Синий ветер, поющий блюз (джен)

Стояли те весенние дни, когда цветут нарциссы и газоны зеленеют уже высокой травой, но почки на деревьях только начинают распускаться. Над Олларианским Государственным университетом сияло солнце, был последний учебный день на неделе, и Робер Эпинэ, выходя из университетских дверей, совершенно точно был счастлив.

Перед фасадом располагалась просторная площадь, обрамленная деревьями и клумбами, от нее к воротам вела аллея. Со скамейки по правую сторону доносился звон гитарных струн.

Там столпилось человек десять-двенадцать, заслоняя играющего от глаз. Но тут гитарист запел, и после первых строк Робер двинулся к ним — не потому, что узнал летящий над площадью голос, а потому, что произошло что-то гораздо более важное.

От винта, друзья и враги мои, нынче снова ночной полет,

Разреженный воздух меня делает бесконечно счастливым и пьяным.

Я бы спал среди облаков и видел и травы, и мед, и лед,

Лиловые перья Варасты и белую простынь Ноймара...

Песня захватывала и уносила в небо. В ней было что-то, чего не объяснить словами, но что мгновенно стало частью Робера Эпинэ, будто героем песни был он.

Когда я в воздухе, я кому-то снюсь, и этот сон у меня внутри,

И под крылом ветер слагает блюз только для Экзюпери⁽¹⁾.

Пел Ворон с исторического. Робер не то чтобы был с ним знаком, но знал, — впрочем, Рокэ Алву, кажется, знали все — и как личность выдающуюся в разных направлениях, и как сына известного всем в Олларии Алваро Алва. Но ни о чем из этого Робер сейчас не думал. Он был Альбером Экзюпери, он летел над уровнем облаков, он видел травы Варасты и лед Ноймариннен, да еще — отрешенное лицо Ворона, совершенно сосредоточенного на песне.

Если б не было так мучительно нужно полной грудью вдохнуть,

Ребром зацепить резонанс золотого гула апреля,

Я б не рвался так в небо и, может быть, совсем забыл про весну,

Я б ее выключил, точно лампочку на приборной панели.

Мне даже немного стыдно того, что я уже ничего не боюсь, -

Под крылом ветер синий, синий, как этот весенний блюз...

Он знал это чувство, неотвратимое, как весна, зовущее из коридоров и аудиторий под ясное небо. Он никогда не держал в руках штурвал, но он понимал прославленного летчика. А песня звенела, уходя по спирали вверх:

Топливо кончилось уже почти три часа назад,

Осталась только Любовь и совсем немножечко Веры.

А у Веры в секунды любви так зеленеют глаза,

Как бутылочный лед на высотах, где трещин без меры...

Экзюпери лениво гадает — дотяну или разобьюсь?

Под крылом ветер жадно глотает последний весенний блюз...

Одобрительные возгласы и даже аплодисменты вернули Робера во двор университета. Кажется, даже земля качнулась под ногами, как бывает, если спрыгнуть с качелей на ходу.

— …Здорово, но можно чего-нибудь повеселее?

Робер категорически не понимал этой просьбы и даже счел ее в некотором роде оскорбительной. Но Алва легко согласился:

— Повеселее так повеселее...

Склонился над струнами, показалось — пряча усмешку. И напевно начал:

Послушайте, люди Талига,

Бесхитростный этот рассказ.

Поведает старая книга

Веселую сказку для вас…

Мелодия была плавной и приятной. Рокэ пел ясно и негромко, с артистически одухотворенным лицом. Очень уж одухотворенным…

Старинная эта сказка -

Буквально благая весть -

О том, как Фламинго пытался

В семью черных Воронов влезть⁽²⁾.

Слушатели заулыбались.

Предок его достославный…⁽³⁾

Раздались первые смешки.

…Олларам готовил еду

И за достиженья в поварне

Стал графом — вот слава труду!

А старые аристократы,

Не делавшие ничего,

Беднягу «навозником» звали,

А после — потомков его⁽⁴⁾.

Надо сказать, это замечание было вполне справедливо. Хоть Манрики в целом и не очень симпатичная фамилия, презирать их из-за происхождения было не очень-то честно.

Выбиться в Люди Чести

Потомок графа мечтал.

Ну, хоть бы и в рамках мести -

Тогда б он им всем показал!

Он наплевал на исповедь,

Молитву и строгий пост,

В книгах копался истово,

От пыли чихая до слез.

— Вообще-то в олларианстве не признают постов, — отвлекся от песни Ворон, просвещая слушателей, — поэтому в данном случае вы наблюдаете художественный вымысел. — И продолжил, патетично повысив голос:

И в свитке, чья стертая краска

Вещала о древних годах,

Нашел, что в семействе Борраска⁽⁵⁾

Все рыжими были всегда!

Вокруг засмеялись, а Ворон продолжал еще более торжественно:

И духом воспрянув гордо,

Что он — Повелитель Ветров,

Рассказывать всем придворным

Он до утра был готов.

Иные ему внимали,

Другие исподтишка

Над ним в кулуарах ржали,

Пальцем вертя у виска.

А добрый бергер фок Варзов

Сочувствие проявил:

«Пойди расскажи это Алве,

Коль наберешься сил!»

Тут уж грохнули все, даже те, кто раньше сдержался. Один Рокэ хранил полную невозмутимость. В его интонациях, когда он озвучивал добрый совет фок Варзова, содержалось самое искреннее сочувствие.

Решивши, что время настало,

Для храбрости выпив сперва,

Явился он к Алваро Алва

И молвил такие слова:

«Потомок морисских пьяниц,

Развеялся лжи покров!

Узнал я, что ты — самозванец,

А я — Повелитель Ветров!»

— Как его разобрало-то, — пробормотал кто-то рядом.

Ответ на столь наглые речи

Алваро дать не успел,

Как вдруг замерцали свечи

И призраки вышли из стен.

Души всех герцогов Алва

Уселись на пол в кружок,

И кто-то сказал лукаво:

«Ну-ну, продолжай, дружок!»

Зеленый от страха Манрик

Про свиток толкал им речь,

Из призраков кто-то смеялся,

А кто-то хватался за меч.

И вот соберано Рамиро

Веселью подвел итог:

«Шел бы ты, рыжий, с миром,

А проще — на …, дружок!»

Интонации Ворона менялись, когда он озвучивал прямую речь, но лицо оставалось вдохновенно-безмятежным. А вот Робер испытал немалое потрясение. Невозможно было поверить, что это поет тот же человек, который только что летел сквозь облака и вел за собой. Впрочем, Робера утешило обескураженное лицо студента, попросившего «чего-нибудь повеселее». Ворону оно явно понравилось, и, похоже, ради этого он все и затеял. Тем временем песня закончилась сообщением, что

Олларианская школа -

Суровейшая из школ:

Послали рыжего на … —

Собрался он и пошел…

— в сопровождении дружного хохота. Лионель сказал, что одобряет именно такую концовку, потому что, собственно говоря, всеобщее посылание Манрика на основании рыжего цвета, а не наглого вторжения и претензий на фамилию, несправедливо.

— Согласен, — кивнул Ворон и взял на гитаре несколько аккордов:

Мир жесток, мир жесток

И немилосерден к рыжим,

Рыжим быть — это просто беда!

Рыжим быть — не порок,

Но судьбою ты обижен

Навсегда, навсегда, навсегда!

Потом слушатели внезапно рассеялись. Оказалось, у них закончилось окно между парами. Остались только Рокэ, Лионель и Эмиль Савиньяки и Робер, севший на освободившееся — четвертое — место. Ворон его как будто не заметил. Смотрел на абрикосовое дерево, перебирал струны. Робер тоже перевел взгляд на дерево: ветви, усыпанные мелкими шариками розовато-белых бутонов в обрамлении красных чашелистиков, как будто украшенные к празднику, за ними — пронзительно-синее небо… И в это небо влился чистый голос на высоких тонах:

Если радость с рождения обещали — все равно, что назвали тебя печалью,

Если книга раскрыта сейчас в начале — то неважно, каков финал...

А гранаты цветут, и звенит гитара, переходят пролив суда с Марикьяры,

Тот, кто любит, наверно, не будет старым, тот, кто счастлив — не умирал.

И снова было невозможно поверить, что пять минут назад он нес какую-то дикую веселую чушь, да еще непечатную, с серьезным лицом. Перебор — и что-то изменилось. Голос на полтона ниже, жестче, холоднее, — и стало неспокойно и зябко:

А вперед не смотри — тяжело и серо, не увидишь, кого похоронишь первым,

И какую там сможет оставить веру череда поминальных вех?

А судьба только смотрит темно и строго — дескать, я попросила не так уж много,

У твоих сыновей такова дорога, да и я заберу не всех...

Потом песня как будто оттаяла, но чистой радости в ней уже не было — было какое-то умудренное, философское спокойствие.

Если в будущем можно с прошедшим слиться, если в дальней дали растворились лица,

Значит, в книге прочитаны все страницы и остался последний стих…

А на последних строках прежняя радость вернулась острой горчащей памятью:

Что прошло, что осталось, за что в ответе — корабли с Марикьяры, попутный ветер...

Против ветра — легко, маркиз Алвасете. Проживёте ль — за шестерых?

— О ком эта песня? — тихо спросил Робер.

— О моих предках, доре Долорес и ее младшем сыне. Он единственный выжил из шестерых детей.

— А… чья она?

— Моя, — просто ответил Ворон. — А вот эта — не моя. — И снова склонился к струнам.

Зови, зови декабрь — ищи себе зимы,

Ищи себе пути, стирай с ладоней соль.

Послушная ладья, да правим ей не мы,

На первом корабле твоя алеет боль.

Я список кораблей не раз перечитал,

По верфям и портам всегда меня влекло,

Ведь вся моя любовь — расплавленный металл -

Она в воде морской застыла, как стекло.

Зови того, кто ждал, через туман ищи:

Волною и мечом, за правду и добро -

Пока есть силы звать и голос различить,

На корабле втором чернеет серебро.

Веди меня чрез Лимб, мой преданный секстант,

Средь ржавых остовов держи стрелу ровней.

Фрегаты, клипера, сокровища и сталь -

Лежат на дне морском, лежат на звездном дне.

Иди, иди, фрегат, по Млечному Пути -

Над бурей, над водой, открытый всей земле,

И паруса в ветрах, как кудри, распусти -

Ведь губит та, что ждет на третьем корабле...

Ведь гибнет та, что ждет на третьем корабле...

Стало тихо. На минуту или, может быть, две.

— Последняя песня — по вашему выбору, уважаемые эры, — весело сказал Ворон.

— Давай «Судьба моя»? — предложил Эмиль. Ворон кивнул и заиграл. Размеренный ритм побежал из-под пальцев:

Судьба моя — звёздный иней,

Звезда над дорогой дальней,

Звезда над долиной синей,

Звезда на холодной стали.

Мой друг, я в закат вгляделся,

Звездой летя в бесконечность,

Мой друг, я в закат вгляделся, -

И я рассвета не встречу…

Ритм ускорился, напоминая скачущих по дороге лошадей. Быстрее, громче, по краю пропасти, будоража кровь яростным весельем…

Звезда моя — струнный ветер,

Струна над водою сонной,

Струна сгоревших столетий,

Струна последнего стона…

Песня оказалась диалогом, и за второго собеседника пели Эмиль с Лионелем. На повторных строках подхватывал и Робер.

Чужак, закатные струны

Тебе изрезали руки,

Чужак, закатные струны

Скажут лишь о разлуке!..

Быстрее, быстрее, одинаковые слоги и звуки, будто звон подков, будто стук копыт:

Струна моя — лунный холод,

Луна в глазах лошадиных.

Луна, вошедшая в город,

Луна над мертвой маслиной…

Мой друг, я луною призван,

Бьют землю лунные кони…

Мой друг, я луною призван,

Мне не уйти от погони…

Неистовым весельем на грани отчаяния:

Луна моя — зимний пламень,

Зима, звезда и тревога,

Зима — и сердце как камень,

Зима — в никуда дорога!

И с тем же пронзительно-странным чувством отозвались Эмиль и Лионель:

Чужак, твоя кровь струится,

И ты бледнее тумана.

Чужак, твоя кровь струится…

Не мне закрыть эти раны!

А песня вдруг вернулась к началу, кусая себя за хвост:

Судьба моя — звёздный иней,

Звезда над дорогой дальней,

Звезда над долиной синей,

Звезда на холодной стали…

— и, отгремев, почти внезапно закончилась последними немного приглушенными аккордами. Кажется, пора было расходиться. Стремительные лунные кони ускакали, оставив людям обыкновенный мир.

— А пойдемте завтра на «Проэмперадора Севера»? — предложил Эмиль.

— Это про Рудольфа Ноймариненна? — уточнил Лионель. — А что, пойдемте, поржем, как они переврали историю. Лионель и Рокэ учились вместе.

— Я согласен, — Ворон убрал гитару в футляр и поднялся. — А ты, Робер?

— Я… тоже, — после секундной заминки согласился Иноходец, которого неожиданно и легко приняли в круг своих.

— Тогда давайте встретимся за двадцать минут до начала у входа в «Зеркало Олларии», — распорядился Эмиль, взявший на себя роль организатора.

— Хватит и за десять, — пожал плечами Рокэ. Судя по виду, с него сталось бы и опоздать, найти друзей уже в зале и заявить, что он пришел слишком рано.

— Во сколько сеанс? — уточнил Лионель. — А то еще придем на разные.

— То ли в час, то ли в два. Потом посмотрим!.. Ладно тебе, Ли, в конце концов, созвониться можно. Робер, дай свой номер!

Слегка ошалевший от энергии младшего Савиньяка Робер послушно продиктовал цифры, Эмиль в ответ позвонил, отпечатывая свой. Одновременно с этим Ворон внезапно превратился из статуи в человека и назвал свой номер. Робер едва успел его записать.

— До завтра, — вразнобой попрощалась троица. Эмиль помахал рукой.

— До завтра, — чуть торопливо кивнул Робер. Он все еще не до конца привык к происходящему, хотя оно уже, собственно говоря, произошло.

1) Альбер Экзюпери — летчик-герой Талига, получивший Талигойскую звезду и Орден святой Октавии за отвагу в войне с Дриксен и за спасение жителей Надора во время крупного землетрясения. Четырежды терпел крушение, погиб в 357 г. Круга Ветров, разбившись над Багряными землями.

Вернуться к тексту

2) Фламинго изображен на гербе графов Манрик, ворон — на гербе герцогов Алва.

Вернуться к тексту

3) «Достославный» — обращение, принятое у гоганов. Гоганы — народ, родиной которого является южный материк Багряные земли, однако давно расселившийся по всем Золотым землям. Характерные черты — сохранение ортодоксальной религии, замкнутость и строгое соблюдение традиций, чрезвычайная предприимчивость и талант к финансовым делам, а также — рыжий цвет волос. Роду графов Манрик приписывали происхождение от гоганов на основании рыжих волос и финансовых талантов, однако эти слухи не имели под собой оснований.

Вернуться к тексту

4) «Навозники» — презрительное прозвище, которое представители старой аристократии дали новой знати, получившей титулы только при Франциске Олларе, основавшем новую династию.

Вернуться к тексту

5) Борраска — первые Повелители Ветров. Впоследствии их род пресекся, и титул Повелителей перешел к роду Алва, которые состояли с Борраска в дальнем родстве.

Вернуться к тексту