Дочь моего врага (гет)

Стремительно наступившая ночь сожрала солнце.

Оно потонуло во тьме, и вдруг стало холодно — как бывает только в обманчиво ласковые майские дни. Тяжелые ворота затворили, лаяли псы, шныряющие под ногами, люди ели за гостеприимным столом и поднимали кубки, прославляя щедрого хозяина: завтра вернется король Харальд. Харальд бесстрашный, Харальд великий, Харальд непобедимый.

Смех звенел и грохотал в воздухе, и в этом воздухе пряно пахло чем-то сладостным. Тем, что суровые в своей аскезе монахи именуют грехом. Один из таких — еще совсем нестарый бенедиктинец в тёмной рясе, подпоясанной веревкой — скромно жевал хлеб, присев на край скамьи. Монах низко опускал голову, скрывая лицо под капюшоном, словно стараясь не видеть, как пригожие служанки с улыбками подносят воинам тяжелые кувшины с пивом.

Этот брат Августин, прибившись к возвращающемуся в замок отряду, сказался путником-паломником и смиренно попросился на ночлег. Божьему слуге отказать не посмели, но вряд ли бы позволили под своей крышей обвинять и проповедовать. Те, что служили Харальду, были скоры на расправу. Впрочем, быстроглазые служанки углядели, что пришлый монах совсем недурен собою, правда, темноволос, но зато глаза у него оказались синими-синими, словно мрачное небо перед грозою. И девицы подсовывали ему куски повкуснее, задевали подолами да весело смеялись, стараясь вовлечь в разговор.

— Ну что, почтенный брат Августин, в какие земли ты хаживал? Много ли видел? — улыбалась рыжая пухлая вертушка в ярких бусах.

— Милостью Господа нашего я благополучно проделал немалый путь, — охотно откликнулся монах, — но в дальних краях не бывал. Так что уж прости, славная, мне и рассказом позабавить тебя не удастся.

— А короля Вольфганга встречал? — полушепотом, оглядываясь пугливо по сторонам, спросила рыжая.

Но всё равно толстый воин с кудрявой бородою рявкнул так, что во все стороны полетели крошки и брызги:

— О ком ты спрашиваешь, глупая девка! Вольфганг — презренный и лживый враг нашего славного короля! Этот трус, что бежит от меча и сражается сплетнями, точно старая ведьма. Подобно жадному волку он думает лишь о добыче, но не о чести. Правду я говорю, монах?! — и он уставился на брата Августина круглыми глазами.

Однако бенедиктинец не испугался и ответил кротко, но твердо:

— Король Харальд поистине славен своею отвагой также, как и красотою своей дочери Метхильды. И королю Вольфгангу не сравниться с Харальдом в смелости, но в уме Вольфгангу не откажешь, — и тут монах едва заметно странно улыбнулся, — не зря его прозвали Вольфгангом Коварным.

— Нашел за что хвалить! — прогрохотал другой воин, одноглазый. — Коварство и лживость не угодны Господу нашему Богу, а лишь дьяволу. Дьявольское оружие держит в руках Вольфганг, а не честный меч.

— Истинно так, — покорно наклонил голову брат Августин.

Рыжая быстро наполнила кружки пивом, а потом снова зашептала:

— А каков он собою?

— Вот ведь паскудница! — ударил широкой дубленой ладонью по столу толстый воин. — Верно говорят: у бабы сам черт под юбками.

Монах опустил глаза, словно раздумывая, может ли он, давший обет безбрачия, говорить о столь постыдных вещах, но потом все же ответил:

— Хоть Вольфганг лицом вовсе не схож со славным Зигфридом, а всё же красавицы щедро дарили его своею благосклонностью.

Рыжая зарделась. Какой-то пес жалобно взвизгнул — ему наступили на лапу. Кто-то заорал:

— Где пиво, дьяволово отродье?!

Но и в таком гаме одноглазый услышал слова монаха и свел мохнатые брови, отчего шрам на его лице страшно перекосился. И брат Августин поспешно спросил:

— А правда ли, что ни одна женщина не сравнится красотою с дочерью вашего короля златовласой Метхильдой?

— Верно! Верно! — раздались нестройные голоса.

А потом толстый важно сказал, поглаживая свою кудрявую бороду:

— Слава о красоте её разнеслась далеко за пределы нашего славного королевства. Немало знатных и достойных мужей почли бы за честь породниться с отважным Харальдом и взять в жены его дочь — прекрасную Метхильду. Волосы у неё, и верно, что чистое золото, и когда она чешет их у окна, то кажется, что само солнце сияет в её башне. Голос слаще любого заморского вина. Белее снега руки её и проворно управляются как с прялкой, так и с мечом.

— Ишь бард какой нашелся, бородатый, — хмыкнул одноглазый. — И всё же… не дело это девке — пусть и дочери короля — с мечом играться. Хотя если с моим мечом…

— Ты пьян! — резко оборвал его толстый, и монах заметил, как настороженно переглянулись несколько воинов. — Да, у нашего короля нет сыновей, но его дочь достойнее, чем любой из неповоротливых сынков иных вождей. Метхильда есть «сила в бою», и наша королевна дарует нам её! Метхильда не только красива, но и непорочна, и мудра.

— Ведьма… — так тихо пробормотала рыжая, что её мог услышать только монах, но тот лишь бросал быстрые взгляды из-под нависшего на лицо капюшона.

— И что же она, подобно валькирии Брунхильде, выйдет замуж лишь за того воина, что одолеет её в поединке? — мягко улыбнулся брат Августин.

— За кого отец скажет, за того и пойдет, — пробормотал одноглазый и грубовато притянул к себе рыжую. Та притворно взвизгнула, но испуганной не выглядела, скорее очень довольной.

Толстый опустошил кубок, вытер усы и ответил:

— Вот вернется наш славный король Харальд. А за женихами дело не станется, уже сколько вёсен на пороге толпятся лучшие мужи. Да что там лучшие… даже коварный Вольфганг сватался, но только с таким змием родниться... тьфу!

— Славно было бы честною свадьбой примириться все же королю Харальду со своим давним врагом, — заметил монах и перекрестился.

Одноглазый, услышав это, вскочил и изверг страшные проклятия. А толстый твердо сказал:

— Ты послушник Божий, но мы воины. И не переступит мерзкий Вольфганг порог этого дома, и не ляжет в постель прекрасной Метхильды! …Так сказал наш король отважный Харальд.

Монах смиренно склонил голову, и тень усмешки змеёю скользнула по его тонким губам.

* * *

Словно ночной дух, бенедиктинец вышел из комнаты, где все улеглись спать. И, неслышно ступая, как дикий зверь, поднялся по темной лестнице — он не взял с собою никакого огня, чтобы не обнаружить себя, но двигался уверенно и ночь была ему подругой. Всё выше и выше, а вот и дверь в покои дочери короля — он постучал. И она отворила ему…

Чадила масляная лампа. Метхильда стояла в одной рубашке, гордо вскинув голову. Густые волосы окутывали её золотым плащом почти до колен.

— Здравствуй, мой король Вольфганг! Не смела поверить я разумом, что придешь ты, но сердце мое слышало шаги твои.

— Пусть славится эта прекрасная ночь, которая подарила мне встречу с тобою, моя королева, — и Вольфганг коварный улыбнулся той улыбкой, что пробуждала нежность в самых стойких сердцах самых знатных и непорочных дев.

— Ты осмелился прийти, хотя мой отец скоро вернется, — тихо проговорила Метхильда и подала ему золоченый кубок.

Глаза её горели, словно у дикой кошки.

— Ты велела мне прийти, и я пришел. Позволь, я скину эту монашескую рясу, от неё пахнет смирением и целомудрием, а я хочу вдыхать лишь твой сладкий запах, — ласково прошептал Вольфганг, целуя её.

Смотри, Харальд, я лежу в постели твоей дочери, - усмехается он в мыслях своих, - а ты не ведаешь об этом, враг мой. Мой глупый, отважный враг. Твои люди проклинают коварного короля, даже не зная его в лицо. Храброе войско не поможет тебе, если в твоем замке есть юная дочь…

А твоя дочь так сладка, так нежна. Мягче пуха её золотые волосы, горячее костра её объятия, пьянят, как не пьянит ни одно вино, её поцелуи.

Мудрая, о мудрая Метхильда, что же ты делаешь! Или ты позабыла про честь? Прижимаешься к устам коварного короля, смотришь в его мрачно-синие глаза, перебираешь пальцами его темные волосы, ласкаешь его жесткие плечи и руки. Он раздвигает твои колени, он ловит ртом твои выдохи и жалобные стоны. Он движется ласково, медленно, но неумолимо. Он целует твою грудь, шею, губы. Он пьет твою любовь и твою боль.

На простынях алеет кровь. Алеет несмываемым пятном. Вольфганг слизывает слезы с нежных щек Метхильды. И блаженно улыбается — так хорошо и так горячо. Утирает пот со своего лба и улыбается вновь. Он оплел интригами королевство Харальда, он обольстил выгодными союзами его друзей, он соблазнил рыцарской нежностью и хищной страстью его дочь, лишив прекрасную королевну, непорочную наследницу, невинности.

Но как же она пьянит — дочь врага — Метхильда! Разлилось по простыням дикое вино, она сама будто самое дивное вино. И Вольфганг всё лежит и лежит на этой постели, лаская Метхильду, которая даже волосами не скрывает свою сладостную наготу, а лишь всё целует и целует короля в губы. Впитывает ртом удары его сердца. Прижимается лбом к его груди. И Вольфганг почти забыл о сплетенной собственноручно паутине, о своем враге, о скором рассвете. Почти…

Он всё же встал. Он говорил какие-то слова любви, они лились сладким ядом с его уст.

— Отведёшь ли ты теперь, когда я открыла тебе свои врата, меня к алтарю, мой король? — тихо спросила Метхильда. Она была бледна, белее простыней, испачканных кровью.

Вольфганг медлил с ответом, вспоминая далекую невесту, помолвку, которой скрепил союз против врага своего. Ох, напрасно, напрасно гордый Харальд не захотел мира, не захотел коварного волка в мужья своей дочери…

И Вольфганг произнес так ласково и так правдиво:

— Конечно, моя любовь.

Метхильда вгляделась пристально в его глаза, глаза цвета грозы, и улыбнулась ему в ответ — улыбнулась нежно и непорочно.

* * *

Дурман. Он был сладок лишь ночью, но с приближением рассвета его сладость горчила всё сильнее. И скоро придет утро, и под сводами церквей зазвучит суровая проповедь о блуде, о лживости и колдовстве. И отец приведет в замок лучших женихов их земель. Метхильда вспоминала, как собирала травы, как смотрела в глаза мужам, которые сватались к ней… Глупые служанки думают: она не знает, что шепотом её называют ведьмой и порою боятся больше, чем славящегося крутым нравом Харальда. Метхильда поила своей кровью старые руны — те, что так неугодны священникам — и шептала заклинания.

А глаза у врага её отца прекраснее, чем небо перед грозою. И прижимал Вольфганг Коварный её к груди, и спал Вольфганг Коварный в её постели. И называл её своей королевой. Она должна стать королевой!

Как сильно билось сердце, когда она целовала возлюбленного своего. Горячее огня были его ласки. Драгоценнее всего золота мира была эта ночь. Но приближалось ласковым зверем утро. И рассвет вел за собою конницу её отца. Но отчего ты молчишь, Вольфганг? Отчего твои слова пахнут ложью? Погасни огонь в груди моей! Погасни…

Он больше не называл её своей королевой. Вольфганг Коварный думал, что может заплатить за любовь прекрасной Метхильды, дочери могучего короля Харальда, столько же, сколько привык давать пригожим девкам из семей торговцев подлых! Ей, что заклинала мечи воинов в бою. Ей, что могла исцелить или убить. Ей, чьей руке подчинялись земли до самого моря.

Метхильда улыбнулась непорочно и нежно:

— Я верю тебе, любовь моя. Но не откажи мне, испей вина со мною на прощание, дабы скрасить нашу разлуку.

Она лживо поцеловала его лживые уста, и Вольфганг взял из её рук кубок. А горечь диких заповедных трав неразличима в сладости вина…

Вот так, усни, коварный возлюбленный мой. Она, Метхильда, станет королевой... с тобой или без тебя.