я сел и поднял ружье. По очереди поймал всех четверых в прицел. Вот Джесс, у нее мраморные ноги, волосы рассыпались по плечам, она в солнцезащитных очках и белом льняном платье. Но не она первая. Клэри. Клэри сидит в пол-оборота и заинтересованно перелистывает страницы глянцевого журнала. У нее тоже солнцезащитные очки синего цвета, довольно забавные. И классные рыжие волосы. Я представил, как зарылся бы в них лицом, когда Клэри лежала бы передо мной голая. Хоть здесь, в этом гребаном лодочном сарае на соломе. Я представил себе запах ее волос. Я держал на прицеле ее локоть, ее грудь, плотно обтянутую красивой синей блузкой на пуговицах. Добрался до ее левого виска.

— Прощай, Клэри.

Ружье громыхнуло из двух стволов сразу, отдачей меня сильно тряхнуло назад. Раздался истошный крик. Наверное, Джесс. Она как-то кричала так, когда находила паука или мышь. Джесс всегда боялась мышей. Я перезарядил ружье. Джесс кинулась в дом, темные волосы взметнулись за ее спиной. Все происходило в считанные секунды. Еще один выстрел, мать сползла на пол прямо на пороге, красное пятно расползлось по белому платью. Джереми закрыл собой побелевшего, как простыня Томми, повернулся к лодочному сараю. Он знал, что не добежит до дома или до липы, где можно было укрыться. Я перезарядил ружье. В ушах орали Nickelback. Следующий выстрел снес Джереми половину черепа. Томми истошно выл, сжимая руку отца. Еще один выстрел, рыдания сменились криком. Я промазал два раза, не задев его макушку. На третьем попал ему в живот. Томми сполз на траву рядом с Джереми. Окровавленными руками пытался выдрать траву, но вскоре, пару раз дернувшись, затих.

Я спустился, неся ружье в правой руке. В коттеджах на берегу озера живут летние — кто обычно в это время уже сидит у себя в городе. Если кто и слышал выстрелы, подумал о неисправном моторе или газонокосилке. А крики… Хотя они и могли что-то услышать, я не собирался здесь задерживаться. Я быстро обошел поле брани. Просто гребаная семейная идиллия. Джереми и Джесс были убиты наповал. Клэри тоже. Я выстрелил Томми в живот еще раз. Как в каком-нибудь фильме про гребаных ковбоев. Он был уже мертв. Я сел на траву, мне хотелось кричать, но я просто сжимал в руках отцовское ружье и молчал. Лазурное осеннее небо, вокруг пели птицы. В листве старой липы не было желтых листьев. Я забрал из дома ту картинку с собором парижской богоматери, порвал ее в мелкие клочки.

Я утопил ружье в озере и сейчас шагаю по проселочной дороге до города. Я видел полицейскую машину с включенной мигалкой и отсиживался в кустах, пока она пронеслась мимо. У меня не возникло сомнений, куда она едет. Стало припекать. Я расстегнул две пуговицы на отцовской рубашке и похлопал себя по карману. В кармане у меня лежит билет на двенадцатичасовой автобус.