Четыре стука (джен)

Улица перед ней была белая, как лист бумаги. Буквально: это и был лист бумаги или холст — Оксана точно не знала, — который пересекали черные линии-контуры. Художник так и не раскрасил свою картину, это предстояло сделать ей. Она прошла по тому, что казалось ей брусчаткой, к ближайшей вертикальной поверхности и пощупала ее. Это была стена, холодная и твердая, до ужаса настоящая, явно каменная. Приглядевшись, она заметила окно и какое-то растение на подоконнике.

«Это все реально», — подумалось ей, и плечо аж дернулось.

Странно было это осознавать. Она внутри картины. Как такое могло быть? Впрочем, это сон, здесь возможно все. У окна она заметила распятие. Коснулась его — оно было выпуклым. Снаружи? Странно…

— Да, — послышалось из темной глубины дома, — я привилегированный, — сказал с гордостью голос, и ее взгляду предстал первый человек на этом полотне. Он был, к счастью, цветной, в смысле, раскрашенный — как, Оксана не имела понятия. Явно итальянец, сухой пожилой мужчина, с горбатым большим носом, темными задорными глазами и темно-седыми усиками над тонкими губами. И он двигался, прикуривал сигарету. Он двигался! В горле Оксаны пересохло, плечо снова дернулось.

— Здравствуйте, — сипло поздоровалась она. Если он живой, он знает, что находится в картине? Или как ей объясняться? Может, он думает, что по-настоящему живет здесь, а не нарисован… почему он раскрашен? Слава богу, что он раскрашен, она бы не смогла общаться с кучей линий; она бы напортачила, нанося краску на человека; все пошло бы прахом, и картина художника получилась бы уродливой. Нельзя было так поступать, определенно нельзя. Надо стараться. Она двинула плечом, кивнула и сглотнула. Мужчина наконец прикурил.

— Добрый день, сеньорита! — лучезарно улыбнулся он. На его шее блеснула толстая золотая цепочка, почему-то напоминая о мафии. — Вы пришли нас докрашивать?

Такого вопроса Оксана не ожидала. Она кивнула.

— Как здорово! — восхитился незнакомец. — А то дорогой друг Антон так и не успел… Эх, как я боялся, что мы так и будем ходить по белому. Вам что-нибудь нужно, сеньорита? Обращайтесь, если что нужно! Я Гоги, а это мой дом, который всегда открыт вам!

«Странное имя для итальянца», — подумала Оксана. Гоги словно прочел ее мысли.

— Мои родители приехали из Осетии. Но да, я похожу на местных, потому так здорово и живу, — он снова улыбнулся, сверкнув золотым зубом. Слишком много золота для одного человека. Оксана снова подумала про мафию, но остановила себя. Грузины в мафии? Похоже на анекдот. Впрочем, ей какое дело. Она даже не знала, о чем картина, может, там стрельба и погони — художники сейчас рисовали совсем не то, что раньше. Впрочем, в искусстве Оксана не разбиралась. Ее заданием было закончить картину, и это главное. Она нервно сглотнула и огляделась. Среди четких линий не было видно и намека на краски. Как же ей тогда работать? Плохая затея, плохая, она всегда это знала!

— Что ищете? — спросил Гоги.

— Мне сказали, что художник оставил краску, — тихо ответила Оксана.

Гоги хлопнул себя по лбу.

— Конечно! Она же у меня в подвале. Сейчас принесу, уно моменто.

«Интересно, это он говорит по-русски, или я частично говорю по-итальянски? А почему частично? Странная эта картина...» — подумала Оксана.

Среди линий напротив нее мелькнуло яркое для этой белизны лицо. Видимо, все дома на этой улочке, а это явно было улочка, были обитаемы. Какие они, другие жильцы? Как они отреагируют? Нервничая, Оксана украдкой четыре раза постучала по стене. Стало легче. Оглядываясь, она решала, с чего бы ей начать. И как. Вообще она еще не видела инструмент. Чем ей рисовать? Точнее, докрашивать. Точнее… было бы легче просто получить картину на руки и доделать все, сидя в кресле, если честно. Вся эта катавасия со снами абсолютно не нужна для такой работы, как и полное погружение в картину. Внизу живота что-то кольнуло, и Оксана испугалась. Она тщательно перебирала воспоминания, убеждая себя, что она чистая и не описалась, когда ее отвлек шум металла о металл.

С руганью вернулся Гоги, таща огромные ведра с краской. Оксане захотелось на него ругнуться, так как он отвлекал, но она не посмела — он же помогал ей. Она просто сосредоточилась сильнее. Так, она помылась перед сном, не ходила в туалет, и здесь только кольнуло, ничего сверх того; если бы что-то было, она почувствовала бы, оно иначе ощущается, ведь так? Грохот ее отвлекал, но Оксана стиснула зубы. Так? Дернула плечом, постучала четыре раза о стену. Так? Так. Выдохнув, Оксана резюмировала: она все еще чистая, не прошло и часа. Значит, можно рисовать. Гоги как раз закончил выносить последнюю партию краски. Оксана посмотрела на немного взмокшего грузина и спросила:

— А у вас сигарет и зажигалки не будет?

— Конечно, будет! — заверил Гоги и начал рыться в карманах. — Только курю я крепкие, хотите, куплю что полегче?

— Не хотелось бы вас напрягать, и у меня нет денег, — честно призналась Оксана.

Гоги улыбнулся.

— Для художника это простительно. Просто дайте мне время.

— Давайте я ваши попробую сначала, — настояла на своем Оксана. Гоги протянул ей пачку и зажигалку. Оксана жадно закурила. Сигареты были крепковаты, но ей было все равно. Глубокая затяжка, и дым побежал успокоительно по телу. Да, она наверняка все это придумала, самовнушение, но от сигарет становилось легче, неважно, почему. Оксана наконец решилась посмотреть туда, откуда она пришла. Белый плотный туман прерывал улочку. Гоги проследил за ее взглядом.

— Делит наш мир на «тут» и «там», — как-то просто сказал он.

— А как оно, «там»? — спросила Оксана.

Гоги пожал плечами.

— Мне все равно. Может, я и знал, но сейчас мне хватает того, что есть «тут». Художник нарисовал все для жизни. Магазины, кино, церковь… что еще нужно? Ко мне приезжают дети «оттуда», и судя по всему, там все так же. Так чего туда стремиться?

В конце улочки появилось цветное пятно.

— Ваши дети живут вне картины?

«О боже, что я несу?!»

— Они живут во Флоренции. Наш тихий городок не для них, — усмехнулся Гоги и помахал волосатой рукой пятну, которое стало походить на двух женщин. — Мария! Из церкви?

— Из церкви! — донесся жизнерадостный ответ. Фигура женщины приобрела очертания аккуратной старушки, сухой и темнокожей, с длинными седыми волнистыми волосами, развевающимися на ветру. Она была одета в легкий яркий сарафан и явно была довольна жизнью. Рядом шла девушка, на вид еще подросток, так же в платье и в соломенной шляпке. Вид у нее был немного потерянный.

— Моя Габриэлла сегодня исповедовалась, — пояснила Мария с какой-то гордостью. — Ее благословили.

— О, какая радость! — всплеснул руками Гоги. — Как ты, Габи? Чувствуешь себя лучше?

— Сняла груз с души, — кивнула Мария, — но она только начинает, еще не привыкла. Пойдем, дитя, приляжешь, сон все исправит.

На глазах Габриэллы мелькнули слезы, но она послушно пошла за Марией.

— Мария! К нам прислали художника! — в спину соседке крикнул Гоги.

Мария повернула голову.

— Да благословит вас бог закончить эту картину, сеньорита! — и зашла в дом напротив.

— У нее сегодня радость, не обращайте внимания, — извинился Гоги. — Молодежь сейчас редко загонишь в церковь, особенно на таинства, вот она и рада за внучку.

— Впервые такое вижу, — честно признала Оксана, чувствуя себя очень неловко. Такого преклонения перед богом она еще не видела. Она сама была верующей, православной, но уже очень давно не была в церкви — считала себя нечистой для этого. Она не знала, что ее больше шокировало: что люди на картине верят в бога, или что так много событий здесь было пропитано этой верой.

«Верят ли они в нашего бога или какого-то своего?»

Она привычно дернула плечом. Это как попасть в другой мир. Это не настоящая Италия, хоть и очень похожа. Может, они молятся Художнику. Она кивнула и помотала головой. Да нет, бред. Судя по отношению Гоги, это не так. Но кому могут молиться люди из картины? Странно это вообще. Что они живут. И где эта церковь? Почему она ее не различает?

Оксана вгляделась вдаль. По правде, в хаосе линий она не различала ничего. Но это было логично, церковь в итальянском городишке. Маленький штрих, придающий колорит. Интересно, у них есть Папа?

Не за тем она сюда пришла, не за тем! Время быстро утекало. Снова кольнуло. Всего лишь кольнуло внизу живота. Это ничего не значило. Ей надо нарисовать хоть что-то, пока она еще чистая. Пока выделения ее кожи и органов не испортили ее. Оксана выкинула бычок в то, что походило на мусорку, и решительно направилась к ведрам с красками.

Все ведра были пронумерованы. Красок было всего двадцать две. Рядом стояли малярные принадлежности. Это было понятно. Но как именно красить? В какие цвета? Одного голубого тут было несколько оттенков. Что делать?

Гоги подошел и встал рядом.

— Художник просил передать, что оставил подсказки. С чего начнешь?

— Наверное, с неба, — задумчиво проговорила Оксана. Это ведь не сложно? Небо? Это просто кусок голубого. Должно быть не сложно. Не страшно напортачить. Правда?

— Сейчас принесу бинокль, — сказал он и скрылся в доме.

«А как я буду красить небо? Оно высоко, как реальное. Могу ли я до него дотронутся? Что, если нет? Что, если мне надо взлететь на воздушном шаре или что-то вроде того, и вообще, это возможно, раскрасить небо?!»

Плечо дернулось, Оксана четыре раза постучала по стене дома, затем сжала и разжала кулак. Кивнула. Сглотнула. Почему к ней приходят только самые глупые мысли?! Что делать-то? Она уже сказала. И Гоги этот, рядом крутится, помощник… может, он знает? Только бы он знал! Что ей делать, если он не знает? Во что она ввязалась?! Плечо дернулось, она сглотнула. Четыре раза постучала по стене. Паника не наступила, обошлось — вернулся Гоги.

— Как мне красить небо?! — выплеснула она вопрос. Гоги замер с биноклем в руках.

— Ну как… надо с крыши попробовать! — нашелся он и блеснул золотыми зубами. — Длинной кистью. А вообще я не знаю. Я ж просто пенсионер, всю жизнь в магазине проработал, да. Собственном! Но о вашем деле не знаю ничего. Ты справишься, не волнуйся! — он потрепал Оксану по плечу. Внизу кольнуло. Еле сдерживая раздражение от этого доброго жеста, не желая грубить ни в чем не повинному человеку, Оксана спросила:

— Как мне попасть на крышу? И зачем бинокль?

— В небо смотреть. Там подсказка, — как само собой разумеющееся ответил Гоги. — А на крышу выход есть, у меня там садик. Оттуда и попробуешь. А, сеньорита?

— Оксана. Меня зовут Оксана, — раздражение росло от того, что Гоги не замолкал. Но она сама спросила! А стоять и молчать, погружаясь в себя, было бы некрасиво. Если бы она знала, как все это будет сложно! Не согласилась бы? Хороший вопрос. Дернув плечом, Оксана взяла бинокль.

Небо было таким же белым и испещренным линиями, как и все вокруг. Оксана выделила места, где оно заканчивается и явно начинаются дома. Круга, означавшего солнце, она не увидела, впрочем, это она нарисовала бы круг, а настоящий художник? На небе были точки. Усилив приближение, она с изумлением увидела цифры. Цифры, видимо, номера красок! Приглядевшись повнимательнее, она различила четыре оттенка этого неба. Запомнив, она обратилась к Гоги.

— Мне нужны будут краски двадцать, девятнадцать, двадцать один и семь. Вы можете их доставить на крышу?

— Для такой красавицы все что угодно, — улыбнулся бывший продавец, беря два ведра. — Пойдем, проведу на крышу. Возьми только инструмент.

Какой инструмент выбрать, Оксана не знала, потому взяла все: длинную толстую кисть с нее ростом, такую же, но тоньше, и третью, маленькую, как обычные кисти. Она ей явно не пригодится, но на всякий случай.

Крыши домов были плоские. Оксана поднялась по внешней лестнице и оказалась в центре буйства линий. Теперь среди них она видела номера. Судя по всему, это был очень яркий и красивый садик. Гоги оглядывал его с гордостью. В центре всего этого под навесом стоял стол со стульями — их контуры выделялись четко. И еще какая-то тренога чуть подальше.

Гоги поставил краски на пол. Он вспотел еще сильнее, да и Оксана внезапно почувствовала, что ей жарко. Хорошо, что она была одета в домашнее легкое платьице. Но само наличие жары ее встревожило, а она и так была немного на взводе. Гоги сел на стул и закинул ногу на ногу.

— Никогда не видел, как работают художники, — поделился он. Оксану это расстроило вконец, и она довольно резко ответила:

— Одни, художники работают одни. Спасибо за помощь, дальше я попробую сама. Извините.

Гоги поднял руки.

— Все, понял, не мешаю. Я ценю искусство и понимаю, как это сложно. Удаляюсь.

Эта фраза еще больше опечалила Оксану. Искусство… то, что она делает, ни в коем случае не искусство. Это просто… мазня, мазня за деньги. Наконец оставшись одна, она села на стул, прямо, наваливаясь всем телом. Мокроты в трусах она не чувствовала, значит, ничего не было. Значит, она чистая. Жара укутала ее в свои объятия. Скоро она вспотеет. Но пока она может заняться делом. Она не на улице, не в магазине, не где-то. Она в картине. Тут не может быть грязно, это же холст, в конце-то концов! Населенный людьми, да, но холст! Плечо дернулось, она кивнула, сглотнула и постучала четыре раза по столу. Холст. Чистый холст. Стерильно. Даже пот здесь будет чище, чем в Москве.

Оксана глубоко задышала, пытаясь успокоиться и настроиться на созидательный лад. Пытаясь не думать. Наконец это получилось. Она оглядела свой инструмент. И как им работать? Она не была спортивной, долго она красить не сможет. Если это вообще реально. Кисти были достаточно тяжелые. Нет, с такими мыслями она никогда не начнет.

Встав, Оксана взяла самую большую кисть. Она нацелилась на большой кусок неба между линиями. Взяв бинокль, она увидела цифру семь. Ведро с таким номером было рядом. Отложив кисть, Оксана открыла его. Это была краска яркого голубого цвета. Оксана любила голубой цвет. Он ее успокаивал. С трудом она макнула кисть в краску и перевернула волосками вверх. Отдышавшись, Оксана взяла кисть поудобнее и ткнула наугад в небо. И кисть на что-то наткнулась, оставляя голубой след. Оксана завизжала от радости. Так просто! Она сможет!

Дело пошло веселее. Держать кисть всем телом было чертовски неудобно, но Оксана старалась об этом не думать. Она скользила кистью по холсту и оставляла в этом черно-белом мире цвет. И это было прекрасно. Иногда она вылезала за края означенного контура, но не пугалась — она закрасит нужным цветом потом. Интересно, каким? Как будет выглядеть небо, когда она закончит? Старалась не думать, как близко оно нависает над ней. Но крыша кончалась, а небо нет. И что делать дальше? Самое странное, что краска не стекала с небес, как должно было быть под силой гравитации, которая здесь была, а словно впитывалась в… Оксана не знала, во что. Закончив ту часть номера семь, до которой она могла дотянуться с крыши, она решила помыть кисточку и нанести другую краску, двадцатую. Пришлось спускаться вниз и просить у Гоги ведро просто воды. Он принес, был тише, чем в прошлые разы, и быстро ушел. Оксана с трудом промыла кисть руками, и затем начала новый номер. Линии выходили толстыми, но пока это было то, что и требовалось. Потом, подумала Оксана, надо будет менять кисти. Вон для того участка, например. Дыханье участилось, руки устали, и Оксана присела отдохнуть, как всегда, на самый краешек сиденья. Оно было твердым, и это было просто прекрасно. Кисть она держала перед собой, боясь испачкать что-либо. Она смотрела на небо, на свою работу. Получалось красиво. Но вдруг стало тревожно. Она окинула взглядом фронт работ, потом ведра с краской и почувствовала, что краски ей не хватит. Она накладывала ее слишком густо, боясь малейшего просвета. И что ей делать, когда краска закончится? Вряд ли Художник оставил еще. Вряд ли он рассчитывал на нее, такую странную помощницу. Но ей так хотелось, чтобы картина вышла идеальной! Это же… кто-то старался, рисовал, придумывал все это… Этот мир, разве его жители не достойны идеального окружения? Разве можно схалтурить там, где живут люди? Оксана дернула плечом и хмыкнула. Конечно, можно, это кругом, но здесь… это же искусство, оно достойно. Она должна постараться.

Промежность дала понять, что ей хочется в туалет. Оксана испугалась. Нет, не сейчас, потом, она не может… Она не будет чистой, тут нет ее средств для мытья, тут нет всего, что ей надо, только не сейчас, нет, нет! После этого она будет грязной. Как грязной рисовать картину? Она будет недостойна, нет! Усилием она загнала это желание подальше, вглубь своего организма. Но время поджимало, она это ясно поняла. Надо продолжать.

Взяв кисть поудобнее, не обращая внимания на заболевшие руки, Оксана принялась за дело. Но теперь она нервничала. Внизу кололо, и она останавливалась, чтобы убедить себя, что не описалась. Она боялась этого как огня, непонятно откуда взявшийся страх много лет не давал ей покоя.

Наконец пришлось сменить кисть. Она промыла большую кисточку, поставила ее сохнуть у края крыши. Взяла ту, что была помельче, но тоже с длинной ручкой. Смочила, окунула в краску и тщательно нацелилась на более тонкую линию на небе. И… промахнулась, мазнув слишком широко и слишком вверх! Паника охватила Оксану. Она быстро поменяла цвет и начала закрашивать неудачу. Благо она помнила, каким номером. А что будет, если она не вспомнит? Нужно быть осторожной! Дрожащими руками она снова попыталась провести линию. В этот раз получилось, правда, слишком широко, шире отведенного Художником места, и она принялась исправлять это. Внутри разлилось раздражение, все мешало, особенно волосы; черт, она же специально их коротко постригла, куда они лезут сейчас?! Дернула плечом, кивнула, четыре раза постучала по карнизу дома. Надо было быть предельно осторожной, чтобы не закрасить эту тонкую линию вообще. Оксана злилась. Ну зачем такие трудности для неба?! Не мог нарисовать попроще?! Руки дрожали, и ей это не нравилось. Но она смогла, закончила. Опустив кисточку, она посмотрела на плоды своих трудов. Вроде выходило красиво. И незаметно, что она ошибалась.

— Какая красота! — послышалось снизу. Перегнувшись через парапет, Оксана увидела Марию. Старушка помахала рукой. — Как приятно увидеть кусок нашего прекрасного неба!

— Я рада, — улыбнулась Оксана, и от души отлегло. Появилась усталость. — Боюсь, на сегодня это все.

— Ничего, мы подождем, — крикнула Мария и пошла дальше по улице. На крыше появился Гоги.

— Уже закончили?

— С вашей крыши я больше никуда дотянуться не могу, — пожала плечами Оксана. Хотя это была отговорка. Гоги цыкнул языком.

— Что же делать, сеньорита… Вы придете завтра?

— Наверное, — Оксана не была уверена, что хочет сюда приходить когда-либо еще. Но обещанная награда мелькала на краю сознания, заставляя ее сомневаться.

— У моего племянника есть подъемник, — сказал Гоги. — Он пригонит его завтра, мы вас поднимем, и вы сможете продолжить. Как вам такое?

— Можно попробовать, — безразлично сказала Оксана. Она осмотрела место своей работы.

— Я уберу все, не волнуйтесь, — засуетился Гоги. Оксана благодарно улыбнулась.

— Спасибо.

Она еще раз взглянула на кусок синего неба. Оно не выглядело так, будто было нарисовано краской. Естественное, словно часть настоящего небосвода. Оксана сняла кольцо с руки и проснулась.

Кожа слезала с нее клочьями. Жесткая губка уже вся была в этой коже. Это не было больно, скорее, чувствовалось некое очищение. Она словно змея сбрасывала старое и грязное на новое и чистое. Достаточно ли чистое? Сколько она не принимала душ? Дня три? Как теперь можно это все отмыть?

— Мы уже все собрались. Ты долго там еще?

— Я скоро, скоро!

Оксана повесила трубку и продолжила принимать душ, давясь слезами.

«Зачем я вообще там нужна? У меня снова нечего надеть, я опять опаздываю и снова, и снова, и снова… А она снова будет смотреть на меня, будто я дерьмо на прекрасном торте ее жизни. Я только все порчу. И себя порчу, и людей, и ее прекрасную жизнь. Зачем? И зачем снова меня отвлекать? Будто я быстрее буду мыться, если меня подгонять. Опять сбила, сволочь! Еще два раза помыть тело. Потом самое сложное — и можно успокоиться. Как хорошо, что она позвонила сейчас! Так, собралась». Оксана представляла, как вся грязь за несколько дней без душа сходит с нее с помощью губки. Губка была твердая, для отмывания жира с посуды.

«Опять буду красная. Опоздавшая, запыхавшаяся и красная. Не такую дочь ждет мама. Определенно».

Воздуха стало не хватать. Оксана ухватилась за стенку, по щекам бежали злые слезы. Она сделала глубокий вдох.

«Вдыхаем в голову, медленно выдыхаем через все тело в пятки».

В пятки выдыхать не получалось, выдох стопорился в районе груди, где уже начинал болеть тугой плотный комок. Слезы не хотели останавливаться никак.

«Да то же это такое!» — от злости Оксана ударила рукой о стенку.

Рука предсказуемо отозвалась болью. Дышать легче не стало, но она решила продолжить, потому что остановиться было выше ее сил.

Самое сложное было помыть пах. Оксана ненавидела эту часть тела так, как только можно. Ее бы воля, она бы ее отрезала, но организм человека таков, то нужду справлять придется все равно, есть у тебя чем или нет. Под строгий счет она вымыла ее восемь раз. Мало, но больше рука Оксаны уже не могла — начала протестующе болеть. Самое сложное — это потом отмыть руки от грязи. Потому что стоило только ей решить, что все чисто и можно заканчивать, как вымытая часть тела словно в отместку самопроизвольно подавала непонятные сигналы, и приходилось все начинать сначала. Поневоле она стала суеверной и не откладывала губку далеко.

Вторая губка была для отмывания ванны. Ею Оксана мыла руки с тех пор, как несколько месяцев назад поранила правую руку, и из-за наложенных швов не могла больше нормально мыть левую. По правде сказать, она и подтереться нормально не могла, отчего две недели заживления раны превратились для нее в самый страшный кошмар, от одних воспоминаний о котором она тряслась. С тех пор руки все время казались еще более грязными, чем до этого, а жесткая губка прочно поселилась в ванной, хоть и царапала каждый раз кожу до крови. Все руки Оксаны были в мелких порезах, которые отчего-то никто никогда не замечал. Но боль была ничем по сравнению с потребностью быть чистой.

Оксана почти на негнущихся ногах и с болью в пояснице вышла из душа. Она провела там последние четыре часа, и все равно чувствовала себя…

«Дерьмо. Я полное дерьмо. Ну зачем надо было просить меня спасать от воспаления легких? Может, все это как раз из-за этого? Умерла бы тогда, попала в рай, и никаких проблем». Эту историю мама рассказывала часто. Как когда Оксане было три года, она заболела. И врачи уже поставили на ней крест, однако за одну ночь воспаление прошло. Назвали это чудом, что мать ее отмолила, однако Оксана уже давно была уверена, что делать этого не надо было. Не то чтобы она не любила жизнь, просто хорошего в этой жизни было намного меньше, чем плохого.

Гардероб сиял пустотой. Она не успела постирать себе одежду. Значит, снова предстояли поиски того, что она запихнула в шкаф годы назад, и попытаться в это влезть. Влезть надо было срочно, потому что после пытки душем, во время которой ее захватила очередная истерика, невероятно хотелось курить. Да еще на празднике будет бабушка, а вся семья скрывала от нее, что Оксана курит. Кое-как найдя платье, в которое не влезала вообще никогда, Оксана с трудом натянула его на себя. В который раз за вечер хотелось послать все к черту, притвориться больной и не идти на праздник, но она взяла себя в руки. Потому что мама у нее одна, и как бы ни хотелось подчас послать ее к черту, Оксана ее очень любила. И вдвойне плохо было от того, что на такую значительную дату — шестьдесят лет! — она не могла подарить маме ничего, кроме этой самой любви. Не то чтобы это был ценный подарок; часто казалось, что маме это не нужно.

В общем коридоре было пусто, и Оксана затянулась сигаретой. Глаза болели и явно были красные, правое плечо не переставало дергаться почти весь день. Она кивнула. И еще раз. И еще раз. Сморщила нос. И еще. Плечом. Головой. Носом.

У Оксаны был ОКР, и всем на это было насрать.

Вслед за истерикой пришло успокоение. Она опаздывала уже на час. Что еще может пойти не так?

Оказалось, все. Поезд метро ехал, как последний трамвай; было жарко, несмотря на февраль; и по улице она бежала в распахнутой шубе. Ресторан никак не хотел находиться. На телефоне не было ни гроша. В четвертый раз проходя по улице, она кинула перезвон маме и папе и молилась, что хоть один из них в разгар празднества посмотрит на телефон.

Ей повезло. Папа появился на улице на второй сигарете и с улыбкой посмотрел на нее. Вход оказался прямо перед ней, просто кто-то словно нарочно снял табличку с названием ресторана. Внутри было шумно, пахло шашлыком. Родичи устроились укромненько в углу, чтобы им никто не мешал. Уже немного пьяная компания не выразила ни слова недовольства и даже сберегла для нее несколько блюд. Отчего-то это было больно. Они знали, то она опоздает. Они знали, что на нее нельзя положиться. Все такие нарядные, празднично одетые. И она среди них. Грязная. Она не заслужила быть на этом празднике.

А ведь нужно еще и сказать тост. Вложить в него всю любовь и не сболтнуть лишнего. На таких празднествах ей всегда хотелось сболтнуть лишнего. Эти люди вокруг, они совсем не знали ее маму. Они видели лишь глянцевый фасад. А что под ним известно лишь ей, папе и бабушке. В такие моменты Оксана ощущала маму лицемеркой. Но портить ей праздник она не имела права. Поэтому максимально обтекаемо поблагодарила за все, что мама для нее делает, восхитилась тем, что, несмотря на такой возраст, мама молода душой, пожелала долго быть такой же веселой, призналась в любви и спокойно села на свое место. Ей не хотелось ничего, кроме как поговорить с бабушкой, от которой ее отделяли люди. Бабушка выглядела потерянной и недовольной. Она тоже здесь была чужая.

А праздник пошел вразнос. В зале стали петь песни, большей части военные, в честь недавно отгремевшего 23 февраля. Их стол подхватил их моментально, несколько дам за шестьдесят стройным девичьим хором выводили «Катюшу», не стесняясь никого. Оксана тоже пела, ощущая себя преотвратительно. Такой хороший вечер, а она грязная. Когда она еще увидит, как поет ее бабушка, весьма скупая на веселье старушка? А она в таком виде…

Вскоре мама с подругами пустились в пляс посреди ресторана, отжигая так, как молодым и не снилось. Оксана снова задумалась, когда еще она такое увидит? Ее близкие стремительно старели, а она провожала последние отголоски их молодости после трехдневного не-мытья. Отвратительно. Хорошо, что алкоголь и общение немного притупили ее тики, а то она, наверное, сошла бы с ума. Зато она пробилась к бабушке. Та снова завела речи о работе, и настроение Оксаны стремительно ухудшилось.

Как она может пойти на работу, если принимает душ по четыре часа минимум? Если у нее слезает кожа? Как бабушка это представляет?

И она только начала приходить в себя, только начала лечение у психолога, на сеансах с которой она больше рыдала, чем делала что-либо еще. Оксана не так давно наконец порвала с университетом, который приводил ее в состояние панической атаки и только ухудшал общее состояние постоянным стрессом. И то не по своей воле — ее выгнали. С пятого курса. И теперь она была никому не нужна. Восстановиться не выйдет, ведь кто-то в правительстве закрыл программу пятигодичного обучения прямо за ее спиной, а на заочке пришлось бы сдавать кучу экзаменов за короткий срок… нет, снова она это просто не переживет, как они это не понимают? Точнее, переживет, во время сессий у нее откуда-то брались недюжинные силы, а вот что будет твориться после сессии, одному богу известно. У нее просто не было на это сил. Она устала. Она так давно устала…

Проблема была в том, что ее ОКР не давал ей отдохнуть ни секунды. Она не могла писать, слушать, стала чувствительна к звукам, прикосновениям и свету. Каждое мгновение он атаковал ее непрошеными мыслями. Надо контролировать пах. Надо сидеть так, чтобы упор был на него. Слишком мягкие сидения пугали Оксану, а в кафе были именно такие.

Она грязная. Ни на минуту нельзя забывать об этом.

Люди кругом говорили, и их слова прочно застревали в голове у Оксаны, проигрывались раз за разом, прерываемые новыми мыслями, и эти мысли надо было продумать, правильно, в тишине и покое, а не получалось, потому что она в ресторане и вокруг шумят люди. Тики рвались наружу, но она их сдерживала.

И так каждый день. Каждую минуту.

Не важно, чем она занималась. Смотрела фильм, общалась с подругами, плавала в море, просто сидела на стуле. Она не расслаблялась, ибо это означало ослабить пах, а это приводило к катастрофе. Да и просто физически она уже не могла. Она не могла отдохнуть. Уже столько лет она не могла отдохнуть или даже блаженно ничего не думать несколько секунд. Но никто этого не понимал. В их глазах она была бездельницей, и Оксана сама начинала чувствовать себя бездельницей. Но делать хоть что-то стоило огромных усилий и договоров с собой, и хватало ее только на посещение психолога. От них она отходила еще дня три, чувствительность к прикосновениям, звуку и свету на это время усиливались и доводили ее до слез.

Мысли... Столько мыслей давали ей сеансы, и она не могла их передумать и эти дни ходила раздраженная, словно оголенный нерв, на грани истерического припадка. Только-только она приходила в себя — все начиналось по новой. Но это было правильное дело. Это был единственный способ прекратить это в один прекрасный день.

Но никто этого не понимал. Делали вид, особенно мама, расспрашивали, что и как, но на самом деле никому не было дела, они выдавали это своими поступками, выдавали, что считают это лишь придурью. Мама часто говорила Оксане просто прекратить, но она не понимала, что из этой трясины одним усилием воли не вырваться. Хотя, может, кто-то и смог бы, но Оксана в себе сил не находила. Ей хотелось понимания, истинного понимания ее проблем, и Оксана вела долгие беседы с мамой, но ни к чему они не приводили.

Они не понимали, иначе не говорили бы просто прекратить, но притворялись, что понимают, на самом деле едва ли принимая ее состояние, и то лишь потому, что ее учеба в университете явно показывала, что с ней что-то не так. Они хотели исправить это, как вылечивают насморк. Ясно, что с насморком человек недееспособен, но пара таблеток и обильное питье — и вот он уже снова в строю.

Психика так не работала, это Оксана уже поняла. При этом, вообще говоря, она именно что была больна. Так же, как болеют насморком. Вот только никто, кроме нее, так не думал. Они считали ее здоровой, а значит, способной на все. Ее бы это радовало, если бы она реально могла бы хоть что-то в данном состоянии. А так контраст их ожиданий и ее способностей только вызывал очередные переживания и приступы ненависти к себе. Иногда Оксане казалось, что без нее ее родным было бы намного легче.

Не надо было бы тратиться на психолога. Не надо было бы зря на нее надеяться. Родители бы не тревожились за ее будущее. Все бы вздохнули спокойно, без позорного пятна на своей семье, коим она и являлась.

Останавливала ее лишь вера в бога да еще странная упертость. Ей все же хотелось дожить до лучших времен. Много лет, с самого детства, с самого начала своих проблем она жила надеждой, что в один день все наладится. День все не наступал, и она корила себя за эту глупую надежду, но остановиться по каким-то причинам просто не могла. Однако если бы ее остановили, она не была бы против.

Шумный и выматывающий вечер наконец подошел к концу. Пора было домой.

Она ненавидела эту квартиру. Домом ее назвать даже язык не поворачивался. Каждый уголок. Все, что с ней связано. Домашнюю еду. Каждый шкафчик и стул. Свою комнату, где было так больно и грязно. Этих свидетелей худшего в ее жизни. Место, где все было загрязнено тем или иным способом. Место, где ничего ей не принадлежало, как часто напоминала в запале мать. Где было плохо, очень часто.

Она ненавидела телефонные разговоры ее мамы, что резали тишину, будто циркулярной пилой. Но в то же время Оксана ее любила. За светлые моменты прошлого. За стабильность. Она могла рассчитывать на эту квартиру, но не на ее обитателей. Ей было душно в ней, но это было единственное место, где она могла находиться в ее состоянии. Там были ванна и туалет. Знакомые, чистые, собственноручно вычищенные. Но так же там были и родители, что сеяли хаос и давили. Больше всего на свете Оксана хотела свою квартиру, место, которое она сможет назвать домом. Там будет чисто, никто ни до чего не дотронется грязными руками; там будет безопасно, там не надо будет опасаться, что что-то пойдет не так или что родители сделают что-то не то, а главное — там будет тихо. Чтобы она ни делала, как бы ни старалась, вокруг нее все время были звуки, которые отвлекали ее от продумывания мыслей, раздражая и внося сумятицу, и приходилось продумывать все снова и снова. Она заставила родителей сделать дверь в кухню и закрывать ее, но звуки оттуда все равно доносились, вездесущие телевизоры резали тишину из всех комнат и еще и от соседей, а этот постоянный шум улицы, от всего этого некуда было деться, а ей так хотелось тишины.

А самое главное — никто в ее квартире не будет ее отвлекать. Она не винила родителей в том, что иногда они ее звали, хотели поговорить. Это естественно. Просто часто они делали это прямо посреди обдумывания мысли, чем очень мешали. Да и заканчивались эти разговоры обычно весьма безрадостно. А в ее доме их не будет. Он будет светлым и чистым, собственноручно отдраенным. В нем можно будет сушить белье и не бояться пройти мимо или что кто-то пройдет мимо. Идеально.

И любой атрибут жизни "вне квартиры" ей был в радость. Готовая еда, вредное питье. Это свобода. Даже алкоголь она любила исключительно отдельно от мамы, когда ее нет, только тогда он приносил освобождение и радость. Она любила курить, чтобы вырываться из квартиры в общий коридор. Но не любила курить в коридоре, словно выгнанная из дома. Курить она любила дома, когда там ни-ко-го.

В общем коридоре она была уязвима. Приходилось контролировать себя. Впрочем, в квартире тоже приходилось контролировать себя. Оксана боялась своих реакций на родителей. Она любила их, но это не мешало ей считать их главным источником ее бед. Просто потому, что их отношение к чистоте было совсем иным, чем у нее. Когда это все только началось, в одиннадцать лет, она не могла даже стерпеть прикосновения кого-либо к себе, такими грязными все казались. Даже мамы, что ту очень задевало.

Оксана много работала над собой, чтобы не бежать мыть место прикосновения сразу же. Она понимала, как сильно оскорбляет родных, но их прикосновения горели на коже, и это было невыносимо. Потом это прошло. В какой-то момент Оксана даже смогла уговорить себя считать родных по умолчанию чистыми, пока этой зимой она не увидела, как отец после туалета, не помыв рук, открыл шкаф. А потом так же — дверь на кухню.

Прикасаться к этим ручкам больше Оксана не смогла. Когда никого не было, она мыла их с порошком, долго и упорно, но все равно не смола больше к ним прикоснуться. Апогеем стало, когда мама, не помыв руки после туалета, открыла холодильник. Без еды жить было трудно, хоть Оксана и старалась как можно реже трогать ручку и только в рукавицах. Она сбросила десять килограмм и поняла, что от ее родителей можно ждать чего угодно и в этом доме она не в безопасности.

Они могли взять ее губку для мытья, как пару раз делал папа, они могли дотронуться до чего угодно грязными руками, перевесить ее полотенца с определенных им мест, она могли переставить ее гели, что просто выводило ее из себя, они могли пройти мимо ее сушки для белья, чего даже себе Оксана не позволяла, чтобы запахом своего тела не загрязнить с трудом выстиранные вещи.

Они могли все.

Оксана научилась открывать двери локтем, так же включать свет, шкафы — за верх дверцы — и устроила пару непроизвольных истерик на тему мытья рук после туалета. Пока что это действовало, но в сознании Оксаны родители прочно заняли образ врага. Никогда не знаешь, что следующим придет им в голову.

Наконец можно было закурить после такого долгого вечера. Оксана вышла в общий коридор. Дом был старый, сталинский, с огромным холлом и единственным подъездом; каждый этаж был разбит на два коридора по пять квартир. Жильцы украшали свои коридоры по мере сил. Где-то стояли цветы, где-то вообще ничего не было. В ее коридоре стоял стол, привезенный с дачи, на котором стояли пепельница и два цветка.

Она судорожно затянулась. Это было необходимо после такого переживания, да еще и алкоголя. Алкоголь без сигарет Оксана не признавала, потому яро протестовала против закона, запрещающего курить в барах. В общих коридорах тоже курить было запрещено, но четыре квартиры коридора были населены курящими, так что особой угрозы Оксана не чувствовала. Свои, не выдадут. Только бы никто из соседей не вышел. Держать лицо Оксана была не в силах.

Она порадовалась, что юбилей отмечали в ресторане. Дома она этого просто не вынесла бы. Нет, гости ее не смущали, а вот то, что после гостей… В прошлый раз, после дня рождения бабушки, она мыла посуду шесть часов. Шесть часов. На такой подвиг снова она была не способна. И честно говоря, боялась такого. После Рождества она так отмывала стаканы, что один из них треснул в ее руках, поранив руку да еще неудачно задев нерв. Вспоминая об этом, она съеживалась. Правая рука была не в рабочем состоянии почти месяц, и этот месяц был самым худшим и грязным в ее жизни. Она ни за что не хотела его повторения. Но остановить себя при мытье посуды было выше ее сил. Хорошо, что сегодня ей этого не предстоит.

Оксана докурила и вернулась в квартиру.

И она снова погружалась в пучину. Именно так она представляла себе это. Пучина ничегонеделания. Она не могла ничего делать. Просто не могла. Она была грязная, как она могла хоть что-то делать? Как она могла получать результат? Ведь он тоже будет грязным. Как она могла радоваться, когда она ... такая? Даже удовольствие от еды в таком состоянии казалось кощунством.

Проблема была в том, что такое состояние было неизбежно. У ее семьи просто не было столько денег, чтобы Оксана могла каждый день принимать душ. Она тратила слишком много, нервничала по этому поводу и в итоге тратила еще больше. Так что все, что ей оставалось — это сидеть на стуле.

Чтобы совсем не сойти с ума, Оксана составила список вещей, которые можно делать "грязной". Например, играть в игры. Смотреть телевизор, только не фильмы. Охочая до письменного слова, она разрешила себе читать популярные сайты. Это создавала хоть какую-то иллюзию жизни. Но не приносило ни капли удовольствия, не меняло ничего и вообще было по большей части бесполезно. Но это было все, что она могла себе позволить.

И спать.

Спать ей нравилось больше всего, правда, давненько она не делала этого на постельном белье. Для него надо было быть чистой. Она выделила себе одеяло, подушку и одну сторону кровати, на которой и спала, не смея пересекать границ. Ее мама считала, что она просто ведет себя как бомж. Бомжом Оксана себя и ощущала. Грязным опустившимся бомжом.

Она не давала себе даже слушать музыку, без которой ранее не мыслила жизни. Только чистой. И на второй день. Все вокруг, каждое движение было подвержено градации. Что можно делать, когда чистая. Что — когда вроде чистая, а ощущения нет. И остальное. Вся жизнь в чертовой градации. Несправедливой, ведь фактически, она не могла делать ничего. Даже когда она была чистой, дел было так много, а она так нервничала, что в итоге ее хватало часа на четыре, очень напряженных и полных сомнений. Удовольствие, которая она пыталась из себя выжать, было именно выжатым. Но это было хоть что-то отличное от ее основного существования, так что она радостно его принимала.

Оксана начала готовиться ко сну. Она очень устала, слишком перенервничала. Диван был убран, поэтому чистая часть ее спального места была в безопасности. На грязной лежало теплое одеяло без пододеяльника и уже немного посеревшая старая подушка. «Воистину, как бомж», — подумала Оксана. Через полтора часа, сходив в туалет и помыв руки, она легла в кровать. Четыре раза включила и выключила телефон, положила его вниз экраном. Четыре раза выключила и включила свет.

Обычно перед сном Оксана мечтала. Что ей еще оставалось. Правда, недавно она и мечтать себе запретила, кода она не чистая. Так что теперь она просто лежала и ждала сон, который не спешил. Поворочавшись примерно с полчаса, Оксана приняла снотворное и снова ждала сон.

— Эй! — раздалось от окна. Оксана подскочила как ошпаренная, ее сердце бешено заколотилось. Ей же послышалось, да?

— Эе-е-ей! — раздалось снова, и Оксане стало трудно дышать. Это определенно было. Слышался заливистый смех. Слишком явно, чтобы списать это на глюки.

— В метро, — услышала Оксана шепот, и мурашки побежали по ее телу. Это походило на кошмар, образцовый кошмар. Она пристально вглядывалась в темноту комнаты, с замиранием сердца ожидая увидеть… кого-то.

Вдруг яркий свет озарил комнату. Снаружи посигналили. Оксана съежилась. Громкий звук должен был разбудить как минимум родителей, но никто в комнату не вошел. Сигнал повторился снова. Это явно по ее душу. Стоит ли подходить к окну? А почему нет? Чего она боится?

Встав с кровати, Оксана решительно подошла к окну и отодвинула занавеску. За окном висел вагон метро. Все ясно. Это сон. Бредовый сон, она не заметила, как заснула, а сейчас, видимо, осознавала себя во сне, как это иногда бывало. Оксана с облегчением выдохнула. Значит, ничего плохого с ней не случится.

Двери открылись и показали молодого человека в форме пилота.

— Ну наконец-то, — он приподнял фуражку, словно приветствуя Оксану. — Прошу, — сделал он приглашающий жест и протянул ей руку. Окно, разделявшее их, внезапно исчезло.

Недолго колеблясь, Оксана вложила свою руку в его. Пилот сжал ее; мгновение они просто держались за руки, пока Оксана не оттолкнулась от подоконника и не вошла в вагон. Он был светлый, на окнах прозрачные легкие занавески, вместо обычных сидений, как в метро — бежевые диваны. А посередине — стеклянный столик, на котором стояла ваза.

Оксана оглянулась, но пилот уже исчез. В вагоне она была одна. Сквозь заднюю дверь виднелись еще вагоны, но что там внутри, не было видно, и каким-то шестым чувством Оксана поняла, что оттуда так же не видят ее. Она села на один из диванов. Раздался свист, и поезд тронулся с места, послышался тихий-тихий стук колес. Они летели. Мимо высотных зданий, мимо темных и светлых окон, над заснеженными ночными улицами. Оксана почувствовала себя ведьмой-Маргаритой и захохотала. Внезапно ей стало так легко! А за окном падал легкий снежок, светила оранжевыми огнями московская ночь, и в этом всем было что-то очаровательно неземное.

Она не знала, сколько они так летели. Ей было хорошо и спокойно, и так радостно от этого странного полета. Ночь сменилась ранним утром. За окном образовался чужой, неведомый ей город. Дома, не выше шести этажей, иноземные и словно игрушечные. Они уже не летели, а ехали по рельсам, петляющим между ними в воздухе. Мимо проплывали столбы с проводами. Город досыпал последние мгновения, так как небо уже стало светлеть с востока. Было так свежо… Казалось, что это очень молодое место, словно Оксана была в прошлом, где уютные старые улочки европейских городков только-только начинают образовываться, они еще не старые, но уже уютные.

Пахло домом, неведомой силой и чем-то таким, чем пахнет только по утрам. Оксана готова была всю жизнь ехать в этом мерно покачивающемся вагоне и смотреть на этот прекрасный город.

Но ее уединение прервали тихим покашливанием. Оторвавшись от вида из окна, Оксана увидела девушку в форме стюардессы. Американской, судя по всему, хотя она в этом не разбиралась. Девушка была рыжеволоса, а на ее веснушчатом лице играла широкая улыбка.

— Вы Оксана? — спросила она.

— Да, — улыбнулась Оксана. Конечно, это она. Что еще приготовит ей этот сон?

— Вы нас заинтересовали. Мы хотим предложить вам необычную работу. Вам это интересно?

«Точь-в-точь как кадровики по телефону!» — усмехнувшись, подумала Оксана. Сон ее веселил.

— Что за работа?

— Работа во снах. Как вам такое? Вы спите, а в это время выполняете определенную работу. И получаете за это вознаграждение, конечно.

— Тоже во сне?

— Нет, вознаграждение наяву. Мы знаем, вы хотите свою квартиру? Вы вполне можете на нее накопить примерно за полгода работы у нас.

— Вау! — все, что могла сказать Оксана. Во сне ее проблемы так легко разрешались!

— Вот именно, — как ни в чем не бывало ответила стюардесса. Она достала из кармана листок. — Вы согласны?

— Конечно же! — почему бы и не ответить именно так, решила Оксана. Это же сон.

— Тогда приходите по этому адресу. Спросите Эдуарда. И ваша остановка, мэм.