The brand new Monday (джен)

До конца света остается пять дней. По крайней мере, так вещают комментаторы новостных телеканалов, составившие прогнозы со слов политиков, которые, в свою очередь, наперебой спешат то успокоить, то взбудоражить общественное мнение, напропалую перевирая высказывания учёных и превращая их в басни одна невероятнее другой.

Кто-то из числа людей самой непогрешимой категории, к коей они сами себя всегда причисляли, утверждает, что происходящее — предвестник появления нового Мессии, кто-то — что чрезвычайно редкое астрономическое явление, случающееся раз в несколько миллиардов лет. Кто-то предполагает правительственные заговоры, инопланетян и происки Гипербореи, но смысл один: к Земле со стороны галактического центра Млечного Пути с невероятной скоростью надвигается нечто, более всего напоминающее колоссальных размеров цунами и грозящее накрыть планету ровно через пять дней.

Свой новый и, если верить раздающимся со всех сторон паническим бредням, один из оставшихся пяти дней я начинаю с того, что просыпаюсь в шесть утра в своей огромной полупустой студии, в которую переехал полтора года назад, но до сих пор периодически путаюсь, заходя в кладовку вместо ванной комнаты.

Сорок минут уходит на то, чтобы убедить себя встать, совершить все положенные санитарно-гигиенические ритуалы, влить в желудок полтора стакана заранее заваренной вчера вечером бурды, считающейся в этих краях свежемолотым кофе, и закинуть сверху гипоаллергенный, безглютеновый, безлактозный, свободный от трансжиров и такой натуральный завтрак, что, кажется, ещё немного, сам уйдёт своими ногами из тарелки, отправившись к кому-то, кто в состоянии по достоинству оценить массу его скрытых достоинств. Я же всего лишь запиваю его оставшимся в стакане кофе, чтобы отбить с языка привкус картонной коробки, и приступаю к сборам на работу.

Конец всего сущего — не повод опоздать в офис и нарваться на недовольство начальства, которое, я знаю, случись чего, достанет меня и в загробном мире. Зато это прекрасный повод нацепить на шею подарочный галстук от Prada, который мог бы, наверное, стоить ещё дороже, только если бы был сделан из денег.

Надеваю пальто, подхватываю портфель, содержащий в себе бумаги ценностью во всю мою жизнь, то есть, говоря откровенно, ничего особо важного, и выхожу из подъезда.

С порога отмахиваюсь от очередной листовки, сулящей мне спасение души в обмен на все движимое и недвижимое имущество, и, не удержавшись, оглядываю толпу хиппи, выстроившихся разношерстной колонной вдоль пешеходной улицы. Понимаю, что им, борющимся сейчас за свое место на небесах, тёплый уголок не светит никоим образом, поскольку если для того, чтобы въехать на коне в рай, требуется этого коня отписать в собственность очередному пророку, то их средств не хватит даже постоять со своими плакатами возле обмотанного колючей проволокой и обложенного мешками с песком КПП апостола Петра.

Отмахнувшись, жалею, что ко мне так и не приставили обещанную неделю назад охрану, с которой теперь должны были ходить все чиновники штата важнее рядового полотера. Но для исполнения приказа, как обычно, не оказалось людей и, главным образом, денег. Сверстанный государственным казначейством бюджет не предусматривает статьи расходов на конец света, и вселенной, хоть та об этом ещё и не знает, предстоит прогнуться и пойти на уступки перед лицом неумолимой бюрократической машины.

Сажусь на заднее сиденье своего затонированного до полной непроглядности служебного автомобиля и даю отмашку водителю выезжать в департамент. Пока машина шуршит колесами по грязному асфальту, подминая под себя неделями не убираемый из-за многочисленных забастовок мусор, с интересом осматриваю агонизирующий город. Пожалуй, впервые за все время бездомные на его улицах не чувствуют себя одиноко: все жители находятся здесь же, среди них, разбиваясь на группы по интересам. В меру собственной фантазии каждый сейчас причисляет себя к числу мародеров, дружинников, отчаянных гуляк, адептов новоявленных пророков и праздношатающихся идиотов. Входящие в эти группы граждане стремятся упиться, обколоться, обблеваться, набить кулаки и наораться вдоволь на всю отпущенную им жизнь, которой, как они считают, осталось всего ничего.

Среди идущих стенка на стенку банд, сект и идейных воришек всего, что не прибито и плохо лежит, скучает введенная в город армия, которой, за неимением лучших альтернатив, приходится воевать с собственным населением. Впервые могучим американским военным силам некому объявить войну и некуда вторгнуться для немедленного установления режима всеобщего благоденствия. Это деморализует их и веселит меня, являющегося на данный момент единственным упорядоченным элементом в океане хаоса, винтиком в пытающейся симулировать незыблемость системе.

Оказавшись перед высоткой федерального суда Нью-Йорка, торопливо покидаю салон автомобиля и, прорвавшись через полицейское оцепление, являющееся в последнее время тонким пунктиром, разделяющим цивилизацию от океана всеобщей анархии, оказываюсь на своем рабочем месте, приветствуя коллег, недругов и шапочно знакомый обслуживающий персонал региональной Фемиды.

Судебная система срывает банк. Виновны все. Впору каждого, кто чудом сумел остаться с чистой совестью, собрать в одном месте в центральной тюрьме штата, объявив их новое место жительства отдельным государством, а остальную страну — местом заключения. Пусть вводят у себя въездные визы и защищаются от нас, как могут. А мы будем лезть к ним через забор с воплями о свободе и демократических ценностях. Впрочем, так в свободной стране думать нельзя. Особенно вслух. Современная демократия затейлива и допускает свободу мысли для каждого и свободу вздрючить тебя за эти мысли для всех окружающих. Единственный способ уцелеть — сбиться в кучу. Если ты не думаешь так, то кардинально иначе. Ты либо демократ, либо республиканец; либо правый, либо левый. Стоящих посередине тщательно и с особым удовольствием топчут обе противоборствующие стороны, и это то немногое, что их объединяет.

Впрочем, так было. Теперь — иначе. Конец света — великий дипломат, сумевший объединить всех людей под единым знаменем воровства из супермаркетов. Можно было бы подумать, что в оппозиции окажутся владельцы магазинов, но те тоже в деле и компенсируют издержки, обкрадывая конкурентов. При своих осталось лишь государство. Все его прекрасные, выверенные годами шулерские приёмы, заманивающие любого из нас шансом сорвать огромный куш и сулящие баснословные выгоды ровно до той секунды, пока очередной простодушный идиот не достанет из кармана свой бумажник, больше не работают. Кредиты, займы, страховки, компенсации, дотации и пени вдруг оказываются никому не нужны.

Когда у государства перестают воровать, оно тут же теряет связь с собственным народом и посылает свою полицию узнать, в чем дело. Это правильно. Если когда-нибудь из сознания человека разумного исчезнет стремление получить больше, чем у него есть, мир остановится, и все мы умрём от мозгового истощения. Самая первая обезьяна начала свою эволюцию не тогда, когда взяла в лапу палку, а когда додумалась отлупить ею свою соседку, прикарманив добытые той бананы.

Именно поэтому мы все сейчас и здесь: с педантичностью прозектора режем по живому, пытаясь выяснить, что происходит с нашим обществом, и поставить диагноз каждому из нас. Если вам интересно моё медицинское заключение, то смерть от мозгового истощения нам не грозит.

День в суде проходит под эгидой занимательной физики. Буквально каждый, от охранника на пропускном пункте до референтки прокурора округа, вдруг начинает мнить себя большим специалистом и считает своим святым долгом со знанием дела порассуждать о нейтрино, конденсате Бозе-Эйнштейна, квантовой пене и теории относительности, заставляя одного патлатого еврея без устали вращаться в гробу от частоты упоминания его имени и вопиющей бессмысленности происходящего. Немного радует лишь то, что достопочтенное сообщество новоявленных астрофизиков, математиков и ксенобиологов в конце рабочего дня приходит к выводу о несостоятельности астрологических прогнозов и предсказаний Нострадамуса. Победа их частичная: адепты Вайнленда¹ и Мида² отказываются признать поражение, формируя кружок мнения «альтернативного альтернативному» и запутывая тем самым свою и без того путаную позицию, сути которой, кажется, давно уже не понимают сами.

Возвращаюсь домой в пол-одиннадцатого ночи и решаюсь на звонок. Ритуал, которым я пренебрегаю уже неделю. Ты берешь трубку почти сразу, словно догадываешься о моих намерениях до того, как они посетят мою начинающую седеть голову.

— Я уж и не верю. Не мог позвонить еще позже? — в твоем голосе упрек.

— Не мог, еще полчаса и упал бы в обморок. Тут у нас ад кромешный, — говорю чистую правду и чувствую, как ты смягчаешься.

— Я скучаю. Софи тоже.

— И я по ней, — вру, но так вдохновенно, что и не заподозришь. Появление у нас ребенка стало результатом твоей блажи и моих финансовых вложений, помноженных на связи в одном из детских приютов. Немного стараний, пара рекомендательных писем, чтобы завернуть в них очередную пачку денег, — и вот мы уже счастливые обладатели розовощекой прелести ростом сорок семь с половиной сантиметров, весом два и восемь килограмма, доношенной, без пороков развития. Мать-наркоманка, сдавшая малютку в приют сразу после рождения, в счёт не идёт и быстро теряется где-то на границах сознания — теперь наша девочка является обладателем одобренного лучшими педиатрами и детскими психологами патентованно-счастливого детства, обеспеченного гиперкомпенсированным чувством вины родителей за несовпадение их генетических данных. Иногда опасаюсь, что однажды она притащит в дом мёртвого голубя, а у нас под рукой не окажется ни одной подходящей медицинской рекомендации, позволяющей выкинуть пернатую мерзость в мусорный бак. — По тебе тоже. Что у вас нового?

— Мать звонила. У них в городе комендантский час. Сказала, что у центрального рынка в двух кварталах от их дома была стрельба — кто-то попытался угнать грузовик с продовольствием. Трое погибших, раненые. Они с отцом теперь не выходят из квартиры. Нам, получается, еще повезло.

Разумеется, нам повезло! Ты в Майами, воспитываешь дочь и штурмуешь одну за другой двери известных модельных агентств, с завидным постоянством предлагающих тебе сниматься в рекламе йогуртов, корча с экрана такую улыбку, будто для того, чтобы съесть эту жижу с сахаром, тебе пришлось вырезать целое семейство потомственных фермеров, я здесь — секретарь суда по уголовным и уголовно-процессуальным делам города Нью-Йорка — неслыханное доверие и невероятный карьерный рост для вчерашнего гастарбайтера из страны невероятного, полумифического противника. Поселившись однажды в маленькой квартире на Брайтоне, мы вновь разбежались: ты в другой штат в погоне за мечтой, я — в элитный пентхаус в центре города. Эмигранты первой волны, уже даже сменив страну, не в состоянии остановиться на одном месте.

— Тут тоже стрельба. Вынесли пару магазинов и сожгли наше с тобой кафе. Помнишь, с теми омерзительно-розовыми пончиками с клубничной начинкой, твоими любимыми? Если поджигателя привезут к нам, даже не буду знать, просить для него у Вульфа помилование или сразу высшую меру.

— Придурок! — смеёшься. — Завтра позвонишь?

— Разумеется.

Примечания:

The brand new Monday — Абсолютно новый понедельник.

¹ Рональд Вайнленд — основатель апокалиптической Церкви Божьей, готовящейся к Царству Божьему, предсказавший наступление конца света 29 сентября 2011 года, 27 мая 2012 года и, наконец, 9 июня 2019 года.

² Дэвид Мид — «христианский нумеролог», писатель и исследователь, предсказавший столкновение Земли с планетой Нибиру в 2017 и 2018 году.

Четверг сливается в один сплошной поток беспросветной судебной волокиты. Мы методично штампуем обвинительные приговоры, прямо из зала суда отправляя обвиняемых по тюрьмам, которые все до единой бастуют уже вторую неделю. Заключённые требуют… Не знаю, впрочем, чего именно. Вероятно, просто возможности заявить о том, что они тоже есть. Сейчас все заняты именно этим. Каждый хочет сойти с ума наиболее ярко в надежде, что вселенная заметит и пощадит именно его. Все, кто не верят в грядущий конец, включая меня, тоже заняты этим демонстративно. Никогда ещё приверженность рутине и аморфность личных убеждений не были столь вычурными и социально мотивированными. Каждый из нас невольно хвастается тем, насколько мало изменилась его жизнь после объявленного правительством конца света. Мы ходим в те же бары, закупаемся в тех же магазинах тем, что осталось после систематических набегов выживальщиков из своих гаражных бункеров, и всячески оберегаем свой быт от всеобщего помешательства, тем самым сходя с ума сильнее самых отъявленных психов.

Вечером ты зовешь меня к себе в Майами. Неслыханное дело, мы не виделись уже полгода и все это время прекрасно себя чувствовали. Видимо, ты тоже сходишь с ума. Не помню точно, из-за чего мы перестали жить вместе. Просто так в один момент оказалось удобнее: подстегиваемое обстоятельствами честолюбие требовало одиночества и отсутствия личных привязанностей. Нас теперь разделяют несколько тысяч километров, но наша прагматичность защищает от потенциальных измен лучше самой тяжёлой половой дисфункции: временные любовники требуют моральных инвестиций, внимания и денег и грозят стать постоянной головной болью, стоит только подпустить их ближе необходимого. Нет, мы не изменяем друг другу и не расходимся, но и не пробуем съехаться снова, догадываясь, что это потребует жертв, принести которые на алтарь совместной жизни никто из нас не готов.

Тебя слегка волнует судьба Софьи, которую ты упорно называешь Софи, считая, что так правильнее. Многие утверждают, что дети лучше растут в полных семьях, я же считаю, что дети, как и сорняки, неплохо растут в любом случае, что ты с ними ни делай. Худшее, что могут сделать для них родители, — возомнить, что способны хоть что-то решать в их жизни, и обозвать свое самоуправство воспитанием.

— Ты приедешь?

Усмехаюсь в трубку. Как будто ты не знаешь: конец света способен остановить жизнь на молекулярном уровне и уничтожить все, вплоть до самых живучих микроорганизмов, но не в силах повлиять на судебные тяжбы. Их теперь с каждым днем становится лишь больше — моё расписание уже забито на месяц вперёд, а я ещё и не самое важное звено в судебном производстве. Боюсь себе представить, на что похож рабочий график судьи Вульфа. Я бы на его месте каждого второго не глядя отправлял на электрический стул, если бы, конечно, законно прикончить человека не было нынче такой морокой. Сейчас проще дать даже самым отъявленным мерзавцам дожить до старости. Если честно, не понимаю, как можно кого-то остановить от убийства себе подобных, если единственным наказанием, которое за этим последует, будет пожизненное содержание на казенных харчах и периодическая возможность за триста баксов заказать себе в номер лобстера в качестве очередного по счету «последнего обеда». Видимо, человечество в общей своей массе все же лучше, чем само о себе думает. Отвлекаюсь от своих мыслей и понимаю, что меня унесло, а ты все ещё дышишь мне в ухо и ждёшь ответа:

— Возможно, в понедельник.

Слышу твой ответный смех:

— Прекрасно. В этот раз у тебя, случись чего, будет шикарный повод для неявки. Но, Джимми, ты все же постарайся, ок?

— Ок, — морщусь, когда ты в очередной раз коверкаешь и моё имя на американский манер, и раздражённо прерываю звонок.

Отключив телефон, задумываюсь, чего хочу на самом деле. В конце концов, закат времен, даже мнимый — хороший повод задуматься о вечном, спросите у любого психолога. В голову меж тем, как назло, не лезет ничего путного. Может быть, я бы хотел ненадолго оказаться на родине и побывать на могиле родителей, похороны которых я стоически игнорировал со дня отъезда. Теперь я уже почти уверен, что не пущусь в пляс при виде сдвоенного надгробия с двумя выгравированными на нем строгими лицами. Профессор юриспруденции и учительница немецкого языка. Из учителей получаются худшие родители, способные выбрать в качестве основной линии поведения лишь безразличие либо тиранию. Со стороны отца мне досталось первое, со стороны матери — второе.

Наверное, я уже не злюсь. Очевидно, вообще никогда на них не злился, просто дал возможность жить своей жизнью без моего в ней присутствия. Надеюсь, они были счастливы, раз уж даже умерли почти в один день. Что они думали обо мне, не знаю до сих пор, и уже нет шансов спросить.

За окном вновь раздаются какие-то крики и звуки выстрелов. Теперь это случается почти каждый день. Вчера в ночь разборки между собой устраивали националисты и радикальные экологи. Удивительная в своей бессмысленности стычка, учитывая, что и экология, и национальный вопрос вот-вот перестанут быть актуальными проблемами. А уж радетелям за раздельный сбор мусора и вовсе стоило бы праздновать победу — скоро мусорить станет попросту некому.

Единственным объяснением происходящему я вижу то, что все эти люди, как и я, ни на секунду не верят, что в ночь воскресенья наше существование закончится. Каждый из нас уверен, что утром в понедельник он проснётся и как ни в чем не бывало отправится в офис строчить гневные посты в социальные сети и изощренно измываться над предсказателями, которым придётся в срочном порядке корректировать свои прогнозы, перенося дату апокалипсиса на следующий налоговый период.

Ничего удивительного нет в том, что никто не хочет верить в угрозу, для устранения которой нельзя пригрозить кому-нибудь применением ядерного оружия или хотя бы отправить в космос десяток актёров второго плана под руководством Брюса Уиллиса.

Затягивающая всех нас повседневность не отпускает ни на секунду и не даёт остановиться. Я точно знаю, что на финансовой бирже активно торгуются нефтяные фьючерсы на лето, до наступления которого ещё полгода. Каждый брокер старается успеть заработать состояние или проиграться в пух и прах, торгуя будущим, которого ни у кого из нас может не быть. Картина всеобщей безответственности пугает и поражает одновременно. Ни один политик не прекратил подготовку к осенним выборам, ни один банк не отказался от идеи получать проценты по кредитам. Организаторы футбольного чемпионата, запланированного на будущий год, отказались возвращать деньги за проданные авансом билеты.

В пятницу меня пытаются убить. Какой-то чокнутый радикал, завывая о любви к Иисусу, достаёт из кармана нож и пытается всадить мне его в бок, но промахивается, и я отделываюсь лишь порванной рубашкой и порезом на животе. Пустяк, царапина. Лежу, упираясь рёбрами в металлический бордюр на дороге, и наблюдаю, как моего несостоявшегося убийцу скручивают дежурившие на перекрёстке копы, не отказывая себе в удовольствии пройтись ублюдку ногами по почкам. Присоединился бы к ним, если бы не странные обволакивающие ощущения в голове. Почему я лежу на спине и смотрю в небо?

Невзирая на то, что все больницы переполнены до отказа, специально для меня находят свободную палату и даже откапывают где-то вполне вменяемого хирурга, накладывающего мне в операционной семь швов. Оказывается, порез оказался чуть хуже, чем мне думалось, и я потерял много крови, которую теперь вливают обратно через капельницу.

Вглядываюсь в усталое пятидесятилетнее лицо сорокалетнего врача и размышляю, считает ли он свою работу сейчас настолько же бесполезной, насколько и я свою? Наверное, нет. Наверное, умение не задумываться о перспективах — необходимая профессиональная черта любого специалиста его профиля, без которой у подобных ему всякий раз не было бы сил встать утром с кровати и отправиться на работу, где потом восемь часов с перерывом на обед наблюдать смерти детей и стариков. Да, вероятно, для того, чтобы заниматься подобным ремеслом, нужно быть либо идиотом, либо конченым психопатом, и я с интересом вглядываюсь в профиль своего спасителя, ожидая, что у него в любой момент потекут слюни или же проявится непреодолимое желание всадить мне в горло скальпель, но он сдерживается. Потрясающая сила воли, учитывая обстоятельства.

Врач уходит, заканчивая давать указания дежурной медсестре, а меня выписывают, обеспечивают отгул и на инвалидном кресле спускают на первый этаж, где я успеваю встретиться со своим нападавшим. Его, скованного наручниками, доставили в ту же больницу и бросили в коридоре под присмотром одного из полисменов. Он лежит без сознания и видит сны об Иисусе, никак не реагируя на моё присутствие. Не волнуйся, дружок, мы с тобой ещё встретимся, а после уже не увидимся следующие лет двадцать.

Сколько себя помню, никогда не был особенно религиозен. Храмы моей страны, в которые в детстве меня водила мать, были тяжёлыми, грузными, полутемными склепами, вызывавшими ощущение погребенности заживо. Очутившись в таком, любой бог немедленно отказался бы от идеи собственного существования. Здесь же церкви производят впечатление волмарта. Хочется подозвать консультанта в форменной синей полукепке и попросить продать немного благодати. Та наверняка будет упакована в удобную для открывания биоразлагаемую упаковку и снабжена ложкой, чтобы можно было употребить её сразу же после оплаты на кассе. Если взять целую коробку, получишь скидку в двенадцать процентов и купоны на розыгрыш нового холодильника.

Не знаю, какой расклад мне нравится больше. Пожалуй, будь я верующим, предпочёл бы верить в честные товарно-денежные отношения со всевышним. А ещё был бы убеждён, что творец создал всех нас по большому недосмотру, и надеялся, что он этой своей промашки никогда не обнаружит. Нет на свете никого, кто мог бы угробить вопящего в люльке младенца сильнее, чем те, кому он обязан своим появлением на свет, и бог здесь — не исключение. Так что даже здорово, что я в него не верю, хоть с каждым днем это и становится все труднее.

Теперь, когда здравому смыслу и научному подходу оказалось нечего предложить паникующему человечеству, всевозможные секты и религиозные течения начали распространяться с невероятной скоростью.

Пожалуй, если сейчас всех этих новоявленных мессий, пророков и детей Яхве собрать в одном месте, можно будет основать небольшое государство, в котором все жители мгновенно передерутся в попытке разделить сферы влияния и предметы роскоши, после чего оставшиеся в живых отправятся жечь ведьм на свежеокрашенной центральной площади. Они делали бы это уже сейчас, если б не конские штрафы за вырубку лесов. Да и центрального городского парка хватит максимум на первую сотню самых рыжих — единственный положительный эффект урбанизации.

Многие сейчас утверждают, что катаклизмы, подобные нынешнему, пробуждают в душах людей все их самые низменные животные порывы. Я же считаю, что мы все сейчас как никогда человечны: ни одна чертова выхухоль не станет резать себе подобных ради того, чтобы призвать на Землю своего мессию, а мы не только станем, но и уже это делаем.

Могло ли быть так, что все, что мы совершали в своих попытках отказаться от нашей животной природы, делало нас лишь хуже? Мы изобрели богов, в священные слова которых вложили собственную избранность и непохожесть на всех остальных, а за это начали им поклоняться. Интересно, осознают ли собаки, что у них нет души, а свинья, — что является нечистым животным? И что все они думают по этому поводу?

Чтобы совладать с рвущимся у нас из рук прогрессом, мы создали своды законов, призванные регулировать то, с чем наши живущие на деревьях предки справлялись даже без изобретения письменности. Всё пошло не так, когда первая обезьяна взяла в руки первую палку, назначив себя начальницей над остальными и став неуязвимой для своих собратьев. Теперь для этого у нас есть пулемёты, танки и бронированные кортежи, призванные обезопасить и оградить правителей от тех, кем они управляют. Нам взамен достались выборы, ежедневные газеты и интернет. Готов ли я обменять возможность пялиться в телефон, сидя на толчке с подогревом, на честную жизнь в гармонии с природой? Черта с два!

Утром просыпаюсь с неожиданным ощущением, что хотел бы увидеть тебя и Софи. Возможно, виной всему последствия употребления кокаина, заначку с которым я распотрошил, когда закончили действовать больничные обезболивающие, и обильно залил все это бутылкой дешёвого виски с привкусом тормозной жидкости.

Весь день, чтобы не оставаться наедине со своими мыслями, провожу, валяясь на кровати и уставившись в монитор ноутбука, смотря подряд все тренды известного видеосервиса. Тематика соответствующая: шутящие про конец света стендаперы, зарабатывающие на злободневной теме инфлюенсеры, продвигающие способы собрать двигатель внутреннего сгорания в условиях постапокалипсиса самодельщики, подборки самых живописных концов света в компьютерных играх.

Изредка попадаются попытки трезво порассуждать о происходящем, сталкивающиеся с волной конструктивной, но крайне молчаливой критики и шквалом негативных оценок. Самый популярный ролик — пятиминутное обращение президента к нации. Никогда этого не понимал: президентом страны становится самый плотоядный и изловчившийся в аппаратной борьбе чиновник, по умолчанию не компетентный ни в чем ином, кроме этого своего занятия. Зачем после его победы на выборах нужно потом ещё и слушать, что он говорит?

Утверждается: волна настигнет Землю, когда в Нью-Йорке будет ровно полночь. Забавно, что даже события вселенского масштаба сочли нужным подстроиться под первейшую из демократий. Слишком кинематографично, слишком по-голливудски, чтобы быть правдой. Спорить готов, что все произойдёт минут за десять до или после круглой цифры на шкале изобретенной человечеством системы временных координат.

Ещё один слух — необходимость ношения головных уборов из алюминиевой фольги. Если природа загадочной волны электромагнитная, это должно уберечь мозги простых людей от мгновенного вскипания. Думаю, что извилины тех, кто готов напялить на себя чепчик из фольги, спасти не может уже ничего.

Машинально вслушиваюсь в монотонные рассуждения очередного яйцеголового светила. В студии только он и берущий у него интервью журналист. Всё построено в формате светской беседы с учёным мужем и перемежается неумными заготовками и несмешными шутками ведущего — все для того, чтобы аудитория не заснула, не дотянув и до середины ролика. Даже грядущий апокалипсис не способен сделать космологию интересной для среднестатистического пользователя сети.

У ученого высокий лоб, ранние морщины, залысины и глаза помешанного маньяка, сверкая которыми он долго и пространно объясняет что-то про устройство надвигающейся на планету волны. Всё гипотетически и с бесконечными оговорками — времени на изучение феномена не было и уже не будет, практические наработки отсутствуют. Ни одна из теорий не предсказывает подобного развития событий, но жизнь на то и жизнь, чтобы класть на лопатки любые, даже самые невероятные представления о ней. Тем не менее, основная рабочая версия происходящего состоит в том, что человечество теперь может, вооружившись лишь тривиальным радиомикроскопом размером с небольшой город, наблюдать квантовый эффект невиданных доселе масштабов.

Речь вроде как идёт о том, что мы не способны одновременно воспринимать все параметры надвигающегося на нас катаклизма и, как наблюдатели, либо знаем, что оно такое и как устроено изнутри, либо его скорость, местоположение и прочие самые тривиальные параметры. В конце концов он договаривается до того, что начинает утверждать: для познания сути грозящей нам угрозы, все человечество должно о ней забыть и исследовать лишь теоретические модели, поскольку на практике каждое визуальное наблюдение будет влиять на аномалию и изменять её до неузнаваемости. Ловлю себя на том, что любуюсь осоловевшей рожей сидящего напротив исследователя журналиста. Тот, кажется, растерял все свои репризы для отвлечения аудитории, но своей перекошенной рожей в итоге сделал интервью хоть капельку интересным.

Усмехаюсь и захлопываю крышку ноутбука, прерывая просмотр. Никогда не мог толком понять изъяснения учёных. И точно не одолею их теперь, когда они и сами себя не понимают.

Все мы верующие. Каждый из нас верит в электричество, сотовую связь и способность самолётов транспортировать нас со скоростью девятьсот километров в час на другой конец земного шара с возможностью прямо в воздухе купить переоцененные брендированные часы, тут же обмыв покупку похожим на уксус вином из пластикового стаканчика. Никто при этом не знает, как в действительности устроено первое, второе и третье. То и дело вылезая за пределы своей компетенции, мы тут же оказываемся в океане неточных свидетельств, пересказанных с третьих слов истин и бытующих мнений. Никто из нас не потрудится ради пустякового спора выдумать и заново доказать теорему Пифагора, чтобы с чистой совестью заявить, что полностью уверен в её верности. Удивительно уже то, что терпения на это хватило у самого Пифагора. Именно поэтому нет надежды, что мы все однажды сможем с помощью логики договориться и преодолеть все свои разногласия. Верующим не нужны аргументы, им слишком подходит их отсутствие.

Утром вновь отправляюсь на службу. Рана уже почти не беспокоит, а мы теперь работаем и по воскресеньям, чему я втайне рад. Представлять не берусь, чего бы мне стоило наблюдать происходящее на улицах, плавно превращающееся из паники во всенародные гуляния. Радующихся концу света и ждущих его с распростертыми объятиями теперь едва ли не больше, чем тех, кто его боится, и уж точно в разы больше таких, кто счёл апокалипсис недостаточной причиной для того, чтобы вносить какие-то изменения в свою устоявшуюся повседневность.

Очередной процесс над насильником происходит без неожиданностей. Двадцатипятилетнего Джеймса Фоули повязали на месте едва ли не с членом наперевес в попытке расстаться с затянувшейся девственностью, воспользовавшись с этой целью своей сокурсницей. Несмотря на все доказательства, парень не признает вину, утверждая, что ничего такого не делал.

Судья Вульф, подобно ангелу смерти, зачитывает приговор: семь лет строгого режима с возможностью условно-досрочного освобождения за примерное поведение. Обвиняемый что-то кричит своему государственному защитнику, который одним кивком соглашается с вынесенным приговором. Дочь государственного защитника Эндрю Лофца в прошлом году поступила в Гарвард при активной протекции судьи Вульфа. Лофц ещё лет пять будет согласен с любыми вынесенными им решениями, если будет с чем соглашаться.

Я с каким-то отупением рассматриваю грузную, будто вытесанную из мрамора фигуру Сэмюэля Вульфа, бывшего нашим незыблемым центром все это время. Не могу, даже если подключу все свое воображение, представить его в какой-то иной роли, кроме нынешней. Думаю, он и на Страшном суде будет вот так стоять на трибуне, зачитывая грешникам вынесенный приговор.

В кулуарах зала суда Вульф выглядит усталым и даже отказывается принимать участие в обсуждении очередной научной теории, гласящей, что наша вселенная столкнулась с каким-то другим измерением, которое теперь несётся в сторону Земли, до неузнаваемости изменяя привычную нам реальность. Прекрасная версия, становящаяся тем лучше, чем меньше существует способов доказать её или опровергнуть. Ставлю на то, что в хит-параде народных гипотез эта получит неформальное лидерство.

Вульф же стоически отмалчивается и уходит в свой кабинет составлять мотивировочные части внесённых им за сегодня судебных решений. Отчасти я его понимаю и гадаю, чего стоит сейчас старику железной рукой поддерживать рабочую атмосферу среди своих подчинённых. У Вульфа есть фора: ему шестьдесят семь, он член консервативной партии последние сорок лет, у него сын-гей и ещё один, женившийся на чернокожей певичке, подрабатывающей в джазовом ночном клубе на Лонг-Айленде. По местным меркам его мир рухнул уже давно.

Вваливаюсь домой, прохожу в холл, не снимая обуви, смахиваю покрывало с кровати и как есть рушусь сверху. На часах двадцать один сорок две. Мне плевать, я намереваюсь проспать всю вакханалию нынешней ночи и беспокоить вселенную исключительно своим храпом. А ещё, если верить интервью того профессора, я буду единственным человеком на Земле, пригодным для познания тайн мироздания, поскольку в моей голове нет ни единой мысли о приближающемся апокалипсисе. Мне на него восхитительным образом насрать, что делает меня идеальным сторонним наблюдателем.

Запоздало в голову все же приходит мысль о том, что бы я хотел сделать, если бы действительно верил в то, что через три часа мир прекратит свое существование. Хотел бы я, как Вульф, до последней минуты делать вид, что ничего не происходит? Пожалуй, я бы все же предпочёл вместо этого увидеть дочь. Да и с тобой повидаться было бы неплохо. Возможно, даже узнать, что у тебя и меня не все кончено, и моя личная вселенная ещё стоит того, чтобы хлопотать о её судьбе.

Со стоном пару раз бьюсь головой о подушку и тянусь к тумбочке, хватаясь за мобильный телефон. Кажется, идеальным наблюдателем мне стать все же не суждено. Считанные минуты уходят на то, чтобы найти и забронировать билет на ближайший дневной рейс до Майами. Современные технологии даже накануне конца света способны развивать подозрительно сверхсветовые скорости, если речь идёт об извлечении денег из кошельков обывателей.

С замиранием сердца отсылаю скриншот своего билета на твой номер и спустя удивительно недолгое время получаю в ответ целую пунктуационную вакханалию из скобок, дефисов и двоеточий, символизирующих твою радость по поводу моего решения. Ловлю себя на мысли о том, что сижу, как дебил, глупо улыбаясь сообщению, суть которого, если все мы на завтра окажемся обречены, не сумеет разгадать ни один, даже самый башковитый филолог или криптограф.

Выезжать в аэропорт надо в пять утра, и я от души надеюсь, что к этому времени среди уцелевших представителей цивилизации обнаружится хотя бы один свободный таксист, готовый подвезти меня в аэропорт имени Кеннеди. Ставлю будильник и сам не замечаю, как засыпаю с пульсирующей в голове мыслью о том, что с утра ещё надо будет позвонить в суд и запросить краткосрочный отпуск по семейным обстоятельствам, выслушав все, что судья Вульф посчитает нужным сообщить мне по этому поводу.

Долбаный понедельник. Просыпаюсь и тут же понимаю, что каким-то образом умудрился проспать и опоздать на смену. Чертыхаясь, вскакиваю и, даже не пытаясь умываться или хотя бы прополоскать рот от той дряни, которой, судя по ощущениям, заливал глотку все выходные, начинаю впопыхах натягивать самую чистую из двух моих маек.

Вылетаю из своей крохотной, пожалованной мне социальной службой конуры и сломя голову мчу в порт, с замиранием сердца представляя, что сделает со мной за опоздание начальник смены. Долбаный трудоголик бухает все выходные наравне со всей бригадой, но с началом каждой новой рабочей недели каким-то образом умудряется восстановить презентабельный внешний вид. Он, черт возьми, даже бреется каждое утро, в отличие от вашего покорного слуги, чьей щетиной можно пугать до обморока дикобразов.

Что поделать, когда выпивка становится главной ценностью и основной статьёй бюджетных расходов, все остальное незаметно уходит на задний план. Даже моя специальность, «Логистика международных транспортных операций», в последние пару лет заключается для меня в транспортировке пустых бутылок до свалки с попыткой избежать излишнего внимания соседей к характеру моего груза.

Я пью уже года три, пытаясь избавиться от отвратительно назойливых ощущений где-то на дне черепной коробки, которые иногда становятся совсем уж нестерпимыми. Когда-то, когда у меня ещё хватало денег на мозгоправов, мне ставили диагноз «диссоциативное расстройство», считая, что это мне как-то поможет. Врачи вообще часто считают, что если дать непонятной чертовщине имя, загнать её в классификацию и присвоить порядковый номер, она — чертовщина — тут же начнет повиноваться придумавшему ей название профессору как шёлковая.

В моем случае это, к сожалению, не работало, и чувство, что я живу какой-то не своей жизнью, временами становилось столь нестерпимым, что не давало спокойно спать. Удивительно, но отдушину удалось найти в интернете, где из таких, как я, сформировалось целое сообщество. Мы обменивались мнениями, поддерживали друг друга и всячески пытались убедить окружающих и самих себя, что мы не тронулись умом и все ещё способны вести приемлемый с точки зрения обывателей образ жизни. Наверное, это действительно было так, но все же…

К сорока годам у меня за плечами женитьба по залету в восемнадцать, смерть новорождённого сына, не менее стремительный развод и несчётное число последовавших за всем этим ничего не значащих романов, родня, которая давно махнула рукой на ожидания того, что из меня выйдет что-то путное, и оглушительное одиночество.

Иногда мне, как и многим моим собратьям по несчастью, кажется, что все у нас когда-то было по-другому. Что где-то есть точно такая же, но чуть иначе повернутая к Солнцу Земля, где у каждого из нас есть свой дом, а в нем кто-то, кто ждёт нас вечером к ужину, терпит наш скверный характер и не попрекает бесчисленными недостатками. Не знаю, не люблю об этом думать. В конце концов, даже если та, другая жизнь где-то и существует, здесь и сейчас имеется моя нынешняя, в которой у меня есть друзья и собутыльники, с ними можно переброситься парой слов под сносную выпивку в местном баре, есть миловидная толстушка Фелиция, работающая там же и взявшая в последнее время моду строить мне глазки, есть порт, в котором я работаю, и старина Вульф, выплачивающий мне зарплату, есть… Да, пожалуй, это и все. Об этом я думать тоже не люблю, как и о своих перспективах, как и том, что бы было, сложись моя жизнь так, как она порой видится мне в снах наяву. Возможно, мне действительно стоит что-то поменять. Попытаться сделать свою жизнь хоть немного похожей на ту, призраки которой постоянно вертятся у меня в голове. Возможно, делать это надо как можно скорее, пока на это ещё есть силы, пока мой изъеденный алкоголем мозг ещё может подавать хоть какие-то тревожные сигналы игнорирующему его доводы владельцу… Возможно…

Пробегая мимо очередного проулка в попытке догнать захлопнувший двери прямо перед моим носом автобус, наблюдаю стоящего на деревянной коробке уличного проповедника, неожиданно привлекшего мое внимание. Очередное дежавю и ощущение, будто поверх реальности вокруг меня проступает еще одна, почти не отличимая от первой, но другая. У старого хрыча, продолжающего дурным голосом вещать свою мантру, вид поистрепавшегося и проигравшегося вчистую в академических схватках научного сотрудника, всклокоченная голова, слежавшиеся лохмы волос на которой живописно перетекают в залысины, старый, погрызенный в баталиях с крысами и заштопанный в нескольких местах серый пиджак, глаза безнадежного сумасшедшего и ровно двое слушателей — подвыпившие бродяги, у которых нет сил и денег, чтобы опохмелиться и отползти из зоны поражения чокнутого горлопана. Трое, если считать меня. Проповедник вопит что-то про антихриста и про то, что мы не заметим конца света, даже если вдруг окажется, что он уже давно наступил. Больной ублюдок, как и все они. Как и все мы.

Телефонный звонок врывается в мои размышления грозной трелью, означающей, что я уже пропустил летучку перед началом погрузочных работ, и этот мой промах не укрылся от всевидящих глаз старины Вульфа, нашего начальника смены. Чертыхаюсь и смахиваю кнопку вызова, надеясь, что к моменту моего прибытия пыл начальства подугаснет. Что за чушь я там молол? Ах, да! Возможно, стоит уже наконец зазвать Фелицию к себе на ночь и как следует рассмотреть все её скрытые униформой достоинства.

Вот как-то так завершается моя попытка написать зарисовку на стыке Лема и Хеллера.

Работа возмутительным образом не бечена, поэтому буду благодарен за указания на опечатки. Также охотно подискутирую касаемо смысловой части.

P.s.: Поскольку этот рассказ является в некотором роде хрестоматией идей на определённую тему, не удивляйтесь, если в будущем некоторые главы окажутся расширены и перезалиты.