Лошадиная душа (джен)

Я не стану рассказывать о своем детстве, о той поре в силу своего возраста я мало что знал и вряд ли смогу что-то толково изложить. Но немного все-таки придется рассказать, во всяком случае, то, что я помню. Сознавать себя я начал, наверное, в три месяца после рождения, а родился я в конюшне, об этом мне мама сказала. К слову, о маме, она шайр, вороной масти и двухметрового роста, мощная, широкогрудая кобыла. Я, стало быть, тоже шайр, но гнедой, в отца, на голове у меня широкая белая проточина, белые у меня и чулки на трех ногах, четвертая, правая передняя нога, от колена черная, а так я трехцветный, получается, черно-гнедой. Зовут меня… не знаю как, вроде Биго, или Виго… Да мне как-то и побоку, как меня зовут, это человеку надо, кличку лошади дать, а будет отзываться лошадь на эту кличку, это уж от разного зависит… Я, к примеру, разве что ухом дерну, когда слышу «Эй ты, Виго» или «Биго, старина». Вот видите, я даже не знаю, как меня точно зовут.

Так вот, о детстве, что о нем сказать? Беззаботное, безоблачное? Ф-ф-фырк! Скажите это собаке, это у них детство именно такое, щенячье-беззаботное, а я — лошадь, вернее, жеребенок породы шайр, рослый, толстый и тяжелый. Конечно, как у всех жеребят, энергия из меня так и перла, прям без удержу, ни секунды постоять спокойно не мог, так и рвался куда-то бежать и скакать, особенно когда видеть стал хорошо и нюхать. А раньше, когда на глазах была пелена, я и шагу от матери ступить боялся, полуслепой и глупый я — всего пугался. Птичка ли чирикнет, листик ли пролетит, все это было жуть как страшно! Ну я и шугался, вжимался в маму, всхрапывая и поскуливая, а мама… Ну что мама? Равнодушная и уже тогда уставшая от жизни пожилая кобыла только ухом поведет, на меня покосится и снова спокойненько травку щиплет, ей надоели истерики очередного и хрен знает какого по счету жеребенка. Нарожала она их за свою жизнь… И главное, ни один надолго рядом с ней не остался, всех продавали через год-два.

Так вот, начал я, значит, видеть хорошо и далеко, ну и смелее стал, конечно, потихонечку, полегонечку начал от мамы отходить, к жеребятам присматриваться, тоже шайрятам. Все разномастные, разнохарактерные, и все мы одновозрастные, ну разве что кто-то на неделю позже-раньше родился. Итак, шайрята, элитные жеребята маточно-табунного содержания, начали знакомиться между собой, и каждый норовит построить каждого — я сильнее, а ты тряпка, стань пониже, куда вылез?! И задом, задом… А кто и передом старается треснуть, встанет на дыбы и давай копытами махать. Я был из последних. Тоже передом старался вмазать, но перед двухлетками все-таки пришлось присмиреть и «вспомнить», где мое место. Потому что двухлетка это почти целый конь, так врежет, мало не покажется. Перед мамой и другими кобылами тоже приходится держать себя в рамках приличий и постоянно корчить гримаску подчинения, то есть показывать передние зубки. Симпатичный такой полуоскальчик, чтоб виднелись только передние зубики, и не дай бог оскалиться во всю пасть, схлопочешь по полной и от мамы, и от вожака, и от жеребят постарше…

Таковы правила в табуне, чтобы жить в мире со всеми, это-то я усвоил сразу же, как только от мамы стал отходить. А вот какие правила писаны вот этими, двуногими существами, я понять не мог. И не хотел понимать, если честно. А случилось вот что: однажды рано утром туман только-только рассеялся, развиднелось, солнышко еще не показалось, и я страшно поразился, когда увидел, как это самое солнышко вдруг загорелось на земле, в нескольких местах сразу. Ага, взвейтесь кострами, синие ночи… Так вот, зажглись костры по всему периметру пастбища и наш табун куда-то погнали, мы и опомниться не успели, как были отсечены от мам и молодняка, и оказались в загончике. Бегаю туда-сюда, переживаю, пытаюсь понять, что происходит. А то, что я видел, не поддавалось моему пониманию — двое хватают жеребенка, вяжут ему ноги веревками и валят на землю, подходит третий с какой-то палкой в руках, склоняется над лежащим шайренком и прикладывает к нему палку, шайренок дергается, визжит, а над лугами разносится запах жженого мяса и шерсти…

Видя все это, я очень старался подольше не даваться в руки, убегал и уворачивался, пока мог, а когда выдохся, что ж… Поймали, куда деваться. Схватили, повалили, связали ноги, сверху навалились. Подошел третий с палкой, раскаленной на конце, приложил к крупу, я замер, ожидая худшего, но ничего такого смертельного не произошло, было больно, да, и страшно, тоже да. Меня почти сразу отпустили, отбежав подальше, я прислушался к себе, сердце колотится со страшной скоростью, ноги дрожат, а круп… Место ожога вдруг ка-а-ак заболит, ой-ей! Вот тут-то я и повизжал и подергался, но хуже всего было недоумение, а за что? За что мне причинили ТАКУЮ БОЛЬ??? За что, люди? Да, это люди, это они причинили мне страшную боль ни за что ни про что. Спустя какое-то время после клеймения-таврения меня снова отловили, но только для того, чтобы всадить в шею иглу, укол был нестрашен и быстро прошел, зато на голову мне надели недоуздок, который я теперь должен постоянно носить. В принципе, это не страшно, немного неудобно, но когда я на воле, недоуздок не мешал, а вот когда к нему прицепляли повод… С его помощью за недоуздок тянули, широкая войлочная полоска больно врезалась в затылок, и как бы я ни дергался, все равно не мог вырваться, и приходилось подчиняться и идти туда, куда ведет поводок. А вели меня в конюшню, там привязывали и начинали… Лично я считал, что начинали издеваться. Сначала терли чем-то шершавым, потом чем-то скребли, на малейший мой протест следовал окрик и сильное одергивание за недоуздок, потом меня оставляли там привязанного на несколько часов. Все эти действия люди называли приручением, но у меня было свое мнение и я считал это пытками. Постоять на месте вроде несложно, но только час или два… А к концу третьего-четвертого часа я уже был готов на стену залезть, так хотелось хоть куда-то двинуться, да хотя бы лечь! Попробовал как-то прилечь, но привязанная голова неудобно задралась вверх, недоуздок врезался во все поверхности моей головы, вдобавок затекла шея, так что пришлось встать и терпеть дальше пытку неподвижного стояния.

Зато какое счастье это было, когда меня наконец-то выпускали на волю! Боже! Кровь бурлила, и нервы звенели как натянутые струны, я срывался в счастливый галоп и носился до полного изнеможения. И знаете, уже тогда в мою гнедую шайрскую голову закрадывалась мысль, а правильно ли люди меня пытаются приручить? Что-то оно у них все наоборот выходит. Ну сами посудите, чем больше попыток и усилий они прикладывали, тем больше у меня было желания удрать от них подальше, разве это приручение? Скорей наоборот, это — одичание.

Лакомства у них, конечно, вкусные, но и только. От кусочка сахара уже через минуту оставалось лишь воспоминание, другое дело — сочная трава. Её я щипал много и с удовольствием, вдыхая вкусный запах и наслаждаясь вкусом каждой травинки. Вот ромашка, терпко пахучая, смолисто-сладкая, по вкусу как укропный мышиный горошек, а вот клевер розовый, он медово-сахарный, и его много, в отличие от несчастного кусочка рафинада. Белый клевер, он же кашка, несладкий, но тоже вкусен, с неуловимым травянистым ароматом; одуванчики, напротив, горькие, но они изумительно сочные, полные молочного кисловатого сока. Ещё мне нравятся березовые листья, они дегтярно-горькие, но вперемешку с кисловатыми и хрустящими веточками это — отменный корм.

Заездка на самом деле страшное слово, потому что оно заключается в следующем: знакомство с человеком, полностью и навсегда. Начали с уздечки, в рот мне впихнули кусок железа толщиной с человеческий палец, концы его прикрутили ремнями к голове, и как я ни дергал головой, ни толкал языком и как ни пытался перегрызть зубами, у меня никак не получалось избавиться от него. А мне очень хотелось избавиться от него, он бил по зубам, давил на язык, временами защемляя его, отчего я просто цепенел от ужаса, а вдруг навсегда? И больно растягивал губы, едва не разрывая их. Ремни оголовья тоже причиняли массу неудобств, терли все, к чему прикасались, затылочный ремень давил на затылок, подчелюстный — в соответствующее место, а уж когда трензель под воздействием повода складывался и начинал бить в нёбо, прищемлять язык и рвать губы... Ну не знаю я, с чем сравнить! Ну язык прикусите, что ли, и придержите его прикушенным в течении часа-двух-трех, а не секундную вспышку боли при случайном прикусе. Надеюсь, я доступно объяснил, что за пытку я терплю из-за мундштука.

Шлея, хм, терпимо, к ней, правда, пристегивался экипаж, который надо тянуть, но против этого я ничего не имел, ну разве что подперсье грудь натирал, а подпруга — подмышки.

Ковка. Вот здесь ничего однозначного не могу сказать. Попробую рассказать по порядку: пришел кузнец, высокий, дюжий мужик, рыжий и бородатый, взял мою ногу, согнул и поднял, стал чистить копыто, сперва копытным крючком от грязи и песка, потом ножом прошелся вдоль стрелки и щеткой обмахнул. Это не было больно, и я спокойно стоял на трех ногах, а когда чуть подустал, то навалился грудью на кузнеца своими жеребячьими двумястами килограммами, на что тот закряхтел, но не стал ругаться, сказал только, чтоб не шалил.

Раскаленную подкову приложили к подошве копыта, что-то зашипело, и поднялся густой вонючий дым, пахнущий жженым рогом. Потом эту подкову, охлажденную, разумеется, приколотили к копыту специальными гвоздиками, концы которых откусили кусачками, потом наждачной пилкой отшлифовали стенки копыта, все это действо было проделано с одной ногой, с остальными тремя было то же самое. Не знаю, зачем все это надо, и спросить не могу, а если и мог бы, то все равно не понял бы ответ. Понимал я только одно, меня к чему-то готовят. Подкованные ноги сперва были тяжелыми и неуклюжими, поначалу я спотыкался, не видя землю привычно, подошвами, но потом приноровился, стал правильно ставить ногу, так, чтобы чувствовать почву, и дело пошло на лад.

Даже странно как-то. Детство было? Было, но какое-то короткое, мимолетное…

Еще немного повспоминаю, если получится, молоко у мамы… Вот досада такая, не помню уже, но сосал я маму, это точно, где-то к восьми месяцам сосать перестал, перешел на траву. Но почему же я не помню вкус материнского молока? Вроде в восемь месяцев я уже был здоровенный жлоб… Или это такой закон природы?

И во рту все болит, итак зубки режутся, так мне еще и железку в рот пихают, уберите, пожалуйста, я не хочу это жевать, оно несъедобное и невкусное. Простите, отвлекся, но оно все время тут, во рту, как же о нем забыть? И слюни обильно текут, глотать не успеваю, течет и пенится из уголков рта, а в глотке все пересохло, ужасно пить хочется… Горло дерет и царапает сушь; кто-то подошел и что-то сунул под нос, не вижу, но по запаху понимаю — яблоко. Беру и понимаю еще раз, что это половинка яблока, аккуратно жую, насколько позволяет трензель, проглатываю и тихо радуюсь тому, что удалось смочить горло. Спасибо тебе, добрый человек.

Я в табуне молодняка, на конской ярмарке. Нас привели сюда своим ходом. Два года, это много или мало? По-моему, нет. Я еще жеребенок, у меня все еще режутся зубки, у меня короткая, полустоячая грива и куцый хвост, на ногах еще нет фризов, пышных щеток. Как у мамы, чистокровной кобылы шайра. У неё такие фризы, аж копыт не видно! Наверное, я слишком сумбурно рассказываю, перескакиваю с одного на десятое… Но так уж получилось, я не веду дневников и рассказываю, как помню и умею. Но дальше я постараюсь уложиться в более-менее понятный рассказ.

"Лошади не имеют Родину, поэтому они не хотят за неё сражаться!"

Наполеон Бонапарт.

Так, надо собраться и начать рассказывать толково и по порядку.

Итак, это самое яркое из моих первых воспоминаний — конская ярмарка. Я стою среди молодняка в небольшом загоне, нас, молодых жеребчиков и кобылок, примерно двадцать голов, все волнуются, потеют и нервно приплясывают. Я, кажется, тоже, потому что начинаю присматриваться к окружающему миру, концентрирую свой взгляд, чего мы, лошади, обычно не делаем, наш глаз так устроен, что нам нет нужды акцентировать его на чем-то, у нас широкий кругозор. А если мы начали, грубо говоря, «косить глазом», то это оно и есть, я разволновался и стал присматриваться. А присмотреться, оказалось, есть к чему. Здесь очень много людей и они бесконечной толпой снуют туда-сюда, но люди для меня не интересны, они просто часть пейзажа, неприятная и досадная. Равнодушно отворачиваюсь от них и смотрю на соседа справа, такого же гнедого шайренка, как и я. Заинтересовавшись, потянулся к нему, легонечко щипнул за ганаш, тот недовольно дернул головой, уворачиваясь, и сердито спросил:

— Уймись, лучше скажи мне, что происходит?

Я ответил:

— Не знаю, что происходит, вообще-то это я хотел спросить о том же.

Он вздохнул, оскалился и со всей дури врезал мне зубами по переносице, я не успел увернуться и от удара у меня голова загудела. Встряхнувшись и подождав, когда голова пройдет, я смерил соседа презрительным взглядом и отвернулся от него, с драчунами я не хочу связываться.

Тем временем в загоне нас становилось все меньше и меньше, заходили люди и уводили то одного, то двух. Дошла очередь и до меня, подошли двое, один вроде с конефермы, его я знал, а другой совсем незнакомый, и вот он и начал меня… хм-м, осматривать. Поднял и согнул по очереди все мои ноги, схватил за ухо и больно, неприятно, пальцами раздвинул веки, заглядывая мне в глаз, я потом долго смаргивал слезы, которые вытекли от раздражения моего глаза его шершавыми пальцами, далее этот… извиняюсь, молчу. Далее он теми же пальцами схватил за губу, задрал вверх и осмотрел мои зубы, и, наконец, сказал:

— Беру, сколько стоит?

Зачем-то сняли уздечку, сменили её на недоуздок, к нему прицепили повод и меня вывели из загона. Завели в небольшой двухместный коневоз, привязали, сзади захлопнулась дверца, лязгнул засов. Я стоял в полумраке и тревожно прислушивался к происходящему вокруг меня. Где-то впереди взревел мотор, пол под ногами задрожал, закачались-затряслись стенки коневоза, я захрапел, поднял повыше голову и покрепче уперся ногами в пол, чтобы не упасть при качке и наклонах на поворотах. Было все — и страх перед непонятным положением (как устоять, удержаться на качающемся полу, и почему этот пол вообще двигается, шевелится, а??? Я вас спрашиваю?); темнота, но она не внушала недоумения, так как было понятно, откуда и почему она взялась, я стоял в маленьком, закрытом помещении; запах… А вот запах, да, сбивал с толку, пахнет непонятно чем. Как будто в навоз свежего цемента намешали… Что может так пахнут, а???

Пол трясется, качается, на поворотах наклоняется, то вправо, то влево, стенки дрожат-вибрируют, я стою и переживаю, от переживаний мой желудок расстроился и кишечник… В общем, придется меня вымыть, так я перепачкался.

Оу, неужели приехали? Пол перестал качаться. Открылась дверца, и ко мне хлынул тусклый свет фонарей, хм, надо же, уже ночь? Так вот почему я такой голодный…

Меня задом выпятили из коневоза, развернули и провели по какому-то проходу-коридору, завели в небольшое помещение, заперли и оставили.

Сначала я подозрительно понюхал пол, покопал ножкой, не шевелится ли? Нет, не шевелится, пол как пол, твердый, неподвижный. Осмотрел стены, тоже в порядке, не трясутся и не качаются. Стены в полтора метра высотой, дальше, до потолка, решетки, на двери тоже решетка, на полу солома-сечка вперемешку с опилками. Подождав немного и поняв, что никто не собирается меня ни чистить, ни кормить и поить, я кротко вздохнул и лег спать голодным и грязным.

Из разговоров старших лошадей, к которым я не очень-то прислушивался, выцепил одну фразу, она мне крепко запала в памяти: «Судьба лошади полностью зависит от того, кто её купит». Ну и кто меня купил? Что меня ждет завтра?

Проснулся утром, солнца нет, но мое нутро сообщило мне, что рассвет уже был и не пора ли уже позавтракать? Я озадаченно обошел денник, всем своим существом вопрошая — где еда? Попробовал сечку, не жуется, а опилки старые и уже несъедобные. Где люди, где моя еда? Тут даже кормушки нет, как в той конюшне, в которой меня приручали. Куда я попал?

Ну наконец-то, хоть кто-то! Я обрадованно и доверчиво сунулся к вошедшему человеку в надежде получить наконец-то корм, но был встречен грубым окриком и кулаком. Больно стукнув меня по шее, человек пристегнул повод и вывел из денника, я охотно пошагал рядом, так как надеялся все-таки получить пищу. Но вместо этого меня ждал еще один коневоз, еще одна поездка куда-то. К вечеру этого дня голодный я уже тихо ненавидел всех людей, которых видел. Не понимаю я ничего, что за жизнь у меня начинается? Меня кормить будут или нет???

Наконец-то дали сена, это сушеная трава, пыльная и колючая, но если ее тщательно прожевать и смочить слюной, то она становится вполне съедобной, а некоторые травы даже возвращают вкус и запах. Жую сено, значит, и по сторонам смотрю, нас здесь много, много разных лошадей, все разного возраста и разной степени упитанности, помещение длинное, пол качается и дрожит сильнее обычного, с каким-то металлическим лязгом и грохотом. Нда-а-а, совсем заморили, не заметил даже, как сменился транспорт. И где это я? Ближняя кобыла серой масти печально посмотрела на меня:

— Ты в поезде, в вагоне скотовоза, а куда едем, я не знаю. Я Лента, а как тебя зовут?

— Не знаю, я не думаю, что у меня есть имя. Меня называют по-разному, чаще Гнедком, а так то ли Виго, то ли Биго.

— Мне жаль тебя, это плохо, когда у лошади нет имени, ведь безымянная лошадь это расходный товар.

— Что это такое?

— Это очень плохо, но ты еще жеребенок, тебе еще могут дать имя, так что дождись, когда приедем, и обязательно дождись имени, это очень важно, пойми, малыш. Если у тебя будет имя, то тебе ничего страшного не будет угрожать. А пока ты без имени, ты никто, ты просто мясо или тягловая сила номер какой-то.

Мне стало не по себе. Я не знаю, правду ли сказала серая Лента, но и этого было достаточно, чтобы в мою жеребячью голову закрались дурные мысли. Как-то неправильно моя жизнь начинается… А может, так и надо? Ведь это случилось, значит, это оно и есть, все в порядке вещей?

Как долго мы ехали, я не знаю, но в конце концов куда-то приехали. Меня вместе с остальными лошадьми выгнали из вагона, согнали в кучу и под свистящие удары кнута погнали сперва вдоль вагонов, а потом по дороге. Я инстинктивно, по-жеребячьи прижимался к Ленте, как к единственной знакомой кобыле в этом мире, она стала моим якорем, моей поддержкой и надеждой. Но, увы, нас разделили, рассортировали по породам и назначениям. С тоской я смотрел, как уводят Ленту и других кобыл, а потом увели и меня с тремя шайрами и небольшим табунком молодых коньков разных пород.

Меня поставили в пару к вороному коню, мы были почти одинакового роста, несмотря на разницу в возрасте — я двухлетка, он четырехлетний, почти взрослый конь. Как и я, он был неухожен, грязный и худой, с большими, грустными глазами.

Началась моя непонятная жизнь, полуголодная и все время в движении, нас распрягали только на ночь, загоняли в веревочный загон, забрасывали случайный корм и оставляли до утра. Утром нас отлавливали, наспех чистили щеткой, запрягали, и мы с напарником тянули повозку дальше. Временами до нас доносились раскаты грома, это был странный гром, неприродный какой-то, неестественный, пугающе ненастоящий. Вскоре по сторонам дороги, на обочинах, стали появляться кости животных. Мой напарник со страхом косился на эти кости, он явно что-то знал. А я, в свою очередь, заметил, что лошадей в загоне становится меньше.

Вот и сегодня на закате нас согнали в загон, а один конь остался снаружи, темно-серый в яблоках с треугольной проточиной на лбу.

Пару дней спустя мы с вороным были остановлены, впереди случился затор — то ли авария, то ли дерево рухнуло, нам это, собственно, было неинтересно, наше внимание было привлечено к груде костей на обочине, возле которой нас случайно тормознули. Кости. Свежие. Полуобглоданные. Местные хищники и падальщики еще не успели их растащить. И я с тоской смотрел на еще узнаваемые лошадиные ноги, на знакомую голову с белой треугольной проточиной. Не надо быть сверхумным, чтобы не понять, что на обочине лежат останки коня, пропавшего пару дней назад.

С затором разобрались, вожжи хлестнули по нашим спинам, мы вздрогнули и, с трудом оторвав взгляд от костей, влегли в хомуты, потянули повозку дальше.

Мы с напарником очень привыкли друг к другу и в загоне уже просто по привычке стояли рядом, грустно почесывая друг другу холки и спины. И, когда он вдруг сегодня остался снаружи и его не пропустили в загон, я запаниковал, сразу вспомнился тот, пропавший и съеденный конь. Я суетливо забегал и заметался вдоль веревки, глядя, как уводят моего друга, безымянного вороного товарища, и чувствовал, что потихоньку схожу с ума, зверею и сатанею. Нет! Не позволю, никому не позволю сожрать моего друга!!! Яростно набрасываюсь на веревку, да пусти же ты, сволочь пеньковая! Взбесившись окончательно, я грудью и ногами наваливаюсь на неё сверху. И она сдалась, провисла под моим немалым весом, рывок, другой — и я на свободе. И скачу, скачу туда, куда увели моего друга. А за моей спиной в разные стороны с радостным ржанием разбегались лошади, случайно выпущенные мной на волю.

Где же он? Ох, вот он, бьется в путах, сражается за свою жизнь, окруженный четырьмя людьми. Повсюду паника, беспорядочно мелькают факелы, хаос и сумятица. Вороной воспользовался замешательством и особенно сильно рванулся, освободил голову и ноги, со свистом разлетелась веревка и рассыпались в разные стороны люди. Одного он лягнул в живот, другому в запале драки оттяпал пол-ладони, сгоряча проглотил, не заметив, откушенные пальцы. Кровь, крики, огонь.

И два коня несутся в ночь. Я и вороной.

Я плохо видел, куда бегу, луна временами показывалась из-за туч, но то, что она освещала, только больше сбивало с толку. Незнакомая гористая местность с проплешинами небольших степнячков, поросшие жухлой соломистой травой. Вороной, спотыкаясь, плелся сзади, то и дело я оборачивался на него. Бедняге досталось, его все-таки успели порезать, по шее слева тянулся глубокий порез, из которого собирались вырезать полоску мяса, и он заметно ослабел от потери крови.

И, когда силы оставили его и он остановился, пришлось остановиться и мне. Вороной тихо лег, я беспомощно встал над ним. Здесь я ничем не мог ему помочь.

Рассветало, вот уже солнце показалось меж нагромождением скал, потеплело, а я все стоял над лежащим врастяжку вороным конем. Вдруг он шевельнулся и, чуть приподняв голову, посмотрел на меня:

— Великан, благодарю тебя за то, что ты рядом. Ты спас меня.

— Не теперь…

— Все равно, Великан, умереть на воле лучше, чем быть съеденным.

— Почему ты зовешь меня Великаном?

— А ты и правда Великан, ты жеребенок, а ростом почти с меня.

— А у тебя есть имя?

— Когда-то меня звали Дамаском, в далекой солнечной Андалузии… Я андалузец очень редкой, вороной масти. Теперь, после всего, что случилось, меня, наверное, будут называть Кровавым Дамаском.

Это странно, но он, умирающий, находящийся на последнем издыхании, ухитрялся шутить! Я невольно проникся к нему огромным уважением. Это ж какую силу духа надо иметь?!

Во второй половине дня пришли люди, человек шесть, они осторожно окружили меня, но я и не подумал убегать и спокойно позволил взять себя за недоуздок и увести. Уводили меня двое, четверо остались с Дамаском. Уходя, я оглянулся и видел, как они склонились над конем.

Переезд в коневозе я плохо запомнил, как и дальнейшее. Я был словно в полусне, урывками помню, как куда-то ведут, что-то колют в шею, что-то жую… И вяло слушаю человеческие голоса:

— Ну, с вороным все ясно, чуть не сожрали живьем, а с этим что?

— А что с ним?

— А вы не видите? Горбатый, кривомордый, чего с ним такое делали???

— Деформация грудных и плечевых костей, этого малыша слишком рано заставили работать, не дав толком сформироваться.

— Малыш???

— Да, малыш, ему ещё и трех лет нет. Это жеребенок породы шайр. Ему ещё расти и расти.

— Да ну, кто такого урода возьмет?

— Я же сказал, он растет, должен подрасти, а там глядишь, и кости выпрямятся при должном уходе. Ему бы ещё весу набрать, а то смотреть тошно, до чего худ. Но главное, характер, характер у него милый, что довольно странно при таком дурном обращении, лошади обычно портятся, если с ними плохо обращаются. И ещё, не разлучайте их, гнедого и вороного, их нашли вместе, пусть вместе и остаются, пока могут.

Снова переезд в коневозе, а затем и в поезде. Не знаю, кому как, а меня это замучило, испытывать постоянное напряжение от качающегося пола, постоянный страх падения и неуверенности в себе, все это страшно выматывает. Так что и нечего удивляться тому, что я был совершенно измотан к концу путешествия, ноги дрожали и подгибались, я сильно потел и быстро уставал. Из-за плохого самочувствия я не обращал внимания на окружающий мир. И только одно утешало и поддерживало меня — вороной Дамаск был все время рядом.

Очнулся я на лугу — просто, как будто проснулся от долгого и тяжелого сна. Хотя я действительно спал и теперь проснулся, поднял голову и с любопытством осмотрелся. Просторный зеленый луг, вокруг меня цветистое и душистое разнотравье, чуть поодаль виднеется озеро, окруженное пологими склонами гор. На берегах его пасутся овцы и коровы, мой луг, однако, огорожен невысокой деревянной изгородью. Но просторен, достаточно просторен.

Отворачиваюсь от озера и смотрю в другую сторону, дальше луг полого поднимается, здесь полно деревьев, а еще дальше, за ними, виднеется крыша дома и часть ограды. Неспешным шагом направляюсь туда, к дому, потому что возле ограды стоит Дамаск, подошел к нему и встал рядом.

Сквозь прутья видны двое, мужчина и женщина, мужчина, судя по всему, только что приехал, так как я подоспел к началу их разговора:

— Ты с ума сошла? Зачем ты взяла этого горбатого урода?

— Он не урод! Он очень даже милый! И я не сошла с ума, ты выражения подбирай.

— Послушай, Лери, я понимаю, ты что-то разглядела в нем, что-то славное, хорошее, но… Это шайр, дорогая, огромный и тяжелый зверь, как, ну как ты с ним справишься, если эта махина вдруг станет неуправляемой? Я боюсь за тебя, Лери.

— А ты не бойся за меня, дорогой, я справлюсь. Я знаю, что делать.

— Ну смотри… Но если я однажды вернусь с работы и обнаружу тебя размазанной по стенке манежа или втоптанной в его грунт, то пеняй на себя. Я тебя предупредил!

— Ой, предупредил он меня! Теперь-то ты понял, что Я чувствую, провожая тебя на работу. Теперь ты понял, как я гадаю, увижу ли я тебя вечером?

— Валерия! Мы, кажется, договорились, что о моей работе мы не разговариваем.

— Тогда перестань меня запугивать и дай мне заняться моим делом!

— Твое дело на кухне!

— Что-о-о? А ну где моя сковородка?..

Дальше был смех, они обнялись, немного поборолись в шутку и продолжили:

— Ладно, убедила, но учти, я твоей сковородки не боюсь. Как коней назовем?

— Вороного Ян Малкольм, а гнедого… Я пока не решила, присмотреться к нему надо, посмотри, он только что проснулся, вот понаблюдаю за ним, а потом посмотрю, как его назвать.

— Понятно, а почему Ян Малкольм?

— А помнишь фильм «Парк юрского периода»? Там один человек, профессор математики, доктор Ян Малкольм, весь в черном и в солнечнезащитных очках. Так вот, его тираннозавр чуть не съел, как этого коня тоже чуть не съели.

— Ага, и он тоже «весь в черном», да?

Снова смех, снова объятия. Потом эта парочка удалилась в сторону дома, а мы остались одни. Мы стояли на лугу и глазели на дом, и я думал о том, что нас здесь ожидает, какая работа у нас будет и, главное, как с нами будут обращаться. Это страшило больше всего, я уже ничего хорошего от человека не ждал, слишком много плохого я пережил за последний год. И мой друг — тоже.

Побежало-потекло время, я отъедался и отсыпался, набирался сил и здоровья. Работы, как таковой, не было совсем, была свобода, воля и полное безделье. И счастье, безграничное, солнечное счастье, тихое счастье свободной лошади. Вода, трава, воздух, все это было в полном достатке. Кроме нас обнаружились еще две лошади, Мери и Солдат, рыжая пара русских верховых — дочь и отец, в прошлом легендарные скакуны, известные под именами Легенды и Полета. Их разбили и покалечили скачки и прокат, здесь они доживали свои дни на пенсии.

С одного участка луга, с берега, на котором лежал старый мшистый ствол поваленного когда-то дерева, была видна дорога, по которой хозяин каждое утро уезжал на работу. Проводив мужа, хозяйка сначала скрывалась в доме, потом выходила и шла к нам. Мы с Дамаском-Яном-Малкольмом с удивлением наблюдали, как рыжая Мери с радостным ржанием галопом несется к ней навстречу, а сзади неспешно трусит старый Солдат и тоже что-то попискивает-похрюкивает. И хозяйка их ласкает, поглаживает, угощает чем-то… Одарив их вниманием, она переключалась на нас, вернее на меня, потому что Ян избегал её и не давался в руки. Заметив, что она направляется к нам, он срочно убегал на другой конец луга, я же оставался на месте и молча терпел её прикосновения. Она гладила меня, чистила, вычесывала гриву и хвост, и говорила-говорила без конца. В её речи то и дело проскакивало одно и то же слово, это слово все время повторялось и обращалось оно ко мне с ласковыми и зовущими нотками: Соломон, Соломонушка.

Постепенно до меня дошло, это мое имя, меня назвали Соломоном.

Как я уже упоминал, от человека я уже ничего хорошего не ждал, даже более того, подозревал, что когда поправлюсь, то меня снова поставят между оглобель и заставят работать. Конечно, а для чего я еще людям нужен?

Примерно в таком ключе-направлении текли мои неспешные мысли, вместе со временем и событиями. Мне потребовалось пять месяцев, с апреля до конца августа, для того, чтобы полностью поправиться. Ну и подрасти, куда ж без этого? Теперь мне три года и три месяца и вымахал я до размеров ломача, то есть ломового коня.

Грива отросла, стала густой, хвост тоже. На ногах появились первые щеточки, которые в дальнейшем должны превратиться в роскошные фризы, красу и гордость каждого уважающего себя шайра.

Хозяйка в последнее время, а именно весь август, взяла себе странную привычку, которая, впрочем, мне очень нравится. Заключалась она в следующем: каждое утро, в одиннадцать часов, она приходила к нам в леваду, брала меня на повод и выводила через маленькую калиточку в боковой части со стороны леса, а потом, заперев калитку, она в этот самый лес меня и утягивала. Хорошо помню самый первый раз. Ведет хозяйка озадаченного меня по тропе, вокруг деревья-великаны, прямые, высоченные, сосны называются. И запах… Одуряющий, смолисто-нежный, так бы и дышал и дышал… Под ногами хвоя, старая, свежая, мягко-нежная, шуршит и пахнет все той же сосной. Кажется, я впал в лирику... Ну что ж, окружение соответствующее, как не проснуться душе поэта? Сосновый бор, душисто-пряный. Я готов смириться сам с собой и оттого немножко пьяный…

А хозяйка, кстати, меня не тянет за повод, сам иду, а повод висит-провисает. Заметив это, я от удивления остановился, остановилась и хозяйка, стоит возле меня, что-то себе под нос намурлыкивает, мелодию какую-то. Невольно прислушиваюсь, м-м-м, незнакомая, но приятная. Ну ладно, а дальше что? Стоим на месте, ждем чего-то, не сразу, но доходит, что мы друг друга ждем. Она ждет, когда я сдвинусь с места, я жду, когда она меня потянет за повод, чтобы дальше повести… Это было странно и ново для меня, с каких это пор человеку стало интересно мнение лошади? Нас никогда и ни о чем не спрашивают, нас просто заставляют что-то делать. Честно, я впервые столкнулся с такой ситуацией и малость подрастерялся. А она… Вот ехидна! Смотрит на меня с лукавой улыбочкой и ждет, ждет, когда я начну что-то делать. Ну уж нет, не дождешься! Знаю я вас, людишек, стоит только мне проявить хоть грамм самостоятельности, так тут же напорюсь на наказание, окрик или удар кулаком. Не-е-ет, я ученый, постою, подожду, посмотрю, насколько твоего терпения хватит, женщина! Расслабил плечи и спину, «защелкнул ноги», приспустил голову и приготовился подремать. Так эта нахалка… знаете, что она сделала??? Она села на землю и спиной прислонилась к моим передним ногам! Вот что это такое? Я возмутился, передумал спать, аккуратно обошел её и решительно двинулся вперед по тропе, она вскочила и радостно пошагала рядом. А я настороженный, как пружина мышеловки, только и жду, что подвоха с человечьей стороны, когда, за что и как наказывать будет.

Шагаем по тропке, хвоя под ногами шуршит, ветерок лениво сквозит меж прямых стволов, вершины сосен так же лениво покачиваются. Вскоре тропка привела нас на луговину, с которой открылся невероятный вид на горы, лесистые склоны их полого убегали вдаль и ввысь, и прямо перед носом, аккурат на востоке располагалась седловина, образованная из двух гор, а между ними, почти отвесно, в небо вонзался острый заснеженный пик, вершина его тонула в облаках. И вся эта картина была такого нежно-голубого цвета. Синие далекие дали…

Разумеется, я как завороженный замер, глядя на горы, хозяйка стояла рядом, поглаживая меня по шее, но потом отошла в сторону, потому что к ласке я был равнодушен и никак на нее не реагировал. Да, к сожалению, прикосновения человеческих рук все еще вызывали у меня неприятную дрожь и острое желание отодвинуться, а еще лучше уйти подальше от человека и его страшноватых рук, с помощью которых он причиняет столько неприятных для нас вещей.

Стою, смотрю на горы, на хозяйку, горы неподвижны и понятны по своей сути, а она — человек, существо непредсказуемое и доверия не внушает, поэтому и слежу за ней вполглаза, мало ли…

Ходит она, бродит туда-сюда, безо всякой цели, повод давно отстегнут, висит у неё на шее, рядом с сумкой. Остановилась, села под куст лещины, достала из сумки небольшой предмет, маленький, квадратный, развернула его и уткнулась в него глазами. И бормочет, бормочет под нос. Понаблюдав за ней какое-то время и поняв, что она никуда не собирается, я занялся своими делами. Пощипал травку, покопал под корягой, привлеченный интересным запахом, еще пощипал травку, полежал на ней же, подремал с полчасика, проснулся, поглазел на хозяйку — все еще сидит под кустом и смотрит в свою квадратную штуковину, — махнул хвостом и стал пастись. А кушать я могу долго, часами, если не мешают. Ну что ж, не помешали, накушался всласть и впрок.

Во второй половине дня хозяйка закрыла свой квадратный предмет, убрала его в сумку, встала, подошла ко мне, пристегнула повод и повела прочь, я, осоловевший и обожравшийся, послушно и благодарно пошел за ней.

И так уже целый август! Целый месяц каждый день она водит меня туда, причем в любую погоду, даже в дождь. Во время дождя она не читает, просто стоит под той же лещиной и, щурясь от дождя, смотрит на горы.

В один из последних дней лета хозяйка привычно подошла ко мне, пристегнула повод и, против обыкновения, повела не в лес, а в другую сторону, к дому. Я моментально насторожился: вот оно, начинается! Сейчас ка-а-ак взнуздает, да ка-а-ак запряжет… Ведет она, значит, к дому, проводит сквозь ворота, потом по короткому и широкому коридору и вводит в… огромное залитое солнечным светом пространство — высокие стрельчатые своды, анфилада арок и большие витражные окна. На полу буро-желтый песок. С меня снимают недоуздок и ладонью ласково толкают в круп, пошел, мол. Ну я и пошел, полетел, потому что по-другому нельзя, по такому месту можно только бегать, мчаться со всех ног, вбирая в себя солнечный простор, и чувствовать мягкий, потрясающий песок. А еще… А еще можно… Да что же за счастье такое!!! Я с восторгом рухнул в грунт и начал оголтело кататься в нем, переворачиваясь с боку на бок, счастливо дрыгая ногами и втираясь в песок холкой и спиной. Накатавшись, вскочил, страстно встряхнулся и снова нырнул в песок, снова кататься. Я очень долго не мог успокоиться, носился по манежу, совершенно ошалевший от счастья, скакал и прыгал, вздымая песчаные брызги. Катался, втираясь в песок, встряхивался, снова прыгал вверх по вертикали, лягая воздух в самой верхней точке прыжка. И все это сопровождалось веселым смехом хозяйки и её радостными восклицаниями:

— Браво, Соломон! Отлично! Молодец!

А потом:

— Соломон, лови мяч!

В мою сторону покатился круглый шар, я дурашливо прянул вбок, шарахнул по нему задней ногой и, видя, как он летит прочь, понесся вдогон. Нагнал, понюхал, пахнет… хм, непонятно чем, но штука неопасная, безотчетно хватаю его зубами, трясу и несу к хозяйке, принес и отдал ей прямо в руки.

Поток похвал и восторгов, ласковое поглаживание и угощение — вкусный соленый сухарик.

Снова летит мяч, снова веселая погоня, радостно пинаю его и передними, и задними ногами. Напинавшись и налягавшись, хватаю и опять несу хозяйке, чтобы снова отдать ей мяч, но она придумывает другую игру, делает вид, что хочет отобрать мяч силой. Понимаю и принимаю правила игры, уворачиваюсь и никак не отдаю ей мяч, убегаю с ним. Она со смехом бежит за мной, долго пытается поймать меня и отобрать мяч, решаю ей поддаться и «якобы случайно» выронил его. Она схватила и стала убегать от меня, я за ней, она смеется, уворачивается, прячет мяч за спиной, но я ловкий, вскоре выхватываю его и удираю.

И так несколько раз.

Таким образом состоялось знакомство с манежем, местом, в котором я открыл человека совершенно с другой, невозможной и невероятной, стороны. С той стороны, где начинается дружба и строятся отношения. Мне стали приятны ласки, приятны дружеские пошлепывания и потрепки. Стал приятен голос, его интонации и тембры. Стал очень важен сам человек. Его присутствие рядом со мной.

А в сентябре меня поселили в конюшне. Я с любопытством обошел просторный светлый денник. Его пол был густо засыпан свежайшей соломой, на двери две кормушки, полные, одна с орехово-зерновой смесью, а вторая со слегка смоченным сеном, с потолка свисает канат с шаром. Вдобавок ко всему обнаружил открытый выход из денника, вышел в паддок, это небольшой загон, примыкающий к деннику, правда, он обычно закрыт, а тут получается, что я могу самостоятельно выходить и заходить, когда мне вздумается…

Знаете, а мне здесь очень нравится!

Итак, меня поселили в конюшне. Должен сказать, это весьма своеобразная конюшня, во всяком случае, в рассказах других лошадей я ничего подобного не слышал. В представлении лошади, конюшня — это камера пыток. Да и сам я имел какой-никакой опыт пребывания в такой вот камере, это было еще тогда, до продажи меня на конской ярмарке. Стоять целый день в тесном стойле привязанным за голову к стене та еще пытка, да еще, извиняюсь, в мокром навозе и дышать аммиачными парами… Там же, в конюшне, в том же денничке меня стригли и чистили, для ковки выводили в проход, ну хоть за это спасибо.

А здесь… Ну совершенно другая вселенная! Денник большой, светлый и просторный, две стены его — «глухие», от пола до потолка, передняя стена и не стена по сути, а дверь, широкая и раздвижная. В четвертой задней стене, сбоку, неширокий проход в паддок. Дверь высотой полтора метра, и поверх нее мне видно, что делается за пределами денника, а делалось там… всякое-разное... Вытянув шею над дверью, я мог видеть вдоль коридора еще пять дверей в такие же денники, как у меня, в трех, я знал, живут Ян Малкольм, Мери и Солдат. Обитателей двух самых дальних денников я пока не видел, но подозревал, что там живут не лошади, уж больно запахи и звуки оттуда странные доносились. Мне кажется, там коровы или быки.

Напротив денников через широченный коридор виднелись две то ли двери, то ли вовсе ворота, в концах коридора опять же были ворота, один — вход в саму конюшню, а за другими воротами был еще коридор, который вел одним концом на улицу, в конюшенный двор, а другим в манеж, в тот самый… Надеюсь, я ничего не напутал и все понятно описал?

Конюх… Даже конюх здесь был другой, а не тот стандартный грубиян с вилами, матом и пинками. Здешний конюх был… Здешний. Высоченный, под два метра мужик, на голове у него платок-бандана, прикрывающий длинные сальные патлы черного цвета, из-под густых насупленных бровей на мир с печальной обреченностью взирали два льдисто-синих глаза. Зовут его Дог. Согласен, странное имя для человека, но вы же понимаете, что это не я его так назвал. Полностью его имя звучит тоже не ах, Доган Доэрти Госс, так что я понимаю тех, кто решил его имя сократить. Так вот, конюх он совсем не стандартный, вежливый, спокойный как танк, не ругается, не кричит, не пьет (перегаром от него не пахнет) и не курит. Сегодня он пришел в пять утра, вежливо выпроводил меня в паддок, тихо и мирно убрал денник, насыпал на пол свежей соломы, задал утренний корм и ушел дальше по коридору, чистить следующие денники. Я выхожу из паддока и спешу к кормушке, полуголодное существование все-таки сказалось на мне, комплексую по поводу пустых кормушек. Так вот, сегодня утренний корм состоял из молочной каши, овсянки с отрубями, теплой. И вкусной… Жадно ем, краем уха слушая, как возится Дог, в это утро он не один, зачем-то пришел садовник, еще одна неординарная личность, горбун по имени Тобиас Гертнер Грин. Он крупный, но скрюченный пополам, на спине у него горб, лица почти не видно из-за длинных светло-каштановых прядей, особенно сильно выделяется огромный крючковатый нос. Он стоит у денника Мери, ее как раз убирает Дог и бухтит:

— Доги, ну яблоки же пропадут! Сильный ветер давеча всю ночь дул, почти все яблоки посбивал наземь, где мне рук взять, чтоб все собрать?

— Знаешь, Тоби, хозяйка наша и не задумается об этом, просто лошадей соберет, да и погонит в сад, и они все паданцы и подберут, ни одного яблочка для твоего штруделя не оставят, хе-хе…

— Не смешно, Доги. Кстати, давно спросить хочу, а что это за фишка, езда в стиле «либерти»? Это не опасно?

— А хрен его знает, вроде как езда на голой лошади, без седла и уздечки, правда, понятия не имею, как оно на самом деле. Не представляю себе, чтобы лошадью можно было без уздечки управлять, они же неуправляемые и непредсказуемые, опасные твари…

— Дог, а что ты шепчешь, говори громче. Я последние слова не расслышал…

— Язва ты, Тоби, все ты слышал! Просто для меня это был самый странный наем на работу, пришел сюда по объявлению в газете, мол, требуется конюх, сильный, образованный, без вредных привычек. Ну я и примерил объяву на себя. Сильный? Сильный; читать, писать умею? Умею, не пью, не курю. Подхожу? Ну вроде. Сперва по телефону договорились, потом сюда приехал, смотрю, а хозяйка… пигалица мелкая, метр с кепкой да с подпрыгом. А уж зануууда… Я раз пять передумывал, пока контракт составляли, чуть не уехал сразу, после первого пункта договора…

— А что так?

— Ну сам посуди, очень странные требования у этой леди, во-первых, лошадей — не бить, не толкать, не пинать, не кричать на них, про уздечку вообще забыть. То есть как это, про уздечку забыть??? Сколько себя помню, а узда и лошадь — одно слово, неразделимое. Разнузданная лошадь, это же катастрофа, Тоби! Стихийное бедствие, ураган неуправляемый, вот что это такое — лошадь без узды. Конечно, сперначалу хотел сачкануть, как будто лошади хозяину докладывают, как с ними конюха обращаются, ага, но после кошачьих приключений… Пришлось задуматься.

— А что случилось? Это зимой было? Я в отъезде был, расскажи...

— Да, зимой, два года назад. Кошка её меня достала, шуточки у неё… были. Сяду на диван с книгой, тишина, покой, оранжевый свет от абажура, идиллия, одним словом, так эта зараза полосатая со шкафа ка-а-ак… мало не на голову, но все равно, пугала до чертиков, из ниоткуда как выпрыгнет. И ладно бы один раз, ну два, ну случайно… так нет же, это она специально, затаится где-нибудь в засаде и… Психанул я, Тоби, схватил её за шкирку и за дверь вышвырнул. В ночь, на мороз… Хозяйка её потом всю ночь искала, нашла утром в конюшне, в деннике у Солдата. Убийственное зрелище, стоит посреди холла, прижимает к груди кошку, завернутую в куртку, и глазами в душу: "Кто???". Ну я и сознался, что это я, что она достала уже… А она мне: "Ты уволен!". За что? За кошку?! Да, за кошку, потому что кошке на улице не выжить, ей три дороги: на помойку, в спецприемник и к бомжам в суп или на шапку. А ты, Дог, человек, ты говорить умеешь, на работу устроишься в два счета и деньги за работу получаешь, а кошка что? Кошка говорить не умеет и за себя постоять не сможет, в отличие от тебя, дуболом. И знаешь, Тоби, я себя действительно идиотом почувствовал, кошку чуть не убил из-за мимолетного психоза, хорошо, что она не убежала далеко, догадалась в теплой конюшне спрятаться. Вот такая история, старина Тоби, еле выпросил прощения, поклялся, что больше никогда никого не обижу, ни собаку, ни кошку, ни лошадей.

Тут Дог замолчал, потому что пришла хозяйка, я слышал, как она идет и высунулся из денника. Она, проходя мимо, легонько коснулась моего носа и сказала, обращаясь к Тоби:

— Тобиас, там в саду ветер совершил грабеж, все яблоки поскидывал, возьми побольше мешков, помоги мне их собрать, пока не пропали. Доброго утра, Дог.

И ушла. Тоби просиял и торопливо засеменил за ней. Дог хмыкнул и налег на вилы. Я принялся доедать кашу, доел и отправился в паддок. Моросил дождик, приятно смачивая мою шкуру, я подошел к изгороди и всмотрелся в даль — отсюда был виден дом, двухэтажный, с эркером над входом и мансардой вдоль всего второго этажа, а также невысокой террасой по первому. Судя по всему, очень старый дом, так как зарос по всему фасаду плющом и вьюнком, почти весь утопал в зелени, под окнами росли кусты сирени, чуть поодаль стоял старый замшелый тополь, его листва все еще сохранила сочные летные краски, в то время как березы стояли уже пожелтевшими, а черемухи уже облетели и были голыми.

От дома отделилась человеческая фигурка и направилась ко мне. Это Люпин, сын хозяйки, мальчик девяти лет, тоненький и нескладный, длинноносый, волосы у него, как у матери, каштановые, а глаза карие, тоже мамины. Хозяина я видел редко и только издали, сперва я думал, что он очень высокий, но потом понял, нет, это хозяйка маленькая ростом, а он средний, чуть сутуловатый, темные волосы вечно растрепаны, кожа обветренная и грубая даже на взгляд, красно-коричневая, так загорел на своей работе. Его зовут Михаэль, но хозяйка называет его по-своему с разными интонациями — Михаэлыч, Михаэлюшка и Михаэлище. Работает он спасателем, на базе №9. Летает медиком на санитарном вертолете в бригаде из трех человек: пилот, медик и санитар. А жена его, Валерия, наша хозяйка, занимается ребенком, домом и лошадьми, она очень маленькая, едва достает до моей холки, мне приходиться прилагать некоторые усилия, чтобы сдержать свои силы и не пришибить её ненароком. Вот ведь, раньше я и думать не думал о том, чтобы не причинить человеку вред, мне было плевать на него, а теперь постоянно беспокоюсь, слежу за тем, где она, чтобы, повторяю, случайно не зашибить её… Стараюсь держать её в поле своего зрения, прежде всего, чтобы не раздавить, а во-вторых, чтобы не упустить её жестов, шагов и прочего движения. Она вбок, я за ней, она ко мне, я на полшага от неё, назад ли, вперед ли, я все время рядом или позади, но голова моя всегда над её плечом, справа или слева, без разницы, лишь бы рядом. Это стало моим делом, моей целью, стоять рядом с ней, по крайней мере, когда она позволяет это. То же самое, по моим случайным наблюдениям, делали и остальные лошади, Солдат и Мери точно, Ян Малкольм, он же бывший Дамаск, пока не проникся таким доверием к человеку. А Мери… Я однажды видел, как она ласкается к хозяйке, нежно трется мордой и лижется, лижется… Хозяйка молча стоит, чуть покачиваясь от энергичных толчков и голову наклоняет, подставляя щеки под длинный лошадиный язык.

Вспомнив об этом, я робко лизнул в щеку подошедшего мальчика, он обрадованно вскрикнул, засмеялся, обнял меня за шею, поцеловал и побежал прочь с криками:

— Мама! Мама, Соломон тоже лижется, он тоже ласковый, как Мери!

С некоторых пор, а точнее с памятного крика Люпина, хозяйка взяла новую игру. Заключалась она в следующем: каждый день в те же одиннадцать часов, проводив мужа на работу, а сына в школу, она вела меня в манеж. Там я сперва радостно бегал первые минут десять, разогревался, так сказать, а потом начинались таинства.

Лери… Начну-ка я все-таки называть её так. Так вот, Лери ставила меня перед собой, легонечко придерживая меня за голову, тихим голосом, шепотом погружала в некое подобие транса, расслабляя и успокаивая до состояния полного покоя, после чего начинала ходить вокруг меня и касаться моего тела ладонью и прутиком, который держала в другой, левой руке. Этот прутик касался меня везде, шеи, живота, ног… Я не знал, зачем она это делает, но это же не было больно, так чего дергаться? Тем более, что голова у меня была свободна и во рту не было никаких железок, никакого принуждения, и поэтому я стоял спокойно и с легким удивлением наблюдал за её странными действиями, подспудно гадая, что бы это значило. К тому же это не было и долго, всего минут пять-шесть. Постепенно я привык к касаниям прутика, моя шкура перестала рефлекторно передергиваться при малейшем прикосновении, а сам я хотел было уже не обращать внимания на тоненькую палочку в руках у Лери, но она не дала, она постоянно следила за тем, чтобы прутик был в центре моего внимания. Чтобы я никогда не терял интерес к нему.

В следующие дни последовало знакомство с еще одним предметом — кордео. Сначала оно просто надевалось на шею и этот ремешок, глухо зашитый в кольцо, висел на моих плечах, ничем не мешая моим движениям. Тут я заметил одну закономерность: когда кордео снималось, Лери давала мне отмашку, мол, свободен, иди бегай. Таким образом, до меня донесли, что, пока кордео на шее, мне надо сосредоточиться и сконцентрироваться на происходящем.

К прутику и кордео присоединились шамбарьер с форпайчем и корда, так называла эти предметы Лери, а я видел два разных длинных хлыста и тонкий длиннющий поводок. Повод этот пристегивался к кордео, и по его трепыханию я понимал, что надо двигаться по кругу каким-либо аллюром, чаще это была легкая рысь, а кончиком шамбарьера Лери подсказывала мне высоту подъема ног и скорость. Как ни странно, но я действительно понимал все эти подсказки и сигналы. Параллельно с этим я обучался и голосовым командам, которые Лери умудрялась отдавать как-то очень певуче, ласково-нежно.

— Соломон, сто-о-ооой, ай хорошо-о-ооо.

— Ножку дай! Вправо повер-ни-ииись, влево-о-ооо. Бррраво-ооо!

— Сда-ааай назад, прими-и-иии, хороший мальчик!

Честно, я прямо купался в этих звуках, как солнечный лучик в весенней капели. Так же звонко и ярко плещутся солнечные брызги, как звучал её голос.

А игр все больше, все разнообразнее — постановка ног на тумбу, тот же мяч, зеркальце, особенно зеркальце… это удивительно странная и крайне интересная игра… Требует максимальной концентрации и заключается в повторе всех движений Лери. Мы стоим рядом, потом Лери идет вперед, останавливается и поднимает правую ногу, я тоже поднимаю правую переднюю, она левую, я левую переднюю, а вот она стоит на месте и в то же время идет, шагает на месте, «гарцует» по нашему. Я удивлен, но с радостью повторяю за ней и это движение, тоже гарцую, благо учить не надо, это естественные, природные движения лошади. В игре в зеркальце крайне важно повторять все в точности, так, словно ты отражение человека. Иногда это сложно, Лери поднимает вперед и прямо левую ногу, я, твердо упершись в песок тремя ногами, так же прямо, не сгибая, поднимаю левую переднюю ногу и, затаив дыхание, жду, что дальше. А дальше Лери ме-е-едленно сгибает ногу в колене, я повторяю. Правила же игры просты, правда?

А вот она еще что-то придумала — положила мне руку на грудь и предложила… идти. Я удивился: идти? Но как? Ты же не пускаешь. А она смотрит с улыбкой и ждет, когда я приму решение, я честно задумываюсь, что бы это значило. Пока я знаю только шаг на месте, гарцевание или пиаффе, робко предлагаю его, начинаю гарцевать, но Лери не согласна, хмурится и качает головой, не то. Снова думаю. Долго думаю, пытаюсь понять, чего же Лери хочет. И тут я вспоминаю, как один жеребчик в табуне отмахнулся от приставалы. Не вполне уверенный в том, что правильно понял, я делаю робкий и какой-то виноватый вымах правой ногой, оказалось, я угадал, это было именно то, что хотела Лери! Правда, не один вымах, а несколько и на ходу, то есть шагать, высоко вымахивая передние ноги, это тоже оказалось упражнением, называется оно — Испанский шаг.

Все эти игры и упражнения в манеже проводились недолго, всего по пятнадцать минут четыре раза в неделю, в понедельник-вторник, четверг и пятницу, в среду же, субботу и воскресенье у Михаэля были выходные дни, и Лери предпочитала проводить эти дни с мужем, а мы, лошади, предавались счастливому безделью. Говоря «пятнадцать минут», я не совсем точен, это на одну лошадь тратилось сколько-то минут, а лошадей-то четыре, вот и считайте. По полчаса на пару и с перерывами на подготовку. Часа полтора-два в день уходило на работу в манеже.

А однажды… Вечером в субботу Лери против обыкновения вывела меня из левады, привела в конюшню, завела в просторное, ярко освещенное помещение напротив моего денника и сказала Догу:

— Сними мерку до последнего сантиметра, я хочу, чтобы седло было прямо-таки отзеркалено от его спины, точный слепок. Сделаешь?

— Сделаем, — ответил Дог с прежней, вселенской печалью и обреченностью в синих глазах, — что, решили оседлать?

— Да.

— Без уздечки?

— Да.

— А не рано ли? Он еще должен подрасти.

— Нормально, он полностью сформировался, думаю, уже можно.

— Вы уверены, что он готов?

— Да. Мы готовы.

— И как оно… Управляется?

— Молча. Соломон, повернись вправо.

Я, следуя указаниям руки, повернулся вправо.

— Очень хорошо, а теперь влево.

Я повернулся влево. Глаза Дога стали очень кругленькими и очень удивленными, он подошел ко мне с мерной лентой в руках и недоверчиво потыкал пальцем в плечо, после чего кротко вздохнул и принялся меня обмеривать.

— Знаешь, Дог, ты можешь думать, что хочешь, но только не сочти все это мистификацией, ладно? Все дело в логике, очень простой и железной логике. Посмотри на меня, я маленькая и слабая — молчи, я еще не все сказала — так вот, положа руку на сердце, скажи себе правду, как она есть. Я маленькое существо и мне не потягаться с огромным и сильным конем, он с полпинка из меня дух вышибет, а надеть на него уздечку именно это и означает — битву, противостояние, неравную и нечестную битву. Ты его быстро победишь, сломав его болью при помощи железа, а если ты осмелишься сразиться с ним по честному, без железа, палок и ремней, то победит уже он, и его победа будет честной, заслуженной. Каков вывод, Дог? А он прост. Чтобы не драться — надо просто подружиться, вот и все…

— А вы уверены в том, что говорите? Это животное, и оно непредсказуемо, никогда не знаешь, что ему в голову взбредет. А вдруг он чего-то испугается и понесет, а у вас ни ремешочка, ничегошеньки нет, чтоб его остановить. Чем вы его тормозить будете?

— А почему лошади вообще пугаются и несут?

— Э-э-э…

— Вот именно, «э-э-э». Лошадь в уздечке по сути пленница. И как все пленники, она испытывает постоянный стресс, страх, ужас. Она не контролирует себя, не оценивает происходящее вокруг неё. Она боится боли, боится человека, который эту боль причиняет, она ненавидит его и желает избавиться. Сбросить садиста-человека с себя и умчаться в чисто поле — предел мечтаний каждой лошади, каждой вменяемой, нормальной лошади.

Мой муж Михаэль еще до свадьбы признался, что боится лошадей, потому что одна такая тварь убила его деда, затоптала его в деннике насмерть. Сам Михаэль был в армии, он даже на похороны опоздал, а мать его, быстренько похоронив отца, продала все, и лошадей, и ранчо. Но вот же ж подлянка, дед успел составить завещание, и по нему все переходило внуку. Внуку, а не дочери, бедняга Зейн Хедишем как чувствовал, что дочери нельзя доверять, и составил документ так, что не подкопаешься. А тут еще и я… Поставила вердикт, выйду замуж, но только если муж позволит мне держать лошадей. Эгоистично и жестоко, да, но это был мой единственный шанс хоть как-то получить хотя бы пару лошадей. К чему это я? Не знаю… Просто лошади не убивают без причины, это надо очень сильно постараться, чтобы сделать из неё убийцу… Что-то произошло тогда, и случился бой, неравное сражение между человеком и лошадью. Что-то такое произошло, что заставило лошадь защищаться от человека. Я, например, боюсь пауков, это иррациональный страх, умом я понимаю, что паук не страшен, что он не опасный, а вот поди ж ты… Если я увижу его у себя на плече, то самой первой и предсказуемой моей реакцией будет визг, ужас и паника, я его смахну и постараюсь удрать подальше или прибить тапком. Наверно, и лошади боятся людей, как я пауков. Но люди, в отличие от них, порой смертельно опасны для лошади. Статистика здесь как с акулой: на одного съеденного акулой человека приходится тысяча убитых человеком акул.

Ладно, Дог, спасибо, что выслушал. Пойдем, Соломон, отведу тебя на место. Когда седло будет готово?

— Ну, пару недель придется подождать. Значит, вы доверяете лошади?

— Да, я верю Соломону, он надежный друг.

Дальнейшие упражнения были еще сложнее, но я очень ценил отношение человека к себе и старательно учился. В буквальном смысле, желая выслужиться, прямо из шкуры вон лез, пытаясь понять, что хочет Лери, и предельно точно старался выполнить все задания.

Самой простой и легкой, на мой взгляд, была укладка. Лери прутиком коснулась песка у моих передних ног и пошуршала им, привлекая мое внимание к песку и прутику. Я опустил голову и вопросительно понюхал и то, и другое. Прутик продолжал дразнить мое любопытство и манить, звать, приглашая к себе, и я понял!

Аккуратно подогнул ноги и лег на песок, разумеется, последовал поток восторгов, похвал и благодарностей со стороны Лери, затем награда — овсяное печенье.

Сначала, если уж я лег, то начинал кататься по песку, а для еще надо ложиться на грунт? Конечно, для этого, и моя совесть при этом была совершенно чиста. Меня попросили лечь, я лег и дальше имею право делать то, что считаю нужным, а именно это, покататься по песочку, мое самое любимое и милое дело.

Но однажды я, как обычно по просьбе Лери, лег и только собрался опрокинуться на бок, чтобы покататься, но не успел, Лери вдруг мягко и плавно опустилась мне на плечо, положив ладонь мне на шею. Конечно, я тут же забыл о всяких валяниях и замер, чутко прислушиваясь к её голосу и чувствуя, как она ластится ко мне, ласкается-прижимается. Я просто растаял и лежал не шевелясь, боясь спугнуть нежданные секундочки счастья. Неужели… еще одна, новая, непостижимая, невозможная игра? До чего же человек интересным оказался! О, конечно, я не дурак и прекрасно понимал, что в данный момент интересным является конкретный человек, Лери. К остальному человечеству это не относится.

Как только укладка была закреплена, мы перешли к следующему упражнению. На этот раз Лери уложила меня с кордео на плечах. Подождав с минуту, она осторожно потянула за ремешок, чуть потряхивая, зовя и маня. Я был расслаблен, разнежился и совершенно не хотел вставать… вообще-то это она постаралась меня погрузить в такое вот состояние полной расслабленности, и я не понимал, зачем она теперь просит встать. А кордео знай подергивается, потрепыхивается, зовет-уговаривает... Ну ладно, ладно, сдаюсь... И я нехотя, через силу приподнимаюсь, но не встаю, хитрю и полусажусь, в надежде, что этого ей будет достаточно. Но оказалось, что именно этого Лери и хотела, чтобы я сел, и для этого она и проделала все это, расслабила и разленила меня до отказа. Вот хитрая!

Сидеть на крупе мне она долго не позволяла и вначале поднимала почти сразу, через несколько секунд, потом секунды растянулись до минуты, и все. Дольше минуты почему-то сидеть было нельзя. Ну нельзя так нельзя, не возражаю.

Укладку на спину мы начали только после того, как я твердо выучил команды «замри» и «тихо». Итак, лежу, Лери тихонечко толкает меня в плечо, прося опрокинуться на бок. Опрокидываюсь и лежу врастяжку на боку, а Лери дальше просит — перекатиться на спину. Хм, покататься по песку? Ладно, дрыгаю ногами, дергаюсь, перекатываюсь на спину и тут слышу:

— Замри, Соломон, тихо-о-ооо…

Замер на спине, ножки на груди, задние растопырены и поджаты, я крайне озадачен — более страннее и нелепее позы и не придумать. Лошади на воле так не лежат, но это опять же не больно, голова свободная, так что расслабляюсь и лежу на спине спокойно, а когда Лери еще и садится мне на грудь, то к спокойствию прибавляется еще и тихое счастье. Это же игры, странные и жутко интересные игры.

После всех этих упражнений следовала награда: игра в мяч, догонялки и вкусные соленые сухарики или овсяные печеньица.

Потом был сбор. Как правило, на воле лошадь по желанию собирается сама по разным причинам — для драки с соперником, для любовных игр с кобылой, ну и прочее. Человек же собирает лошадь принудительно, тем самым калеча и ломая её еще больше, да уж, такой вот парадокс, собрать коня для того, чтобы сохранить ему здоровье, а вместо этого причиняя ему еще больший вред.

Но наш сбор был добровольным. Я бегу легкой рысью на корде, Лери внутри круга за мной кружит, в правой руке повод-корда, в левой шамбарьер, тоненький его хвостик змеится за мной по грунту, за задними ногами. В какой-то миг замечаю, что он все ближе, почти под копытами, мне это забавно, и я внимательно кошу на него глазом, слежу, чтобы не наступить. Хлыстик легонечко касается моих копыт, в попытке избежать соприкосновения я мощно оттолкнулся обеими задними ногами и пошел с зада. Лери тут же остановила меня, похвалила, дала сухарик. Ну я съел его, не очень хорошо понимая, за что награждают, но ей видней.

После нескольких повторов я наконец-то разобрался, чему меня учат — сбору меня учат, добровольному сбору. Конечно, я научился ему, стал стоять прямо, ноги вместе, грудь выпячена вперед, шея красиво изогнута. Я сам выбрал, в какой точке её согнуть. И это очень удобно, потому что он стал моим личным делом, только я решал, собраться мне или нет.

Пируэт на трех ногах довольно прост, одна нога поджата, вторая упирается в грунт, а задними я вращаюсь вокруг себя. Пируэт передом еще проще, то же вращение, только вокруг задних ног.

Балансе — задние ноги крепко упираются в грунт, а передними я перебрасываю свой вес с ноги на ногу, какую ногу поднимать, подсказывает все тот же шамбарьер.

И, наконец, песада. Свечка, по-простому, стойка на задних ногах. Это упражнение делалось следующим образом: бегу на корде, Лери ускоряет меня, поторапливает, я слушаюсь, хочу ускориться, но она вдруг мягко осаживает, пригашивает, притормаживает… Но я-то уже раздухарился, собрался сами знаете к чему, а тут «тьпр-рррру-ууу». И что делать? куда энергию???

И я выплескиваюсь, взлетаю свечкой вверх.

После серии повторов песада была закреплена и буквально вмурована в меня, в мою память. С песады начинаются другие упражнения, та же балансе, к примеру, тоже началась с песады. Сентаво, ходьба на задних ногах, мне обычно разрешают пройти пять-шесть шагов, больше пока нельзя.

Тер-а-тер, еще одно странное упражнение... Бегу рысью на корде, Лери просит ускориться, послушно перехожу на кентер, легкий галоп. В руке Лери форпайч, кончик его у меня над спиной, по сигналу кордео понимаю, надо на скаку встать в песаду, сложно? Да нет, привстаю на задние ноги и тут же получаю сигнал скакать дальше, не останавливаясь. Постепенно выработался четкий ритм этого элемента, легкий галоп с серией песад, вернее полупесадок.

После этого мы начали изучать новую игру, галоп с балансе, или, по-другому, менкой ног. Бегу по кругу свободно, сам по себе, на плечах кордео, в руках у Лери форпайч и шамбарьер, она перемещается вслед за мной по внутреннему кругу, кончик форпайча у меня над спиной, хвостик хлыстика шамбарьера впереди, перед грудью. Лери и я сосредоточены до предела. Наконец, получаю сигнал поднять выше одну из передних ног, делаю. Хорошо, теперь другую… Не скоро и далеко не сразу, но у меня все начинает получаться… Это очень элегантное и грациозное движение — школьный галоп с менкой ног, чем-то похоже на танец.

Ох, сколько еще фантазии у тебя, человек?

В один из таких дней-занятий пришел Дог, мы с Лери как раз проходили повтор заученных упражнений. Посторонних в манеже до этого не было, но Дог не мешал, он тихо сел в ложе для зрителей, и я решил не обращать на него внимания и сосредоточился на выполнении сентаво. На этот раз мне разрешили пройти на двух задних ногах не шесть, а десять шагов, прошел, опустился и приготовился к следующему заданию, но… Нас отвлекли странные звуки, мы с Лери синхронно развернулись и посмотрели в сторону зрительских лож. Дог рыдал, горько, душераздирающе и в голос, совершенно по-детски…

Мы с Лери переглянулись, она ошарашенно, я озадаченно. Потом Лери спохватилась, стянула с меня кордео, отшвырнула его и рванула к Догу. Я — за ней. Лери влетела в ложу, склонилась над плачущим верзилой:

— Доги… Родненький, что случилось???

А Доги уже просто воет, длинно и надрывно, пришлось подождать, пока истерика пройдет. Наконец перестал, только всхлипывает да икает. Лери снова спрашивает:

— Так что стряслось-то?

— Это… Это невероятно… Ик, я же… Ик… Видел такое… в этой… в Испанской Школе в Вене и в Сомюре. Все эти… фигуры Высокой Школы, они, то есть белые скакуны выполняли, я когда в первый раз увидел, думал, что в рай попал, красиво так… А тут… А там на них, на конях километры ремней и тонна железа… А тут без ничего, голышом, шмыг…

Лери с досады чуть не сплюнула, но не стала, кротко вздохнула, взглянула на меня. Я стоял в квадратном луче солнечного света, льющемся из витражного окна, и смотрел на них. Поймав её взгляд, я обрадованно вскинулся в песаду. Она кивнула мне и повернулась к Догу:

— Посмотри на Соломона, Дог, ты видишь, что он свободен и на нем нет «километров ремней и тонны железок», и тем не менее он выполняет те же фигуры и элементы Высокой Школы безо всякого принуждения, как те несчастные белые липиццианские скакуны.

— Но почему? Почему такая огромная разница между ними? Между теми конями и Соломоном?

— Разницы никакой нет, Дог. Просто человеку некогда заниматься лошадиными тараканами, разбираться, что происходит у них в головах, это во-первых, а во-вторых… Человеку все-таки страшно довериться лошади и раздеть её, снять с нее уздечку, и правильно вообще-то. При неправильном и неумелом обращении можно сделать немало ошибок, можно навредить и себе, и лошади. Этим делом лучше заниматься профессионалам и тем смельчакам и идиотам, вроде меня, которые решили довериться животному.

— Вы не…

— Я идиотка, Дог, не профессионал, а именно что идиотка, потому что я поставила себя на одну доску с лошадью, другими словами, признаю за ней право выбора.

А на это согласится только идиот.

Сегодня ко мне заглянул гость, крупный серый пес, похожий на волка и окрасом, и характерной «маской» на морде. Его зовут Холмс, он породы шилон или немецкая овчарка старого типа. Пес застенчиво потоптался на входе, робко посматривая на меня, и явно не решался войти. Я доброжелательно хрюкнул, приглашая его заходить и быть смелее, Холмс, смущенно виляя хвостом, вошел, постоял, озираясь и принюхиваясь. Он зашел ко мне из паддока, сам я находился в деннике, и теперь мы с любопытством присматривались друг к другу. Потом, что-то для себя решив, пес подошел ко мне и лег у меня под боком, взглядом спрашивая: «Не прогонишь?». Не прогоню, спи. Я отвернулся и положил голову на соломенную подстилку, пес притих, пригрелся и заснул. Как я понял, он прячется от Бармалея, шебутного и приставучего щенка-сенбернара, которого кто-то из дальних родственников подарил Люпину на день рождения в апреле. Родители мальчика подарку не обрадовались, но что есть, то есть.

Родственничек убрался, а лохматый подарок остался. Помнится, его долго не могли назвать, пока хозяйка не взорвалась по поводу очередных проделок щенка:

— Да что ж ты за бармалей такой?!

Муж услышал и заинтересовался, попросил объяснить, что это за слово, жена смутилась и рассказала, как смогла, что слово бармалей — синоним русскому разбойнику и бандиту.

Муж подумал и внезапно решил, что ему нравится это слово, а кличка Барм прямо-таки создана для сенбернара. С тех пор так и повелось, Барм да Бармалей. Сейчас этому Барму семь месяцев, и бедняга Холмс теперь часто спасается у меня от огромного и тяжелого щеночка, который с младенчества привык спать на Холмсе. Так пока был мал, еще ничего, но теперь-то… Он крупнее старшего товарища, ка-а-ак навалится на свою субтильную серую подушку, так тому хоть не дыши… его и не видно под Бармом. Лери только головой качает, досадует на то, что слишком точную кличку дала, Бармалей действительно вырос Бармалеем, огромным, косматым и разрушительным, ломает и крушит все вокруг, оставляя за собой копны шерсти и лужи слюны.

Помимо Барма и Холмса из четвероногих в доме проживают еще кошка Сорока и крыса Лесси, кроме них есть еще один питомец, сетчатый питон Красавчик, молодой, всего три метра… Он, как ни странно, принадлежит Догу. И сперва тот несколько раз отпрашивался у хозяйки съездить домой и проведать-покормить питомца, ага, раз в две-три недели… Ну, хозяйка, понятное дело, задумалась, а что это за питомец такой, что один раз в две-три недели кушает? И насела на конюха с расспросами. Тот признался, что у него дома питон живёт, так Лери аж завизжала от восторга: Кто?! Питон? Вау! Супер!!! Вези его сюда…

Красавчик сперва в террариуме жил, потом, когда подрос на полтора метра, ему двойной вольер построили, внутренний домашний и наружный уличный, соединенный трубой-проходом, так что он сам решал, где греться и когда в спячку впадать.

Я его видел однажды, когда Лери пригласила меня в сад, расположенный позади дома, большой и по-осеннему унылый, заросший до непроходимости джунглей, ветви яблоней и груш едва не ломались под тяжестью плодов. И вот тут, у южной глухой, каминной стены находился большой и просторный вольер с питоном. Он кривой загогулиной лежал на толстой наклонной ветке-коряге, пепельно серый с зеленоватым отливом, с черными крестообразными пятнами и весь такой… блестящий как глянец. И крупный, толщиной с мужскую ногу. К нему я быстро потерял интерес и принялся подбирать паданцы, их не успели собрать и они слегка подгнили, но мне очень понравились груши, мягкие, сочные и сладкие. Кроме того, я обратил внимание на розы и подсолнухи, не удержался и сгрыз один подсолнух, и какой же он вкусный оказался! Сочный и маслянистый, я после долго облизывался и поэтому не успел попробовать розы, пришла Лери, поохала над огрызком подсолнечника и спешно увела меня, заметив, как я нацелился на розовый куст.

С крысой и кошкой я пока не знакомился, только слышал о них.

А в двух крайних денниках действительно оказались корова и теленок. Он родился в прошлом году, зимой, ему уже десять месяцев и зовут его Реймонд. Он весь черный, без единого светлого волоска, в отличие от матери, коровы чистокровной шортгорнской породы — она темно-рыжая, почти шоколадная, и зовут её Милка. Кто отец Рея, никто так и не узнал, корову, уже тельную, взяли из питомника, как и меня с Яном Малкольмом и Мери с Солдатом. Просто Лери пожалела беременную корову, которую не понятно какая судьба ожидала, и, чтобы избежать для неё неприятностей, забрала её к себе. Через полгода Милка отблагодарила хозяйку, в декабре она отелилась здоровым и крупным бычком.

Да, кстати, Ян Малкольм покрыл Мери еще в июне, так что в апреле следующего года у них будет жеребенок. Да уж, вот так сюрприз… не ожидал я от своего друга, хотя я не придираюсь, в конце концов Ян взрослый конь и если уж влюбился в Мери, то так тому и быть. Вообще-то я его понимаю, парень чуть не погиб на войне в Дагестане, а тут такая девушка… Вся такая рыженькая, с белой широкой (до губ) проточиной и с белым же чулочком на правой задней ноге. Ну как тут устоять? Правильно, никак, вот Ян Малкольм и занялся продолжением рода.

Было забавно наблюдать за его ухаживанием, ходит вокруг Мери, гарцует, шейку и так, и эдак изогнет, демонстрирует красавице все варианты брачных сборов, а красавица знай отлягивается да уворачивается от ухажера, но сама нет-нет, да и стрельнет глазками, отбежит и смотрит на вороного из-под густых ресничек… А тут солнышко из-за облачков проглянуло, да как обрушит на парочку потоки солнечных лучей, и Мери, без того рыжая, стала еще рыжее, прямо огнем заполыхала, золотыми искорками засияла, а вороной и вовсе заиграл всеми цветами радуги своей атласно-блестящей шкуры. И стоят они на берегу озера посреди океана солнечного, и солнце бликами-брызгами отражается от их тел, воды и травы…

Я не обратил внимание на седло, пока оно лежало на спине, я не знал, что это такое, но бессознательно шарил глазами по сторонам в поисках экипажа, ведь раньше на спину мне клали седелку, к которой потом пристегивали оглобли, а к ним — экипаж. Так что я очень удивился, когда Лери вскочила в седло и села. Под её тяжестью седло врезалось мне в спину, но боли не было, я напряженно прислушивался к своим ощущениям и пытался понять, что все это значит. Так, вальтрап постелен под седло, само седло равномерно расположено на спине аккурат позади холки и перед крупом. Ровненько посередине. Подпруга мягко охватывает мое туловище перед первыми ребрами. На плечах — кордео. Это мне кое о чем напомнило, так, сосредоточиться и вни-ма-тель-но слушать голос Лери, будет просто свинством подвести её сейчас, когда она доверилась мне до конца, до последней грани, доверила мне свою жизнь…

— Вперед, Соломон, — и языком цокает, задает ритм. Прислушиваюсь, шагаю, ловлю ритм и перехожу на легкую рысь. Стена манежа приближается, собираюсь замедлить шаг, чтобы остановиться, но тут Лери скомандовала: — Вправо, — и ногой в правое стремя упирается. Шенкель справа нажал мне на бок, я, охваченный радостным возбуждением от понимания ситуации, плавно сворачиваю в метре от стены.

Похвалы, ласка, награда, короткий роздых-пауза для лучшего понимания и запечатления этого сверхважного момента. И урок продолжается. Команды голосом, подсказка весом. Седло потрясающе точно передает сигналы Лери, она управляет мной при помощи невероятной, непостижимой игры своего собственного веса.

Урок окончен, Лери сползает по моему боку, расстегивает подпругу, стягивает седло, потом кордео и спрашивает, чего я в награду хочу? Этот вопрос я понимаю и радостно бросаюсь в глубину манежа, таким образом я отвечаю ей, что хочу побегать. И бегаю, совершенно одуревший от счастья, от восторга, от того, что случилось. А случилась действительно важная вещь — Лери доверилась мне и я не подвел, сделал все, как надо!

Безумно радуюсь, эмоции через край, выплескиваюсь, прыгаю и скачу по манежу туда-сюда. Просто летаю на крыльях счастья. Вообще-то я после каждого урока так себя веду, всегда дико радуюсь после каждого правильно выполненного задания, но сегодня особый случай, это я точно понимаю. Я же видел всадников, не совсем же я стерильный, знаю, что есть на свете верховые кони и всадники, и они, эти всадники, до отказа натягивают поводья, едва не разрывая лошади рот. Я видел, как кони скалятся, двигают языком, пытаясь вытолкнуть изо рта трензеля, как пенистая слюна хлопьями падает из окровавленных ртов, густо орошая-заливая грудь и передние ноги. И глаза. Глаза несчастных скакунов, выпученные, безумные, полные боли и ужаса. А сами всадники? Напряженные до предела, боящиеся хоть на секунду выпустить повод из рук, иначе хана, понесет конь, растрясет, да и сбросит… Конечно, только неумехи чувствуют себя неуверенно на спине коня, а вот профессионалы, которые до последней капли выжали из коней сопротивление, спокойно, твердо и уверенно сидят на них, покоренных и сломленных беспощадной силой железа.

А те лошади, которые катают детей на городских площадях? Казалось бы, смирней и надежней их и нет… Вон, даже детишек на них сажают! Что это? Сверхдоверие и сверхнадежность? Как бы не так, под красочной яркой попоной и яркими разноцветными ленточками скрывается скелетированная, полумертвая кляча, все силы которой уходят лишь на то, чтобы просто и банально устоять на подагрически больных ногах, и которая не сегодня-завтра с облегчением испустит последний вздох и с радостью умчится на небеса, навстречу Радуге.

Вот она, истинная картина бытия лошади, закованной в железо и замотанной в километры ремешков.

И я очень ценю то, что сделала Лери, моя маленькая хозяйка, мой человек-друг. И запряжку в экипаж я воспринял уже как данность, сам, целиком и полностью доверяя Лери уже свою жизнь. Запрягали меня в конюшенном дворе, экипаж называется фиакр, это просторная карета без верха и дверей, с большими колесами и двумя оглоблями, между которых меня и поставили. На спину и грудь легла весьма необычная упряжь, широкая кожаная лента подперсья охватила мою грудь, такая же широкая, но потолще и попрочнее, подпруга обвила туловище, и к этой конструкции пристегнули оглобли с фиакром. Потом Лери сев на облучок при помощи шамбарьера начала управление. Правда, мне еще недоуздок надели, но я понял, что он просто для формальности, так как она к нему даже и не прикоснулась ни разу. Просто висит на моей голове и выполняет ту же функцию, что и ошейник у собаки.

В качестве пассажира выступил Дог, и, как он потом признался, это был самый странный и невероятный выезд в его жизни. И там же был и самый страшный момент. Это случилось на дороге среди холмов, уже на обратном пути к дому нас догнал, перегнал и обогнал мотоцикл. Уже будучи впереди, мотоциклист, неопределенного пола чувак в коже, шлеме и заклепках, вдруг газанул, отчего мотик отчаянно громко взревел, взвизгнул тормозом, приподнялся на заднем колесе, оглушительно выстрелил газом и, оставив мазок жженой резины на асфальте, унесся вдаль.

— Я думал, помру сейчас, худшего страха в жизни не испытывал, лошади же при таком событии, как внезапный выстрел, шалеют и несут, а этот… Соломон, даже и не вздрогнул, только ушки прямо поставил, глянул строго вслед мотоциклу, и шагает себе дальше, спокойненько и мирненько…

Тот первый выезд состоялся в октябре, к тому времени осень полностью вошла в свои права, все деревья, кроме тополей, стояли голыми, почти постоянно лил дождь.

В один из дней рано утром, еще затемно в полшестого пришла Лери. Я только что позавтракал и собирался подремать, погода была пасмурной и к прогулкам не располагала. Но пришла Лери со своими неунываемым оптимизмом и неиссякаемым энтузиазмом и веселым голосом подняла и побудила меня выйти в коридор, где меня ждали две корзины, которые повесили на мою спину, то есть на шлейку — сперва на меня надели шлейку наподобие тех, что одевают на очень крупных собак, а уже на нее повесили-пристегнули две корзины. Меня охватило радостное предвкушение чего-то нового, необычного, и я с готовностью вышел вслед за Лери на конюшенный двор, где меня ждал еще один сюрприз: Михаэль и Люпин. Здесь же стоял и Холмс. Хм, семейная прогулка? На мужчине рюкзак, в руке мальчика бидон.

За плечами Лери тоже рюкзак, все трое одеты по-походному, на всех сапоги, плотные штаны и яркие куртки с какими-то необычными широкими полосками на рукавах и спине, кажется они называются светоотражатели… На моей шлейке тоже были такие полоски.

Ну что ж, мы пошли в лес, сначала в сосновый бор, что окружал придомовый участок, а дальше был другой, смешанный лес, лиственно-хвойный. Шли молча в полной тишине, только ветерок шуршал в ветвях да птицы подавали свои первые утренние голоса.

Возбужденно пыхтел пес, и радостно скакал мальчишка, распинивая копны палой листвы. Листья эти веером разлетались в воздухе и, смешно кувыркаясь, падали-планировали на землю. Желтые и красные, бурые и рыжие…

А вот пес залаял, до этого громко пыхтя, но молча сновавший туда-сюда челноком, он вдруг остановился и загавкал, отрывисто и хрипло. Лери, достав из ножен на поясе огромный нож, направилась к собаке, присела, отодвинула пса в сторону, срезала и подняла вверх приличных размеров гриб-боровик. Полюбовались на него, потом уложили в рюкзак к Михаэлю и пошли дальше.

Я, полный изумления и живейшего любопытства, все это с восторгом наблюдал и с жадностью впитывал все эти новые наблюдения и знания. И так потихоньку-полегоньку, притормаживая за грибочками, мы неспешно дошли до зарослей лещины. Вот тут у меня глаза и загорелись. Ветви скрипели и гнулись под тяжестью крупных и зрелых орехов, фундук называется, с меня сняли корзины, дали отмашку попастись поблизости, а сами люди приступили к сбору орехов. Ну, я, конечно, честно пасся вокруг, щипал травку, а сам нет-нет да подойду, подберу «удравший» орешек-другой, с хрустом расщелкивал, скорлупку выплевывал, а маслянистое ядрышко долго и смачно жевал.

Долго ли, коротко ли, но корзины постепенно наполнились до верха потрясающими, вкусно пахнущими орешками в смешной лохматой оболочке. И вот тут встала неразрешимая, на первый взгляд, проблема: как приторочить неподъемно-тяжелые корзины на высоченную, под два метра, лошадь? Да какие проблемы, Михаэль? Лежать, Соломон. Я, услышав приказ, опустил голову и понюхал лесную подстилку, здесь, что ли? Поколебался, ну она же мокрая… Потом улегся, Михаэль тут же подтащил первую корзину и пошел за второй, а Лери принялась приторачивать первую. Повесили, попросили встать, встал... Корзины грузно и тяжело осели, широкая подбитая нейлоном полоска шлейки ощутимо врезалась мне в спину…

Люди настороженно замерли, глядя на меня и ожидая каких-либо реакций и капризов с моей стороны. Я тоже замер, напряженно размышляя… О чем? О разном. О том, что лошадей обычно заставляют работать, ключевое слово здесь — заставляют. Заставляют, принуждают, а за отказ лошади работать её наказывают. Меня накажут, если я откажусь?

Пока я думал, Лери нашла способ меня отвлечь, она осторожненько подкралась ко мне и так же осторожно протянула под нос ломоть ржаного хлеба, который достала из своего рюкзака. Это помогло мне принять решение. Я аккуратно отщипнул кусок хлеба и с удовольствием прожевал, проглотил, потянулся за следующим, а Лери отодвинулась, я рефлекторно потянулся следом, шагнул, еще раз шагнул, добрался до вкусняшки, доел и дальше пошел без протестов. Потому что умный, понял, лучше добровольно поработать, чем через не хочу и из-под палки с защемленным железом языком.

Дома я получил большую и вкусную порцию ореховой смеси.

Естественно, это был не единственный поход, потом точно так же сходили за лесной рябиной. Еще был трехдневный поход с ночевкой за кедровыми орехами. Те дни накрепко впечатались мне в память: сначала был длинный дневной переход, потом остановились на ночь, развели костер, я стоял и осматривался. Мы пришли к лесному домику, деревянному и приземистому, по самую крышу заросшему травой, потемневшему от времени и непогоды. Возле него каменный очаг, в котором сейчас и полыхал костерок, над ним котелок с водой висит на рогульках. Конечно, уже стемнело и я не видел, куда мы пришли и зачем. Это стало видно только утром, когда рассвело и развеялся туман, а солнечные лучи капельками и брызгами заиграли в росе. Я давно проснулся и теперь с трепетом наблюдал, как сквозь туман проступают-проглядывают гигантские стволы могучих древних кедров. Деревья-великаны, мощные, прямоствольные, с широкими, кряжистыми лапами, земля вокруг усыпана огромными шишками и длинной хвоей.

Михаэль и Лери с помощью страховочных тросов забирались на кедры, сбивали наземь кедровые шишки, а потом подбирали-собирали-складывали в те же две корзины и рюкзаки. На это ушел целый день до самой ночи, так что пришлось и вторую ночь переночевать здесь, а на рассвете третьего дня мы отправились домой. Меня несколько раз останавливали, укладывали, снимали корзины и давали отдохнуть. Таким образом мы вернулись домой уже ночью, и спал я в деннике без задних ног, все-таки устал, несмотря на все уловки. Но это была… как сказать-то… Благородная усталость честного работяги, вот. А не та изнуряющая, сбивающая с ног, когда все кости ломит и плечи с крупом горят от ударов кнутом. Нет, здесь была другая усталость, когда чуть-чуть болит спина и горячо гудят ноги, когда для восстановления достаточно просто вытянуться на мягкой подстилке и расслабиться. А не та, когда и не знаешь, как лечь, чтобы больно не было и дожить до утра…

Кедровые орешки мелкие, ненамного крупнее семечек и в твердой, прочной скорлупке, но поразительно нежные, мягчайшие, и такие маслянисто-жирные… Мне они очень понравились.

Как я уже говорил, наша левада была отгорожена на довольно-таки обширной территории и от соседнего участка нас отделяла нейтральная полоса. А соседи у нас были — с двух сторон вдали за деревьями виднелись крыши домов, да и коровы с овцами, пасущиеся на дальних холмах, тоже явно не бездомные, а чьи-то. Это я к чему вообще? Да к тому, что Мери, рыжая беременная кобыла, повадилась убегать на соседний участок, это случайно выяснилось. Стою я во дворе конюшенном, Лери меня расчесывает и гриву в косички заплетает, зачем не знаю, ну вот хочется ей, я-то не против… Зашел мужчина, среднего роста, черноволосый и кареглазый, осмотрелся, кашлянул и робко обратился к Лери:

— Простите, фрау…

Лери кивает, мол, вижу, продолжайте.

— Кобыла рыжая — ваша? Не могли бы вы её забрать, пока она все розы не съела, у моей жены, простите, истерика…

— Ой-ей… — и Лери срывается с места, несется прочь.

Мне она никаких указаний не оставила, поэтому я без раздумий бегу за ней, вы же помните? Находиться рядом с ней — мой долг. Бежать пришлось аж километр, хотя и напрямик не короче… Это если огородами. Прибежали, Мери у парадного хода стоит, у вазонов с декоративными розами, вернее тем, что от них осталось. На крыльце зареванная женщина, красная и растрепанная, руки в боки.

Лери подошла к кобыле, погладила и дала команду «рядом», попыталась увести, но… Гормоны, гормоны, они у каждой беременной шалят, и не важно, кто ты — человек, лошадь или собака… Мери заартачилась, не хочет уходить, хочет розы доесть. Лери шипит:

— Уздечку надену, зараза, а ну марш домой!

Не знаю, что помогло, то ли интонация, то ли слово какое было понято, но Мери враз поумнела, отвернулась от останков розовых кустов и потрусила прочь, домой. Лери обратилась к соседям:

— Простите, ради Бога, она беременная, жрет, что найдет, а розы… Сколько они стоили? Я заплачу.

Она сунула было расческу под мышку, да только тут и сообразила, что денег-то она с собой и не взяла! Смутилась, а сосед сжалился:

— Да ладно, фрау, не нужно беспокоиться, потом заплатите.

— Да, конечно, простите…

И как, спрашивается, Мери сбежала? А просто, через изгородь перепрыгнула и все дела, благо там и прыгать-то некуда, полтора метра всего, а она в прошлом в конкуре участвовала и прекрасно помнила, как препятствия брать. Как говорится, профессию не пропьешь! А гормоны её совсем взыграли, все цветы с эфирными маслами объела в свободном доступе, что были, сирень, розы, подсолнухи поздноцветные, все, что смогла найти и что смогла достать.

Теперь вот землю жрать начала, вернее глину. Нашла глинистый участок на берегу озера, так здоровенную ямищу выгрызла, и это несмотря на то, что Дог ей регулярно выдает порцию кальция и костную муку во все блюда добавляет. Но, видать, мало ей.

Мне было странно и любопытно за ней наблюдать, Мери и так-то ласковая, а тут и вовсе еще нежнее и ласкучее стала, ходит за всеми, кого увидит. И пристает, трется, лижется. Всех достала. Особенно Дога, конечно, он же чаще всех на улице появляется, а значит, и в поле зрения лошади чаще попадает. Ох, и престранное же зрелище... Дог, к примеру, коврик вешает, чтобы выколотить, а Мери подойдет к нему со спины, голову свою на мужское плечо положит, сама привалится и глаза закроет, дремлет стоя на живой подушке.

— Хозяйка, блин, её слишком много!

— Зануздай и запри в конюшне.

— Э-э-э… не-е-ет, потерплю, пожалуй. А почему она так себя ведет?

— Любит она тебя, Дог, любит. Так что радуйся, тебя любит лошадь.

— Она… молодая?

— Да, ей семь лет всего и это её первая беременность.

— То есть, простите? Но она два года здесь живет, как же так получилось, что она с пяти лет на пенсии?

— С двух лет она участвовала в скачках, два сезона проскакала, потом её в конкуре пробовали, год поучили, попользовались и вернули на скачки, ослабленную и замученную. Разумеется, в финале она пришла последней и тем самым подвела очень многих людей. Жокей с горя напился, и что-то взыграло в его пьяной башке, потому что дальнейшее не поддается пониманию — он схватил топор, прошел в конюшню и набросился на подлую кобылу. Он успел её два раза ударить, прежде чем на крики перепуганной лошади сбежались люди. Она была сильно покалечена, но её быстренько подлатали и продали в прокат, так как для скачек она уже не годилась. Так что повторяю, радуйся, Дог, тому, как она к тебе относится, ей от человека ой как досталось… Просто удивительно, что она нашла в себе силы снова довериться человеку.

— Понял… Я тоже её люблю.

В декабре выпал снег. Я его, конечно, и раньше видел, еще на конеферме когда жил… И потом, наверное, видел, просто это прошло мимо меня, мимо моего сознания, я тогда был больше сосредоточен на своей боли, на том, чтобы избавиться от железа во рту. И поэтому я мало обращал внимания на происходящие вокруг меня события.

А теперь, здесь и сейчас, я, можно сказать, по-новому увидел снег, теперь, когда мой взор ясный, не замыленный красным туманом боли, широко раскрытыми и ясными глазами я заново и по-новому смотрел на мир. Мир глазами свободной лошади и лошади домашней, прошу учесть, не дикой. Поймите меня правильно, я свободный, но домашний, а не дикий, и это очень большая разница.

Дикий и свободный, как вольный ветер, скакун… сколько пафоса и поэзии в этих словах. Казалось бы, все… все есть у дикого свободного скакуна: и воля, и ветер, и корма хоть зажрись, и воды хоть обпейся, и простора — бегай не хочу… и кобыл целый табун, хоть залюбись. Но дикий скакун беден умом, все, что он знает, это жрать и пить, любить кобыл и драться с жеребцами. Он делает свечку и вымахивает ноги, он здоровый и сильный, где-то смелый и отважный, а где-то непроходимо туп и глуп, и почти во всем, что касается человека, он — полный трус. Боится взгляда, голоса, запаха, кстати, не без оснований, они оба опасны друг для друга, человек для лошади и лошадь для человека.

Лери как-то сказала: лошадь — самое парадоксальное создание. Если человек хочет покорить лошадь, он получает смертельного врага, но отпусти его на волю, подари коню свободу — и получишь верного друга.

Итак, снег, декабрь... Девятый месяц моей свободы, первый снег в этом году, первый пушистый, белый и холодный. Я вышел из денника в паддок после завтрака и поразился. Все вокруг белое-белое, все-все белое: и луга, и горы, и леса. И воздух такой — морозный, льдисто-свежий.

И, ах, как здорово в нем кататься!!! Круто и классно, почти как в манеже на песке.

Так и прошло мое утро в паддоке. Все утро я то резвился, то просто стоял на одном месте часами, вдыхая свежий вкусный воздух. А потом мое счастье решило продолжиться прогулкой, потому что во второй половине дня, часам к четырем, Лери вывела меня на конюшенный двор, а Дог подкатил фиакр из каретного сарая. Запрягают они меня и между собой переговариваются:

— Так что там случилось?

— Не знаю, Дог, по телефону я ничего не поняла, а Люпин молчит и только ноет, что больше некого позвать. Ладно, вот съезжу сейчас и узнаю, зачем в школу вызывают и почему моего ребенка не выпускают от директора, подумаешь, подрался. Это же дети, они просто обязаны хоть раз в жизни подраться.

Лери села на облучок, уперла ноги в передок и легонечко коснулась кончиком шамбарьера моей холки. Знак подан и я, повинуясь ему, выруливаю фиакр сначала со двора, потом на подъездную аллею, а уже оттуда на дорогу Блицгертнергассе, улица Сада молний, или площадь, не знаю точно. Дорога среди холмов, вот что это для меня, и точка. Здесь Лери задает мне ритм, и я перехожу на кентер, ясно-понятно, торопимся куда-то… надо побыстрее.

Школа, в которой учится Люпин, похожа на каменную коробочку, длинный двухэтажный домик с белеными стенами, ну, это на первый взгляд, на самом деле это огромный спорткомплекс из зданий, переходов и бассейнов. Вокруг него лесопарк с кортом и стадионом, велодорожки, игровые и спортивные площадки…

Сейчас здесь тихо и безлюдно, повсюду лежит снег.

И мне, как ни странно, позволяется вкатить фиакр на школьный двор, Лери спрыгнула с облучка, подошла ко мне, взяла меня за морду и, почесывая лоб, сказала:

— Соломон, мне тебя нечем привязать, так что… полагаюсь на тебя, паренек, постой спокойно, ладно? Стоять. На месте.

Несколько раз повторив команду, она отошла и, поднявшись на широченное крыльцо, скрылась за дубовыми дверями. Первое время я напряженно смотрел на двери, ждал, когда она появится снова, но тут я вдруг услышал её голос. Он доносился из форточки окна первого этажа, я расслабился — все в порядке, Лери здесь, недалеко — и невольно прислушался к родному голосу:

— Ой, здрасьте, директор?

— Фрау… Гренкович?

— Да, я Валерия Гренкович, а вы господин директор Франкел?

Звук отодвигаемого стула, скрип:

— Здравствуйте, я Дерек Франкел, к вашим услугам. А теперь к делу, присаживайтесь... Ваш сын Люпин Рихард Гренкович и Дитмар Рафалов были задержаны при… кхм, проще говоря, мальчики подрались, притом свидетели утверждают, что г-н Гренкович набросился на г-на Рафалова с кулаками в ответ на некое оскорбление, и теперь мы пытаемся выяснить причину драки, чтобы вынести соответствующее взыскание и наказание, но мальчики молчат, как партизаны. Ни один не желает признаваться в своих проступках.

— Конечно, не желают, вы сами же не вчера родились и должны помнить, что тоже не признавались маме на её вопрос «кто украл конфетку?».

— Как у вас все просто, но с сыном разберитесь, растолкуйте ему, что дракой не решить проблему, а физический вред, нанесенный товарищу, может аукнуться и на нем тоже, не знаю, как отреагируют родители пострадавшего. Могут потребовать компенсацию.

— Не потребуют, они геологи и сейчас на Кавказе, по Казбеку лазают, а Дит с дедом живет. Вы же не скажете дедушке? Он старенький совсем.

— Фрау Гренкович, так мы с вами ни о чем не договоримся…

— Ну почему не договоримся? Договоримся! Я объясню сыну, что драться в школе нехорошо, что друга бить вообще свинство и настоящие друзья так себя не ведут.

— Что ж, ладно, мальчики, ступайте и помните, что впредь это недопустимо.

Нестройный хор мальчишечьих голосов:

— Да, директор Франкел.

Шаги, стук двери… и:

— Значит, соседушка?

— Ха-ха… Здравствуйте, соседка. Как поживает беременная лошадь?

— Отлично поживает, привет вам передает. И давно вы директор?

— Да не очень, я здесь временно, замещаю старого Краветцки, он вдруг на покой засобирался, а я… Короче, он с моим отцом дружил и считает, что я лучшая кандидатура на пост нового директора.

— Похоже, вам это не по душе?

— Нет... Понимаете, я же в Африку собирался, ребята команду собрали, должны были выехать в этом сезоне, но не сложилось: у одного жена забеременела, у другого теща большую перестановку затеяла, читай, ремонт с переездом, меня вот в директора забрили… Ну ничего, может, в следующем году получится съездить в Кению...

— Да, не повезло, но с работой директора вы вполне успешно справляетесь.

— Спасибо! Чаю?

— Нет, благодарю, мне пора вообще-то, у меня там лошадь не привязанная стоит.

— Фрау Гренкович, что значит — не привязанная? Вы что, с ума сошли? Вы на чем сюда приехали???

— Э-э-эм… на Соломоне, сосед.

— Простите.

— Ничего, но мне правда пора, Соломон ждет.

— До свидания.

Перевожу взгляд с окна на двери и только теперь обнаруживаю, что окружен детьми. Плотная толпа детишек кучей стояли вокруг меня и таращили свои глазенки и тянули ручонки, кто погладить, а кто лакомство мне под нос сунуть. Ну я и попробовал: конфеты разные, хлеб с чем-то, котлеты… Кто чем поделился.

Появилась Лери с мальчиками. Оба потрепанные, с распухшими носами и в синяках. Они забрались в фиакр, Лери на облучок.

Сделали небольшой крюк, завезли Дита домой, а потом я бодрой рысью двинулся дальше. Скоро будем дома, вот проедем сквер, а там и Блицгертнергассе недалече. Но в сквере Лери меня тормознула возле скамейки, спрыгнула и позвала сына:

— Иди сюда, садись, чего не поделили?

— А че он…

— А что он? Он что, так страшно обозвал тебя, что дальше уже и некуда?

— Да не меня!..

— А кого? Девочку? Так ты ж у меня рыцарь, оказывается!

— Хе…

— Не девочку? А кого? Люпин, ну хватит уже из меня жилы тянуть!

— А пусть не обзывается навозной девочкой!

— Ого! Так ты за маму заступился. Спасибо, очень благородно с твоей стороны, но знаешь что?

— Что?

— Это не оскорбление, Люпин, подумай, твой друг что имеет в виду? Он полагает, что раз я лошадница, то, значит, я в навозе копаюсь, конюшню чищу, так? Но ты сам-то знаешь, что это не так, так где же тут оскорбление? А?

— Но, мама… Все равно он не имел права так говорить!

— Как бы он сам не стал навозным мальчиком…

— Что? А-а-а… Ага-а-а…

— Держи, тележку мороженщика видишь? Во-о-от, сбегай, возьми три порции, две на свой выбор и один рожок самый большой, какой найдешь.

Осчастливленный мальчишка ускакал за мороженым, я проводил его взглядом, стоя на дорожке рядом со скамейкой, мимо шли люди, спотыкаясь при виде…

Ни я, ни фиакр особого изумления не вызывали, лошадь, запряженная в фиакр, вполне обычное явление на улицах Зальцбурга, Вены и Инсбрука. Просто мимолетный, равнодушный взгляд, брошенный вскользь на гнедого шайра, почти сразу возвращался обратно, цепко и внимательно впивался в упряжь, в весьма необычную, нестандартную упряжь, затем взгляд перетекал на голову лошади и застревал…

Недоуздок, простенький такой ремешочек, круговой недоуздочек и ни малейшего намека на узду.

Я прямо видел, как у них мозги кипят. Непорядок же, на улице, в общественном месте стоит разнузданная лошадь, это — с одной стороны, а с другой… Так ведь и повода для паники нет! Лошадь спокойно стоит, мороженое жрет, причем вафельные рожки ребенок держит, в обеих руках: один — перед мордой коня, другой сам обкусывает. Рядом тётя взрослая сидит, спокойная, тоже мороженое жр… кушает. Все под контролем? Да, все под контролем, так что запомним это событие получше и внукам расскажем.

На ногах у меня отросли роскошные фризы, и теперь Лери и Дог частенько возились с ними, вычесывали, прочесывали, ворошили… Хм, вот не думал я, что с щетками будет столько возни, хотя стоять на месте по часу-полтора в день и при этом наблюдать за тем, как два человека в четыре руки обрабатывают мои ноги, то еще… даже не знаю, как выразить свои чувства. С одной стороны, да, я испытывал благодарность за то, что они уделяют мне столько внимания, а с другой, ну не стоится мне на месте, обязательно надо то повернуться, то походить, вообще хоть как-то двигаться. Движение — это второе дыхание коня, и именно поэтому лошади, запертые в конюшнях и привязанные за голову в стойлах, так часто портятся и приобретают так называемые дурные привычки. Лишенные самого драгоценного, самого необходимого для своего здоровья, они просто и банально начинают скучать. И придумывают всякое, например, привязанные в стойле, не могущие даже прилечь начинают раскачиваться, каждый по-своему, с боку на бок, вперед-назад, в народе это называется «медвежья качка». Начинают грызть все, что грызется, и, бывает, полдвери съедают, или стены, смотря что там деревянное… Вынужденные же проводить в деннике сутки напролет приобретают иные привычки, это прикуска, когда лошадь воздух заглатывает, отчего потом страдает коликами. Еще бывает, что доведенная до предела лошадь начинает бросаться на стены в бессильной ярости и безысходности, просто прыгает, гневно орет и лягает стены своей тюрьмы… Очень похоже на человеческую реакцию, заключенные тоже бросаются с кулаками на стены карцера.

Конечно, с этими пороками люди борются, стараются искоренить дурные привычки и наклонности лошадей, к сожалению, людям известен только один способ — наказание. Лошадей ругают, бьют, навешивают ремни-удавки и смирительные попоны, вяжут ноги путами, пристегивают головы чеками и арнирами, в общем, делают все возможное для того, чтобы усмирить бунтарку, которая на самом деле просто скучает и по-тихому сходит с ума от невозможности двигаться. Ну некогда человеку разбираться с лошадиными тараканами! А обеспечить лошадь просторным денником со свободным доступом в паддок и леваду… Ну, на это не у всех хватает денег и возможностей, кто-то просто вынужден держать свою лошадь именно в такой тесной, маленькой конюшеньке. А некоторым даже приходиться сдавать лошадь в прокат или платить за платный денник-стойло, всякое бывает.

С недавних пор Лери начала обучение Дога. Для него открылась истина, ставшая откровением: человек должен быть понятным лошади. Вот так-то вот!

Ну что ж, ученик он хороший, быстро научился мной управлять. А как он восхищался и поражался, узнавая что-то новое и такое простое в управлении конем… Несколько раз он порывался пойти и побиться головой о стену, дескать, если б я знал… Лери его останавливала, утешала, пару раз дала по шее, «чтоб истерику прекратить».

В этот день меня вымыли с шампунем и долго вычесывали мои фризы. Высохнув, свежевымытый я ушел в леваду, в самый дальний его край, но даже там мне не удалось спрятаться, Лери нашла меня и уговорила вернуться на конюшенный двор. Здесь меня ждал фиакр и Дог с вопросом:

— Что случилось? К чему такая срочность?

— Михаэль не может до матери дозвониться, попросил меня съездить, узнать, что там. Давай, Дог, если поторопимся, то успеем на одиннадцатичасовый автобус.

Запрягли меня, Лери села на место пассажира, Дог кучером — на облучок. Повинуясь сигналам шамбарьера, я выкатил фиакр со двора, а там и по дороге побежал. Настроение было… странное, сам себя не понимал. Бегу рысью, а сам прислушиваюсь ко всему, к себе, к топоту копыт, скрипу снега под ногами, тихому перезвону бубенчиков на упряжи, шороху колес… Бегу, слушаю и пытаюсь понять, что не так? Понимание пришло внезапное и непонятное — я не хочу везти Лери туда. От этой мысли я остановился как вкопанный, словно воткнулся в невидимое препятствие, встал прямо и напряженно думаю, теперь уже пытаясь понять, а почему я не хочу везти Лери ТУДА? И что ТАМ? Чуть повернув голову, я посмотрел назад, на людей, сидевших в фиакре, они удивленно смотрели на меня. Потом Дог легонько коснулся моей холки кончиком шамба и скомандовал:

— Соломон, вперед, пошел.

Ну я и пошел, но только для того, чтобы развернуть фиакр и рвануть домой. Понятное дело, меня остановили, попросили развернуться и двинуться дальше по дороге, Лери я не смог ослушаться и послушно рысил вперед какое-то время. А потом я опять остановился, опять у меня появилось острое нежелание везти Лери туда, вот не знаю, с чего и почему, но просто не хочу, не желаю везти её туда…

Упрямо стою на дороге, кошу глазом на людей и по-прежнему отказываюсь двигаться дальше. Дог неуверенно говорит:

— Может его того… стукнуть хорошенько?

— Ага, врежь ему, понесет так, что костей не соберешь…

— Понял… Не бью. И что делать? Почему не слушается? Говорил же я, что уздечка и лошадь — одно слово…

— Не помню.

— А я не вам, это я Тоби говорил…

— Понятно. Соломон, вперед, пошел!

Я — ни с места. По-прежнему не желаю двигаться туда, лучше бы назад, домой, а? Я озабоченно наморщил лоб и просяще задрожал верхней губой, безмолвно выражая свою просьбу вернуться домой. Лери тоскливо сказала:

— Не вовремя ты закапризничал, Соломон, из-за тебя я опоздала на автобус. Ладно, чёрт с тобой, разворачивай, но учти, вкусняшку ты сегодня не получишь.

Я с облегчением развернул фиакр и рванул в галоп, домой. Домой! И только оказавшись дома, я тут же успокоился, все встало на место, непонятная тревога улеглась и совсем прошла.

Много позже, где-то к часу дня, над левадой появился вертолет, его лопасти бесшумно рассекали воздух, рисуя в нем прозрачный круг, а мотор, напротив, громко стрекотал. Взвихрился снег, поднятый винтовым ветром, и в этом слепящем снежном вихре вертолет опустился и сел, из его недр выскочил Михаэль, весь в крови, копоти и саже, растрепанный, с полубезумным взглядом. Лери и Дог давно вышли из дома и смотрели, как садится вертолет, и вот теперь-то к ним и бежал Михаэль, подлетел, сгреб Лери в охапку и крепко, с хрустом прижал к себе…

— Лери… Боже! Лери, живая…

Вертолет стоял, со свистом и уже лениво вращая винтом, я осмелился подойти поближе, а из него еще два человека вышли — пилот и санитар, тоже в саже и копоти. На чумазых усталых лицах улыбки, улыбаются как будто с облегчением.

Лери полузадушенно прохрипела:

— Да что… случилось…

Голос подал пилот:

— Автокатастрофа в городе, бензовоз врезался в автобус, в одиннадцатичасовый рейс, семь… Семеро погибших. Мы очень боялись обнаружить вас там. Михаэль не мог… э-э-э… В общем, прилетели сюда, чтобы убедиться в том, что мы не ошиблись, и вас там действительно нет.

— Господь уберёг! — ахнул Дог, все вопросительно уставились на него, но ответила Лери:

— Я опоздала на автобус. Из-за Соломона, он отказался меня везти на остановку.

Вот теперь все смотрят на меня, с изумлением, у всех глаза круглые. Первым пришел в себя пилот:

— В каком смысле, отказался?

Ему ответил Дог:

— На нем уздечки не было, поэтому мы не смогли им управлять… Господи!

— Вот именно, — ответила Лери, — а если бы он был взнуздан? Да ему и в голову бы не пришло что-то там сочинять и выкручиваться, просто и молча довез бы до остановки, и адью, хозяйка! Ничего личного, я просто конь, конь в уздечке. Но в том-то и дело, что на Соломоне не было уздечки и он смог сделать выбор, и по каким-то ему понятным причинам он принял решение — спасти мне жизнь.

— Значит, ты была права, когда говорила, что умному человеку не грех послушаться, подчиниться животному, — сказал Михаэль, по-прежнему прижимая к себе жену. Та погладила его по щеке и улыбнулась:

— А как же, тот же сапер по уставу обязан слушаться своего напарника, пса-миноискателя, капитаны кораблей — следить за крысами, и по малейшему их беспокойству — срочно проверять трюмы на предмет течи, а жители нестабильно сейсмических районов должны следить за поведением кошек. Михаэль, я понимаю, ты очень напугался, но может быть, опасности и не было особой, а? Ну семеро погибли, это, конечно... но сколько еще пострадавших...

— Не было там пострадавших, все сгорели заживо. Много ли людей подберет микроавтобус в пригороде, дорогая...

— Ой...

— А с мамой все в порядке, она к соседке ушла, какой-то крем обсуждать. Поэтому и не отвечала на мои звонки.

— Ой. Ну, Соломон, спасибо тебе...

— А как он узнал? Ну, как почувствовал опасность, а? Вроде предзнаменований того, что в автобус врежется бензовоз, нет?

— Да, действительно, а как? Что он почувствовал?

Все озадаченно смотрели на меня, друг на друга, наконец Лери неуверенно произнесла:

— Этого мы, скорей всего, никогда не узнаем, спросить Соломона мы не можем, так что это навсегда останется его тайной, его волшебным секретом.

На этом разговор закончился, и спасатели улетели, а Лери и Дог долго еще стояли возле меня и гладили, гладили без конца. За что-то они были благодарны мне, я не очень хорошо понимал, за что, но от ласки только полный придурок откажется.

Что-то сегодня я сделал правильно.

Ночью ко мне пришел хозяин, в денник, где я уже крепко спал. Услышав шаги, а затем и голос, я нехотя выдрался из оков сна и поднялся навстречу Михаэлю. Он подошел, взял меня за морду и легонько погладил переносье, потом заглянул мне в глаза и тихо сказал:

— Спасибо, Соломон. Я не думал, что однажды скажу это лошади, но ты сделал это, Соломон, ты спас мою жену, мою любимую женщину, мою половинку и мать моего сына… Соломон, ты самое большое лошадиное чудо. Боже! Даже мои друзья не знают, что я пережил… Но тебе скажу: поступил вполне обычный вызов, переданный через диспетчера, крупное дорожное происшествие в черте города, причина — столкновение двух машин. Пока летели на место катастрофы, пытались представить себе размеры, масштаб, количество… И, знаешь, еще на подлете, с воздуха стало ясно, что выживших там нет, понимаешь, Соломон? Горящая бензиновая лужа, а посередке охваченные пламенем микроавтобус и бензовоз, как раз тот случай, когда спасателям некого спасать… Скорей, там была работа для пожарников, но… Тела, тела пришлось искать, собирать и выносить нам, спасателям. А самое страшное, это был тот самый автобус, на котором…

И каждый раз, наклоняясь над следующим трупом, я умирал, раз за разом, умирал снова и снова. Все ждал, вот она, моя Лери… Но их было совсем трудно опознать, разве можно опознать головешки? До самого морга, до последнего я думал, что Лери там, среди них. Патологоанатом принес мне невероятную новость — женщины возраста, веса и роста Лери там нет. Нету и колечка, которое я просил найти… Такое, с подковкой и бриллиантиком посередине, желтеньким.

Объяснение этому чуду могло быть только одно, Лери не было в автобусе… И это чудо случилось благодаря тебе, Соломон.

Я стоял полусонный и, прикрыв глаза, вслушивался в его голос, краем сознания отсеивая знакомые слова, а когда хозяин ушел, снова завалился спать.

Через несколько дней, рано утром пришла Лери и подняла меня:

— Вставай, Соломон, придется сегодня тебе поработать, у нашего величества машина сломалась. Пошли, отвезем его на работу.

Во дворе меня ждал… Ну, наверное это не поедет, как же оно, без колес? Михаэль, видимо, тоже не видел прежде эту штуку, потому что с сомнением спросил:

— Никогда не ездил в санях, дорогая, это не слишком эпатажно? Что люди скажут?

— Люди ничего не скажут, они позавидуют и себе такие же достанут.

— Где ты их достала?

— Я нарисовала эскизы, а Дог по ним сделал чертежи и сами сани, ты в курсе, что он плотник? Дерево самое благородное, клен и липа.

— И как, надежно? — Михаэль обошел сани со всех сторон, навалился на борта, на оглобли, раскачивая их, сани отзывались на это негромким и язвительным скрипом, дескать, не тушуйсь, хозя, не развалимся… — А это что? — он указал на что-то, брошенное на сиденье.

— Это шкура, Михаэль, шкура русского медведя, братец привез на прошлое Рождество… Никак не привыкну к этому. У нас наоборот, сначала Новый год, потом Рождество и Старый Новый год.

— Лери, как ты сама-то понимаешь то, что говоришь? Старый Новый год, в моей голове это не укладывается.

— Это у нас обычное дело. Ладно, садись, пора ехать.

Меня запрягал Дог, я, с опаской косясь на странную конструкцию без колес, с трудом заставил себя впятиться и встать между оглобель, ну хоть они знакомые, за исключением кривой изогнутой палки сверху… Под которой я встал, кстати.

Михаэль сел в сани, Лери заботливо накрыла его ноги медвежьей шкурой, забралась на облучок и тронула меня.

Я, полный подозрений, шагом двинулся со двора… Ну так и знал, не поедет оно без колес! Оно скрипело по плитам двора и тяжело волочилось за мной, Лери велела поднажать, я послушно влёг в упряжь-хомут и доволок-таки это до ворот, а там и до...

А за ними, за воротами, на дороге это и произошло — удивительное преображение. Едва коснувшись снега, оно, это чудо без колес, вдруг как понеслось, прямо полетело, плавно так поехало, заскользило по дороге, я от неожиданности чуть не споткнулся, но успел выровнять свой ход и порысил, совершенно обалдевший от таких сюрпризов. Но постепенно успокоился и приободрился, стал прислушиваться к этому новому экипажу. Снег скрипит под копытами, а полозья скользят бесшумно, мягкий перезвон колокольчика под дугой придавал всему этому особый, какой-то сказочный колорит. И пар из ноздрей белыми облачками мерцал в предрассветном полумраке. Все это было вместе: тишина, скрип, звон. Странное волшебное утро.

А вот и база, санитарный вертолет №9. Здесь хозяин покинул нас. и мы с Лери вернулись домой.

Вечером меня снова запрягли в сани, чтобы съездить за хозяином. И так повторилось несколько раз, пока машину не починили. Ну что ж, для меня это было новым интересным опытом. Небольшим приключением, так сказать.

А вот следующее приключение вряд ли можно было назвать приятным… Это случилось ночью — сначала до меня донесся шорох, я моментально проснулся, встал и настороженно всмотрелся во тьму. Ничего не увидел, но зато почуял запах, мерзкий какой-то, смесь глины и мокрой псины, и еще чего-то… неуловимо-хищного. Моментом сообразив, я развернулся и поспешно удрал в паддок, а оттуда и в леваду, а там уже находились все лошади: Ян, Мери и Солдат.

Они тоже почуяли гостя, и остаток ночи мы провели в леваде, тревожно прислушиваясь к ночным звукам.

Утром Дог, как обычно, пришел убирать конюшню, но, что-то заметив на полу в денниках и на снегу в паддоках, бросил тревожный взгляд на нас, так и стоявших в леваде, побежал прочь и вскоре вернулся с Лери и Тоби.

— Вот, смотрите, он сюда тоже приходил, вот следы.

Лери и Тоби склонились над землей, посмотрели, и хозяйка изрекла:

— Хорек.

Тоби присвистнул:

— И что? Не волк же…

— Не скажи, от хорька порой вреда и побольше будет. Вот представь, пришел хозяин в конюшню за лошадью, весь такой деловой, настроился на работу, на приличную зарплату, которую он с лошадкой сегодня заработает и купит наконец-то сыну лего-конструктор. Планов громадье. Заходит в денник, а там… Бардак, подстилка в кучи раскидана, лошадь вся в мыле, мокрая насквозь, трясется и чуть не падает, какая тут работа? Лошадь бы спасти и деньжат на ветеринара наскрести… Вот чем обычно заканчивается визит хорька. Своим звериным запахом он пугает лошадей до полусмерти, а уж если он на неё забрался, чтобы гривы надрать себе в норку, так лошади хоть не дыши, от страха она с ума сходит, бежать-то ей некуда, запертой в деннике или привязанной в стойле. Нашим лошадкам повезло, они не заперты в конюшне и имеют свободный доступ в леваду, а хорьки за лошадьми не гоняются.

— А если волки?

— Европейский волк в Австрии истреблен, их в Швейцарии и Норвегии можно встретить и где-то на территории Франции.

А еще в одну из ночей было другое приключение, совсем неприятное. Меня разбудил отдаленный лай собаки и звук подъехавшей машины, я встал и на всякий случай вышел в паддок и там при свете луны увидел тяжелый грузовик, стоявший задним бортом к паддоку, изгородь которого разбирали двое. Разобрали, и один человек направился ко мне, разматывая веревку. Я попятился, взглядом прикидывая свои шансы избежать все контакты с этими незнакомцами. Пока оставалось только одно, прорваться в леваду, там простора больше для маневров.

— Стой, красавчик, стой, спокойно, спокойно, хороший мальчик…

А Холмс вдали, со стороны дома продолжал лаять, и в его хриплом голосе я слышал предупреждение и тревогу. Эти люди опасны, нельзя им даваться.

Свистнула веревка, я зачем-то взвился в песаду, петля просвистела мимо, мазнув по шее. Подумав, я сделал сентаво, то есть попер на задних ногах прямо на них. Это произвело должное впечатление на похитителей, на их памяти не было такого случая, чтобы скрадываемые лошади балеты танцевали. Со сдавленными ругательствами они отпрянули в разные стороны. Воспользовавшись их заминкой, я на задних же ногах развернулся, опустившись, рванул в галоп и проскочил в бескрайний простор левады. Теперь меня никто не поймает. Надо ли говорить, что остальные лошади уже были там?

— Да ну его… Пошли к Причардам, у них тоже есть шайры, еще и покрупнее будут, а с этого что, пара сотен кило и все…

— Но у Причардов элита, безбумажных у них нет.

— Украдем, и будет безбумажная. Не тупи.

Утром Дог растерянно таращился на разобранную изгородь, на следы шин грузовой машины, на нас, лошадей, которые почему-то не разбежались и остались на месте, в леваде. Но, к сожалению, некому было рассказать о провале конокрадов и их неудавшейся попытке украсть меня. Свидетелей не было, только мы, лошади, но мы не умеем говорить…

Однажды произошел случай, который в очередной раз убедил меня в том, что Лери нестандартно держит лошадей.

Я стоял в деннике и лениво раскручивал шар на веревке. Висит у меня такая игрушка, суть её заключалась в том, что шар можно крутить и за верхнюю часть веревки и за нижнюю, задавая шару разные траектории вращения, я их уже множество придумал, но игра не надоедала, по-прежнему было увлекательно сочинять новые способы вращения. Снаружи донесся голос Лери, она звала меня. Поспешно бросив игрушку, я высунулся в проход — а вот и она... Торопливо открыв дверь, Лери хлопнула себя по бедру, подавая мне сигнал наклониться, что я и сделал, и она прямо тут вскочила мне на спину. И я как был голым, без седла и недоуздка, так и выбежал из конюшни.

Путь мой лежал на дальнее соседнее ранчо, и туда я скакал галопом четыре километра. Ну вот и двор... Еще на дороге Лери перевела меня на рысь, и на рысях я вбежал на чужой дворик. Вдали, на задворках, в полях стоял вертолет, а нас встретили чем-то перепуганные спасатели и хозяева ранчо.

— Фрау Гренкович, простите, не знаем, что делать! Михаэль попытался его вытащить, но…

Лери не стала дослушивать, молча скользнула в конюшню, я — за ней.

В железном решетчатом деннике металась лошадь, крупная кобыла соловой масти, полукровка, смесь арденна с кем-то. На первый взгляд она казалась безумной, бешеной, вся в мыле и ярости, свирепой, беспощадной ярости, когда к лошади действительно опасно подходить, затопчет не глядя. А то и загрызет, смотря что она приготовила для боя, для последнего сражения с человеком.

У дальней стены двое, Михаэль и незнакомый мужчина. Мужчина без сознания, а Михаэль, верный долгу спасателя, прикрывает его собой, ну и сам старается не попасть под копыта бешеной лошади. А та кружит, кружит по деннику, но к людям, к счастью, не пытается приблизиться, что говорит о том, что она… не бешеная, а вполне контролирует ситуацию. Но к себе никого не подпустит, и не сметь подходить! Прибью…

Лери критическим взглядом окинула данную картину и емко высказалась что-то насчет того, что нахрена такие денно-бункеры строить, хрен кого оттуда выцарапаешь… И скомандовала:

— Откройте дверь, выпустите кобылу, пусть бежит.

— Ку-уда! Она же бешеная, всех затопчет…

— Она не бешеная, она напугана. Что вы с ней делать собирались?

— Ну дык… Того, опалить…

— Чего-о-о???

— Ну, опалить, я сказал, вот средство для опаливания зимней шерсти.

— У вас нет машинки для стрижки шерсти?

— Дык, мы ж того, по старинке…

— По старинке и караси ЛЮБЯТ жариться в сметане. Вы ей еще и хвосторез покажите, точно ламбаду спляшет, на ваших костях… Откройте.

Лязгнула тяжелая железная дверь, распахнулась, и соловая кобыла торпедой рванула на волю. С грохотом копыт она промчалась мимо меня по коридору и унеслась во двор. Спасатели занялись пострадавшим: мужчину уложили на носилки и понесли прочь, к вертолету; Лери задумчиво вертела в руках опаливатель, железную штуковину с трубкой-насадкой веерного типа, работающую на керосине. Пока работали санитар с медиком, пилот решил перекинуться с ней парой слов:

— Значит, лошадь вот этого испугалась, огня?

— Конечно, мало кому понравится превратиться в живой факел на пару минут. Примерно столько времени уходит на опаливание, для этого лошадь каким-либо способом обездвиживают, чаще всего парализируют закруткой на губе, потом включают вот эту хрень и вдоль лошади вжжжик… Огнем по живому без объяснений и комментариев. А лошадка и так напугана закруткой, а тут еще и это, то ли зажарить её решили, то ли вовсе сжечь… поди разбери.

— Понятно. По старинке, хм… А по-современному что делают, стригут?

— Да, стригут специальной машинкой, и кстати, много фасонов стрижки изобрели, в конце концов, не обязательно всю лошадь стричь, достаточно какого-либо участка тела, ну там под попону, под вальтрап.

— Странно, а зачем вообще лошадей стричь? Не овцы же…

— По двум причинам: во-первых, элита на выставке должна выглядеть безупречно, для этого породистого скакуна чистых кровей стригут целиком. Если выставка выдалась в зимнее время, длинная шерсть лошадь не красит, наоборот, упрощает, скрадывает экстерьер, сглаживает или огрубляет идеальные формы в зависимости от породы. А во-вторых, длинную шерсть труднее чистить и она дольше сушится.

— Ну, я смотрю, ваш конюх, значит, не ленится. Вон ваш конь какой лохматый.

— Угу, я их не стригу, считаю, раз природой так повелось, что лошади на зиму обрастают длинной «зимней» шерстью, то с какого рожна мы вообще должны вмешиваться? Я же заметила, что они больше времени проводят на воздухе, чем в деннике, некоторые лошади и под дождем любят постоять, и в снегу покататься. А стриженную беречь надо, в попоны закутывать, а то, не дай бог, простудится.

На этом разговор прервался, пилот убежал к вертолету, и вскоре мы с Лери провожали его взглядами, а потом я отвез Лери домой.

И да, я действительно лохматый, весь порос длинным густым волосом, в этой зимней шубе мне было жарковато в деннике, и я проводил много времени снаружи, что, конечно, благотворно сказывалось на моем здоровье — целыми днями-то на свежем воздухе.

Лери почему-то нравилась моя борода, она посмеивалась и очень веселилась в то время, когда чистила меня. И обязательно поиграет с моей бородой, то завьет её на манер бакенбардов, то причешет и уложит аккуратненько волосок к волоску, то еще что, в общем, забавлялась. Ну и я, конечно, ко всему относился с юмором, философски терпел её милые издевательства. Точнее, дурачества.

К тому же тот случай на дальней конюшне заставлял по-иному смотреть на некоторые вещи. К примеру, я там видел пару бесхвостых шайров и уже опаленных лошадей, печальное зрелище... Трясущиеся от пережитого ужаса кони, покрытые коркой гари и окутанные жутким запахом паленой шерсти. На морде у одного свежий кровавый рубец, след медиаканы, это шипованный капсюль, нахрапник недоуздка, антисвечное приспособление для лонжирования, работы на корде, запрещающее лошади вставать на дыбы. Видимо, при помощи медиаканы пытались усмирить коня во время опаливания. Не очень то оно помогло, судя по всему страх перед огнем оказался сильнее острых шипов, вонзившихся в нежный храп.

А что касается коней без хвостов, то я тут и думать не хочу, что и как для этого применили, чтобы лишить лошадей хвоста.

Здесь меня это не коснется, я лохматый, с хвостом, целый и невредимый.

Лери, какая-то подавленная после той поездки, печально говорила мне во время очередной чистки:

— Интересно еще вот что, Соломон... Конный спорт, выездки, выставки, все это причиняет участникам мероприятий массу неудобств и неприятностей, то есть лошадям. Но в то же время все перечисленное сохраняет жизнь современной лошади. Именно благодаря спорту сохранился вид эквус кабаллюс. Такой вот парадокс, кони существуют благодаря конному спорту, на самом деле это очень грустно, посуди сам, просто так лошади не позволят жить, она что-то там должна…

И рвутся жилы и легкие на бегах и скачках, ломаются ноги на конкурах, сворачиваются шеи на поло и тройках, потрошатся и вываливаются кишки на корридах, коровьи и конские… И так повсюду, где культивируется и спонсируется тот или иной вид конного спорта. А уж на то, чтобы лошади просто жили и паслись на лугах… на это идиотов платить денег нет, еще чего…

Тех же мустангов и брамби безжалостно отстреливают, стоит им только покоситься на пшеничное поле хоть одним глазом, сразу вой поднимают: хлеб жрет, вредитель! Расстрелять!!!

Ладно, камаргу хоть не трогают, но и то потому, что они на болотах живут. И даже тут их не оставляют в покое, каждую весну идет отлов молодняка, и после грубой и спешной заездки табунок молодых белогривых лошадок гонят на ближайшую конскую ярмарку, а оттуда по испаниям развозят, для коррид.

По-настоящему свободно живут только лошади Пржевальского, потому что они абсолютные дикари. То что они не приручаются, говорит только об одном, а именно: даже их пытались заездить! А вот не вышло… Абсолютный дикарь — это такой зверь, с самого начала эволюции не тронутый человеком.

Примеров тому несколько... Африканская зебра, ни разу не прирученная, до сих пор ему не поддается. Карибу и северный олень, вроде как один вид, но первый остался диким, а второй давно одомашнен. То же самое со слонами: африканский спокойно бродит по просторам Африки, а индийский лбом ворочает бревна и тоскует на цепи во время безделья.

Вот так-то, Соломон, дружок ты мой мохноногий.

На этом Лери закончила, собрала инструменты, завела меня в денник, заперла и ушла. А я занялся еще одной игрушкой — это бочонок, пластиковый, со множеством дырочек по всему корпусу. Если его покатить в определенном направлении и придержать с определенными паузами, то из дырочек посыпятся вкусные соленые сухарики, такая вот игрушка. Я пару раз видел, как Лери его раскручивала на две половинки, засыпала в одну половинку сухарики, потом складывала и скручивала бочонок в одно целое, встряхивала и отдавала мне. И я с удовольствием принимался за разрешение задачки, вытряхнуть из недр бочонка побольше сухариков, толкаю его мордой, он катится и шуршит, еще раз толкаю, ловлю, придерживаю, о-оп-па, а вот и сухарик! Съедаю его и дальше играю…

У остальных лошадей тоже такие игрушки, они разной формы: у Солдата такой же бочонок как у меня, у Мери шар, а у Яна Малкольма цилиндр. И у всех разные способы добывания сухариков. Мери, например, ногой катает и придерживает, а Ян свою игрушку в угол закатывает и начинает её по стене гонять, пока все сухарики не вытряхнет. Солдат играет по-разному, иногда он просто повторяет за кем-нибудь.

Поверьте, все это здорово помогает от скуки! Нам не нужно приобретать дурные привычки и прочие конюшенные пороки. А если надоест играть или спать, то можно просто выйти в леваду и погулять на воле.

Лери нестандартно держит лошадей. И это здорово, нам всем повезло.

Остальная часть зимы… пропущу-ка я это время, ведь больше никаких значимых событий не происходило, гораздо интересней рассказать про Мери, тем более, что она скоро станет матерью.

В этом апреле мне исполнилось четыре года, я уже полностью сформировался, стал просто огромен, как и все шайры, славные представители боевой породы. Это я от Лери слышал: шайров в средние века разводили для рыцарей, поэтому у них такая странная, нестандартная фигура для тяжеловозов, дело-то, оказывается, в том, что нас селекционировали под седло, как верховых коней, этим объясняется квадратный корпус и длинные ноги, тогда как у тягачей наоборот, длинное туловище и короткие ноги — форма под упряжь.

Средневековые шайры должны были быть сильными и быстрыми, потому что носили на себе кирасиров-мечников и латников, да и сами кони наряжались в броню, их еще называют сейчас четвероногими танками.

— Но толку от них… Соломон, знаешь, меня смущает разделительный барьер между турнирщиками, да еще и с обязательным загибом в стороны от трибун… Это для чего? Чтобы разогнавшийся рыцарь на трибуны не наехал? Тогда, получается, барьер тоже для того? И как же, спрашивается, они ездили? Они конем управлять умели? Сплошные вопросы, Соломон, одни вопросы…

Мы с Лери в манеже, кроме нас тут еще два человека, они нас фотографируют. На одной стене повешено большое полотно, какой-то светопоглотитель, здесь же полукругом стоят разные лампы на длинных тонких ногах и какие-то штуковины, похожие на зонтики. На полу змеятся бесконечные провода, еще тут турбины-вентиляторы, нагоняют ветер, который должен красиво развевать мою гриву. Я с подсказки Лери принимаю какую-либо позу, а люди начинают щелкать своими фотоаппаратами.

Особенно их восхищают мои песады и пиаффе. Фотографируют меня для журнала.

Чтобы я не боялся и не отвлекался, Лери меня и забалтывает, рассказывает о чем-нибудь, чтобы я её голос слышал и ей внимал. Наконец закончили, уехали.

Оказавшись у себя в деннике, я сперва перекусил, а потом вышел в паддок, пощипать молодую травку. Весна пришла как-то внезапно, за ночь. Еще вчера стояли трескучие морозы, но ночью задул фён — горный ветер Альп. Солнечно-горячий, он потоками струился вниз по склонам гор, и тому, кто попал под действие фёна, мало не покажется, ощущение такое, словно сквозь тебя духовку пронесли. И поэтому начинается быстрое таяние снега и наутро там, где высились сугробы, виднеются проплешины мокрой земли. И ручьи, ручьи, повсюду ручьи, текут-звенят бесконечные ручьи. Вот так за одну ночь приходит весна.

Но фён непостоянен, всего пару недель балует всех теплой погодой, а потом — бац! — и привет, резкие заморозки, и это очень плохо для растений, особенно для деревьев, они же, доверчивые такие, поверили теплой погоде, распустили почки, а тут такая подлянка, ни с того ни с сего бьют внезапные морозы…

Меня, честно говоря, мало волновали выкрутасы погоды, меня куда больше интересовала Мери. В последнее время её раздуло до состояния шарика, эдакая винная бочка на четырех ножках, по краям пуза страшновато вздулись вены, а сама кобыла уже еле передвигалась.

И вот сегодня, похоже, все-таки пришло время. Мери весь день не знала покоя, ляжет, полежит с полчасика, потом с кряхтением встанет и начинает кружит по деннику. Почему по деннику? Потому что в преддверии родов хозяйка заперла Мери, во избежание, так сказать. И вот я стою, смотрю в темноту и слушаю, как в соседнем деннике мечется Мери. Мечется, ходит по кругу, ляжет, встанет, снова ходит по кругу… Наконец легла, долго лежит, пыхтит. Застонала.

Не выдерживаю, выхожу из денника в паддок, оттуда в общую леваду, нахожу вход в паддок Мери, захожу к ней, но денник заперт, и мне остается смотреть поверх двери на лежащую кобылу.

Появляются Лери и Дог, в деннике зажигается неяркий мягкий свет, люди что-то делают, принесли горячую воду в ведре, полотенца, инструменты какие-то…

Мери тужится, мотает головой, стонет. Лери лежит на полу позади кобылы, тоже пыхтит. Приходит еще один человек, это ветеринар, для него все приготовлено. Он замечает меня и приказывает убрать отсюда жеребца. Лери меня уводит.

Возвращаемся, когда все кончилось. Врач уехал, и Дог позвал нас, и я снова заглядываю в денник, смотрю на Мери, а она уже стоит, а вот у ног её кто-то барахтается, кто-то черный, мокрый и длинноногий… Да это же жеребенок! Ой! Какой он тоненький, такой маленький… Черненький малыш отчаянно пытается подняться, раз за разом, попытка за попыткой, поднялся, упал, снова поднялся… И вот стоит, широко растопырив тоненькие дрожащие ножки. Мери нагибается к нему и начинает вылизывать, а жеребенок, вытянув короткую шейку, напряженно смотрит вперед. Он ничего не понимает и смотрит, смотрит-прислушивается, пытается понять, о чем ему инстинкт нашептывает, наконец понимает, поворачивается к маме и лезет к ней под брюхо, к источнику молока.

Я в полном восторге, все взрослые лошади почему-то любят маленьких жеребят, и я — не исключение, я тоже счастлив смотреть на это крошечное чудо. А он и правда чудо, Яна Малкольма могли убить еще год назад, и этот малыш мог бы не родиться.

Позже, тем же утром, четыре часа спустя их выпустили из денника. Мери вышла в леваду, а к её боку прижимался маленький вороной жеребенок.

Лери и Дог стояли, опираясь на ограду, и с улыбкой наблюдали за ними. Мери неспешно трусила по небольшому кругу, малыш не отставал, его шаг был шире, размашистым, он очень старался поспеть за мамой.

— Ишь ты, шустрый какой… Как назовете? Черныш?

— Да нет, он не воронок, папа у него андалуз, так что… Он переоденется через год или два, какой масти он будет, можно только гадать. Может, серым станет, кто знает. Ох, посмотри, как бежит! Прямо стелется, такой легконогий.

— Да, легкий ход, легконогий, говорите? Согласен, красиво идет, прямо волшебный эльф.

— Волшебный эльф, хм… Леголас. Вот и имя ему, Леголас, лошадиный эльф.

К нам подошел Люпин и с удивлением уставился на жеребенка. Лери и Дог переглянулись, покачали головами и громко хором сказали:

— С днем рождения, Люпин!

— Ой! Спасибо, мама, Дог, а это кто?

— А это Леголас, прошу любить и жаловать, вы родились в один день!

Спустя неделю после рождения Леголаса мы стали свидетелями одного чрезвычайного события: с дороги на луг съехал коневоз, дверца распахнулась, и Дог по сходням свел крупную светло-желтую лошадь и завел её в карантинный паддок — небольшой, отдельно отгороженный загон с отдельным входом в такой же карантинный денник в ветеринарном отделении конюшни. Я безотчетно придвинулся поближе к изгороди, жалея, что не могу пройти к ней, потому что я узнал её… Та самая кобыла, которую хотели ожечь, соловая полукровка. Что случилось? Почему она здесь? Вытянув шею до предела, я жадно вглядывался в неё. Прошло четыре месяца с того дня, когда я увидел её в первый раз, она тогда так быстро промчалась мимо меня, что мой глаз воспринял некий желто-белый вихрь, но я же успел её и рассмотреть, пока она по железному деннику кружила.

Однако, а что с ней сделали за те четыре месяца? Что? Она стояла, печально понурив голову, грива, когда-то белая, сейчас свалялась и стала грязно-серой, глаза закрыты. И это очень плохо, ведь лошадь, прибывшая на новое место, в первую очередь должна осмотреться, а тут… Неужели она потеряла интерес к жизни? Что такое с ней сделали???

Подошла Лери, Дог беспомощно и как-то умоляюще посмотрел на неё:

— Что случилось, откуда она?

— С фермы Штольцев.

— Штольц? Это тот чокнутый? Который все по-старинке… И что он с кобылой сделал? Тоже что-то по-старинке?..

— В том-то и дело, что не по старинке, а очень даже по-современному сбежал от неуплаты налогов.

— Сбежал? Ну и ладно, а с лошадью что?

— Он сбежал месяц назад, бросив лошадей в запертой конюшне, понимаешь, Дог? Сначала у него разбежались работники, те, которым успел заплатить, а вот те, кому не успел, устроили хозяину темную и пообещали добавить, если он, гад, не одумается... Ну вот он и сбежал, побросав все свое хозяйство, а самое паршивое, это то, что и среди остальных не оказалось порядочных людей, они все ушли, оставив животных, в том числе и лошадей. В запертой конюшне, а я, к сожалению, видела эту конюшню, это бункер, а не конюшня! Вся железная, блин… Эта кобыла в течении трех недель наблюдала, как умирают её товарищи, соседи по конюшне. Умирают от голода в страшных мучениях, она сама собиралась отправиться вслед за ними, но, к счастью, в налоговой инспекции служат ответственные работники, и один из них, следуя уставу, поехал на то дальнее ранчо, чтобы потрясти Штольца на предмет неуплаты. Но приехав на место, налоговик обнаружил, что хозяина и след простыл, а в сараях и конюшнях лежат дохлые животные. Разумеется, он вызвал спасателей, которые, в свою очередь, обнаружили выживших, а выжили: одна кобыла, шесть свиней и один пони. Пони пришлось усыпить, свиньи пока в питомнике, но мне они не интересны, а вот кобыла… она мне немного знакома, мы с ней встретились ненадолго, и когда я её увидела там, в питомнике… В общем, я решила забрать её оттуда. Кстати, полиция конфисковала документы, и по ним мне стало известно, что кобыла полукровка, её мама арденнской породы, а папа шайр. Возраст четыре года, место рождения Брасхат, Бельгия. Зовут… Нет, я ей новое имя дам, в новой жизни — новое имя.

— Она поправится?

— Должна. Но это зависит от неё самой, я ж не знаю, что надо пережить, стоя в железной коробочке и смотря сквозь прутья, как умирают от голода твои друзья. Лично я бы рехнулась… А она… она слишком близко прошла от Радуги. Буквально в шаге.

— Назовите её Мирабель.

— Спасенная чудом? Хорошее имя, Дог, пусть будет Мирабель.

В течении нескольких следующих дней я с трепетом наблюдал, как Лери пытается привести в чувство соловую кобылку, она её тормошила, гладила, звала.

Но Мирабель не отзывалась, она ни на что не реагировала, стояла на одном месте и безучастно смотрела в никуда пустыми, ничего не видящими глазами. Видя все это, я просто на стенку был готов залезть от отчаяния, так переживал. И сам пытался помочь, звал её ржанием, стучал ногой, пытаясь привлечь её внимание, но все было бесполезно, она не слышала, не понимала.

Соловая кобыла собиралась уйти на Радугу…

Положение, как ни странно, спас кроха-Леголас. Неизвестно, что заставило крошечного, трехнедельного малыша отойти от матери, но факт есть факт, Леголасик отошел от мамы, пролез под изгородью, пробрался в карантинку и сунулся своим нежным храпиком в морду понурой кобылы.

Мы с Мери замерли в своей леваде и, затаив дыхание, напряженно ждали, что будет дальше?

Сначала дрогнуло безжизненно висящее ухо — соловая услышала тоненькое жеребячье ржание — потом медленно открылись глаза. А потом…

Мирабель подняла голову и осмотрелась.

— Мама, помоги мне с рефератом, я запутался…

— А что такое? Что там тебе на лето задали?

— А, про Саргассово море, вот что я написал: «Странная атмосфера Саргассов весьма отрицательно влияет на психику лошадей, они шалеют и сходят с ума, рвут привязи и бросаются за борт»… Ничего смешного я не написал, мама, почему ты смеешься?

— Где ты откопал эту чушь?

— В интернете, загадки и тайны Саргассова моря. А почему чушь, это что, неправда?

— Неправда, Люпин, от первой до последней буквы. Просто правда на самом деле настолько страшная, что её предпочли замазать вот такой чепухой… Эту чепуху оставь для школы, сгодится, а правда… Сейчас, погоди, освобожусь…

С этими словами Лери сняла с меня кордео и отвела меня в денник, Люпин пришел за нами следом. Мать, подумав, решила, что, в принципе, неважно, где лекции рассказывать, и села здесь же, возле денника, на тюк прессованного сена, сын пристроился рядом и приготовился слушать. Я тоже прислушался.

— Саргассово море здесь ни при чем… Просто район от Индийского океана до Атлантического славится своей капризностью, неустойчивостью и переменчивой погодой, и порой это приносило большие убытки судоводству и судовладельцам, особенно во времена парусников, тогда о паровых машинах еще не слышали… Так вот, попал корабль в глубокий штиль, неделю, две дрейфует, судовая команда вкупе с капитаном всем богам перемолились, все обряды-ритуалы провели, ничего не помогает. Штиль как был, так и продолжается, счет уже на месяцы пошел. И скажи, сынок, что у них в первую очередь кончается?

— Питьевая вода?

— Абсолютно верно! Питьевая вода кончается очень быстро, и кончается она для лошадей. В преддверии опасности человек прежде всего должен позаботиться о себе и о своей семье. В данном случае, капитан принимает на себя заботу о матросах и отдает распоряжение убрать лишние рты, лошадей выводят из трюмов на палубу и спихивают в океан.

— Э-э-э… мама, они их топили в океане?

— Да.

— Но зачем? Неужели нельзя их, ну… пристрелить, или дождаться, пока они сами не помрут?

— Ой, ну… Лошади, конечно, быстро умирают, но ждать, когда она окончательно копыта отбросит, на это мало у кого терпения хватит… Поэтому их, пока живые и сами ноги таскают, выводили наверх, это намного легче, чем тащить пятисоткилограммовый труп. С "пристрелить" то же самое, легче заставить живую лошадь прыгнуть в море, чем переваливать тот же труп через борт.

— А почему же про это не напишут правильно, зачем такую ерунду писать?

— Потому что это слишком грязная правда, а по-другому объяснить, откуда в океане взялась «Лошадиная широта», никто не сумел. Вот и придумали сказочку про Саргассов феномен.

— Лошадиная широта?

— Да, так называется путь из Индии в Атлантику, та самая широта, в которой находится Саргассово море. Путь — отмеченный смертью нескольких тысяч лошадей и названный в их память.

— Вот это да, уважение на фоне… на фоне чего? Мама…

— Не знаю, думаю, просто уважение. На самом деле лошадей убивали по причине жизненных обстоятельств, над ними никто не издевался. Просто пришлось…

— А те солдаты, которые лошадьми прикрывались как щитами, им тоже пришлось?

— Какие солдаты?

— Обыкновенные... Я фотографию видел, там солдат лежит на земле и прикрывается лошадью, она тоже лежит, брюхом к пулям…

— Сынок, что это у тебя за настроение такое, ты чего бунтуешь?

— А как ты думаешь, мама! Я видел Мирабель, я видел Соломона, Яна, Мери, почему с ними так плохо обращались, почему с лошадьми вообще так обращаются? У Мери нос разрублен был, думаешь, я забыл? Нет, мама, я помню…

— Ох ты, горюшко мое, иди сюда…

Я с тревогой смотрел, как Лери обнимает и прижимает к себе сына, мальчишка уткнулся маме в плечо и тихо завыл.

— Да ладно тебе, сынок, ну что ты… Послушай, время насилия вообще-то проходит, сейчас всё больше людей задумываются над тем, чтобы воспитывать лошадей без боли и принуждения. Ты же не думаешь, что я одна такая уникальная, нет, Люпин, таких, как я, много, и эти люди довольно известны. Это: Кензи Дисли, Силк Валентин, Пат Парелли, Жан Марк Эмбер, Лена Павлович и многие, многие другие. Я не одна, Люпин, нас много таких, кто задался целью завоевать лошадиную душу.

— При чем тут лошадиная душа?

— Как при чем? А почему, по-твоему, Соломон меня слушается? Вот именно поэтому — мы подружились, заглянули друг другу в душу. Каждый из нас спросил другого, а нужен ли я? И мы же ответили друг другу, да, мы нужны, он нужен мне, я — ему.

— Ясно. А кто эти люди?

— Я про некоторых расскажу, Кензи Дисли практикует езду в стиле «либерти», то есть разъезжает на голых лошадях. Разумеется, прежде чем оседлать свободного скакуна, она с ним сначала налаживает отношения, как я. Парелли… американец, известный шоумен, его школы-практикумы открыты по всему миру, лошадей полностью не раздевает, но это и не нужно большинству его клиентов, его лошади становятся если не равноправными партнерами с человеком, то приятелями запросто, людям главное что? Чтобы кони слушались, вот Парелли так и делает — гасит лошадей, так чтобы они стали безопасными для людей и те могли спокойно покататься на смирной лошадке, не опасаясь за свою жизнь. Силк Валентин, ну, она, пожалуй, покруче всех будет, разъезжает по Европе в своей инвалидной колясочке и показывает своих вороных красавцев-фризов, которых воспитывает в духе От Эколь. Про остальных я не очень хорошо знаю.

— Я понял, мама, еще один вопрос, можно?

— Давай…

— Почему у нас нету герба От Эколь?

— А зачем он мне? И при чем тут он?

— Но как же, мама, ты же их воспитываешь в духе От Эколь!

— Это для того, чтобы наши лошади были хоть чем-то заняты. Поверь, безделье так же опасно, как и перегрузка, это во-первых, а во-вторых, я не мастер Высокой школы, я просто человек, который просто любит лошадей. А из этого исходит третье, лошади у нас живут не просто так, они работают. Надеюсь, ты понимаешь, что это просто отмазка для чиновников, не дай бог, заглянет кто, да и придерется, а что это у нас за безобразие такое, где лицензия на свободный выпас???

— Я не понял, мама, это если они не будут работать, их могут забрать?

— Формально не могут, лошади — мои по закону, я их купила, исправно плачу налоги за содержание и все такое, но зато как вываляют в грязи, вовек не отмоешься, за то, что держу их из милости, вот этого большинство людей не поймут. Еще чего, чтобы скотина зря небо коптила…

— Понятно, а все-таки жаль, что у нас герба нет. Мама, а почему на нем написано: «Лошадь всегда права».

— А это так и есть, лошадь действительно всегда права. Понимаешь, смысл герба кроется в том, что полностью перевод с французкого звучит так: «Если лошадь что-то делает плохо, значит, её плохо научили, если она что-то делает не так, значит, её этому не научили. Лошадь всегда права».

— Лошадь всегда права, так просто…

— Да, сынок, в самом деле, все так просто. Пошли в дом, что ты хочешь на обед?

— Морковное пюре, можно?

— Сделаем.

Мать и сын покинули конюшню, я проводил их взглядом и вышел в леваду, к маленькому табунку из пяти лошадей.

Мирабель тоже была с нами, она полностью поправилась, округлилась, похорошела, стала просто сногсшибательно красивой девочкой — золотисто-желтая шкура, белоснежные грива и хвост, она могла быть похожей на арденна, но её ноги подвели, вместо черного цвета, как положено для буланых арденнов, ноги Мирабель были белыми, на всех четырех ногах были аккуратные белые носочки, а также на голове у неё была симпатичная узенькая проточина, в виде длинной сосульки с капелькой-звездочкой на носу. Мирабель оказалась веселой и жизнерадостной, она охотно пошла на контакт, сразу же, как только разобралась в ситуации и поняла, что здесь к чему.

Мы же очень умные и прекрасно понимаем происходящее вокруг нас. Пожалуй, на этом я закончу свою историю, ведь самое главное я сказал. Начало моей жизни было не очень-то радостное, но те времена уже давно прошли, и сейчас у меня все хорошо. Все хорошо и у Яна Малкольма, у Солдата и Мери с Леголасом, и у красавицы Мирабель. Все у нас хорошо. И так будет впредь, так сказала Лери, а её слово твердо и незыблемо, как Австрийские Альпы, которые окружает самый прекрасный город в мире — Зальцбург.

Я не оговорился, честно, обычно горы окружают города, а Зальцбург наоборот, окружает горы…