Тропы Ирмо (джен)

Он толком не понял, откуда взялся огонь.

Корабли причалили, и все войско высадилось на берег. Отец приказал разбить лагерь, выслал вперед разведку — он уже мыслями был на новых землях. И ни единого разговора не было о том, чтобы вернуться назад, за сородичами, оставшимися на берегах Арамана. Амбарто надеялся, что отец все же вспомнит о них, а если нет, то подумывал вернуться сам. Однако эти планы были весьма туманными, и на самом деле Амбарто просто хотел еще одну ночь провести в каюте, а не в шатре на голой земле. Ему предстоял еще долгий поход, и перед ним не помешал бы отдых.

Проснулся уже когда всю каюту заволокло дымом. Эльда резко вскочил, вдохнул и тут же упал обратно, согнувшись пополам от кашля. Глаза слезились, горло жгло, и на несколько мгновений он потерял ориентацию в пространстве. Затем вроде опомнился, но после удушья накатил страх. Неужели пожар? Как-то раз неосторожный Мирион, еще во время плавания, уронил на палубу масляную лампу, но тогда огонь быстро потушили. Неужели снова, а помочь оказалось некому? Но огонь уже разгорелся, дым был густым и черным, дверь каюты обугливалась на глазах, от нее шел жар.

Заставив себя успокоиться, Амбарто сполз с кровати и распластался на полу. Пол тоже был горячим, но дыма здесь было меньше. Так, ползком, отталкиваясь руками и ногами, он добрался до двери. Прикоснулся и тут же отдернул обожженные пальцы. Снаружи уже ревело пламя, пожирая корабль. Как же быстро он занялся! Словно не от одной лампы, а от целой бочки масла.

Даже на полу дышать было тяжело, и после очередного приступа кашля Амбарто стянул через голову рубаху и замотал лицо — стало легче, но совсем ненамного. Он развернулся и пополз в противоположную сторону, к окну. Может, удастся выбраться через него? Но надежда оказалась тщетной. Окно было крошечным, в какое не пролезет и ребенок, а у Амбарто был с собой только охотничий нож. Рубить им прочное дерево он мог бы целую вечность.

Теперь ужас овладел им уже по-настоящему. Он оказался заперт в каюте пылающего корабля, отрезанный от всякой помощи, обреченный сгореть заживо или задохнуться в дыму! Еще какое-то время он просто бессвязно кричал, словно испуганный зверь, но снова сумел справиться с собой.

Амбарто несмотря на дым, поднялся и выбил окно. Кое-как высунул в него голову и принялся звать на помощь. Но увы, борт был обращен не к берегу и лагерю, а к морю — бескрайнему и черному, расцвеченному только сполохами пламени. Да там горел целый флот! Все телерийские корабли погибали в пламени, а вместе с ними погибал и Амбарто.

Дыма в каюте стало больше — его тянуло из-под двери сквозняком, и теперь пригодный для дыхания воздух остался только снаружи. Но Амбарто понимал, что не спасется, если будет просто стоять, высунувшись наружу и хватая ртом воздух. Отчаяние породило силу, и он бросился назад, туда, где все уже заволокло чернотой. Он по памяти нашел крепкий табурет и принялся колотить им по борту в надежде сломать ближайшие к выбитому уже окну доски и расширить проход.

Удар, еще удар. И еще...

В последний Амбарто вложил все свои силы и свое яростное желание жить. Табурет разлетелся в щепки, а пробоина осталась такой же крошечной.

Уже понимая, что это бесполезно, Амбарто принялся кромсать и рубить доски ножом. Но корабли Альквалондэ были прочны, и сталь оставляла на дереве только глубокие зарубки, не более. А может, белокрылый лебедь, сгорая, хотел забрать с собой одного из своих похитителей. Однако эльда не останавливался, раз за разом терзая дерево. Иногда он прижимался к пробоине, жадно вдыхая воздух, которого даже так становилось все меньше. Все было бесполезно, но Амбарто не позволял себе остановиться. Он резал дерево, дышал, кричал и снова резал.

Из глаз текли слезы, руки и намотанная рубаха почернели от копоти, а легкие словно набили раскаленными иглами.

Амбарто не сдавался, отчаянно цепляясь за призрачную эфемерную возможность добраться до спасительной воды — такой близкой, но такой недосягаемой.

Пламя уже преодолело дверь, половина каюты горела. Эльда взвыл от боли, когда голая кожа на спине покрылась ожогами. Рыжие волосы тлели, добавляя к запаху гари неприятные нотки, будто от перекопченного мяса. Языки пламени тянулись к нему, доски под босыми ногами превращались в раскаленные угли, и Амбарто прижимался к окну, где стена еще не занялась.

На крик не хватало уже ни сил, ни дыхания — только на бесполезный сосредоточенный труд. Щепки от доски отлетали в стороны и тут же загорались искрами, но в проем Амбарто не смог бы еще просунуть плечи. Он не успевал и понимал это — но отказывался верить.

А затем вокруг него послышался оглушительный треск. Потолок рухнул. Перекрытия падали на Амбарто, объятые пламенем, рассыпая снопы искр и погребая его под своей тяжестью. В последний раз эльда отчаянно завопил, а потом сознание кануло в бездну жара и огненной боли, чтобы никогда уже не вернуться.

* * *

Истошный отчаянный вопль пронесся над стоянкой, заставив бойцов вскочить и спугнув ночных птиц с деревьев. Амбарто бешено катался по земле, то хватаясь за лицо, то шаря и хлопая по телу руками, словно пытался стряхнуть что-то. Амбарусса бросился к брату, обнял его, не давая метаться, а затем принялся трясти, чтобы разбудить. Еще пару минут Амбарто кричал и бился, а затем умолк и распахнул глаза, не до конца еще осознавая, где находится.

— Что случилось с тобой?

Амбарто видел в глазах брата отражение собственного ужаса. Его колотила крупная дрожь, но постепенно он успокаивался. Только что кошмар был неотличим от реальности, но теперь остался лишь зыбким ночным видением. Конечно, никто не сгорел заживо на кораблях, а в ту ночь Амбарто спал в походном шатре. Он тоже проснулся от дыма и рева пламени, но в безопасности, на берегу.

А теперь шел второй день битвы, и отряд близнецов встал лагерем, позволив себе несколько часов чуткого сна. И этого сна Амбарто лишил своих бойцов, перебудив их криком.

Но Амбарусса все еще обеспокоенно вглядывался в его лицо и ждал ответа.

— Ничего страшного, всего лишь дурной сон.

Эти слова дались Амбарто непросто, словно он наяву надышался дымом, а еще ему потребовалось все его самообладание, чтобы голос не дрожал.

— Здорово же ты всех напугал, — Амбарусса натянуто улыбнулся и потянул его вверх, помогая встать. — Пойдем ближе к костру, погреешься...

Только услышав слово «костер», Амбарто вывернулся из объятий брата куда более резко, чем стоило бы.

— Знаешь, — смутившись собственного жеста и все еще дрожа, ответил он. — Я... я не замерз, правда. Лучше уж так посплю.

Амбарто завернулся в плащ и устроился на земле на самом краю стоянки — как можно дальше от огня.

Долгие месяцы в кузнице прошли даром. Каждая новая бесплодная попытка сводила Феанаро с ума, доводила до бешенства, побуждая крушить и ломать собственные неудачные творения, изо всех сил колотить молотом по верстаку, швырять заготовки в раскаленный горн. Все без толку! Его идея была великолепна и грандиозна, но исполнение оставалось жалкой тенью замысла.

Силима выходила либо недостаточно прочной, чтобы вмещать свет Древ, либо недостаточно чистой и прозрачной, чтобы пропускать и приумножать его. Каменный пол был усыпан осколками, которые неприятно хрустели под ногами, вокруг рабочего места царил невообразимый хаос, и только самые нужные инструменты Феанаро содержал в порядке.

Он зашел в тупик. Чего-то не хватало. Чего-то жизненно важного.

Нет, самой жизни.

Древа живут, гаснут и разгораются вновь. Пульсируют. Дышат.

Не хватало пульсации. Биения. Сути.

Сердца.

Эта мысль огненной иглой вонзилась в измученный разум Феанаро, заставила его вздрогнуть всем телом и отбросить очередную заготовку, которая, как он теперь понимал, обречена была стать новой горсткой осколков на полу. Она, безжизненная, не могла стать его величайшим творением.

Швырнув почти готовый кристалл на пол, Феанаро бегом помчался из кузницы. После долгого затворничества золотой свет Лаурелина болезненно резанул по глазам, так, что выступили слезы, но мастер не обратил на это внимания. Он не говорил ни с кем из семьи и домочадцев, не отвечал на взволнованные оклики, которыми провожали его все встречные. Ему нужны были только две вещи: острейший нож и зеркало. Больше ничего. Он знал, что, возможно, видит и свет, и эльдар, и свой дом в последний раз, но не подумал даже попрощаться. На него снизошло озарение, и он не мог терять ни минуты.

С ножом и зеркалом он вернулся в кузницу, поставил зеркало к стене и разорвал на себе запыленную и прожженную по многих местах рубаху.

Безупречно отполированная поверхность отражала осунувшееся лицо с темными кругами под глазами, из-за которых горящие лихорадочным возбуждением глаза казались яркими, словно звезды. Волосы давно нечесаны и сбились в безобразный колтун на затылке, руки в ожогах и ссадинах, на щеке длинная царапина — от осколка очередного разбитого кристалла.

У Феанаро мелко дрожали пальцы, но нож он сжимал крепко. Отблески огня из горна плясали на лезвии, и оно казалось красным от крови. Преждевременно.

Вместо трех камней будет всего один, но с ним не сравнится ни одно творение эрухини, ни в прошлом, ни в будущем.

Нужно было только сердце.

Феанаро приставил кончик ножа к груди, наблюдая за движением свой руки в зеркале. Рука как будто жила своей жизнью, действовала сама по себе. Он не ощутил боли, когда из-под отточенного лезвия потекла маленькая капелька крови, прочертив алую дорожку на белой коже.

Несколько ударов сердца понадобились Феанаро, чтобы решиться окончательно. Он отнял нож от кожи и занес его над маленькой ранкой, а затем резко вонзил его слева от грудины, на треть длины, проткнув мышцы и хрящ.

В этот момент пришла боль. Яркая, слепящая, от которой у Феанаро против воли вырвался протяжный, отчаянный стон. Но это только начало.

Ухватившись обеими руками за рукоять ножа, Феанаро повел его вниз, разрезая ребра одно за другим. Кровь текла по груди и рукам, брызгала на зеркало, нож становился скользким. Но Феанаро не выпустил бы его, даже если бы захотел — пальцы свело судорогой, и разжать их казалось вовсе невозможным.

Боль расцветала на месте разреза огненным цветком, и каждую секунду казалось, что она уже просто не может быть сильнее, но каждое следующее движение ножа обманывало эти ожидания. Боль мешалась с ужасом и восторгом, поглощая все лишние мысли и переживания. Мир сузился до рук, ножа, зеркала и кровоточащей раны. Феанаро будто бы не существовал в этом мире и в то же время был каждой из его составляющих.

Мышцы податливо расходились под лезвием, следующий хрящ потребовал усилий, вырвав у Феанаро еще один крик. Но пути назад уже не было.

Снова мышцы, затем снова плотный хрящ. И еще.

Вынув нож из длинного разреза, Феанаро пошатнулся, но успел выставить руку вперед и ударил по зеркалу, едва не разбив его. На стекле остался алый след ладони.

Со стоном выпрямившись, мастер оглядел дело своих рук, и ужас на миг пересилил восторг и предвкушение величайшей работы. Может, еще можно позвать на помощь? Придут целители, отнесут его в постель и зашьют рану, спасут его от гибели... снова оставив наедине с отчаянием и пустотой, с замыслом, который не воплотить. Разве есть смысл в такой жизни? Если ему суждено создать прекраснейший из камней и умереть — то пусть будет так.

Феанаро переложил нож в правую руку, а пальцы левой запустил в рану, расширяя ее, пока не смог ухватить собственные отсеченные ребра. Было скользко и невообразимо, невозможно больно. Голова кружилась, перед глазами плыли алые пятна, и Феанаро чувствовал, как из него вместе с кровью вытекает жизнь.

Руки слабели, пальцы все так же дрожали, и он знал, что у него есть только один шанс.

Зарычав, словно разъяренный зверь, он изо всех сил рванул ребра влево, выломав их с влажным хрустом. В глазах потемнело, сознание погрузилось в черную пучину, в которой не было ничего, кроме бесконечного мучения.

Когда Феанаро колоссальным усилием воли заставил себя очнуться, он обнаружил, что стоит на коленях, инстинктивно опираясь о зеркало, в луже собственной крови. Грудная клетка была разворочена, и он видел трепещущее легкое и бешено колотящееся сердце. Значит, осталось немного.

Нож валялся на полу, и Феанаро подобрал его. Вставать он не решился, лишь снова выпрямил спину. От этого движения кровь снова брызнула на стекло и на его руки, но это уже не имело значения.

Ему нужно было сердце, чтобы завершить работу.

Он не свыкся с болью, но она как будто поблекла, уступив место азарту. Сейчас или никогда.

Быстрым движением Феанаро отсек вену, затем другую и третью, действуя вслепую, поскольку за хлынувшим темным потоком ничего не было видно. И наконец ярко-алый фонтан хлынул из перерубленной аорты, залив зеркало, пол и всего Феанаро.

Но мастер каким-то невероятным образом был еще жив. Зеркало и нож ему больше не требовались. Как не требовалось и сердце, которое теперь билось в его ладонях, сокращаясь и расслабляясь, будто все еще качало кровь по жилам эльда. Оно казалось неправдоподобно горячим, словно вмещало в себя все пламя души мастера.

И Феанаро знал, как обратить его в кристалл — основу для величайшего Камня.

Феанаро резко подскочил на постели и сел, бешено озираясь. Тельперион был на самом пике своего свечения, через открытое окно доносилось только пение ночных птиц. Тирион мирно спал, и никто даже представить не мог, какое жуткое и удивительное видение посетило принца.

Еще не вполне понимая, где явь, а где грезы, Феанаро принялся ощупывать свою грудь. Под пальцами, разумеется, была гладкая кожа: ни разреза, ни шрама от него. Несколько успокоившись, он встал, как был, в одной длинной рубахе, побежал в сокровищницу, туда, где запертые в ларце хранились Сильмарили.

Когда он открыл крышку, три самоцвета вспыхнули ярко, словно истосковавшись по свободе, и от их вида Феанаро наконец пришел в себя.

Ради своих творений он не резал себя ножом, но отдал им собственную душу. И теперь, яснее, чем когда-либо раньше, осознавал, что не сможет расстаться с ними, хоть ради высочайшей цели, хоть за все блага мира. Что неспособен жить без них, как не смог бы жить без сердца.

И он не отдаст их никому. Никогда.

В зимнем лесу было тихо. Очень тихо. И очень холодно. Глубокий снег скрипел под сапогами, ноги проваливались в снег по колено, а то и выше — будто бы шел человек, а не эльда. Куда-то пропала привычная легкость движений, мороз заставил мышцы одеревенеть, и Майтимо, зябко ежась, шел неуклюже, словно шарнирная кукла.

Шаг. Шаг. Шаг.

Он искал. Искал, но не находил.

Он уже давно перестал чувствовать пальцы ног, а теперь и вовсе не мог пошевелить ими, и онемение постепенно распространялось выше, почти до колена. Не чувствовал он также нос и уши, а все остальное нестерпимо мерзло. Ветра не было, но холодный воздух забирал последние остатки тепла так быстро, что согреться не помогали ни движение, ни теплый плащ.

Майтимо обхватил себя руками под плащом и дрожал так, что зубы стучали друг о друга. Так мучительно холодно ему бывало разве что в те страшные годы, которые он провел подвешенным на Тангородриме. Но тогда зачарованная цепь сохраняла ему жизнь, а теперь холод легко мог убить его. Если он упадет здесь, никто не отыщет, никто не поможет.

Шаг. Шаг. Шаг. Не останавливаться.

Он искал. Искал, но не находил.

Он начал поиски там, где слуги Келегорма бросили в лесу Элуреда и Элурина, но все следы давно уже замело колким снегом. И вот уже больше суток Майтимо ходил по спирали вокруг этого места, постепенно расширяя круг поисков.

Шаг. Шаг. Шаг. Холодно.

Не пора ли бросить эту затею? Если взрослый, привыкший к лишениям воин не может выдержать здесь долго, то дети, должно быть, давно уже замерзли.

Он увидел детей в тот самый миг, когда отчаялся. Элуред и Элурин появились перед ним словно из ниоткуда. Босые, в одних только штанах и тонких рубашках, они стояли обнявшись и не проваливались в снег. Лица их были мертвенно-бледными, губы — синими, в фиолетовый оттенок, а руки и ноги обморожены до черноты.

— Холодно, — хором прошептали дети.

Но Майтимо не слушал. Он и так бросился к ним, на ходу снимая с себя плащ. Укутал сыновей Диора. И без того замерзшие пальцы обожгло холодом, когда он нечаянно коснулся плеча одного из них. И теперь, когда Майтимо оказался совсем близко, он разглядел узоры инея на их лицах. Но если дети двигались и говорили — значит, они каким-то непостижимым образом были живы.

Они стояли, вдвоем завернутые в один плащ и смотрели на Майтимо — два одинаковых застывших взгляда.

— Холодно...

Майтимо обнял их и попытался поднять на руки, чтобы отнести в лагерь, но сыновья Диора словно примерзли к снегу или вдруг сделались непомерно тяжелыми для мальчишек, едва достававших взрослому эльда до пояса.

— Холодно...

Не вполне понимая, что делает, Майтимо стянул с себя верхнюю рубаху, и дети попытались вдвоем натянуть ее на себя. У них не вышло, и рубаха досталась Элурину.

— Холодно...

— Так... так теплее? — спросил Майтимо, стягивая сапоги и шерстяные обмотки.

Ноги уже не чувствовали холода, и снег показался мягким и теплым, но оказавшись в одной нижней рубахе, Майтимо уже не дрожал, а трясся всем телом. Судорожно пытался растирать себе бока и плечи, приплясывал на месте, но это не помогало.

— Холодно...

Они не стали надевать сапоги, а медленно, держась друг за друга сделали шаг к своему спасителю. Протянули почерневшие скрюченные пальцы.

— Согрей нас.

— Но у меня больше ничего нет, — растерянно проговорил Майтимо.

Деревянные, механические движения, застывшие глаза, иней на коже... Живы ли они на самом деле? Или это наваждение? Или вражьи твари, принявшие обличья сыновей Диора?

— Согрей нас...

Дети синхронно прыгнули вперед и стали с неожиданной силой и ловкостью срывать с Майтимо штаны и нижнюю рубаху. Тот отбивался, но слишком замерз и устал. Движения выходили слабыми, вялыми и замедленными, будто во сне. Прикосновения снега к голой коже обжигали, но руки Элуреда и Элурина казались еще холоднее.

— Холодно, — проговорил один.

— Согрей нас... — отозвался второй.

Майтимо, совсем раздетый и уже присыпанный снегом, сжался, подтянув колени к груди.

А дети тянули к нему руки, и из их черных пальцев вытягивались длинные когти. Повинуясь скорее рефлексам, чем разуму, Майтимо рванулся в прочь, но все тело свело судорогой, и он лишь беспомощно задергался.

— Сними...

— Согрей...

Когти Элуреда полоснули по его спине, оставляя длинные глубоки царапины. Элурин вцепился в его бедро. Боли почти не было, и Майтимо как-то отстраненно наблюдал собственную ярко-алую кровь, тонкими струйками текущую на снег. Мальчики тем временем царапали его снова и снова, перечеркивая поперек ими же нанесенные раны. А затем, ловко подцепив когтями, стали широкими длинными полосами сдирать с него кожу.

Снятый спины лоскут Элуред приложил к своей груди, поверх нижней рубахи Майтимо. Лоскут с бедра Элурин приладил себе на шею, как короткий шарф.

— Холодно...

Затем его толчком перевернули на спину, и, навалившись с двух сторон, заставили распрямиться. Элурин стал раздирать ему грудь, методично снимая кожу и одевая Элуреда в теплые кровоточащие лоскуты. Майтимо видел свой старый шрам, некогда шедший поперек ребер, у Элурина на плече, и другой, с живота, у него на голове, вместе с куском кожи, который мальчик намотал вместо платка на голову.

Снег сыпался на обнажившееся кровоточащее мясо, умаляя боль, но не в силах избавить от ужаса происходящего.

— Согрей нас...

Элуред содрал кожу с культи правой руки целиком, как снимают шкуру с лапы животного, чтобы надеть на обмороженную ногу Элурина словно чулок.

— Согрей...

Когда холодные окровавленные когти оказались над лицом Майтимо, тот в ужасе раскрыл рот, но не смог закричать...

Майтимо распахнул глаза. Походный шатер за ночь выстудился, и нолдо продрог до костей. Его колотила дрожь — но не только от холода, а еще от пережитого ужаса.

Это был сон, просто сон, один из бесчисленных преследовавших его кошмаров. Еще одно жуткое видение, которое, однажды явившись в его разум, будет напоминать о себе время от времени и никогда его не покинет.

Майтимо действительно искал детей Диора. За несколько суток в зимнем лесу чуть было сам не замерз насмерть.

Он искал их. Искал долго.

Но не нашел.