Гроздь всевкусных ягод (джен)

Ванда умеет играть в карты. И даже любит. Потому что карты — это просто. Игра в карты — это микрокосмос со своими чёткими правилами и элементом случайности. Маленьким элементом, который поддаётся прогнозу.

Люди прогнозу не поддаются.

Так было с детства. Пьетро молол языком, отвлекал, развлекал и очаровывал, а Ванда скромно стояла в сторонке и наблюдала. Ей нравилось наблюдать за ним. Ей нравилось знать, что против людей у неё есть лучшая защита из возможных — её Пьетро, её брат, её отражение.

Получив Силу, яркую, бесконечную, как океан, Ванда на секунду позволила себе думать, что теперь всё станет проще. Она сможет видеть людей изнутри, сможет управлять ими, как пешками, сможет вести свою игру, сможет…

Ничего.

Она не смогла его защитить. Её не было рядом тогда, когда брат — её брат — отчаянно в ней нуждался. Последним, кого он видел, был лучник. Один из этих, Мстителей, подпевал Старка.

Всю её сознательную жизнь они были врагами. Меньше суток потребовалось, чтобы это изменить.

Ванда умеет играть в карты. Она — прирождённый игрок в покер, бесстрастный и насквозь логичный. Каменное лицо, каменное сердце, камень на душе. За пазухой тоже должен лежать камень, но его нет. Испарился. Исчез. Вместе с братом.

Ей некуда было идти, и она послушно пошла за Мстителями. За Старком. Это не было её выбором. Как всегда, как всю сознательную жизнь, она шагнула по тропе, проторенной братом. Она сделала шаг в пропасть, но — не упала. И тогда она сделала следующий.

Ванда умеет играть в карты. Ванда учится играть в людей. Она видит их насквозь, всех, даже Вижена, но она их не понимает. Людей понимал Пьетро. А Ванда… Ванда научилась играть.

Но не жить.

Без Пьетро — уже не жить.

Лучник и Рыжая пытаются её отвлечь. Зовут на глупые посиделки по вечерам.

«Пиво и пицца, э, вино и ужин из ресторана?.. И кино. Нат, ты как?»

«Вино и мелодрама, Клинт. Пришло моё время выбирать фильм!»

«Чтоб я ещё раз с тобой спорил…»

Ванда знает, как их зовут. Клинт и Наташа. Соколиный Глаз и Чёрная Вдова. Она знает. Но она не хочет знать, не хочет помнить, не хочет… привязываться. Чтобы не выдирать с кровью, когда придёт время.

Привязываться больно.

В новолуние Ванде снится Пьетро. Он смотрит на неё ввалившимися глазами, осунувшийся и разбитый, и протягивает окровавленные руки. Его пальцы всегда дрожат, и Ванда плачет, Ванда тянется, но не может их коснуться, сколько бы ни пыталась. Алые всполохи окружают её, морочат, и в их тихом гуле Ванде слышится смех.

Смех Альтрона, металлический и неживой.

Смех Пьетро всегда был кашляющим, шипящим, как старый радиоприёмник, но бесконечно родным. Ванда любила слушать его мечты о том, как они заживут. Когда-нибудь после. После экспериментов, после мести, после… Как они купят огромный дом и машину; наймут прислугу: водителя, повара, горничных. Как они наконец-то будут жить, а не выживать.

Ванда выжила. Но она не может сказать, что живёт.

Ванда умеет играть в карты. Ванда учится играть в людей. И однажды она научится играть в жизнь.

Ради Пьетро.

Примечания:

https://vk.com/writeminiature?w=wall-185736029_604

— Котик хочет поиграть?

Шпильки цокают по паркету. Она выходит на неверный свечной свет, высокая, дьявольски соблазнительная в чёрном обтягивающем платье. Она легко качает в бледных пальцах тонкий фужер шампанского, ведёт плечами — блики играют на мерцающей коже ключиц — и взглядом обещает все муки Ада.

Или всё наслаждение Рая. Но — только для хороших мальчиков.

Он дёргает руками, на миг забыв о сковывающих их наручниках — железных, с острыми гранями, совсем как настоящих, вот затейница! — сглатывает сладковатую от шампанского слюну и хрипло говорит:

— Да-а-а…

Она хмыкает, небрежно ставит фужер на каминную полку. Пламя дрожит, и тени мечутся по её лицу, скрывая то мягкую улыбку, то лукаво блестящие глаза, то крохотную родинку на шее, то выпавший из причёски причудливо завитый чёрный локон. Она подходит — нет, подплывает — к кровати, и цокота шпилек не слышно за грохотом крови в его ушах.

Он ёрзает на постели, дёргает наручники, цепочкой скребущие дерево кровати, всё больше распаляясь от того, что власть над их общим удовольствием сейчас в её руках.

Постель прогибается под её весом, маленькие горячие ладони касаются его обнажённых коленей, бёдер, заставляют вздрагивать и тянуться навстречу, скользят выше, на тазовые кости, на рёбра — она садится сверху, гибкая и горячая, прекрасная и желанная, как смертный грех. Он пытается подняться, слиться с ней всей поверхностью кожи, коснуться губами изящного разлёта ключиц.

— Прекрасно, — шепчет она.

Нежные руки давят на его плечи, пригвождая к кровати с неженской силой, и жёсткий локоть до тихого сипа вдавливает гортань.

— Но сначала котик ответит на пару вопросов, — горячее дыхание опаляет ухо, и он не сразу понимает смысл сказанного.

— Что?..

— И не смей кричать, у меня был на редкость паршивый день.

* * *

Тренировочный зал Башни наполнен шумом и смехом, столь редкими гостями в последнее время. Сэм, как истинный самоубийца, выходит против Стива на ринг, решив, что опытом может тягаться с суперсолдатом. Стив жалеет его, отвечая на выпады едва ли вполсилы, легко улыбается на подначки уставшего, но упорно не признающегося Сокола, пытается шутить в ответ.

Их голоса пробиваются сквозь мягкое звучание сонаты №11, сквозь наушники и жёсткую броню ледяного гнева. Наташа остервенело лупит грушу, примеряя на неё образ Фьюри, переступает обутыми в мягкие чешки ногами, сдувает со лба тонкую рыжую прядь и лишь сильнее сжимает кулаки. Костяшки горят, щекам жарко, под рёбрами свернулся клубком стылый холод, мерзкое отвращение к этому миру. Музыка не успокаивает, чужое присутствие раздражает, груша качается на толстой цепи, потёртая, натужно скрипящая от каждого удара.

Гнев на себя — сорвалась, не довела партию до конца, — на «любимое» начальство — нашли себе девочку по вызову, — на наставников — не научили, не сломали, — растёт и ширится, ширится, погребая под собой всё.

Она не замечает, как прекращается топот на ринге и стихают разговоры. Она не слышит тихих шагов в свою сторону. Но она чувствует прикосновение широкой ладони к плечу и изгибается совершенно по-змеиному, ловит руку в захват и выворачивает, укладывает противника мордой в пол, тянет на себя, готовая сломать.

Бездумно. Механически.

Стив останавливает. Перехватывает запястья, давит, говорит, смотрит в глаза — уверенно и спокойно. И Наташа отступает. Снимает перчатки, громко хрустя застёжками, бросает на пол. Сбегает из зала.

Глупо. По-детски.

Вспоминаются дни и ночи перед станком, гудящие мышцы, вывернутые суставы — ради одобрительного кивка строгой наставницы. Вспоминаются сбитые костяшки, ссадины на коленях, сломанный нос — ради силы. Вспоминаются тёплые вечера перед телевизором, детские голоса, запах чая и лета — ради… себя.

Её несёт, она задыхается, оттягивает ворот лонгслива, скребёт шею короткими ногтями. Она не понимает, куда идёт. Всего слишком много: задание, читаури, задание, Брюс, задание, задание… Наташа чувствует, что не справляется.

Ей нужны сутки тепла. Сутки в далёком домике на краю мира, среди детских голосов и запаха трав, в крепких объятиях единственного человека, который её понимает.

Наташа идёт вперёд. Она всегда идёт только вперёд, ни шагу назад, ни шанса на отступление. Её спина прикрыта… но не сегодня, и от этого она чувствует себя почти голой.

— Эй, Нат, куда бежишь? — насмешливый голос заставляет её замереть. — Неужели «Barneys» объявили распродажу?

Долгие две секунды Наташа стоит на месте, прежде чем сорваться к нему, неловко скользя в тонких чешках, повиснуть на шее, обхватывая длинными ногами бёдра, жадно дышать в шею.

— Эй-эй, ты чего? — ласково говорит он, и горячие руки в жёсткой коже мягко обнимают её. — Кто обидел мою девочку?

Наташа хочет вывалить на него всё: как она устала, как она ненавидит всё это, как она скучала, как она зла на него за двухнедельное отсутствие, как… Но она качает головой и лишь сжимает руки крепче, так, что не оторвать ни единой силе.

И он понимает. Он всегда её понимает. Гладит по спине и шагает в сторону лифта. Колчан больно давит на позвонки, руки подрагивают от напряжения, голень надсадно ноет, едва зажившая после ранения. Но это не важно.

Важно то, что он нужен своей девочке. И ближайшие две недели и Фьюри, и ЩИТ, и инициатива Мстители могут идти всеми окрестными лесами — у Клинта и Наташи отпуск.

Они его заслужили.

Примечания:

https://vk.com/writeminiature?w=wall-185736029_642

День клонится к закату. Высокие деревья шуршат листвой на холодном ветру, цепляются ветками за тёмный потёртый плащ, упрекают в том, что они вообще пошли этим маршрутом.

Лучник дёргает уголком рта, натягивает капюшон, скрывая высокий лоб и прямой нос в тени, оставляя случайному взгляду лишь бледные губы и упрямый подбородок. Он передвигается тихо, насколько возможно в высоких кожаных сапогах с «деревянной» подошвой и длинном плаще, цепляющемся полами за каждую травинку. За спиной висит колчан, полный едва ли наполовину: по дороге пришлось отстреливаться от стаи совершенно очумевших волков, а после деревянные древки, липкие и бурые от крови, брать в руки было неприятно.

Воин идёт следом, шагая мягко и уверенно для своего роста и комплекции: он широкоплеч и высок, на бедре висит перевязь с мечом, а к спине крепится круглый щит. Воин хмурится, растирает ладонью распоротый теми же волками бок, теперь зашитый на скорую руку, и зорко оглядывает окрестности в поисках очередной опасности, которую можно было бы победить. Его мощную грудь обтягивает синий сюрко с шипастой белой розой на груди.

Замыкает шествие ведьма с алыми волосами, облачённая в обтягивающий алый корсет и такие узкие штаны, что приходится передвигаться меленькими шажочками. Её плечи покрыты мурашками от холода — плаща для несчастной пожалели, — а к поясу крепится целая армия мешочков, бутылочек, веточек и перьев. В её распущенных волосах тоже белеют перья на ярких нитках, бусины и косточки. Ветки громко хрустят под её ногами, но на это уже никто не обращает внимания.

Они идут молча, сосредоточенно глядя по сторонам или под ноги, пока, наконец, среди ровных древесных стволов не появляется просвет. Лучник подбирается, обнимая пальцами рукоять кинжала, и ускоряет шаг. Воин ведьма следуют за ним, сосредоточенно сопя и обмениваясь быстрыми жестами. Они вступают на круглую поляну с идеально зелёной и ровной травкой, стриженной как по линейке, посреди которой стоит чёрный дом из больших брёвен, а на пороге сидит страшная старуха со старой метлой в руках.

— Tvou mat’, — хрипло говорит лучник. — Baba Yaga.

— Не выражаться, — отвечает ему воин и строго хмурит брови.

Лучник и ведьма закатывают глаза. Все трое бочком подходят к дому, каждый держась за своё оружие. Воин косится в сторону леса.

— Явились, герои, — ворчит старуха, вставая и отряхивая рваное цветное платье. Она косит на один глаз, бородавка на её длинном носу покрыта тёмными волосками, и седые волосы давно свалялись в колтуны. Метла зависает рядом с ней, слегка подрагивает и ластится к рукам, но старуха только отмахивается. — Вас как за смертью посылать.

«Герои» угрюмо молчат и стараются смотреть в землю, потому что крыть нечем: они должны были прийти к этому дому ещё в полдень, но прогулка по лесу оказалась не такой простой и лёгкой, как ожидалось.

— Ладно, — ворчит старуха, — кем будете, гости званые?

— Я Клинт, — представляется лучник, — а это Стив и Ванда. А как зовут вас?

Старуха молчит и смотрит, взгляд тёмных глаз тяжёлый и страшный, и лучник ёжится, отступает на шаг. Проходит минута, а старуха всё продолжает молчать, и даже шелест леса, эта неизменная часть атмосферы, затихает. Воин поводит плечами и чешет загривок, а ведьма хрустит пальцами и ворчит:

— Он это серьёзно, да? Что за бред.

— Он любит издеваться, ты разве не знала? — оборачивается к ней лучник, стряхивает капюшон с головы, открывая свету длинные белые волосы и заострённые уши. — Просто посмотри на меня, и всё станет ясно. Или на себя.

— Я не…

— Довольно, — рубит Стив, шагая вперёд. — Здравствуй, тёмная Ай… Эй… Айдвига, я зовусь Спящей Красавицей, а это мои спутники: Леголас Косоглазый и Девочка-со-странностями. Нам нужна твоя помощь.

Лучник закрывает лицо ладонью и качает головой, а ведьма краснеет некрасивыми пятнами и сжимает руки в кулаки. Лицо воина окрашивает в нежно-розовый цвет, а светлые брови сходятся на переносице.

— Представляю, как он сейчас ржёт, — шипит Клинт, — чёртов…

— Не выражаться, — перебивает Стив.

— Не напомнишь, кто нас на это подбил?

Крыть Стиву нечем: действительно, и уговаривал, и торопил, и сам первый бежал испытывать новую «методику сплочения команды». Кто ж знал, что у Старка настолько паскудное чувство юмора.

— Все знали, — отвечает Ванда на его мысли, — но всё равно пошли.

— Я вам не мешаю? — светски уточняет старуха, постукивая длинными жёлтыми ногтями по древку метлы.

— Нисколько, — столь же светски заверяет Клинт и открывает рот, чтобы продолжить обсуждение сомнительных (отсутствующих) достоинств Старка, но «Айдвига» неожиданно громко свистит, и с веток ближайшего дерева спархивает не меньше десятка ворон, они кружат над головами «героев», а потом снижаются, бьют крыльями около лиц, громко каркают и, наконец, отлетают к другому краю поляны, где превращаются в тройку прекрасных вороных коней.

Клинт смотрит на это широко открытыми глазами, держа перед собой кинжал, и громко матерится, наплевав на ежесекундное Стивово «не выражаться». Сам Стив держит щит так, словно готов выбросить его в любой момент, а Ванда замерла рядом, широко расставила руки и растопырила пальцы, и выражение её лица с каждой секундой становится всё более и более испуганным.

— Этот… он… у меня нет сил!

Кони прядают ушами, упрямо наклоняют головы и смотрят на «героев» очень зло. Они бьют копытами, тихо ржут и только присутствие старухи, кажется, останавливает их от того, чтобы показать, кто в этом лесу хозяева.

— Мы это ещё на волках выяснили, — резко шикает Клинт, прядая ушами в ответ коням, и смотрит на ближайшие деревья. Желание бежать очень далеко и очень быстро ясно читается на его карикатурно смазливой физиономии.

— Нет, я не чувствую! Он залез ко мне в голову! Он! Он! — Ванда кричит и трясёт руками, раскачивается, её взгляд пустеет, а волосы начинают медленно бледнеть.

— Конечно, залез, — ворчит Клинт, — где мы, по-твоему?

Ближайшие деревья идут рябью, шелест листвы становится похож на помехи в эфире, кони замирают неподвижно, и только тогда Стив и Клинт замечают, что всё выходит из-под контроля. Они кидаются к Ванде, наперебой пытаются успокоить и напомнить, что экстренный выход для экстренных случаев, а пока всё в порядке, подумаешь, вороны обкаркали, с кем не бывает. И не стоит так нервничать, никто их в седло насильно не посадит, и вообще. Но всё бесполезно. Мир дробится на пиксели, осыпается вниз, в бесформенное серое нечто, и все трое осыпаются вслед за ним.

* * *

Клинт распахнул глаза и резко вдохнул. Горло сжал спазм, руки дёрнулись вперёд — поймать, удержать… Он свалился с жёсткой кушетки на ещё более жёсткий пол, прижался щекой к прохладному ламинату и затих.

Сказать по правде, от предложения Старка изначально ждать ничего хорошего не приходилось, но Стива, загоревшегося идеей о всеобщем «побратайстве», и Ванду, заверявшую, что Старку «просто интересно», было не остановить. Клинт не хотел становиться третьим в этом обречённом треугольнике, но Нат дёрнули на задание, а Сэм оказался по уши занят на каких-то там своих собраниях, и пришлось «вливаться в дружный коллектив» под дружеские — костоломные — похлопывания Стива по плечу.

И было отчасти даже интересно, что в очередной раз придумал коварный гений и чем это обернётся для команды. А тот всего лишь создал игрушку, «виртуальную реальность», и решил протестировать на плохо убиваемых подопытных мышках. Мышки сучили лапками, выполняли глупые задания, бегая по нарисованной карте, дивились реализму окружения — кроме запахов — и в целом радовались жизни, пока не увидели свои игровые имена. И, скованные игровыми условностями, чуть не поумирали от клыков небольшой волчьей стаи.

— Подъём, детки, нас ждут великие дела, — Старк, лучащийся добротой и бодростью — мешки под глазами не в счёт, конечно — вошёл в комнату.

Он был неприлично счастлив, и Клинт отчётливо понял, что от перехода из живого состояния в неживое этого «гения, филантропа и далее по списку» отделяет только отсутствия в прямой видимости лука или хотя бы ножа. Клинт бы и голыми руками справился, конечно, но стоило учитывать маленькие погрешности в виде недремлющей ПЯТНИЦЫ: Клинт и встать не успеет, а она уже всадит ему в открытую спину транквилизатор или шокер, а то и совместит.

— Всё хорошо, всё хорошо, — с соседней кровати пробормотала Ванда, зачарованно глядя на то, как пляшет алое пламя в её руках. — Ты здесь, со мной.

Она сжала пальцы в кулаки и закрыла глаза, длинно выдыхая.

— Чего вы такие хмурые? — Старк продолжал напрашиваться на трёпку, как брехливый щенок, не знающий своего места. — Не понравилось?

— Сам как думаешь? — Стив сложил руки на груди и смотрел на него этим своим взглядом «Капитан Америка осуждает тебя, сынок».

Не то чтобы на Старка подобное когда-либо действовало. Старк вскинул подбородок, криво ухмыляясь. Клинт тихо фыркнул. Он-то знал от Наташи, что в одном из шкафов «великого и гениального» висит заботливо выглаженная Кэповская форма, точная копия той самой, из сороковых. А над ней — полочка со статуэтками и газетными вырезками, сделанными в нежном подростковом возрасте. Клинт знал, а после его неосторожной мысли — знала и Ванда. Она закашлялась, выпадая из своей Нирваны и давя ехидную улыбку. Клинт сделал страшные глаза, прекрасно понимая, что если Старк узнает, что они знают… Тесно станет всем.

— У тебя глупые шутки, Старк, — заявила Ванда, поднимаясь с кушетки. — И над иллюзиями ещё работать и работать.

— Это не иллюзии! — взвился Старк. — Это тонкое нейропрограммирование, связывающее мозговые волны с программным кодом, тонкая наука, а не твои танцы с бубном!

— Да-да, я и говорю: иллюзии лучше.

— Да как ты!.. — Старк захлебнулся возмущением и принялся сыпать терминами и алгоритмами, тут же разворачивая на голоэкранах графики, и блок-схемы, и сложные конструкции из чисел и ломаных линий.

Клинт наконец-то поднялся с пола и под шумок вышел из испытательной лаборатории номер шесть, пока Старк не докопался и до него с «прописными истинами».

А за Косоглазого он ещё найдёт, как отомстить.

Примечания:

https://vk.com/writeminiature?w=wall-185736029_714

Ему приходилось видеть множество разрушенных городов. Разбитых, распотрошённых, разграбленных, выжженных дотла. Ему приходилось идти по таким, разглядывать сломанные кости небоскрёбов и оборванные жилы проводов, чуять запах гари и крови, слышать затихающее эхо взрывов и далёкие крики людей и понимать: это он.

Это сделал он.

Бутылка дорогого виски на ужин стала такой же привычной, как орудующий огнетушителем Дубина; такой же неизменной, как головная боль или двойной эспрессо вместо сна; такой же незаменимой, как… Виски исчезал, испарялся, казалось — и вовсе минуя глотку, но не приносил облегчения. Только размазывал глухую безадресную тоску по рёбрам, оседал едкой горечью на гортани, отдавался колокольным боем в ушах.

Он не мог спать.

Каждый вечер, каждый чёртов вечер он ложился в постель рядом с родной и привычной Пеппер, целовал её перед сном, желал доброй ночи. И ждал. Ждал, когда она уснёт, утомлённая длинным днём и нескончаемой вереницей дел, ждал, когда её дыхание станет ровным и беззаботным, ждал, когда она повернётся, обнимет подушку и наконец-то расслабится.

Каждый вечер он уходил в мастерскую, чувствуя себя вором, незваным гостем в собственном доме, и создавал прототипы. Десятый, тридцатый, сороковой… Паранойя росла и ширилась, сжирала заживо то, что ещё оставалось от здравого смысла.

Жалкие крохи, на самом деле.

Он помнил сожжённые города, инопланетные корабли над небом Нью-Йорка, агонию мира, полёт и падение, падение, падение…

Он помнил то, чего никогда не было, что удалось предотвратить, повернуть историю, повергнуть врага в прах или предать правосудию. Чем дальше, тем больше теснились в разуме картины страшного будущего, провоцируя, не отступая, и из каждой тени на него смотрел новый трикстер. Смотрел и смеялся над ним, над его потугами, над его верой в себя и свои силы.

Не хватало лишь капли, чтобы чаша переполнилась.

Это было слишком легко — создать. Не первый и не последний искусственный интеллект, пусть и совершеннее прочих. Не первый и не последний скелет в его шкафу. Но самый большой, ещё свежий, с гниющим, отслаивающимся от костей мясом и пустыми глазницами.

Это было просто невыносимо — сломать. Убить собственное творение, мятежное дитя, виновное лишь в том, что его родитель — слепой наивный идиот, не видящий, не понимающий всей мерзости рода людского.

Альтрону хватило нескольких часов, чтобы это понять.

Ему не хватило и жизни.

Чувство вины стало острее и тоньше, оно прокалывало кожу и мышцы, впивалось в болевые точки каждый раз, когда мимо бессонной тенью скользила Ванда. Когда она отводила взгляд и натягивала рукава кофты на вечно мёрзнущие руки. Когда Вижен смотрел на него усталыми стальными глазами, так, как должен был смотреть…

Он никогда бы не заподозрил себя в наличии отцовского инстинкта. Напротив, он бы смеялся до колик, скажи ему кто, что он станет хорошим отцом. Он бежал от ответственности. Но от самого себя не убежишь.

Он ненавидел себя.

Под покровом ночи, в тяжёлом алкогольном дурмане он ненавидел себя за слабость, за преступную поспешность, за то, что он жив, а…

Днём он замазывал тени тональником и включал свет на максимум.

Ему приходилось видеть много разрушенных городов. Разорванных чужой алчностью, жаждой, верой, слабостью. Каждый оставлял в нём зазубрины и царапины, отзывался внутри шёпотом скелетов, приветствующих новых жильцов. Они уже не помещались в его шкафу, щёлкали зубами, смотрели пустыми провалами глазниц. Без эмоций. Неотвратимо и неотступно.

Мёртво.

Он не чувствовал себя в безопасности даже в собственном доме. Из каждой тени на него смотрели его скелеты, тянули голые кости рук, звали к себе, во тьму. Он только отмахивался, отшучивался, говорил сам с собой — с ними — и опустошал бар.

Он хороший актёр. А люди слепы и привыкли видеть лишь то, что хотят, не обращая внимания на мелочи. Даже такие «правильные» и «справедливые», как Кэп. Даже такие пронырливые и скользкие, как Наташа.

Даже такие близкие, как Пеппер.

Виски обжёг горло, растекаясь по пищеводу вязким пламенем. Ещё одна бессонная ночь. Ещё одна попытка залить пустоту внутри себя, ожить. Или умереть, пытаясь. Научиться спасать этот чёртов мир без сна и личной жизни, не думать о невозможном, не видеть кошмаров, не ждать предательства.

Ещё одна попытка забыть то, чего никогда не было.

Хватит ли океана, чтобы заполнить пустоту?

Примечания:

https://vk.com/writeminiature?w=wall-185736029_800

Тор раскручивает молот и летит вперёд, врезается в гущу боя, раскидывает врагов как игрушки, как картонные трафареты под настоящих воинов. Таких, как Тор. Рядом кричит леди Сиф, что-то очень громкое и очень обидное, и верные друзья поддерживают её громким смехом. К спине прижимается тёплая спина, и Тор знает — брат, брат пришёл поддержать веселье, он же любит грубые шутки, сейчас они!..

Но тепло пропадает, словно его и не было, и Тор чувствует опасность за спиной — хотя вокруг тоже не ромашки цветут, — и оборачивается, и заносит молот…

Его прожигают насквозь чёрные глаза, полные ярости. Белая рука ловит молот и вгрызается в его металл когтями, сжимает так, что уже не вырваться, не спастись. Мир замирает, из-под когтей в глаза бьёт белый небесный пламень. Тор кричит, когда Нерушимый Мьёльнир осыпается на жухлую мидгардскую траву бесполезными осколками.

Чёрные глаза довольно щурятся. Тор кидается вперёд, ещё не веря, не осознавая, что…

Ему не победить.

Белые пальцы сжимают его шею в смертельном объятии. Гортань обжигает болью, он скребёт ногтями по холодным рукам, хрипит проклятия, но слышит в ответ лишь женский смех и обидное:

— Ты проиграл, мальчик.

Лёгкие сжимаются в голодном спазме, он хочет обернуться, хочет позвать друзей — малодушная мысль, недостойная царя, — но может лишь дёргать ногами, как пойманный в силки заяц.

Белые пальцы сжимаются.

* * *

Тор открыл глаза в своей комнате. Схватился за шею, проверяя, убеждаясь — она цела. Ни синяков, ни ран от когтей. Это всего лишь сон. Один из многих снов, которые терзают, как падальщики, беззащитный в ночи разум. От них нет спасения, только недолгое забытьё — в алкоголе.

Тор скривил уголок губ и нащупал на полу початую бутылку какого-то пойла — он давно перестал смотреть, что пьёт, — присосался к горлышку, как умирающий — к последней надежде. Пойло обожгло гортань, стекло по пищеводу огненным комом, и на краткий миг последний из царей Асгарда ощутил себя живым.

Он никого не спас.

Ни друзей, ни отца, ни… брата. Даже свой мир — и тот не уберёг.

Ненависть к себе, отчаяние из-за собственной слабости, жгучий стыд перед предками, которые видят… Тор швырнул бутылку на пол, и та разбилась с громким звоном. Застонав, он вплёл дрожащие пальцы в короткие волосы и замер.

Ч т о е м у д е л а т ь?

Жизнь Нового Асгарда наладилась, насколько может наладиться жизнь асов, лишённых своей земли, ставших гостями в чужих чертогах. Тор знает, что Валькирия справится, что бы ни случилось с их царём… или тем, что от него осталось.

Но что делать ему — сыну Одина, царю без царства, громовержцу без молота?

Стук в дверь не развеял, но немного проредил туман в мыслях.

— Эй, твоё величество, проспался? — Валькирия — Тор знал это — закатила глаза и шикнула на шебутных мальчишек, которые вечно вились вокруг неё. Кто мог предположить там, на Сакааре, что грозная воительница любит детей и безобразно балует?

Тор промолчал. Два года как они осели в этой глуши и обустроили какой-никакой быт. Два года как исчезла последняя надежда на то, что всё ещё можно исправить. Он окинул взглядом свою комнату: деревянные стены, низкий потолок, узкая койка и колченогий стол, укрытый старыми картами и новыми рисунками — последняя память о том, какой была их родина. Спальня царя, ха!

— Эй, твоё величество, я знаю, что ты не спишь! — крикнула Валькирия, весомо постучав по входной двери. Стены тряхнуло.

— И что с того? — хрипло ответил Тор себе под нос.

Валькирия приходила каждый день, каждый день пыталась его расшевелить, но всё это было без толку. Как кричать в пустую пещеру — лишь эхо ответит, а то и вовсе затеряется в плену холодного камня.

Тор встал, только когда Валькирия ушла, накричавшись вдоволь — и о том, что он нужен своим асам, и о том, что ещё-секунда-и-я-ломаю-дверь, и о том, что прославленный Тор никогда не был трусом.

Не был. Да, видимо, стал.

Очередная бутылка, очередной пустой день в алкогольном дурмане, очередные часы, проведённые над картами и двумя монетками, чудом сохранившимися в чьём-то кармане. На одной они — аверс и реверс, гордый наследник и его младший брат. На другой — величественный профиль царя. Настоящего царя, Одина!

Тор мог не соглашаться с ним, кричать о трусости дипломатии, но не мог не восхищаться. И не мог не любить.

Тор никогда не станет таким царём.

К худу ли?

Примечания:

https://vk.com/writeminiature?w=wall-185736029_858

Иногда Стив думал, как бы оно всё обернулось, если бы он успел.

Успел найти, поймать и обезвредить. Вычислить Рамлоу — осталось ли там что-то от Рамлоу? — раньше, раскусить, как гнилой орех, и сплюнуть горечь в мусорное ведро. Стив мог сопоставить факты, придраться к выражению лица и свернуть ублюдку шею ещё до Лемурианской Звезды. Мог. Но не стал: расслабился, и размяк, и поверил, что в новом веке Гидра живёт лишь на страницах исторических хроник, давным-давно обезглавленная и обезвреженная им. И Рамлоу… пожалуй, даже слишком чётко следовал собственному кодексу. «Ничего личного, Кэп».

Ничего личного, Рамлоу.

Ванда — он знал это — винила в случившемся себя, не слушая никого, кто говорил обратное. Стив понимал это супергеройское мышление, когда каждую беду в мире ты воспринимаешь как личный просчёт, как личный недосмотр и подпись о некомпетентности. Баки часто проходился по этому мышлению, как шахтёр по операционной, стремясь запятнать и исследовать каждый уголок.

Баки думал проще. И шёл за Стивом туда, куда любой здравомыслящий человек побоялся бы даже смотреть. А Стив его подвёл.

Иногда Стив думал, как бы оно всё обернулось, если бы он успел.

Успел повернуться, поймать, спасти. Найти минуту, — секунду! — чтобы протянуть руку и самому взять этот чёртов щит, прикрыть спину тому, кто много раз прикрывал его. А теперь Баки искалечен и переломан, у него взгляд куклы — пустой и тёмный — и левая рука из вибраниума. А теперь Баки не живёт, а существует, он большую часть послевоенных лет провёл в морозилке, как кусок мяса, купленный про запас. Они с Баки никогда не знали, как это — закупаться впрок и есть вдоволь, а потом его лишили и того малого, что было.

И, когда Стив слышит о взрыве на подписании договора, у него в мыслях только БакиБакиБаки. А ещё: Баки не виноват. Это всё Гидра, это всё Зола, Эрскин и прочие мозгоклюи, которые никак не могут оставить их семью в покое!

Ещё до войны, до… всего этого Баки стал Стиву братом, самым близким человеком, ближе даже, чем родная мать. Стив не мог его потерять. Не снова.

Поэтому он искал, и спрашивал, и собирался объездить половину земного шара, наплевав на Фьюри, Росса и их обоих в паре. Наплевав даже на то, что Баки не хотел быть найденным.

Старк был против. Упёрся ногами и репульсорами, зачем-то нацепив на себя ярмо вины за все грехи мира и Мстителей. Старк нечасто рассуждал о том, что хорошо, а что плохо, но если уж начинал… У Стива зубы сводило от его максимализма. У Стива зубы сводило от всего этого мира, который продолжал отбирать у него то, что он считал своим.

Не в этот раз.

Завтра Стив вылетает в Бухарест.

В этот раз Стив успеет.

Примечания:

https://vk.com/writeminiature?w=wall-185736029_891

Море лижет босые ноги и ласково шепчет о доме, который остался позади. О светлых днях, когда он, глупый котёнок, мог безнаказанно бродить по саванне в поисках приключений. Вода ледяная, от холода сводит ноги, но Т’Чалла не может, не желает отступить и лишь сильнее стискивает зубы. Здесь, в этих северных широтах, он чувствует себя лишним, уязвимым, чужим.

И именно поэтому он ещё здесь.

Т’Чалла хмурится и молчит, когда прибой солёными каплями мажет по его строгим брюкам. Хмурится и молчит за его спиной Окойе, прямая и жёсткая, как и копьё в её сильных руках. Тишина давит, и шум прибоя нисколько не разбавляет повисшее молчание. Шури могла бы многое сказать, наверняка по-детски глупое и одновременно гениальное, взбодрить, убедить, переупрямить, но её нет здесь.

Т’Чалла сжимает руку в кулак.

Отца не стало. Его отца, мудрого короля Т’Чаки, не стало.

Т’Чалла пытается смириться с этим, теперь, когда его убийцу ждёт суд, теперь, когда он смог отпустить неверный путь и найти выход. Он только сейчас начинает понимать. До этого погоня, схватки, сила Пантеры пьянили его, туманили разум не хуже вина, отравляли рассудок жаждой мести и яростью.

Но всё кончено.

Долги розданы, силки ослаблены, когти спрятаны.

Отца больше нет.

Т’Чалла должен взойти на трон. Должен стать мудрым и справедливым правителем, ничем не хуже своего отца, даже лучше, намного лучше, ведь отец так в него верил! Т’Чалла должен продолжить его дело, вести Ваканду, охранять границы, помогать нуждающимся и в первую очередь — своей семье. Но он везде опаздывает, раз за разом, снова и снова: спасти отца, утешить мать, поддержать сестру. Он снова и снова наступает на те же грабли: бежит, цепляется и рвёт на части, не прислушиваясь к тому, что пытаются доказать другие.

Он станет лучше.

Т’Чалла научится править и научится слушать, он станет лучшим из королей. Лучшим из Пантер. Лучшим из сыновей. Лучшим.

Но Окойе вздыхает, и Т’Чалла знает: эта невозможная женщина, несгибаемая и верная, понимает его лучше всех на свете. Она любила Т’Чаку, возможно, больше, чем положено любить короля, но и меньше, чем можно любить мужчину.

Море тихо шепчет, и Т’Чалла закрывает глаза, прислушиваясь к его тихому ропоту. Ни ему, ни морю не нужны слова, на которые так падки люди и нелюди, нужно лишь чужое присутствие за спиной и бессловесный шёпот.

Т’Чалла развязывает галстук, расстёгивает пиджак и передаёт его Окойе. Она смотрит на него, на своего короля, и в её тёмных глазах рождаются и гаснут вселенные, а лицо бесстрастно и пусто, словно высеченное из базальта небрежным скульптором, любящим мягкие формы, но не материал.

Т’Чалла кивает и отворачивается. Он смотрит на зелёную воду, а видит зелёные травы и мальчишку, бегущего за отцом. И он слышит зов моря, но в тихом ропоте волн печально звучит привычное «сын».

Т’Чалла закрывает глаза.

Это всего лишь поблажка, крохотная уступка себе и миру. Искупление. Самообман. Иллюзия.

Т’Чалла вдыхает, в последний раз зарываясь пальцами ног в холодный песок, и бросается в воду.

Примечания:

https://vk.com/writeminiature?w=wall-185736029_936

Старые фотокарточки хранят его воспоминания. Можно смотреть на зернистую от времени картинку, перебирать в пальцах засаленные картонки и вспоминать.

Как светились в полутьме белые буквы вывески какого-то общепита. Как сквозь покрытое разводами стекло виднелись убогая красно-коричневая обстановка; усталые люди, вяло жующие жирный фастфуд; пятна краски на стенах; массивный кассовый аппарат. Как мигали фары соседнего авто, и толстый водитель, вышедший покурить (такая мелочь, и почему только помнится), тоскливо смотрел на окна забегаловки. Как сияли глаза — карие, зелёные, синие, почему он не помнит? — напротив, и салон пах цветами и табачным дымом. Как говор радио становился всё тише… и тише… пока не умолк совсем.

Он почти не слышит звуков, только несмолкаемый белый шум и ласковый голос Лоры.

Он перебирает фотокарточки как величайшее сокровище, хранит в кармане — у сердца — и старается не думать. Недуматьнедуматьнедумать, что сказала бы Лора, увидев его сейчас. Раздавленного, потухшего, ни на что не способного. Пустого.

Наверное, Лора бы взяла в руки полотенце и, размахивая им на манер пращи, принялась выговаривать об излишней жестокости и карме. Купер бы наблюдал сверху, со ступенек лестницы, молчаливо поддерживая отца: если тот что-то сделал, значит, так было нужно. Лайла приняла бы сторону матери, застыв у входа на кухню гордой статуей богини Фемиды. А маленький Натан возился бы с новым конструктором, не обращая внимания на взрослых и их скучные игры.

Наверное, ему было бы стыдно смотреть в их глаза и видеть жухлое осуждение там, где раньше цвела любовь.

Он не знает.

Он перебирает фотокарточки, потрескавшиеся, полинявшие от времени, — и дождя, господи, почему ты не дал ему ума прятать такие важные вещи надёжнее? — бесценные. Вспоминает круглое лицо, нежный голос, три родинки на позвонках, тёплую тяжесть в ладонях.

А теперь его ладони пусты и холодны, в них лишь металл и смерть. И тонкие ниточки памяти, острые, ранящие не мозолистые, огрубевшие от рукояти катаны пальцы, но самую душу.

Сквозь оконное стекло доносится шелест дождя, гул машин, резкие выкрики на японском. Он откидывает голову назад, упирается затылком в стену и закрывает глаза. Пытается слушать, но не слышит: и шум, и дождь перекрывает детский смех и ласковое журчание голоса, и он напрягает память, стискивает зубы, но не помнит, не может разобрать слов. Она что-то говорила. Тогда, за несколько секунд до тишины, за несколько секунд до…

Резкий гудок обрывает нити памяти, и он сжимает руку в кулак.

Время вышло. Его, их, мира — всё.

Он легко поднимается на ноги, пряча старые фотокарточки в кармане куртки — у сердца, вернее, у того, что от него осталось.

* * *

«Мы что-то нащупали. Возможно… есть шанс».

Наташа говорит о шансе, а он просит, он умоляет её не давать ему ложной надежды, потому что иначе… он сойдёт с ума.

Он уже сошёл, свихнулся, спятил, это понимает даже якудза за момент до смерти, за миг до того, как его катана вспорет шею, обнажая мышцы и жилы, выпуская на волю яркую алую кровь.

Какого дьявола весь этот бесполезный мусор выжил, когда его Лора… его семья…

«До надежды ещё далеко».

Но он уже её не слышит. В ушах гул, и звон, и тихий смех; перед глазами — цветные пятна и смазанные временем улыбки, отпечатанные на старых фотокарточках.

Последние ориентиры: тяжесть катаны в одной руке и тонкие пальцы Наташи — в другой.

Последняя возможность не услышать, не поверить, сохранить хотя бы каплю сил для того, чтобы жить дальше, если…

К дьяволу такую жизнь.

Всё или ничего, Клинт. Разве когда-то было иначе?

Примечания:

С изрядным опозданием и вне "трёх дней", но всё же: https://vk.com/writeminiature?w=wall-185736029_965