Четыре стука (джен)

Кожа слезала с нее клочьями. Жесткая губка уже вся была в этой коже. Это не было больно, скорее, чувствовалось некое очищение. Она словно змея сбрасывала старое и грязное на новое и чистое. Достаточно ли чистое? Сколько она не принимала душ? Дня три? Как теперь можно это все отмыть?

— Мы уже все собрались. Ты долго там еще?

— Я скоро, скоро!

Оксана повесила трубку и продолжила принимать душ, давясь слезами.

«Зачем я вообще там нужна? У меня снова нечего надеть, я опять опаздываю и снова, и снова, и снова… А она снова будет смотреть на меня, будто я дерьмо на прекрасном торте ее жизни. Я только все порчу. И себя порчу, и людей, и ее прекрасную жизнь. Зачем? И зачем снова меня отвлекать? Будто я быстрее буду мыться, если меня подгонять. Опять сбила, сволочь! Еще два раза помыть тело. Потом самое сложное — и можно успокоиться. Как хорошо, что она позвонила сейчас! Так, собралась». Оксана представляла, как вся грязь за несколько дней без душа сходит с нее с помощью губки. Губка была твердая, для отмывания жира с посуды.

«Опять буду красная. Опоздавшая, запыхавшаяся и красная. Не такую дочь ждет мама. Определенно».

Воздуха стало не хватать. Оксана ухватилась за стенку, по щекам бежали злые слезы. Она сделала глубокий вдох.

«Вдыхаем в голову, медленно выдыхаем через все тело в пятки».

В пятки выдыхать не получалось, выдох стопорился в районе груди, где уже начинал болеть тугой плотный комок. Слезы не хотели останавливаться никак.

«Да то же это такое!» — от злости Оксана ударила рукой о стенку.

Рука предсказуемо отозвалась болью. Дышать легче не стало, но она решила продолжить, потому что остановиться было выше ее сил.

Самое сложное было помыть пах. Оксана ненавидела эту часть тела так, как только можно. Ее бы воля, она бы ее отрезала, но организм человека таков, то нужду справлять придется все равно, есть у тебя чем или нет. Под строгий счет она вымыла ее восемь раз. Мало, но больше рука Оксаны уже не могла — начала протестующе болеть. Самое сложное — это потом отмыть руки от грязи. Потому что стоило только ей решить, что все чисто и можно заканчивать, как вымытая часть тела словно в отместку самопроизвольно подавала непонятные сигналы, и приходилось все начинать сначала. Поневоле она стала суеверной и не откладывала губку далеко.

Вторая губка была для отмывания ванны. Ею Оксана мыла руки с тех пор, как несколько месяцев назад поранила правую руку, и из-за наложенных швов не могла больше нормально мыть левую. По правде сказать, она и подтереться нормально не могла, отчего две недели заживления раны превратились для нее в самый страшный кошмар, от одних воспоминаний о котором она тряслась. С тех пор руки все время казались еще более грязными, чем до этого, а жесткая губка прочно поселилась в ванной, хоть и царапала каждый раз кожу до крови. Все руки Оксаны были в мелких порезах, которые отчего-то никто никогда не замечал. Но боль была ничем по сравнению с потребностью быть чистой.

Оксана почти на негнущихся ногах и с болью в пояснице вышла из душа. Она провела там последние четыре часа, и все равно чувствовала себя…

«Дерьмо. Я полное дерьмо. Ну зачем надо было просить меня спасать от воспаления легких? Может, все это как раз из-за этого? Умерла бы тогда, попала в рай, и никаких проблем». Эту историю мама рассказывала часто. Как когда Оксане было три года, она заболела. И врачи уже поставили на ней крест, однако за одну ночь воспаление прошло. Назвали это чудом, что мать ее отмолила, однако Оксана уже давно была уверена, что делать этого не надо было. Не то чтобы она не любила жизнь, просто хорошего в этой жизни было намного меньше, чем плохого.

Гардероб сиял пустотой. Она не успела постирать себе одежду. Значит, снова предстояли поиски того, что она запихнула в шкаф годы назад, и попытаться в это влезть. Влезть надо было срочно, потому что после пытки душем, во время которой ее захватила очередная истерика, невероятно хотелось курить. Да еще на празднике будет бабушка, а вся семья скрывала от нее, что Оксана курит. Кое-как найдя платье, в которое не влезала вообще никогда, Оксана с трудом натянула его на себя. В который раз за вечер хотелось послать все к черту, притвориться больной и не идти на праздник, но она взяла себя в руки. Потому что мама у нее одна, и как бы ни хотелось подчас послать ее к черту, Оксана ее очень любила. И вдвойне плохо было от того, что на такую значительную дату — шестьдесят лет! — она не могла подарить маме ничего, кроме этой самой любви. Не то чтобы это был ценный подарок; часто казалось, что маме это не нужно.

В общем коридоре было пусто, и Оксана затянулась сигаретой. Глаза болели и явно были красные, правое плечо не переставало дергаться почти весь день. Она кивнула. И еще раз. И еще раз. Сморщила нос. И еще. Плечом. Головой. Носом.

У Оксаны был ОКР, и всем на это было насрать.

Вслед за истерикой пришло успокоение. Она опаздывала уже на час. Что еще может пойти не так?

Оказалось, все. Поезд метро ехал, как последний трамвай; было жарко, несмотря на февраль; и по улице она бежала в распахнутой шубе. Ресторан никак не хотел находиться. На телефоне не было ни гроша. В четвертый раз проходя по улице, она кинула перезвон маме и папе и молилась, что хоть один из них в разгар празднества посмотрит на телефон.

Ей повезло. Папа появился на улице на второй сигарете и с улыбкой посмотрел на нее. Вход оказался прямо перед ней, просто кто-то словно нарочно снял табличку с названием ресторана. Внутри было шумно, пахло шашлыком. Родичи устроились укромненько в углу, чтобы им никто не мешал. Уже немного пьяная компания не выразила ни слова недовольства и даже сберегла для нее несколько блюд. Отчего-то это было больно. Они знали, то она опоздает. Они знали, что на нее нельзя положиться. Все такие нарядные, празднично одетые. И она среди них. Грязная. Она не заслужила быть на этом празднике.

А ведь нужно еще и сказать тост. Вложить в него всю любовь и не сболтнуть лишнего. На таких празднествах ей всегда хотелось сболтнуть лишнего. Эти люди вокруг, они совсем не знали ее маму. Они видели лишь глянцевый фасад. А что под ним известно лишь ей, папе и бабушке. В такие моменты Оксана ощущала маму лицемеркой. Но портить ей праздник она не имела права. Поэтому максимально обтекаемо поблагодарила за все, что мама для нее делает, восхитилась тем, что, несмотря на такой возраст, мама молода душой, пожелала долго быть такой же веселой, призналась в любви и спокойно села на свое место. Ей не хотелось ничего, кроме как поговорить с бабушкой, от которой ее отделяли люди. Бабушка выглядела потерянной и недовольной. Она тоже здесь была чужая.

А праздник пошел вразнос. В зале стали петь песни, большей части военные, в честь недавно отгремевшего 23 февраля. Их стол подхватил их моментально, несколько дам за шестьдесят стройным девичьим хором выводили «Катюшу», не стесняясь никого. Оксана тоже пела, ощущая себя преотвратительно. Такой хороший вечер, а она грязная. Когда она еще увидит, как поет ее бабушка, весьма скупая на веселье старушка? А она в таком виде…

Вскоре мама с подругами пустились в пляс посреди ресторана, отжигая так, как молодым и не снилось. Оксана снова задумалась, когда еще она такое увидит? Ее близкие стремительно старели, а она провожала последние отголоски их молодости после трехдневного не-мытья. Отвратительно. Хорошо, что алкоголь и общение немного притупили ее тики, а то она, наверное, сошла бы с ума. Зато она пробилась к бабушке. Та снова завела речи о работе, и настроение Оксаны стремительно ухудшилось.

Как она может пойти на работу, если принимает душ по четыре часа минимум? Если у нее слезает кожа? Как бабушка это представляет?

И она только начала приходить в себя, только начала лечение у психолога, на сеансах с которой она больше рыдала, чем делала что-либо еще. Оксана не так давно наконец порвала с университетом, который приводил ее в состояние панической атаки и только ухудшал общее состояние постоянным стрессом. И то не по своей воле — ее выгнали. С пятого курса. И теперь она была никому не нужна. Восстановиться не выйдет, ведь кто-то в правительстве закрыл программу пятигодичного обучения прямо за ее спиной, а на заочке пришлось бы сдавать кучу экзаменов за короткий срок… нет, снова она это просто не переживет, как они это не понимают? Точнее, переживет, во время сессий у нее откуда-то брались недюжинные силы, а вот что будет твориться после сессии, одному богу известно. У нее просто не было на это сил. Она устала. Она так давно устала…

Проблема была в том, что ее ОКР не давал ей отдохнуть ни секунды. Она не могла писать, слушать, стала чувствительна к звукам, прикосновениям и свету. Каждое мгновение он атаковал ее непрошеными мыслями. Надо контролировать пах. Надо сидеть так, чтобы упор был на него. Слишком мягкие сидения пугали Оксану, а в кафе были именно такие.

Она грязная. Ни на минуту нельзя забывать об этом.

Люди кругом говорили, и их слова прочно застревали в голове у Оксаны, проигрывались раз за разом, прерываемые новыми мыслями, и эти мысли надо было продумать, правильно, в тишине и покое, а не получалось, потому что она в ресторане и вокруг шумят люди. Тики рвались наружу, но она их сдерживала.

И так каждый день. Каждую минуту.

Не важно, чем она занималась. Смотрела фильм, общалась с подругами, плавала в море, просто сидела на стуле. Она не расслаблялась, ибо это означало ослабить пах, а это приводило к катастрофе. Да и просто физически она уже не могла. Она не могла отдохнуть. Уже столько лет она не могла отдохнуть или даже блаженно ничего не думать несколько секунд. Но никто этого не понимал. В их глазах она была бездельницей, и Оксана сама начинала чувствовать себя бездельницей. Но делать хоть что-то стоило огромных усилий и договоров с собой, и хватало ее только на посещение психолога. От них она отходила еще дня три, чувствительность к прикосновениям, звуку и свету на это время усиливались и доводили ее до слез.

Мысли... Столько мыслей давали ей сеансы, и она не могла их передумать и эти дни ходила раздраженная, словно оголенный нерв, на грани истерического припадка. Только-только она приходила в себя — все начиналось по новой. Но это было правильное дело. Это был единственный способ прекратить это в один прекрасный день.

Но никто этого не понимал. Делали вид, особенно мама, расспрашивали, что и как, но на самом деле никому не было дела, они выдавали это своими поступками, выдавали, что считают это лишь придурью. Мама часто говорила Оксане просто прекратить, но она не понимала, что из этой трясины одним усилием воли не вырваться. Хотя, может, кто-то и смог бы, но Оксана в себе сил не находила. Ей хотелось понимания, истинного понимания ее проблем, и Оксана вела долгие беседы с мамой, но ни к чему они не приводили.

Они не понимали, иначе не говорили бы просто прекратить, но притворялись, что понимают, на самом деле едва ли принимая ее состояние, и то лишь потому, что ее учеба в университете явно показывала, что с ней что-то не так. Они хотели исправить это, как вылечивают насморк. Ясно, что с насморком человек недееспособен, но пара таблеток и обильное питье — и вот он уже снова в строю.

Психика так не работала, это Оксана уже поняла. При этом, вообще говоря, она именно что была больна. Так же, как болеют насморком. Вот только никто, кроме нее, так не думал. Они считали ее здоровой, а значит, способной на все. Ее бы это радовало, если бы она реально могла бы хоть что-то в данном состоянии. А так контраст их ожиданий и ее способностей только вызывал очередные переживания и приступы ненависти к себе. Иногда Оксане казалось, что без нее ее родным было бы намного легче.

Не надо было бы тратиться на психолога. Не надо было бы зря на нее надеяться. Родители бы не тревожились за ее будущее. Все бы вздохнули спокойно, без позорного пятна на своей семье, коим она и являлась.

Останавливала ее лишь вера в бога да еще странная упертость. Ей все же хотелось дожить до лучших времен. Много лет, с самого детства, с самого начала своих проблем она жила надеждой, что в один день все наладится. День все не наступал, и она корила себя за эту глупую надежду, но остановиться по каким-то причинам просто не могла. Однако если бы ее остановили, она не была бы против.

Шумный и выматывающий вечер наконец подошел к концу. Пора было домой.

Она ненавидела эту квартиру. Домом ее назвать даже язык не поворачивался. Каждый уголок. Все, что с ней связано. Домашнюю еду. Каждый шкафчик и стул. Свою комнату, где было так больно и грязно. Этих свидетелей худшего в ее жизни. Место, где все было загрязнено тем или иным способом. Место, где ничего ей не принадлежало, как часто напоминала в запале мать. Где было плохо, очень часто.

Она ненавидела телефонные разговоры ее мамы, что резали тишину, будто циркулярной пилой. Но в то же время Оксана ее любила. За светлые моменты прошлого. За стабильность. Она могла рассчитывать на эту квартиру, но не на ее обитателей. Ей было душно в ней, но это было единственное место, где она могла находиться в ее состоянии. Там были ванна и туалет. Знакомые, чистые, собственноручно вычищенные. Но так же там были и родители, что сеяли хаос и давили. Больше всего на свете Оксана хотела свою квартиру, место, которое она сможет назвать домом. Там будет чисто, никто ни до чего не дотронется грязными руками; там будет безопасно, там не надо будет опасаться, что что-то пойдет не так или что родители сделают что-то не то, а главное — там будет тихо. Чтобы она ни делала, как бы ни старалась, вокруг нее все время были звуки, которые отвлекали ее от продумывания мыслей, раздражая и внося сумятицу, и приходилось продумывать все снова и снова. Она заставила родителей сделать дверь в кухню и закрывать ее, но звуки оттуда все равно доносились, вездесущие телевизоры резали тишину из всех комнат и еще и от соседей, а этот постоянный шум улицы, от всего этого некуда было деться, а ей так хотелось тишины.

А самое главное — никто в ее квартире не будет ее отвлекать. Она не винила родителей в том, что иногда они ее звали, хотели поговорить. Это естественно. Просто часто они делали это прямо посреди обдумывания мысли, чем очень мешали. Да и заканчивались эти разговоры обычно весьма безрадостно. А в ее доме их не будет. Он будет светлым и чистым, собственноручно отдраенным. В нем можно будет сушить белье и не бояться пройти мимо или что кто-то пройдет мимо. Идеально.

И любой атрибут жизни "вне квартиры" ей был в радость. Готовая еда, вредное питье. Это свобода. Даже алкоголь она любила исключительно отдельно от мамы, когда ее нет, только тогда он приносил освобождение и радость. Она любила курить, чтобы вырываться из квартиры в общий коридор. Но не любила курить в коридоре, словно выгнанная из дома. Курить она любила дома, когда там ни-ко-го.

В общем коридоре она была уязвима. Приходилось контролировать себя. Впрочем, в квартире тоже приходилось контролировать себя. Оксана боялась своих реакций на родителей. Она любила их, но это не мешало ей считать их главным источником ее бед. Просто потому, что их отношение к чистоте было совсем иным, чем у нее. Когда это все только началось, в одиннадцать лет, она не могла даже стерпеть прикосновения кого-либо к себе, такими грязными все казались. Даже мамы, что ту очень задевало.

Оксана много работала над собой, чтобы не бежать мыть место прикосновения сразу же. Она понимала, как сильно оскорбляет родных, но их прикосновения горели на коже, и это было невыносимо. Потом это прошло. В какой-то момент Оксана даже смогла уговорить себя считать родных по умолчанию чистыми, пока этой зимой она не увидела, как отец после туалета, не помыв рук, открыл шкаф. А потом так же — дверь на кухню.

Прикасаться к этим ручкам больше Оксана не смогла. Когда никого не было, она мыла их с порошком, долго и упорно, но все равно не смола больше к ним прикоснуться. Апогеем стало, когда мама, не помыв руки после туалета, открыла холодильник. Без еды жить было трудно, хоть Оксана и старалась как можно реже трогать ручку и только в рукавицах. Она сбросила десять килограмм и поняла, что от ее родителей можно ждать чего угодно и в этом доме она не в безопасности.

Они могли взять ее губку для мытья, как пару раз делал папа, они могли дотронуться до чего угодно грязными руками, перевесить ее полотенца с определенных им мест, она могли переставить ее гели, что просто выводило ее из себя, они могли пройти мимо ее сушки для белья, чего даже себе Оксана не позволяла, чтобы запахом своего тела не загрязнить с трудом выстиранные вещи.

Они могли все.

Оксана научилась открывать двери локтем, так же включать свет, шкафы — за верх дверцы — и устроила пару непроизвольных истерик на тему мытья рук после туалета. Пока что это действовало, но в сознании Оксаны родители прочно заняли образ врага. Никогда не знаешь, что следующим придет им в голову.

Наконец можно было закурить после такого долгого вечера. Оксана вышла в общий коридор. Дом был старый, сталинский, с огромным холлом и единственным подъездом; каждый этаж был разбит на два коридора по пять квартир. Жильцы украшали свои коридоры по мере сил. Где-то стояли цветы, где-то вообще ничего не было. В ее коридоре стоял стол, привезенный с дачи, на котором стояли пепельница и два цветка.

Она судорожно затянулась. Это было необходимо после такого переживания, да еще и алкоголя. Алкоголь без сигарет Оксана не признавала, потому яро протестовала против закона, запрещающего курить в барах. В общих коридорах тоже курить было запрещено, но четыре квартиры коридора были населены курящими, так что особой угрозы Оксана не чувствовала. Свои, не выдадут. Только бы никто из соседей не вышел. Держать лицо Оксана была не в силах.

Она порадовалась, что юбилей отмечали в ресторане. Дома она этого просто не вынесла бы. Нет, гости ее не смущали, а вот то, что после гостей… В прошлый раз, после дня рождения бабушки, она мыла посуду шесть часов. Шесть часов. На такой подвиг снова она была не способна. И честно говоря, боялась такого. После Рождества она так отмывала стаканы, что один из них треснул в ее руках, поранив руку да еще неудачно задев нерв. Вспоминая об этом, она съеживалась. Правая рука была не в рабочем состоянии почти месяц, и этот месяц был самым худшим и грязным в ее жизни. Она ни за что не хотела его повторения. Но остановить себя при мытье посуды было выше ее сил. Хорошо, что сегодня ей этого не предстоит.

Оксана докурила и вернулась в квартиру.

И она снова погружалась в пучину. Именно так она представляла себе это. Пучина ничегонеделания. Она не могла ничего делать. Просто не могла. Она была грязная, как она могла хоть что-то делать? Как она могла получать результат? Ведь он тоже будет грязным. Как она могла радоваться, когда она ... такая? Даже удовольствие от еды в таком состоянии казалось кощунством.

Проблема была в том, что такое состояние было неизбежно. У ее семьи просто не было столько денег, чтобы Оксана могла каждый день принимать душ. Она тратила слишком много, нервничала по этому поводу и в итоге тратила еще больше. Так что все, что ей оставалось — это сидеть на стуле.

Чтобы совсем не сойти с ума, Оксана составила список вещей, которые можно делать "грязной". Например, играть в игры. Смотреть телевизор, только не фильмы. Охочая до письменного слова, она разрешила себе читать популярные сайты. Это создавала хоть какую-то иллюзию жизни. Но не приносило ни капли удовольствия, не меняло ничего и вообще было по большей части бесполезно. Но это было все, что она могла себе позволить.

И спать.

Спать ей нравилось больше всего, правда, давненько она не делала этого на постельном белье. Для него надо было быть чистой. Она выделила себе одеяло, подушку и одну сторону кровати, на которой и спала, не смея пересекать границ. Ее мама считала, что она просто ведет себя как бомж. Бомжом Оксана себя и ощущала. Грязным опустившимся бомжом.

Она не давала себе даже слушать музыку, без которой ранее не мыслила жизни. Только чистой. И на второй день. Все вокруг, каждое движение было подвержено градации. Что можно делать, когда чистая. Что — когда вроде чистая, а ощущения нет. И остальное. Вся жизнь в чертовой градации. Несправедливой, ведь фактически, она не могла делать ничего. Даже когда она была чистой, дел было так много, а она так нервничала, что в итоге ее хватало часа на четыре, очень напряженных и полных сомнений. Удовольствие, которая она пыталась из себя выжать, было именно выжатым. Но это было хоть что-то отличное от ее основного существования, так что она радостно его принимала.

Оксана начала готовиться ко сну. Она очень устала, слишком перенервничала. Диван был убран, поэтому чистая часть ее спального места была в безопасности. На грязной лежало теплое одеяло без пододеяльника и уже немного посеревшая старая подушка. «Воистину, как бомж», — подумала Оксана. Через полтора часа, сходив в туалет и помыв руки, она легла в кровать. Четыре раза включила и выключила телефон, положила его вниз экраном. Четыре раза выключила и включила свет.

Обычно перед сном Оксана мечтала. Что ей еще оставалось. Правда, недавно она и мечтать себе запретила, кода она не чистая. Так что теперь она просто лежала и ждала сон, который не спешил. Поворочавшись примерно с полчаса, Оксана приняла снотворное и снова ждала сон.

— Эй! — раздалось от окна. Оксана подскочила как ошпаренная, ее сердце бешено заколотилось. Ей же послышалось, да?

— Эе-е-ей! — раздалось снова, и Оксане стало трудно дышать. Это определенно было. Слышался заливистый смех. Слишком явно, чтобы списать это на глюки.

— В метро, — услышала Оксана шепот, и мурашки побежали по ее телу. Это походило на кошмар, образцовый кошмар. Она пристально вглядывалась в темноту комнаты, с замиранием сердца ожидая увидеть… кого-то.

Вдруг яркий свет озарил комнату. Снаружи посигналили. Оксана съежилась. Громкий звук должен был разбудить как минимум родителей, но никто в комнату не вошел. Сигнал повторился снова. Это явно по ее душу. Стоит ли подходить к окну? А почему нет? Чего она боится?

Встав с кровати, Оксана решительно подошла к окну и отодвинула занавеску. За окном висел вагон метро. Все ясно. Это сон. Бредовый сон, она не заметила, как заснула, а сейчас, видимо, осознавала себя во сне, как это иногда бывало. Оксана с облегчением выдохнула. Значит, ничего плохого с ней не случится.

Двери открылись и показали молодого человека в форме пилота.

— Ну наконец-то, — он приподнял фуражку, словно приветствуя Оксану. — Прошу, — сделал он приглашающий жест и протянул ей руку. Окно, разделявшее их, внезапно исчезло.

Недолго колеблясь, Оксана вложила свою руку в его. Пилот сжал ее; мгновение они просто держались за руки, пока Оксана не оттолкнулась от подоконника и не вошла в вагон. Он был светлый, на окнах прозрачные легкие занавески, вместо обычных сидений, как в метро — бежевые диваны. А посередине — стеклянный столик, на котором стояла ваза.

Оксана оглянулась, но пилот уже исчез. В вагоне она была одна. Сквозь заднюю дверь виднелись еще вагоны, но что там внутри, не было видно, и каким-то шестым чувством Оксана поняла, что оттуда так же не видят ее. Она села на один из диванов. Раздался свист, и поезд тронулся с места, послышался тихий-тихий стук колес. Они летели. Мимо высотных зданий, мимо темных и светлых окон, над заснеженными ночными улицами. Оксана почувствовала себя ведьмой-Маргаритой и захохотала. Внезапно ей стало так легко! А за окном падал легкий снежок, светила оранжевыми огнями московская ночь, и в этом всем было что-то очаровательно неземное.

Она не знала, сколько они так летели. Ей было хорошо и спокойно, и так радостно от этого странного полета. Ночь сменилась ранним утром. За окном образовался чужой, неведомый ей город. Дома, не выше шести этажей, иноземные и словно игрушечные. Они уже не летели, а ехали по рельсам, петляющим между ними в воздухе. Мимо проплывали столбы с проводами. Город досыпал последние мгновения, так как небо уже стало светлеть с востока. Было так свежо… Казалось, что это очень молодое место, словно Оксана была в прошлом, где уютные старые улочки европейских городков только-только начинают образовываться, они еще не старые, но уже уютные.

Пахло домом, неведомой силой и чем-то таким, чем пахнет только по утрам. Оксана готова была всю жизнь ехать в этом мерно покачивающемся вагоне и смотреть на этот прекрасный город.

Но ее уединение прервали тихим покашливанием. Оторвавшись от вида из окна, Оксана увидела девушку в форме стюардессы. Американской, судя по всему, хотя она в этом не разбиралась. Девушка была рыжеволоса, а на ее веснушчатом лице играла широкая улыбка.

— Вы Оксана? — спросила она.

— Да, — улыбнулась Оксана. Конечно, это она. Что еще приготовит ей этот сон?

— Вы нас заинтересовали. Мы хотим предложить вам необычную работу. Вам это интересно?

«Точь-в-точь как кадровики по телефону!» — усмехнувшись, подумала Оксана. Сон ее веселил.

— Что за работа?

— Работа во снах. Как вам такое? Вы спите, а в это время выполняете определенную работу. И получаете за это вознаграждение, конечно.

— Тоже во сне?

— Нет, вознаграждение наяву. Мы знаем, вы хотите свою квартиру? Вы вполне можете на нее накопить примерно за полгода работы у нас.

— Вау! — все, что могла сказать Оксана. Во сне ее проблемы так легко разрешались!

— Вот именно, — как ни в чем не бывало ответила стюардесса. Она достала из кармана листок. — Вы согласны?

— Конечно же! — почему бы и не ответить именно так, решила Оксана. Это же сон.

— Тогда приходите по этому адресу. Спросите Эдуарда. И ваша остановка, мэм.