Остап на Патриарших (джен)

Однажды весною, когда послезакатное небо над Москвою уже почти выцвело, на Патриарших прудах появился гражданин. Гражданин этот был в фуражке с белым верхом, какую по большей части носят администраторы летних садов и конферансье, вот только эта фуражка знавала времена и получше.

Был это никто иной, как Остап Ибрагимович Бендер, бессменный управдом Дома Литераторов, что населяли в то время наиболее удачливые члены литературной ассоциации, сокращенно именуемой МАССОЛИТ.

Был Остап Ибрагимович роста выше среднего, на вид лет тридцати пяти-сорока. Спина его оставалась пряма и горда, но управдомовский животик уже познал всю прелесть и комфорт жирка, ласково льнущего к любителям обеда и послеполуденного отдыха на кушетке на солнечной веранде. Волосы его, выбивавшиеся из-под белой фуражки, были все ещё густы, но уже обильно сверкали сединой.

Одет был управдом в идеально сшитый клетчатый летний костюм, что сразу же давало понять случайному наблюдателю, что наличие потрепанной фуражки — лишь каприз, дань давней привычке или же преданность некоему образу, принятому в молодости.

Присев на ближайшую скамейку, накрытую, словно кружевная салфетка, причудливо темнеющей тенью деревьев, Остап Ибрагимович вытащил из нагрудного кармана белоснежный платок и вытер им потный лоб.

Немного ныло левое плечо, но управдом давно уже научился не обращать внимания на подобные вещи.

Глядя на дамочек, гуляющих по аллее, держа за ручку своих малышей, Остап Ибрагимович вспомнил полузабытое имя.

Зося.

Впрочем, ничем особенным не отдались эти два коротких слога в его душе. Не замерло сердце, не сперло дыхание. Зося, милая наивная Зося, была тенью, ушедшей навеки туда же, куда ушел Ипполит… как его там по батюшке?.. Балаганов, Паниковский… люди эти были всего лишь декорациями, мимолетными мотыльками, летящими на яркий свет его, Бендера, ослепительной личности.

 — И все они жестоко обожглись, верно, Остап Ибрагимович?

Управдом вздрогнул и повернул голову у сторону непрошеного собеседника.

Слева от него сидел человек, которого Остап до сей минуты не замечал даже краем глаза. Был он бледен, и на одном глазу виднелось бельмо, а изо рта торчал клык. Впечатление он производил необыкновенно гадкое, но Остап, за долгие годы комбинаторства привыкший к мерзостям и похуже, лишь равнодушно скользнул взглядом по огненно-рыжим волосам гражданина.

 — Мы знакомы?

 — Разве что шапочно, — усмехнулся тот.

 — Тогда откуда вы знаете мое имя?

 — Вас многие в Москве знают, Остап Ибрагимович. Еще бы — сам управдом Дома литераторов! — последние слова были произнесены с издевательским пафосом. Бендер невольно скривился.

 — А вы-то каким боком к литераторам относитесь, гражданин хороший? — спросил он с усмешкой.

 — Я-то их в аду видел, в белых тапочках, — в тон ему ответил рыжеволосый, — да вот мессир питает с некоторых пор к ним некую слабость. Видите его — вон там, на дальней скамейке? С Берлиозом?

Остап даже не повернул голову в ту сторону, куда указывал костлявый палец собеседника.

 — Я не литератор, слава Аллаху, — сказал он, глядя прямо в бельмо, — давайте говорите, что вам нужно, или проваливайте к чертовой матери! — про себя он сам удивился своей грубости. Хамить он умел и любил, но делал это обычно тоньше и спокойнее. Незнакомец определенно выводил его из привычного равнодушного равновесия.

 — Да ничего мне нужно от вас, фу-ты ну-ты! — с досадой ответил рыжий. — Хотел убить время до того, как трамвай приедет, да вы, как вижу, не особо дружелюбны. Даже с шапочными знакомыми.

 — Убейте, не помню, чтобы мы с вами виделись, — задумчиво ответил Остап, напрягая память. Впрочем, таких типов в Таганской тюрьме водилось немало, всех и не упомнишь.

 — Убивать вас я не буду, — сверкнул клыком тот, — по крайней мере, пока мессир не прикажет. Но забавный вы человек, Остап Ибрагимович. Воистину, почти не изменились с нашей прошлой встречи.

«Изменился, еще как изменился», — подумал Остап горько. Да, лицо его было все еще волевым и подтянутым, осанка — гордой и манеры — решительны. Но не дались ему, Бендеру, даром происшедшие всего лишь четыре года назад события, ох, не дались. Лихорадочная погоня за миллионом, экзистенциальный кризис после его получения, ограбление румынскими пограничниками, а в самом конце, как вишенка на торте — позорное возвращение без единого гроша в Москву — все это не сломило, но изрядно согнуло бывшего великого комбинатора.

С помощью протекции от многочисленных знакомых, которых Остап завел во время поездки на восток, он таки смог выполнить свой план «б» — переквалифицироваться в управдомы. Да еще на такое сладкое местечко, как Дом литераторов!

Первый год своей новой жизни Остап пытался извлечь выгоду из новой должности, да только быстро с этим завязал: перегорел уже давно сын турецкоподданного, да и времена были не те. Не хотелось отправляться в Соловки, перейдя дорогу не тому литератору или показавшись кому-нибудь недостаточно идейным.

Он все же выстроил себе маленькую и комфортную систему, и последние четыре года жил в ней, видя себя этаким стареющим пауком в паутине. Равнодушно смотрел на мельтешащих вокруг него интриганов, писателей и литераторов, мечтающих улучшить свои жилищные условия. Его, Бендера, мечта давным-давно сбылась — он получил свой миллион на тарелочке с голубой каемочкой. Но слишком поздно это случилось — во всех смыслах. Быть может, если бы лет этак на пять раньше…

Остап машинально потер белый тонкий шрам на горле.

Тогда он был слишком беспечен и самоуверен. Молодость прошла, ушли и бравада, и высокомерие.

А теперь он — управдом.

 — Вы серьезно думаете, что я тот же, что и раньше? — коротко рассмеялся Бендер. — Тогда мы с вами точно не были знакомы.

Рыжий задумчиво косился в сторону дальней скамейки. Остап посмотрел туда же. Полноватая фигурка Берлиоза подскочила с места и понеслась в сторону турникета, туда, где к остановке как раз подъезжал пузатый трамвай.

 — Где это ваш мессир?.. — начал Остап, но рыжий схватил его за руку железной хваткой, заставляя удивленно замолчать.

В ту же секунду фигура Берлиоза начала стремительно падать — вниз и вперед, прямо под колеса визжащему трамваю, и в унисон трамвайным тормозам завизжали женские сопрано. Голоса их безвозвратно разбили прозрачную безмятежность раннего летнего вечера.

Рыжий тем временем резво вскочил на ноги.

 — Простите, Остап Ибрагимович, никак не могу остаться, пора бежать, — проскрежетал он. — До всего скорого!

 — Стой… те, — ошеломленно произнес Остап, но рыжий уже был на середине облитой белой луной дорожки, поравнявшись со скамейкой, на которой совсем недавно сидел покойный Берлиоз. Тень от него, как только сейчас заметил Бендер, была тем, что называют натуральной чертовщиной, — даже хвост извивался на конце ее, захватывая в призрачные петли столбы вечерних фонарей.

Остап Ибрагимович тяжело опустился на скамейку. Плечо, как ни странно, болеть перестало — впервые за весь вечер. Еще минут с тридцать он слушал взволнованные голоса, плач, отрывистые милицейские команды и вздыхал прозрачный и прохладный воздух, идущий с прудов. Он не видел, да и не мог видеть в сгустившейся темноте голову своего приятеля, до сих пор валявшуюся у рельс. Но что-то говорило ему, что сегодняшний вечер — первый в чехарде многих странных и страшных вечеров, когда ему, Остапу, будет не до прогулок у прудов и не до бесед с рыжими прохиндеями. И поэтому он не двигался с места, наслаждаясь покоем в утихнувшем плече.

...Той ночью Остапу впервые за долгие годы снились сны. Нет, не сны. Сон.

Это были не беззаботные сны юности, которые легко забывались и приносили отдых и отраду.

Остап видел во сне человека со взглядом зверя, в бело-кровавом одеянии. Видел тощего измученного бородача, смиренно стоящего перед бело-красным.

Над этими двоими, столь непохожими друг на друга, но при этом неуловимо связанными какой-то потаенной мыслью, взлетела ласточка, покружилась и исчезла за колонной.

Как в киселе, Остап услышал слова кровавого, обращенные к секретарю:

 — Игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа по кличке Га-Ноцри и состава преступления в нем не нашел. Но ввиду того, что безумные, утопические речи Га-Ноцри могут быть причиною волнений в Ершалаиме, прокуратор удаляет Иешуа из Ершалаима и подвергает его заключению в Кесарии Стратоновой на Средиземном море.

Секретарь, мутная тень среди белых колонн, кажется, собирался что-то сказать, но промолчал. Промолчал и тощий.

 — Ты доволен, Га-Ноцри?

В голосе того, кто, судя по всему, и был прокуратором, Остапу послышалась мольба, и даже во сне он подивился таким чудесам.

 — А ты, игемон? — тихо спросил Га-Ноцри.

— Ты, как я вижу, книжный человек, и незачем тебе, одинокому, ходить в нищей одежде без пристанища. У меня в Кесарии есть большая библиотека, я очень богат и хочу взять тебя на службу. Ты будешь разбирать и хранить папирусы, будешь сыт и одет, — мольба в голосе игемона исчезла. Но волчьи глаза смотрели тревожно, словно человек в бело-красном не был уверен, что сумеет справиться с отказом.

Га-Ноцри молча смотрел себе под ноги. Потом поднял на прокуратора глаза и едва заметно кивнул.

От этого незначительного, казалось бы, жеста у Остапа зашлось сердце. Он глухо застонал, хватаясь за грудь и понимая, что, возможно, не проснется больше ото сна — никогда.

Но сон отпустил, как и боль. Невидимый гвоздь вытащили из груди, сквозь веки показался ранний летний рассвет, и Остап Ибрагимович понял, что несмотря ни на что, он все еще жив.

…Берлиоз не был его другом, приятелем или начальником, но они часто крутились в смежных сферах. Товарищу Хустову требовалась непременно отдельная квартира — Берлиоз хлопотал, чтобы Хустов всенепременно получил жилье, необходимое для творческих успехов. Латунский играл на рояле до трех часов ночи — и не без остаповской поддержки неугомонному критику грозили пальчиком в МАССОЛИТе.

Нельзя сказать, что Бендер так уж горевал. Но вчерашний бес — а он уже не сомневался, что это был именно бес — точно имел отношение к смерти председателя МАССОЛИТа, а значит…

«А что это, собственно, значило?» — спрашивал себя Остап.

Он пережил много смертей — включая и свою собственную, тогда, в далекой молодости. Циничная душа не плакала, когда они хоронили Паниковского, не дрогнуло сердце, когда пару лет назад он случайно узнал от знакомого журналиста, что Зося умерла при родах. А от известия о смерти бесталанного бюрократа от литературы и вовсе тянуло зевнуть.

Только лишь воспоминания о хвостатой тени навевали тоску. И почему-то вспоминался легкий кивок тощего в сегодняшнем сне.

В вестибюле дома литератора к Остапу подлетел поэт Двубратский.

— Остап Ибрагимович, пошлите мне кого-нибудь повесить на стенд новый выпуск домлитовской стенгазеты!

В руках у поэта трепыхался огромный лист, исписанный убористым почерком чуть ли не поперек. Остап выловил среди толкотни строчек нечто абсолютно невразумительное:

«…в белом венчике из роз

Впереди — Уроборос.»

 — Что за бред вы тут несете, Двубратский? — поперхнулся он.

 — Это Блок, — обиженно ответил поэт.

Остап внутренне усмехнулся про себя, а вслух сказал:

 — Интересное время вы выбрали для Блока, товарищ.

 — Почему? — настороженно спросил тот.

— Вчера вашего уважаемого коллегу переехало трамваем, не так ли? Признаться, я ожидал сегодняшнего выпуска — только в честь другого героя дня.

Поэт уставился на ватман.

 — Чертов Берлиоз, чтоб ему черти на том свете мозги выели чайной ложкой, — процедил он сквозь зубы.

 — Не вовремя умер? — с деланным сочувствием спросил Бендер.

Двубратский протянул ему лист.

 — Сожгите это, Остап Ибрагимович.

 — Я? — изумился управдом.

 — Вы.

И убитый горем поэт, дав ватману упасть на каменный пол вестибюля — Остап его так и не забрал — спешно удалился.

К вечеру утомленный управдом решительно послал к черту капризных писателей и литераторов и собрался домой немного раньше обычного.

Несмотря на вчерашнюю жару, сегодня намечалась гроза, ощутимо похолодало, и Бендер порадовался, что взял с собой летнее пальто — в одном пиджаке оказалось бы зябко. На выходе он потянулся к коробке для зонтов...

Да только вот зонта — большого, шелкового, купленного полтора года назад — в рабочей комнате не оказалось.

 — Сперли, суки, — процедил он сквозь зубы, а потом вспомнил, что зонт у него одолжил не далее как три дня назад Берлиоз. Тот самый, погибший вчера под колесами трамвая. Михаил Александрович всегда возвращал одолженное, поэтому Бендер расставался с любимой вещью с легким сердцем. Кто же знал, что разлука окажется вечной?!

Плюнув, он решил купить новый зонтик по дороге домой. Специально для этого выбрал долгий путь к дому, чтобы заглянуть в магазин, где покупал свой зонт в прошлый раз.

Но, то ли ненастная погода испугала продавцов, то ли устроили переучет — все магазины по дороге, как один, оказались закрыты.

Через полчаса брожения по улицам первая тяжелая капля упала на волевой лоб бывшего командора, а за ней — целое ведро таких же капель. Выбирать больше не приходилось — и он запрыгнул в первый попавшийся подъезд.

Лампочку, видимо, сперли уже давно — в подъезде не было видно ни зги, и Бендер вытащил из кармана зажигалку, чтобы взглянуть на часы. Он не курил, но, если ты работаешь управдомом, зажигалка становится одной из нужнейших вещей в обиходе.

Огонек выхватил из тьмы почтовые ящики, список жильцов, и вдруг в глаза ему прыгнуло: «М.А.Берлиоз».

Остап не поверил своим глазам.

Похоже, сама судьба вела его навстречу заветному зонту.

Удостоверившись, что номер квартиры, еще до вчерашнего дня бывшей Берлиоза, именно 50, а не 58, он легким шагом вознесся на нужный этаж.

Вот и пятидесятая квартира. Остап занес руку, чтобы постучать — вряд ли Берлиоз жил один в таких хоромах, а значит, будет с кем иметь дело, — как дверь открылась сама собой.

На пороге стояла девушка, весьма недурная собой — и это стало видно сразу, потому что она была абсолютно голая. Точнее, одежда на ней была — фартук горничной, какой-то недочепчик и туфли, да вдобавок в руках изящный пипидастр из павлиньих перьев.

 — Добрый вечер, — галантно поздоровался Остап. Обнаженные особы уже давно его не смущали.

 — Добрый и вам. Проходите, мессир ждет вас в своих покоях, — сказала она, махнув пипидастром куда-то вглубь квартиры.

 — Сожалею, но вынужден откланяться — я пришел за зонтом, а ваш мессир, видимо, ожидает кого-то другого, неловко будет отнимать его драгоценное время, — сказал Остап, выискивая взглядом свою вещь в стойке для зонтов и тростей у входа. Почему-то показалось, что между содержимым поблескивали узкие и тонкие клинки шпаг или рапир.

 — Остап Ибрагимович? — уточнила горничная, делая шаг вперед. — Нет, он ждет именно вас.

На шее у нее стал виден багровый шрам — точно такой же, как у самого Бендера, и от этого сходства стало сильно не по себе.

Остап сделал шаг назад, но было поздно. В какой-то момент он незаметно для себя перешагнул уже за порог квартиры, и теперь дверь захлопнулась за ним — неслышно, но намертво.

«Попался», — подумал он.

Вслух же произнес весело:

 — Ну что же, в гости так в гости.

И прошел за горничной — в покои «мессира».

В комнате топился камин, трещали полена, и умопомрачительно пахло жареным мясом и вином. Обстановка был тем, что Остап в молодости называл «упадническим» — парча, шкуры и золото. Впрочем, с годами он научился различать типы интерьера не только по вышеупомянутому признаку.

 — Добрый вечер, Остап Ибрагимович, — раздался негромкий низкий голос у камина. Остап присмотрелся и увидел высокого мужчину в черном халате, сидящего на широком диване возле огня.

 — И вам добрый, — ответил Бендер. Он уже понял, что вчерашний «мессир» в парке и сегодняшний — одно лицо, и не суетился: если его ждали, как то утверждала голая горничная, значит, и прогулку за зонтом наверняка подстроили. Следовательно, избежать встречи в любом случае бы не удалось. Так что оставалось слушать, пытаться понять, что от него хотят — и, в идеале, остаться в живых.

 — Вчера, многоуважаемый Остап Ибрагимович, вам не посчастливилось стать свидетелем пренеприятного зрелища, о чем я глубоко сожалею, — сказал черный, — вдобавок, Азазелло утомил вас пустой беседой — уж не знаю, чем вы ему так приглянулись.

 — Азазелло — это рыжий с бельмом? — спросил Бендер.

 — Он самый. Сейчас он вышел по моему поручению, но если задержитесь, то, возможно, вам удастся его дождаться.

«Черта с два я задержусь», — подумал Остап.

Одно из полен в камине внезапно щелкнуло и обвалилось вниз, выпустив сноп огненных искр. Мясо, которое голая горничная, сидя у камина на корточках, жарила на шпаге, зашипело раскалённым жиром и соком, источая совсем уж головокружительный аромат, и Бендер вспомнил, что сегодня не только не ужинал, но и не обедал толком.

Черный, видимо, уловил его ход мыслей.

 — Да, кстати, дорогой Остап Ибрагимович, не изволите ли отведать?

Горничная, сидящая тут же, протянула Бендеру золотую тарелку с шкворчащим куском мяса — прямо с пылу с жару — и маленькую трехзубую вилку.

Как ни урчал желудок, радостно соглашаясь на изысканное угощение, здравый смысл оказался сильнее.

Остап покачал головой.

 — Спасибо, я сыт.

 — Вина?

 — Не пью, — коротко ответил он.

В комнате воцарилось молчание. Горничная все так же протягивала золотую тарелку, а он делал вид, что ее не замечает.

 — Что же, вы умнее, чем казалось на первый взгляд, — сказал мессир с легкой усмешкой.

«Жить захочется, и не так поумнеешь», — подумал Бендер.

 — О чем вы разговаривали с Берлиозом? — спросил он неожиданно для себя. — Мне показалось, что вчера он был не в себе.

 — О чем? — задумчиво сказал черный. — Да очень просто. О Пилате.

 — Вот как, — ответил Бендер пораженно, вспоминая свой вчерашний сон.

 — Вы, как я вижу, тоже о нем наслышаны, Остап Ибрагимович? — спросил мессир.

 — Скорее нет, чем да, но имя мне знакомо, — Остап, краем глаза следивший за горничной, с облегчением убедился, что она поставила блюдо на пол подле него и неслышно удалилась — то ли в угол, то ли прочь из комнаты.

 — И откуда именно, если не секрет? — продолжал допрашивать мессир.

«Ведь знаешь же, черт рогатый, — подумал Бендер. — Все ты знаешь, просто ждешь, когда я сам тебе поднесу признание на золотой тарелочке».

 — А вы? — ответил он вопросом на вопрос. — Откуда знаете вы?

 — А я был там, Остап Ибрагимович, — просто ответил мессир.

Остап слегка приподнял брови. В его сне не было никаких мессиров. Только Пилат и тощий бедняга.

И еще…

Мутная тень за низеньким столом.

Маленький человек с большим пером.

 — Вы несколько подросли с той поры, — сказал он сдержанно, — да и внешность…

 — У меня много лиц, — пожал плечами хозяин дома.

Остап вспомнил сердечную боль, настигшую его во сне. Отчего-то стало понятно, что виной ей был именно этот в черном халате, и никто другой.

 — Кто он таков, этот Пилат? И кто этот Га-Ноцри? — спросил он, хотя хотелось задать совершенно другой вопрос: кто вы такой, чёрт вас раздери?

 — К сожалению для вас и к счастью для меня, Остап Ибрагимович, это абсолютно несущественно, — ответил мессир с легкой улыбкой.

 — Почему же?

 — Потому что… — тот задумался. — Как вы думаете, что бы произошло тогда, между белых колонн, если бы я, секретарь великого наместника кесаря, зачел бы ему следующие строки: «Утверждал, что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти». Что стало бы с тем тощим и забитым Га-ноцри, Остап Ибрагимович?

 — Думаю, что мало бы не показалось, — честно ответил Остап.

 — Правильно думаете. И более того — в таком случае он бы уже не отказался бы от своих слов, Остап Ибрагимович. Не пошел бы служить библиотекарем у Пилата, не прожил бы длинную и спокойную, но вместе с тем отчаянно лишнюю жизнь. Если бы я зачитал те строки, он погиб бы на кресте, и много чего изменилось бы… в первую очередь, для вас.

Остап не ответил, подозревая, что слово «вас» не касалось его лично, и в комнате на некоторое время повисло молчание.

 — Что же заставило вас молчать? — Бендер наконец подобрал правильный вопрос.

Мессир посмотрел на него — теперь без улыбки.

 — Не уверен, что вы поймете, Остап Ибрагимович. Но я попробую объяснить, а вы, коли уж задали этот вопрос, постарайтесь понять. Сотни раз я оказывался там, в крытой колоннаде. Сотни раз слышал его слова и записывал их, а потом зачитывал строки обвинения — и проигрывал. Его смерть сотни раз становилась моей крупнейшей победой — и в то же время величайшим поражением.

Мессир помолчал, а потом завершил глухо:

— В последний же раз… я победил.

От последних слов у Остапа вновь, как вчера вечером и потом ночью, защемило в груди. Слово «победил» воткнулось в сердце ядовитым шипом, и кажется, собиралось остаться там навсегда.

 — Рад за вас, — ответил он так же глухо.

Поднял с пола золотое блюдо с почти холодным куском мяса, воткнул в него вилку и запустил в сочную и ароматную мякоть все еще крепкие белые зубы.

* * *

Юбилей Александра Сергеевича отмечали в феврале — с великим размахом и помпой. Поэты и писатели соревновались друг с другом, кто кого переплюнет в поклонении великому русскому гению. Транспарант со словами А. Григорьева «Пушкин — наше всё!» вешали лично Латунский и Бескудников под руководством Бендера — рабочим такую честь не доверили.

Неудивительно, что к марту Пушкин прочно вошел в лексикон всего окружения Бендера, включая его самого. Пушкина поминали всуе, когда некому было вымыть изгаженный мокрой слякотью пол, когда выкрали из вестибюля бронзовые круглые ручки дверей и когда на неделю отключили горячую воду во всем здании.

После юбилея Бендер надеялся, что еще долго не услышит слова «Пушкин» и «юбилей» в одном предложении, но вскоре Двубратский развеял его надежды.

— Остап Ибрагимович, стенгазета!

Остап с тоской воззрился на осточертевшую за зиму фамилию великого классика.

Титульная шапка пестрела красным и черным: «1837-1937».

Под шапкой виднелось уже более скромными простыми черными буквами: «Погиб поэт, невольник чести…»

Ядовитый шип — частый спутник последних дней — уколол сердце, словно напоминая — не забыл ли? Помнишь?

 — Пошлю кого-нибудь повесить, — сказал Остап и, незаметно держась за грудь, пошел к окну — вдохнуть свежего воздуха, да так и остался, зачарованный хрупкой красотой раннего утра. Март вступал в свои права, но на крышах зданий еще поблескивал серый снег в лучах восходящего солнца.

Вдалеке алели стены Кремля и Исторического музея, и Остап в который раз напомнил себе хоть раз прогуляться до тех мест — кто знает, успеет ли…

 — Остап Ибрагимович, — окликнули его позади, и он обернулся, встретившись с парой пустых черных глаз Азазелло.

Зимнее утро скатилось со снежных крыш на улицы Москвы. Город двинулся в будничный свой поход.