За сценой (интерлюдия) (джен)

В глубине души Макс ждал неприятностей и поэтому почти обрадовался, когда они действительно начались. И то, что они оказались такими обычными и предсказуемыми, тоже приносило своеобразное облегчение, так что на встревоженные расспросы он только отмахнулся: «Да ну, ерунда! Чего кипешитесь?»

Первая неприятность случилась, когда он выкатывал из фуры очередную тележку с фанерными щитами. Стоило на один короткий миг зазеваться — и тележка вдруг вырвалась из рук, словно живая, соскочила с трапа и завалилась на бок. Он неловко дернулся, зачем-то пытаясь ее удержать, — и в спине что-то больно хрустнуло. Вот же черт! Макс подождал, пока в глазах перестанет искрить, и осторожно выпрямился, утирая со лба холодный пот. Нет, вроде бы ничего страшного. Наклонился — и снова замер, скованный пронзительной болью.

На него обратили внимание, подбежали, стали расспрашивать. Вот блин, как глупо получилось. Том суетился больше всех, и при взгляде на его испуганное распаренное лицо Макс постарался принять бодрый вид. «Да не, ничего, говорю же — ерунда! Сейчас пройдет».

Его оставили в покое, и он некоторое время стоял не шевелясь, опасаясь возвращения боли. Но долго прохлаждаться нельзя. Если ты на площадке — работай. Если не работаешь — не путайся под ногами. Перекуриваешь — отойди в сторонку. Получил производственную травму — звони в больничку, страховка все покроет, у них с этим строго. Макс несмело пошевелился — да нет, вроде и впрямь ничего. Отпустило. Надо снова приниматься за дело, пока не настал самый адовый жаркий час. Начали-то они чуть не с рассветом, в погоне за призраком утренней прохлады, а теперь солнце уже припекает. И будет еще хуже. Все это понимают и стараются работать пошустрее, чтобы закончить пораньше. Том снял футболку и намотал ее на голову, а все одно — даже издалека видно, что раскаленный, как печка. Надо сказать, чтобы надел каску, а то влетит ему, если заметят. Да и обгорит в два счета, вон плечи уже пунцовые.

Он окликнул Тома и постучал по голове, намекая на каску. Намек был понят правильно. Осторожничает Том, соблюдает технику безопасности, не вступая в обычные пререкания. Тоже ждет неприятностей. И тоже надеется, что все обойдется пустяками. Ладно, пора за работу. Тележку уже подняли и укатили — каркас готов, пора собирать планшет сцены: ровненько укладывать панели, крепить их по углам, раз-два-три-четыре-следующий. Занятие не тяжелое, даже приятное, будто конструктор собираешь. Эту работу Макс любил. Надо поторопиться, пока ее не отдали кому-то другому. Он прихватил монтажный молоток, кофр с коннекторами — спина вроде в порядке — и двинулся к подиуму, который уже облепили, словно муравьи, другие рабочие.

Максу и раньше приходилось заниматься монтажом. Собственно говоря, это дело он знал лучше всего. Эх, а сколько концертов он посетил в юности совершенно бесплатно, подряжаясь собирать временную сцену и устанавливать технику для артистов! Вообще-то после окончания работ его должны были выпроваживать на улицу, пока не придет время начинать демонтаж, но бригадиры за этим не следили, а охранникам всегда можно было наврать, что ты тут по делу — присматриваешь за оборудованием или что-то такое, и потихоньку проскользнуть в фан-зону, ну или хотя бы посмотреть выступление из-за сцены, иногда — на расстоянии вытянутой руки от музыкантов. И хватало же сил на все — сначала вкалывать с утра под скрежет лебедок и энергичные окрики бригадира, потом отрываться на концерте, а потом до глубокой ночи разбирать модуль, возиться с проводами, таскать тяжеленные фермы, грузить по машинам бесконечные кофры, у которых именно в это время ни с того ни с сего ломаются и заклинивают колесики… Работа не сахар, конечно, чего там. Но вот не ушел бы он тогда, поссорившись с руководством, глядишь, был бы теперь инженером. Это как минимум. Или мастером по светотехнике, его уже и за пульт иногда пускали… Эх! Но все пошло как-то наперекосяк, а потом Том зазвал его в таксисты — на время, просто чтоб перебиться, пока нормальную работу подыщет. Ну и завязли они оба в этом такси на долгие годы, как это обычно бывает, когда говоришь себе: «Ну, это я только на время, надолго не задержусь!» Так-то жаловаться было не на что. Смену откатал — и отдыхай. Заработок — ну, такой, нормальный в общем-то. Но разве ж это работа? Ни уму, ни сердцу. Ну, положим, Тому она была вполне по душе — он любит поболтать да побалагурить, любого пассажира разговорит, хоть китайца, хоть кого. Даром что сам ни бельмеса ни на каком языке не понимает, а вот как-то с ними общается, и чаевые они ему потом оставляют не скупясь. Макс этого всего не умел никогда, но проработал все-таки долго, пока не случился год назад тот невыносимо душный летний вечер, когда возле оперного театра в его машину села после спектакля милая пожилая пара…

Если подумать, то ничего ведь страшного с ним не приключилось. Так, почудилось что-то по жаре, а потом прошло, и вроде бесследно. Но от одного воспоминания и сейчас мороз по коже, хотя на дворе опять жаркое лето. Совсем как тогда, год назад… да, вроде бы ровно год с того дня, когда он вдруг наяву провалился в безвыходный кошмарный сон. Это даже не страх, страх бодрит и волнует. Тоска? Тоже не то слово. Он силился тогда рассказать Тому, но не смог. Но Том, конечно, и так все понял. С ним ведь тоже что-то такое было, но он только посоветовал выбросить эту чушь из головы, а делиться подробностями не захотел, и Макс не стал настаивать. Тошно было про это говорить, сразу в голове и на душе снова становилось мутно и нехорошо. Они даже друг друга стали избегать, а потом Макс просто ушел со смены и больше на работу не вернулся.

С Томом они встретились только через полгода, под Рождество, у общих знакомых. Оба были навеселе и неожиданно для себя самих разговорились начистоту.

— Слабак я, — сетовал Макс. — Вот сам понимаю, что чепуха это, подумаешь. Но как только вспомню, как мы отъехали, а потом я их в зеркале увидел, и что потом было... На меня один раз накатило, чуть в фонарь не влетел, а у меня там сзади мамаша с ребенком. Ну его, думаю, к чертям, еще не хватало! И ушел.

— А чего пропал? Хоть бы позвонил, что ли.

— Не хотел вспоминать, — признался Макс. — Вообще… ничего не хотел. А ты-то сам как?

— Да я нормально. Отлично все! — встрепенулся Том. — Мелкая моя первое место заняла на танцевальном конкурсе, представляешь? Роза говорит, чтоб я тоже на танцы пошел. Я говорю: пойду, не вопрос, только похудеть надо, а то я же там ноги всем отдавлю! Ну, я-то пошутил, а она думала — я серьезно. На диету, говорит, тебя посажу! Я говорю: ну давай, но только после праздников, а то какое Рождество, когда ты на диете? Теперь вот боюсь. Я-то опять пошутил, а она — вдруг опять серьезно насчет диеты? Так-то вот. Отпуск на всякий случай еще взял. В отпуске на диете не сидят, правда же? Ну вот, и я так думаю. Слушай, а ты сейчас вообще работаешь или как?

— Да работаю, конечно. Приятель один меня зазвал, там фирма, вроде строительной, ну, типа монтаж всякого-разного. Площадки детские, витрины, к праздникам вот сейчас всю эту лабуду на улицах тоже мы устанавливали. А у меня и опыт есть, я ж этим занимался раньше. Так что вот… устроился.

Том покивал, приложился к кружке с глинтвейном и внезапно спросил:

— А у вас вакансии есть? Я бы, может, тоже бы…

Так они оба тут и оказались. Тому с непривычки туго приходилось, но он не жаловался, а потом, как пошли заработки, и вовсе повеселел. А Макс просто любил то, чем теперь занимался. Ему нравилось работать с гигантским конструктором, нравилось, как соединяются его детали, как все здорово придумано и ловко устроено. И каждый раз под вечер он оглядывался на проделанную работу с радостным удивлением. Хотя он сам, вот этими самыми руками, таскал и монтировал трубы, фермы, панели, это все-таки походило на волшебство: только что ничего не было, и вот — раз! — словно выросло из-под земли. Мышцы гудели и побаливали от усталости, но и в теле, и в мыслях была приятная легкость, даже невесомость, почти блаженство.

И нынешняя их жизнь текла вполне размеренно и безмятежно, пока два дня назад босс не объявил, что надо монтировать уличную сцену для оперного фестиваля. Том поначалу не придал этому значения, а у Макса сразу что-то екнуло внутри. Но он себя тут же успокоил: не в театр ведь их отправляют, а просто собирать очередной конструктор, всей работы — раз плюнуть! Да и вообще, при чем тут Опера, если хорошенько подумать? То, что они своих странных пассажиров в тот раз подобрали возле театра, еще ни о чем не говорит.

Однако когда оказалось, что работать им придется на площади, от которой рукой подать до Оперы, Том тоже насторожился и глянул на него озабоченно. Обсудив потом ситуацию с глазу на глаз, они все же пришли к выводу, что беспокоиться не о чем. Работы на один день, да и то неполный, если постараться. Да и не чумной ведь барак там рядом, а всего-навсего театр. Нечего себя на пустом месте накручивать.

И все-таки… все-таки в глубине души Макс ждал неприятностей.

Солнце раскалило площадь и дома вокруг нее, люди двигались медленнее и ошибались чаще. Бригадир вяло поторапливал их, но без особого усердия: они вполне укладывались в график, даже с небольшим запасом. Осталось одеть сцену в тканевую юбку да установить скамейки для зрителей. Техники возятся с аппаратурой, ревниво оберегая ее от посторонних. Важничают, думают, что они одни такие умные. А Макс тоже это все умеет, никаких особых талантов тут не надо.

После обеда из театра явился с инспекцией распорядитель, ну или как там его, вертлявый тип в сиреневой рубашке. Как мотылек над муравейником. Очень сердитый сиреневый мотылек, который с места в карьер принялся раздавать всем указания, как правильно работать. Макс стоял рядом, но даже не делал вид, что слушает, а только жмурился, пытаясь уловить на лице дыхание надвигающегося вечера. Да-да, разумеется, они все сделали не так. Сейчас этот сиреневый тип велит все переделать, потом присмотрится, потом остынет и в конце концов согласится, что в принципе все в порядке.

— Подумаешь, какая важная птица! — неожиданно фыркнул сиреневый.

Макс открыл глаза и оторопело заморгал. Ах это он уже не с бригадиром, это он по телефону.

— Ну и передвинем, что такого? — сиреневый пожал плечами, хотя собеседник в телефоне видеть этого не мог. — Нет, возражать он не будет… Я тебе говорю, что не будет. Он никогда не возражает. Что?.. Ну я сам ему скажу. Да, лично… Нет, он никаких проблем не доставит. Никаких.

По-видимому, слушатели ему были уже не нужны. По крайней мере, бригадира нигде не было видно, так что и Макс потихоньку ускользнул и отправился помогать ребятам со скамейками.

За ограждением прохаживался туда-сюда в радостном оживлении незнакомый парень. Он тоже держал возле уха телефон и что-то бойко тараторил на непонятном языке. Миновав его, Макс невольно оглянулся, сам не понимая, что привлекло его внимание. Парень помолчал, выслушивая собеседника в телефоне, и снова заговорил. Вон что необычно: он довольно щуплый, и вообще на вид совсем мальчишка, а голос рокочет басовито — где только помещается?

Из-за угла, пыхтя как паровоз, вырулил Том с ящиком в руках. Макс успел крикнуть: «Осторожно!», но было поздно. Том с разгона налетел на парня так, что тот чуть не упал, а телефон, описав дугу, приземлился прямо на булыжную мостовую. Парень бросился его подбирать, испуганно бормоча извинения.

— Не разбился? — спросил Том, кивая на телефон.

— А? Да нет, нет, ничего… не беспокойтесь.

Он говорил теперь на немецком, но с сильным акцентом. Макс глянул на телефон в его руках: на экране красовалась вмятина, похожая на паука. Сходство довершала паутинная сетка трещин по всему стеклу.

Это небольшое происшествие привлекло к ним внимание. Сиреневый приложил ко лбу руку козырьком, пригляделся и позвал: «Саша! Вы тут уже? Идите сюда!» И Саша, на ходу пряча телефон в карман, торопливо зашагал к подиуму.

Они невольно проводили его взглядом.

— Итальянец, — сказал Том.

— Да ну, ты что. Поляк вроде.

— Француз, — не сдавался Том. — Они все такие. Попрыгунчики. Ишь ты, еще и в пиджаке.

— Или нет, скорее даже русский.

Том оценивающе прищурился на подиум. Саша внимательно слушал, что ему говорит сиреневый, и неуверенно кивал. Не про него ли было сказано, что не доставит проблем?

Том снова заговорил — кажется, про французов, но Макс вдруг понял, что голос его звучит словно издалека и невозможно разобрать ни единого слова. Солнце над площадью резко потускнело, а затем и вовсе погасло, как будто его поглотила туча… да и не только его, весь мир вокруг подернулся мутной пеленой.

— Ты чего? — Макс почувствовал, что Том дергает его за рукав. — Эй! Ты в порядке? Спина, что ли?

— Что? Да нет… нет. Голову, похоже, напекло.

Макс глубоко вздохнул, поморгал и снова посмотрел на сцену. Саша что-то взволнованно доказывал сиреневому, путая слова и временами переходя на английский. Макс прислушался.

— Но это же нелогично… Хорошо, я могу выступить завтра, но тогда программа совсем странная получается!

— Что же странного? — удивился сиреневый. — У вас ведь… минуту, — он раскрыл папку с бумагами, — «Король Артур»?

— Да! Это же барокко!

— Почему барокко? Это ведь Шоссон?

— Нет, это другой «Король Артур». А у меня барокко. Пёрселл! Понимаете?

— Нет.

Сиреневый уставился на Сашу недоверчиво. Саша, вытянув шею, заглянул в его бумаги и снова затараторил:

— Вот же, все правильно! Пёрселл, «Король Артур», Гений холода.

— Какого холода? Какой Гений?

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. А потом Саша запел.

Все, кто еще был на площадке, замерли и повернули головы к подиуму.

Странная и будто смутно знакомая мелодия пульсировала в плотном горячем воздухе, пронзала его и, казалось, действительно несла в себе холод. По крайней мере, у Макса по спине пробежал мороз.

Страшный грохот, а вслед за ним отчаянный крик оборвали пение, будто полоснув по нему ножом. И Макс в ту же секунду с ужасом осознал, что на этот раз неприятности настигли Тома.

Первое правило на площадке: не надо орать, словно тебя убивают, если тебя не убивают. Но Том все еще считался новичком, и ему простили такое явное нарушение профессионального кодекса.

Оказалось, что на него обрушилась стопка пустых фанерных ящиков. Неприятно, но недостаточно, чтобы причинить вред даже человеку более хрупкого сложения, чем Том. На нем и царапины не осталось. «В ходе инцидента ни один ящик не пострадал», — как весело заметил кто-то, когда Тома подняли, отряхнули и ободряюще похлопали по плечам.

А еще больше, чем сам Том, испугался Саша: он подбежал первым, с неожиданной силой оттеснил плечом Макса и долго еще не мог поверить, что все действительно обошлось благополучно. И почему-то опять извинялся. Интересно, это у них так в Польше принято, что ли? Видимо, все еще пребывая под впечатлением от случившегося, Саша больше не спорил с сиреневым. Он со всем согласился, что-то подписал в папке, держа ее на весу, и быстро ушел.

— Ты видел? Видел? Это он устроил! — затарахтел Том, как только они, попрощавшись с ребятами, двинулись к метро. — Он, когда пел, прямо в мою сторону смотрел, и тут оно все на меня и повалилось!

— Что ты несешь? Как он мог это устроить? Между вами половина площади была! Это, я не знаю, сколько ж метров получается…

— Ха! Да запросто! Ты не знаешь, что ли, что пением можно рюмку разбить… ну или типа того. Резонанс и все такое. Но это когда женщины поют, писклявым голоском. А если голосина как у этого, то, значит, можно и штабеля рушить!

— Ну а чего ж тогда никто ничего не рушит? Вон их сколько там, в этой опере. И ничего обычно не рушится.

— Ну… может, они не хотят. А этот вот захотел.

Макс вяло возражал, но теперь уже и сам не мог отделаться от мысли, что этот чудаковатый парень, русский он там или поляк, действительно своим пением обрушил гору ящиков. Вот вам и беспроблемный!

Том притих, а потом вдруг спросил жалобно:

— Как ты думаешь, это он меня так… из-за телефона?

Чем больше стараешься выкинуть что-то из головы, тем прочнее оно там укореняется. Чем больше Макс уговаривал себя не думать о том, что случилось на рабочей площадке, тем упорнее возвращались к нему эти мысли, а вместе с ними то странное гнетущее чувство, от которого он, казалось, отделался уже навсегда. И он опять почти обрадовался, когда смутная тревога оформилась во вполне конкретную неприятность: на следующее утро боль в спине снова дала о себе знать. Пришлось все-таки ехать в больницу, где его долго гоняли из кабинета в кабинет, вертели так и сяк, делали снимки, наговорили много непонятных слов и в конце концов велели три дня сидеть дома и принимать какие-то пилюли. На вопрос, что там все-таки стряслось со спиной, доктор авторитетно заявил:

— Люмбаго.

— А это от чего такое бывает?

— Ну, от разного, — сказал доктор уже менее уверенно.

У Макса осталось ощущение, что врачи и сами не поняли, в чем тут дело. Но он послушно отправился домой и старательно соблюдал предписанный режим на протяжении трех часов, а потом ему позвонил Том, который закончил работу на сегодня, и они договорились встретиться в своем обычном баре. Правда, от пива Макс сразу отказался — доктор строго-настрого запретил мешать алкоголь с таблетками от спины.

— А что у тебя со спиной-то? — спросил Том, который из солидарности тоже взял кока-колу и теперь смотрел на нее с тоской.

— Люмбаго.

— Ого! — Том уважительно присвистнул. — А что это?

— Да черт его знает.

— А сейчас болит?

— Да вроде нет.

— Ну, за твое здоровье!

Потом они еще несколько раз выпили за здоровье Макса, чокаясь стаканами с газировкой, и это как будто бы помогло — боль в спине больше не возвращалась, а настроение стало получше. Дневная жара уже немного спала, на город опускался прозрачный летний вечер, и они решили прогуляться пару остановок.

Уже у входа в метро, когда они прощались, Макс отметил краем глаза какую-то беспокоящую деталь. В ушах шумело — не то от духоты, не то от таблеток, и он не сразу сообразил, что именно его взгляд выцепил в окружающей их мирной картине. Оборвав себя не полуслове, он озадаченно завертел головой. Тротуар, разморенные прохожие, собака на поводке. Автобус проехал мимо, загородив на мгновение небольшое кафе через дорогу…

Вот оно. На летней террасе под козырьком сидел за столиком человек. Он прятался от мира за развернутой газетой, но уже через мгновение опустил ее на колени и не глядя потянулся за чашкой. Это был тот вчерашний… как его? Саша. То ли русский, то ли поляк.

— Что это ты там высматриваешь? — Том обернулся и тоже некоторое время шарил взглядом по улице. Заметив Сашу, он насупился. — Ого! Слушай, пошли-ка отсюда.

Он явно живо припомнил рухнувшую на него груду ящиков.

— Сейчас, — сказал Макс. — Погоди. Странно как-то.

— Что странно? — Том нетерпеливо поглядел на него, потом снова на Сашу. — А, ну да! Что это у него там, чайник? В такую-то жару!

— Да нет. Просто он ведь должен сейчас быть на концерте. Ну, помнишь, они вчера про это говорили… что передвинут его на сегодня. И концерт там уже идет, а он тут, на другом конце города. Странно.

— Да и черт с ним. Тебе-то какая разница?

— И никуда не спешит.

— Ну, значит, так надо. Может, его опять куда-нибудь передвинули. Пошли!

Саша свернул газету, выронив пару листов и даже не заметив этого, и положил ее на стол. Достал из кармана телефон, зачем-то потряс его, раздраженно потыкал пальцем в экран… И вдруг, словно почувствовав, что на него смотрят, обернулся и уставился прямо на них.

Еще один автобус остановился рядом на светофоре, обдавая их жаром и загородив и Сашу, и кафе.

— Я пойду спрошу у него, — буркнул Макс неожиданно для себя самого.

— Что спросишь? Зачем? Да что с тобой такое? У тебя же спина вроде больная, а не голова! — Том посмотрел на него с испугом.

Макс ничего не ответил. Он и сам себе не смог бы объяснить, зачем ему понадобилось встревать не в свое дело, но он даже отсюда, через дорогу, сквозь гул транспорта, ощущал островок густой тени, невидимый ореол, который висел над Сашей, тяжелый шлейф, который тянулся за каждым его движением. Макс сразу узнал это чувство, ему была знакома эта потерянность, от которой он сам пытался отделаться бесцельными и бессмысленными действиями — потолкаться среди людей, зайти в кафе, выпить, не чувствуя вкуса напитка, повертеть что-нибудь в руках… Может, и Саша, когда крутился там, возле театра, тоже видел что-то такое, от чего не может оправиться? И теперь не в силах вернуться на работу, которую вообще-то никто не отменял. Он — жертва, такая же жертва, как они, отравленная липким ползучим кошмаром. Но они уже здоровы, почти совсем здоровы, а вот Саша не в себе. Нехорошо оставлять человека в таком состоянии.

И когда для пешеходов загорелся зеленый, Макс уверенно зашагал через дорогу. Том сопел неодобрительно, но не отставал.

Саша уже снова погрузился в задумчивость и испуганно дернулся в ответ на приветствие, но тут же узнал их и заулыбался.

— А вы почему тут, а не на концерте? — Макс решил спрашивать прямо, потому что все равно ничего лучше не придумал. — Вроде говорили, что вы сегодня выступаете.

— Нет. Нет, не выступаю.

— А когда? Завтра?

— Никогда.

— А что так? — Том все-таки тоже решил принять участие в разговоре. — С этим поссорились… с сиреневым?

— С кем? С… сиреневым? — Саша недоуменно нахмурился, потом засмеялся и помотал головой. — Нет, нет.

Он зачем-то потянулся к телефону, но тут же положил его на место.

— Сломался? — спросил Том.

— Да вон какая-то ерунда…

Саша снова взял телефон и показал им: сетка трещин словно стала еще гуще, стекло выкрошилось по краям, а на месте вмятины на экране растеклось чернильное пятно, за которым ничего не было видно.

— В ремонт надо, — посочувствовал Макс.

— Ага. Дома уж отнесу.

— А когда домой?

— Завтра.

— Это все из-за меня, — покаянно вздохнул Том.

— Что? — Саша чему-то ужасно удивился. — Вы-то тут при чем?

— Ну телефон вот. Из-за меня же.

— А! Да пустяки.

Саша держался совершенно нормально и говорил спокойно. Абсолютно спокойно. Разве что на них поглядывал со сдержанным любопытством — чего привязались к человеку? Макс почувствовал себя полным дураком и уже собирался как-нибудь закончить этот нелепый разговор, когда Саша вдруг подался вперед и спросил с интересом:

— А вы, значит, меня видите?

Они переглянулись.

— В каком смысле? — осторожно уточнил Том.

— В прямом. Увидели меня и подошли, да?

— Ну… типа того.

— Мне просто иногда кажется, что люди меня не видят. Как будто бы меня вообще нет, — сказал Саша доверительно.

Макс испытующе посмотрел в его потемневшие глаза — что происходит? Он шутит? Сошел с ума? Пытается их спровадить таким образом?

Том, однако, не растерялся:

— Это официанты, что ли, не видят? — Он хохотнул. — Бывает! Это у них типа профессиональное заболевание такое — избирательная слепота. Ты им и машешь, и зовешь — ноль внимания. А попробуй уйти не заплатив — сразу налетят!

— Нет, не официанты.

— Так мы присядем? — спросил Том, который, похоже, сделал для себя какие-то выводы и был намерен продолжать эту абсурдную беседу.

Саша кивнул. Они устроились за столиком и заказали себе лимонад — от пива теперь можно было окончательно утратить всякий контакт с реальностью.

— Ну так чего там такое? Выкладывай, — потребовал Том. — Кто тебя не замечает? Хотя я тебе сразу скажу, что она просто дура и не стоит твоего внимания. Не трать время понапрасну, найди кого получше.

— Нет, не то, — сказал Саша строго. — Там нормально все. Это вот вы про концерт спрашивали… Я ведь должен был вчера петь, а сегодня с утра пораньше — домой.

— Ну да.

— У меня ведь рабочий график, понимаете? Как и у вас. Расписание еще в прошлом году утвердили. И я должен был вчера выступить, потом на самолет и домой, у меня там прослушивание на сегодня было назначено. Очень важное. Я ведь, понимаете… меня редко вообще куда-то приглашают. Поэтому ни одной возможности упускать нельзя. Я ведь не уникальный, не возьмут меня — сразу найдут другого.

— Понимаем, — кивнул Том. — Чего ж непонятного.

Том всегда был готов выслушать любые житейские жалобы и от души посочувствовать. И он явно был рад, что у этой мутной истории, в которую они влипли с подачи Макса, обнаружилось такое понятное будничное содержание.

— Ну вот. А они там… ну, руководство фестиваля, они решили меня передвинуть на день позже, чтобы я пел сегодня. Давно еще решили, оказывается, да только забыли мне сказать.

— Вот гады! — Том с чувством стукнул по столу опустевшим уже стаканом.

— А я отказаться не могу, это же фестиваль… понимаете? Позвонил, отменил прослушивание. Обидно, ну да что делать. Бывает. Зато, думаю, хоть на фестивале выступлю. Неудачно, конечно, меня туда воткнули, совсем не к месту, но раз они давно уже все решили — так тому и быть. И я сегодня порепетировал с утра, потом еще всем знакомым написал, чтобы трансляцию смотрели. Собрался ехать, смотрю — что такое? Концерт уже идет! А начало только через час. Звоню туда, мне говорят: ой, это мы тебя неправильно информировали, не то время сказали.

— И ты что, опоздал? — ахнул Том.

— Ну не совсем… но к своему выходу опоздал. Хотя, может, и успел бы, если б очень постарался.

— А чего ж не постарался?!

— А зачем? — Саша поднял на них серьезные, совсем уже темные в тусклом сумеречном свете глаза. — Ну то есть да… Я сначала заторопился ехать поскорее, а потом зашел на сайт проверить, какое там время указано, смотрю — моего имени даже в афише на сегодня нет.

— Так небось забыли из вчерашней убрать и перенести на сегодня.

— Нет. Во вчерашней тоже нет. Нигде нет. Понимаете?

— Понимаем, — кивнул Том. — Теперь понятно. Раздолбаи!

— Да нет, не в этом дело. Просто вот… это всегда так. Что есть я, что меня нет — все одно. Никто не ждет, что я выйду и спою. Это ничего не изменит и ничего никому не даст.

— Ну как это! Ты же вон друзьям всем рассказал, они ждут, чтобы на тебя посмотреть!

— Да, это я напрасно расхвастался, — Саша помрачнел. — Не надо было. Ну да и ладно, что уж теперь. Может, они и не вспомнят.

— Это еще почему? — возмутился Том. — Вон даже мы вспомнили!

— Ну… да, — Саша криво улыбнулся. — Вы вспомнили. Спасибо.

Макс выпрямился и глянул на часы в телефоне.

— Слушайте, а чего мы тут болтаем-то? Концерт же вроде еще идет? Мы же спрашивали, когда демонтаж начинать, так они сказали, что по-любому только на следующий день, там допоздна все это дело будет.

— Да все равно я уже свой выход пропустил, — вздохнул Саша.

— Ну и что с того? Это ж концерт, не спектакль, где все по порядку и никого местами не поменяешь.

Саша явно очень старался, чтобы его улыбка не выглядела снисходительной, но она все равно выглядела именно такой.

— Концерт — это тоже почти как спектакль. Там своя логика, понимаете? Определенный порядок. Развитие. Я не могу вдруг выйти и спеть своего Пёрселла после бриндизи из «Травиаты».

— Господи, да какая разница? — изумился Том. — Кто там вообще заметит? Опера — она и есть опера! Или оркестр не знает, что играть?

— Знает, конечно. У них ноты есть.

— Ну и все тогда. Ну-ка давай, собирайся и дуй туда!

Для пущей убедительности Том прибавил пару цветистых выражений, и Саша, не сумев их перевести, растерялся и позволил поднять себя из-за стола и вывести на тротуар.

— Какая лягушка? — переспросил он, ошалело рассовывая по карманам телефон, солнечные очки и бумажник. — В каком смысле?

— Он говорит, что ты ведешь себя глупо, — пояснил Макс. — И чтобы ты поторопился. Время еще есть, но надо пошевеливаться!

— Да подождите вы, — Саша отстранился и терпеливо, почти по слогам, будто говорит с непонятливыми детьми, произнес: — Я не успею. Все равно уже не успею. В метро пересадочная станция закрыта на ремонт. А на автобусе туда добираться минут сорок. Если не больше. Понимаете? В самом лучшем случае приеду к финальным поклонам.

— А такси на что?

— Так у них же забастовка. У таксистов. Они борются… как это… с нездоровой конкуренцией. В газете написано, большая статья, я вот только что читал.

Макс вопросительно оглянулся на Тома. Сам он за новостями не следил и делами таксистов давно уже не интересовался.

— Точно, — Том задумчиво кивнул. — Мне ребята говорили. Бастуют они. Все, кроме одного. Я знаю, кто нам поможет. Лучший таксист в городе, будете довольны.

— И где же мы его возьмем?

Макс засмеялся:

— Он на себя намекает! А точно, это ты здорово придумал!

— А вы разве таксист? — удивился Саша.

— Раньше был таксист. А в глубине души — и сейчас тоже. Все, хватит болтать! Машина тут недалеко, пошли! Долетим в два счета, оглянуться не успеете.

Саша все-таки мешкал.

— Пошли-пошли, — Макс подтолкнул его в спину. — Лучшего водителя не найдешь. Сейчас он нам покажет мировой класс!

— Да я ведь даже… я даже не одет, не могу же я в таком виде…

Том окинул его взглядом и нахмурился:

— А что такого? Нормальный вид. Я лично сроду приличнее и не одевался.

— Но вы и в опере не поете, — возразил Саша.

— Я пою в караоке, — упрямо сказал Том. — И там никто еще не жаловался.

Они действительно долетели в два счета. Том не потерял ни секунды драгоценного времени. Он знал, где можно срезать и сэкономить минуту-другую, он не нервничал, был спокоен и весел, и еще на ходу успевал комментировать достопримечательности, мимо которых они проезжали, словно вез туристов, и рассказывать байки из своей таксистской практики, которых даже Макс раньше не слышал. Все-таки к этому делу тоже надо иметь талант, подумал Макс. Сам он водил неплохо, аккуратно, но не получал от этого никакого удовольствия, а Том явно наслаждался происходящим. И даже Саша, кажется, слегка расслабился и оживился.

Оживление, однако, с него мгновенно сдуло, когда Том виртуозно припарковался в крохотном кармане на тесной улочке по соседству с концертной площадкой. Здесь уже было хорошо слышно музыку, а над крышей дома даже видно кусочек экрана с трансляцией представления.

— Мы с тобой, — сказал Том, вылезая из машины. — Сто лет не слушал оперу.

— А вы любите оперу?

Том вежливо промямлил что-то невразумительное, и они все втроем двинулись на площадь.

В помещение за сценой Сашу пропустили сразу, а вот Макса с Томом остановили и потребовали какие-то бейджи, но потом узнали в них работников сцены и позволили пройти.

Сиреневый сегодня был в другой рубашке, а также в смокинге и бабочке. Он выплыл из-за угла и уставился на Сашу, будто пытаясь припомнить, кто это и зачем он тут оказался.

— А, это вы! — проговорил он наконец с недовольной гримасой.

— Задержался немного, — сказал Саша. — Когда там мой выход?

— Так ведь… все уже. Вы опоздали. Где вы были вообще?

— Таксисты бастуют, — Саша развел руками. — Ужас какой-то. Еле добрался.

— Неужели? Ну в любом случае уже поздно. Надо было вовремя…

— А что, бриндузи разве уже спели? — светски поинтересовался Том, высовываясь из-за Сашиного плеча.

— Ч-что? — сиреневый попятился.

— Из «Тривиаты», — подсказал Макс, выглядывая с другой стороны. — Пели уже?

— Н-нет…

— Ну и все тогда, — удовлетворенно заключил Том. — Значит, еще не поздно.

— А вы, простите, кто? — сиреневый нахохлился. — Не мешайте нам работать, окей?

— Так мы не мешаем, — обиделся Том, — мы помочь хотели! Мы вон вам артиста доставили, с ветерком! Это ж вы его забыли предупредить, что концерт на час раньше? А мы, значит, за вас все расхлебываем! И нам же потом какие-то странные претензии выкатывают — кто мы такие, да что мы тут делаем…

— Погодите, — Саша поднял ладонь, останавливая готовую вспыхнуть ссору, совершенно сейчас неуместную. — Я пропустил свой выход, но я ведь заявлен в программе.

— Ну и что? — сиреневый пожал плечами. — Одним номером больше, одним меньше. Вряд ли кто-то сегодня пришел, чтобы послушать именно… м-м-м… что там у вас, Шоссон? Не думаю, что зрители вообще заметили ваше отсутствие.

— Мы заметили, — снова влез Том, несмотря на то, что Макс предостерегающе взял его за плечо. — Не надо уж совсем-то за дураков нас держать! Очень даже заметно, что людей обсчитали на целую песню. А если кто у себя под носом ничего не замечает, так пусть очки, что ли, нацепит или уши промоет.

— Погодите, — повторил Саша, снова поднимая руку. — Ну-ка тихо… там ведь Штраус сейчас, да?

Все невольно примолкли и прислушались. Над ними гремел оркестр, и тонкими ручейками растекался одновременно в разные стороны женский голос. По мнению Макса, это не очень-то было похоже на музыку, но звучало эффектно.

— Думаю, вот сюда я как раз отлично впишусь, — сказал Саша.

Он говорил совсем тихо, еле различимо на фоне оркестра, вынуждая остальных прислушиваться. Какое-то неестественное, почти пугающее спокойствие было в его приглушенном голосе и в блестящих глазах, когда он по очереди обвел всех троих невидящим взглядом. Максу показалось, что от него исходит гуд, как от трансформаторной будки. Сиреневый, видимо, тоже почувствовал нарастающее напряжение.

— Ну… хорошо, — пробормотал он. — Сейчас посмотрим. Надо ведь предупредить… и маэстро тоже… — Он хотел тронуть Сашу за рукав, приглашая проследовать за собой, но отдернул руку, словно опасаясь электрического разряда от прикосновения, и просто сказал: — Идемте.

— Только ты там это… не шали, — вдруг сказал Том.

— В каком смысле? — Саша поднял брови.

— Сам знаешь в каком, — буркнул Том. — Получше нас знаешь.

— Я постараюсь.

И Саша поспешил за сиреневым. Макс посмотрел им вслед. Он вдруг усомнился: а правильно ли они сделали? Зачем ввязались во все это, зачем притащили сюда этого, в сущности, совершенно им незнакомого человека с разрушительной силой в голосе? Сейчас, только сейчас, за сценой, посреди духоты, шума и неразберихи, Макс впервые за весь вечер задумался — а что они с Томом, собственно, делают? Они просто помогли хорошему, но неуверенному в себе парню справиться с неприятностями или… выпустили джинна из бутылки? Может, лучше было оставить все как есть?

— Ну, теперь уж в любом случае поздно, — негромко сказал Том, и Макс понял, что последние слова произнес вслух. — Пойдем, — продолжал Том, — послушаем хотя бы. Песенка-то вроде и ничего была, мне даже понравилось… пока меня ящиками не завалило. А ты понял, о чем там речь?

— В общих чертах. Там типа кого-то хотят оживить, а он сопротивляется и говорит, чтобы ему дали помереть спокойно и не приставали с ерундой. Как-то так. И еще что-то про холод и снег.

— Мороженого хочу, — сказал Том, утирая рукавом мокрый лоб. — Пекло, как в аду. Тоже хочу холода и снега. Пошли послушаем?

Том хотел выбраться наружу и устроиться где-нибудь в сторонке, за ограждением, чтобы посмотреть видеотрансляцию на экране, но Макс припомнил, как он проворачивал такие дела в былые годы, и предложил идею получше. Воспользовавшись всеобщей суетой и небольшим замешательством (вызванным, очевидно, Сашиным появлением), они проскользнули мимо оркестра в карман сцены, где можно было свободно расположиться в темном углу, за узкой тканевой кулисой, которая прикрывала боковые фермы и аппаратуру. Духота здесь, правда, была почти невыносимой, но зато никто их не заметит — слушай себе хоть весь концерт забесплатно.

Им и правда пришлось послушать еще чего-то эдакое, пока дело дошло до Саши.

— Как люди на такое соглашаются по доброй воле? — спросил Том, почти с благоговейным ужасом вглядываясь в площадь, заполненную зрителями. — И вроде даже довольны и не жалуются.

— Тебя, положим, тоже сюда насильно не тащили, — засмеялся Макс. — Сам пришел. Так что тоже не жалуйся.

— А я и не жалуюсь.

— Ну и все тогда.

— Но они-то за это деньги платят! — не унимался Том, которому уже надоело сидеть в душном углу.

— Тихо! Смотри, вон он.

На сцену наконец вышел Саша. Уже почти совсем стемнело, прожектора работали на полную мощь, и в их безжалостном свете он, как ни странно, выглядел старше, увереннее и значительнее. Или это не в прожекторах вообще дело?

С оркестром эта песня звучала совсем иначе, но Макс все равно мгновенно узнал ее, прямо с первых тактов вступления, и все тот же холодок пробежал по спине. Невидимые пальцы где-то в глубине оркестра отрывисто, но мягко ударяли по клавишам, смычки касались струн, и этот ритм, тревожный и сладостный, распространяясь от музыкантов, заполнил собой все вокруг. Саша запел, и мелодия эта, с ее строгим суховатым изяществом, снова показалась знакомой, будто Макс слышал ее уже сотню раз, и теперь снова позволил себя увлечь, не сопротивляясь и ни о чем больше не думая.

Кто-то взял его за плечо, и Макс с досадой обернулся. Том молча указывал взглядом куда-то вверх. Макс тоже задрал голову — и так же беззвучно ахнул. Фермы, из которых был составлен каркас сцены, первоклассные стальные фермы с немереным запасом прочности, трепетали и корежились, будто картонные, и балки прогибались под тяжестью прожекторов, как тонкие прутики. Как это может быть?.. Макс пошевелился и почувствовал, что теряет равновесие: пол под ногами тоже дрожал, да еще как! Вот-вот под напором невидимой страшной силы разойдутся швы между щитами, и штифты вылетят из гнезд, и разболтаются винты в струбцинах, которые он сам вчера так туго затягивал собственными руками, и провода разорвутся, как хлипкие паутинные нити, и повиснут пучками над острыми обломками стального скелета. Макс не глядя ухватился за опору у себя за спиной, и тут же отдернул руку — металлическая труба была обжигающе ледяной… или раскаленной? Его тряхнул внезапный и очень сильный приступ озноба... это, наверно, электрический разряд! Где-то утечка… Надо было бежать, что-то делать, спасаться или спасать других, но Макс не мог двинуться с места. Музыка зазвучала громче, словно взбираясь вверх по ступенькам, и голос нарастал вместе с ней — он не был угрожающим, он скорее просил, даже умолял, и настойчивые повторяющиеся аккорды — не разрушали, не ломали, а будто силились что-то удержать…

Откуда-то сбоку накатила рокочущая волна, накрыла с головой и заплескалась в ушах, и Макс открыл глаза.

Все на месте: опоры стоят неподвижно и держат крышу, прожектора надежно закреплены, пол под ногами ровный и гладкий, дирижер утирает платочком мокрый лоб и довольно улыбается. Саша… раскланивается, волосы у него на затылке почему-то взлохмачены и вид от этого довольно глупый, но зато довольный. А из темноты, где сидят зрители, невидимые им, ослепленным огнями рампы, накатывают, как прибой, как порыв теплого летнего ветра, аплодисменты.

— Во дает, да? — в голосе Тома не было и следа того смятения, которое еще не до конца покинуло Макса. — Не зря мы его сюда притащили! Ну, с него пиво теперь, я так считаю.

— Погоди… А ты тоже… тоже видел… вот это все? — Макс понял, что обессиленно прислонился к опоре, но она уже не обжигала, а только грела ласковым теплом, накопленным за день. — Что это было такое?

— Не знаю. Сам не понял.

— Я уж думал — все, конец, — признался Макс. — Только прикидывал, что на меня сначала упадет — опора или прожектор.

— Чего? — Том вытаращил глаза. — А с какой стати им на тебя падать?

— Ну как… ты же говоришь, ты тоже видел! Когда он пел, и все зашаталось…

— Ничего не шаталось. Это у тебя в глазах поплыло, видать. Оно и не удивительно, тут сдохнуть недолго от духоты, не то что умом тронуться.

— Но ты же сам видел! Ты сам мне показал!

— Ну… — Том растерялся и отвел глаза. — Я видел, да. Только другое.

— Рассказывай.

— Да не…

— Рассказывай. В дурке, если что, в одной палате будем.

— Ну там сначала наверху как будто какое-то пятно было, — неохотно начал Том. — Темное такое, я подумал — чего это они туда такое присобачили и зачем? Смотрю — а оно… шевелится. Как медуза, что ли… Или как осьминог. Я тебе показал, а ты совсем в другую сторону уставился. Смотрю — а его там уже и нету… точнее, есть, но оно стало такое прозрачное, вот точно как медуза. И как будто вниз сползло, и вон там, с другой стороны, прямо напротив нас… В общем, на человека стало похоже. Невысокий такой человечек, щупленький. Но я толком его не разглядел, только моргнул — а он взял и… утек, как клякса, под помост. И все, и ничего нету. Я огляделся — вроде никто ничего не заметил. Оркестр играет себе, он там поет, ты слушаешь, внимательно так, даже рот открыл. И вроде нормально все.

Том замолчал, и они одновременно посмотрели на противоположный край сцены, где за такой же кулисой мог спрятаться кто-то… или что-то… похожее на чернильную медузу.

Но вместо таинственной текучей кляксы там обнаружился Саша, все еще взлохмаченный и разгоряченный выступлением. Он махал им руками и, кажется, пытался что-то сказать.

— Говорит, чтобы вылезали отсюда, — догадался Макс. — Пошли. Он совершенно точно задолжал нам пиво.

— Тебе же нельзя, — фыркнул Том, осторожно пробираясь к выходу. — У кого спина больная, тем пиво не полагается.

— А у меня уже ничего не болит. Голова только трещит.

Том вздохнул так шумно, что Макс на секунду испугался, что его услышат — оркестр в это время как раз взял паузу.

— А может, это действительно что-то в голове? — сказал Том. — Может, ничего такого и нет? Может, мы с тобой просто жару плохо переносим, поэтому и чудится всякое?

— Может быть.

Саша сам предложил им посидеть в ближайшем ресторанчике и отметить его удачное выступление. Макс уже с наслаждением уткнулся лицом в плотную пивную пену, когда Том возмущенно воскликнул:

— А это еще что? Мы так не договаривались!

Оказалось, что Саша заказал себе кофе.

— Да я ведь, понимаете, не пью.

— Так мы тоже! — еще больше возмутился Том.

— Даже пиво.

— Ты же не спортсмен! Или вам, как спортсменам, тоже нельзя?

— Не заснешь ведь потом, — сказал Макс, когда Саша все-таки взялся за кофе.

— Я и так не засну. После выступления всегда не спится. Особенно после спектакля. Сегодня, правда, не спектакль был, но… это даже еще покруче.

— Да-а, песня что надо, — Том одобрительно кивнул. — Даже и не скажешь, что опера.

— Это барокко, — улыбнулся Саша.

— Ах вон оно что.

— Это Генри Пёрселл, английский композитор. Семнадцатый век, понимаете?

Том предложил выпить за английского композитора, как там его фамилия, и Макс послушно выпил. Саша что-то еще говорил про барокко, путая слова и переходя то на английский, то на русский — все-таки это был русский! — но прервал сам себя и смущенно засмеялся:

— Непонятно, да?

— Да нет, все понятно, — Том похлопал его по плечу. — Я лично все понял.

Сашин самолет должен был вылетать рано утром, так что ложиться ему смысла уже не имело, поэтому они засиделись допоздна, а потом еще долго стояли в вестибюле метро и болтали.

— И что же ты понял? — спросил Макс, когда Саша помахал им рукой из окна отходящего поезда.

— В смысле?

— Ну ты так уверенно ему сказал, что все понял...

— А что тут не понять?

— То есть ты понимаешь, что вообще произошло?

— Ну да. Я только не знаю, как это все называется, какими словами. Может, вообще и нет таких слов. Но понимать — понимаю. Чего тут такого непонятного?