ПТСР (гет)

* * *

— Вы так и работали в Токио после Тодая?

— Нет, я работала в Киото.

— То есть, вам пришлось покинуть новую столицу и уехать в старую? Не жалели?

Ее зрачки расширяются.

— Всегда.

— Всегда жалели? Почему?

Саена молчит.

Он не торопит ее, терпеливо ждет. Неделя сеансов должна была дать ей понять, что нельзя уйти от ответа. И чем больше она будет молчать, тем больнее будет говорить.

— Проклятый город, — роняет она.

— Чем именно?

— Он едва не отобрал у меня все, чего я добивалась все двадцать восемь лет.

Двадцать восемь, запоминает он. То есть, восемнадцать с лишним лет назад — сейчас Саене, если верить медицинской карте, почти сорок семь.

— Что случилось? Вы попали в автокатастрофу?

— Я бы не отказалась. По крайней мере тогда.

— Так что произошло? — он облокачивается на стол, смотрит прямо.

Она отводит взгляд, снова долго молчит. Думает.

— Саена, не надо бояться говорить.

— Я не боюсь.

— И не надо стыдиться говорить, — ее вздрагивание заметно, даже не присматриваясь. — Я врач, Саена. А не судья или палач.

Она держит себя в руках на грани, это видно, с трудом.

— Это просто… отвратно, — подбирает она описание. Взгляд по-прежнему в стол. — Ко мне обратился один… мужчина, — слово она проговаривает с таким отвращением, что он едва не задает уточняющего вопроса. — Сказал, что не может поступить в университет, меня порекомендовали помочь с подготовкой к экзаменам.

— Почему вас?

— Я… подрабатывала репетиторством. Ради практики — когда проговариваешь или объясняешь, можно отточить… разговор.

— Ваш способ развить ораторское искусство получше, чем у Демосфена, — он успокаивающе улыбается. — Ну, когда он набирал полный рот камней…

— … и стоял на берегу моря, говоря и декламируя, — она, наконец, смотрит на него, кивает. — Я помню эту историю.

— Значит, вы репетиторствовали?

— Да, — сбитая с толку, она словно смиряется. — Я согласилась. Начали встречаться для занятий, — долго молчит. — Потом я решила, что он привлек меня.

Странная фраза. Как могла бы сказать более простая женщина?

Он щурится:

— В смысле, вы увлеклись им?

Саена кивает, видно, что прикусывает щеку изнутри.

— А вы ему нравились?

Она снова кивает, затем тут же выпрямляется:

— Я так думала, заблуждалась.

— Он вам изменил?

— Он использовал меня. Выкрал у меня важные документы. Для процесса, который я вела. И исчез. Навсегда, — она будто рубит, со всего размаху, со всей силой. Ее лицо искажается быстрой сменой отвращения, ненависти, презрения.

— И вы потеряли работу..?

— Да, увольнение. Филиал закрыли. Оставили практически с «волчьим» билетом. Знаете, что это такое?

— Прекрасно представляю, — он кивает. — Он был красив?

Она тушуется:

— Я не знаю… Я не могу судить о таком.

— Но чем он вас привлек настолько, что вы родили от него ребенка?

Ее лицо застывает неподвижной маской.

* * *

Сегодня она выглядит еще более холодной, чем раньше. И одета в деловой костюм с юбкой, туфли на высокой шпильке.

Боевое облачение, невольно улыбается он про себя.

Они молчат.

— Вы не будете ничего спрашивать, сенсей? — она идет в атаку, чеканит невидимый шаг и слово.

— Я просто жду ответа на вчерашний вопрос, — он доброжелательно кивает. — Что привлекло вас в том мужчине, что вы родили от него ребенка?

— Откуда вы знаете о ребенке?

— Саена, я же врач. Такая информация мне всегда доступна, — он открывает частично заполненную историю болезни. — Госпиталь Сайсекаи, двадцать пятое декабря десять двадцать утра, девочка, вес два восемьсот, рост сорок восемь. Врожденных патологий и заболеваний не обнаружено. Как назвали-то?

От нее веет холодом.

— Кёко.

— Символично. В Киото — Кёко. Сами выбирали?

— Нет, медсестра в госпитале предложила.

— Так чем привлек тот мужчина?

— Он мужчина, я женщина. Что-то должно быть?

Он вздыхает про себя — придется бить.

— Саена, контрацептивы к тому времени были доступны уже пару десятков лет. Если бы у вас была просто физиология, вы бы в первую очередь озаботились бы ими. Разве нет?

Ее словно застали за чем-то неприличным. С ее точки зрения, разумеется.

— Он ухаживал за вами?

— Ему нужно было украсть…

— Саена, он ухаживал за вами? — ему приходится повысить голос.

— Да, — она медленно кивает.

— Заботился? Ну там, надень шапку, а то простынешь. Вот теплые компрессы, чтобы не замерзла. Вот конфеты, которые понравились тебе в прошлый раз. Вот… — он видит, как с каждой фразой она словно перестает дышать, — … продукты, давай приготовлю ужин, а ты отдохни…

— Откуда… вы знаете?... — наверное, впервые за все сеансы она бледнеет.

— Так и было?

— Да…

— Значит, вы потянулись к нему, потому что вы оказались нужны кому-то еще, кроме вас самой?

Она нервно выламывает пальцы, обегает его взглядом.

Больно, да. Но он предупреждал.

— Да.

— Вы вспомнили, что одной быть страшно?

— Да.

* * *

— Вы остались в Киото после увольнения?

— Да, — она кивает, спина напряжена, хоть вся поза призвана показать, что она спокойна.

— Почему?

— Шло внутреннее следствие компании, где я работала.

— И что выяснили?

— Что мы не проявили надлежащей бдительности, что привело к проигрышу процесса.

— То есть, настоящей причины не выявили? — он невольно приподнимает брови. Саена отрицательно качает головой. — Вас напрямую не обвинили?

— Обвинили всех, кто был привлечен к процессу. Но всю вину на себя взял мой начальник, — она рассматривает письменный прибор на его столе. — Я ему все рассказала.

— Фактически, ваш начальник прикрыл вас?

— Да, — после паузы она кивает.

— А что он говорил вам лично по этому поводу?

Снова тишина, наполненная напряжением.

— Что я подорвала его доверие в мое благоразумие, — в ее голосе звучат новые интонации, и он внимательно вслушивается в них.

Искренняя вина, горечь. Печаль. Стыд.

— И что было потом?

— Я уволилась вместе с ним. Потом он создавал свою компанию и предложил мне место помощника. В Токио.

— То есть, вы восстановили его доверие?

— Тогда вряд ли. Теперь — надеюсь.

— А где вы работали после рождения ребенка и до Токио?

— Репетиторствовала, оказывала частные консультации, не входя в состав сотрудников…

— Сейчас это называется аутсорсинг.

— Да.

— Хватало вам с дочерью?

— Я следила, чтобы у нее была еда и одежда, — отрывисто бросает она. — И дом.

— Ваш начальник знал, кто отец девочки?

— Говорю же, я ему все рассказала, — в ее голосе проступает раздражительность, смешанная с болью.

— Как он реагировал на ребенка?

Она замирает, задумывается.

— Не был против. Мол, пусть растет. Ему нравились дети. Часто рассказывал про своего племянника того же возраста.

— У самого семьи нет?

— Есть. Но его дети уже выросли, а ему нравилось нянчиться и наблюдать именно за маленькими.

— Да, они забавные, когда малыши, — он улыбается, но Саена не подхватывает улыбки. — Как ваша дочь перенесла переезд в Токио?

— Она осталась в Киото.

Теперь наступает его очередь замирать от неожиданности.

— Вы не взяли с собой ребенка?

— Нет, — в ее взгляде спокойное непонимание. — А зачем она мне?

* * *

— Саена, почему дочь оказалась вам не нужна?

Она хмурится, приподнимает затем брови:

— Я дала ей все, что могла. Я оплачивала ее обучение. Нашла семью, где ей предоставят дом и еду. Что еще от меня надо?

— Вы считаете этого достаточно?

— Более чем.

— А любовь?

Она долго смотрит на него.

— Вы вообще понимаете, что я перенесла из-за нее? — говорит она тихо, внятно. — Бесчестье, позор, унижение, — ее глаза темнеют. — Кстати, почему врачи отказываются проводить аборты, если срок больше двадцати недель?

— Потому что запрещено законом. Если вы хотели сделать аборт, почему тянули с этим?

— Потому что я не знала об этом!.. — она тычет пальцем себе в живот, спохватывается, садится прямо. — Процесс и следствие отняли много времени. У меня и раньше были перерывы в циклах из-за нехватки питания и нервов. Я списала на это… Когда узнала, было уже поздно.

— Этим вызвана ваша попытка самоубийства?

— Да, — она не задает вопросов. Просто отвечает, спокойно, холодно.

— И поэтому вы ненавидите дочь?

Она выдерживает паузу, думает.

— Сейчас уже просто не люблю. В идеале предпочла бы вообще забыть.

— Как я понимаю, вы не видитесь с нею?

— Зачем? Чтобы снова она всем своим видом, существованием напомнила мне об ошибке? — она кривит губы. — О том, насколько низко я упала, решив, что могу расслабиться? О том, что я чуть не потеряла все из-за нее?.. — она резко выдыхает, откидывается на спинку стула. — А она все лезла и лезла… Что в детстве цеплялась, вечно ревела, что потом…

— И все же, вы ее уже просто не любите.

— Время лечит, как любят говорить психотерапевты.

— Нет, Саена, — он впервые при ней начинает писать в карте. — В вашем случае, время вас не вылечит.

Она следит за ручкой и бумагой.

— Что это за диагноз?

— Описание той самой вашей проблемы, наличие которой вы отрицали на первом сеансе. Помните? — он смотрит на нее. — Ну как, ощущаете, что проблема все же есть?

— Не ощущаю.

— Тогда до завтра, — он кивает. — Выспитесь, как следует. Вам потребуются силы.

— Для чего? — она напрягается.

— Для смелости, Саена.

* * *

Она опускается в кресло настороженно, плавно — словно на электрический стул. Что ж, ассоциация удачная, хвалит он себя и улыбается:

— Как настроение?

— Сенсей, сейчас не время для комплиментов.

— Что-то новенькое, — он не убирает улыбки. — Вы так защищаете малышку, что начинаете даже дерзить.

— Какую малышку?.. — она теряется. — Вы про дочь?

— Нет, про маленькую Саену-чан.

Непонимание в ее взгляде заставляет кивнуть — вот именно.

— Сенсей, вы сошли с ума?

— Это было бы проще всего, — он сидит расслабленно, но следит за своим голосом — говорит четко, с паузами, чтобы она заметила их. — Вчера вы спросили про вашу проблему. Она в вас, Саена, вернее, в том, что вас внутри две. Одна взрослая уверенная женщина, а вторая — маленькая девочка до шести лет. И эта самая девочка создала взрослую женщину как щит от мира.

Саена хмурится, готовится возражать.

— Родилась девочка, росла, — он не дает ей сказать. — Без заботы. Без родительской любви. Без дома, — его взгляд держит ее глаза, в которых проступает болезненное раздражение. — Без игрушек. Без домашнего питомца. Без тех маленьких глупых мелочей, из которых состоит детство. Нормальное детство нормальной девочки. У вас его не было, — он старается говорить жестко, не давая даже намека на возражение. — Вам не отдали детство. Лишили отрочества, не дали побыть подростком и девушкой. Понимаете, о чем я?

Она молчит, смотрит на него расширившимися глазами.

— Вы инвалид, Саена. Вас, едва вставшую на ноги и делающую первые шаги, заставили бежать марафон впереди всех, взвалив на спину мешок с проблемами. И вы ковыляете, ковыляете, вам больно, очень больно, но вы привыкаете к боли и уже бежите, как умеете. Неправильно, коряво, болезненно, но впереди. Не смея сбросить мешок.

Ее взгляд уходит в сторону, лицо по-прежнему неподвижно.

— Но эта боль — она никуда не уходит. И та маленькая девочка, которой не дали научиться ходить, прыгать, бегать нормально, естественно, — она остается внутри вас. Вместе с болью. Со страхом. С обидой.

— Бред.

— Давайте проверим, — он кивает. — Сейчас вы считаете глупым и недостойным внимания все то, что отвлекает вас от цели. Но это считает та самая «железная леди», внутри которой спряталась Саена-чан. Вспомните, что вам очень-очень хотелось в пять лет из вот такого глупого.

— Я же сказала…

— Вспомните, Саена!

Она вздрагивает от его окрика, кусает губы.

— Без страха. Без стыда. Без всего — чего хотела маленькая Саена-чан в пять лет? Очень-очень, на грани боли от пореза.

На ее нижней губе остаются припухшие следы от зубов. Молчание затягивается, но он смотрит пристально, не давая ей расслабиться.

— Вы помните это, Саена. Желание. Не необходимость.

Она прикрывает глаза, а когда поднимает веки, в ее взгляде отчаянная беспомощность.

— Бант. Белый капроновый бант в розовый горох, — глаза начинают блестеть, и Саена поспешно прикрывает дрогнувшие губы рукой. — Просто бант.