Гуль (джен)

Под черным плоским небом лежит бескрайняя пустыня. Холодная в ночи, раскаленная днём. Мало что растет в песках. Мало кто выживает. Мало кто хочет узнать, что таится в утробе ночи.

В автобусе полутьма и дрёма. Граждане приготовились к дальней дороге из одного мегаполиса в другой. Дорога их пролегает через пробки и нескончаемые светофоры, мимо вечных строек и безумных небоскребов, за которыми дышит ночная чернота песков. Путь только начался, и все разложили, развесили в воздухе безграничные запасы своего терпения: в нелегкой каждодневной дороге это единственное спасение. Только укутавшись в него поплотнее, можно как-то пережить эти два-три-четыре часа, совершенно неизменные и невероятно постоянные, как восходы луны и солнца. Это тягучее время по дороге на работу и обратно. Соседка моя уже задремала, уютно навалившись на запотевшее окно, в которое любопытно заглядывает тьма. Тихие полусонные разговоры как табачный дым поплыли над головами.

Статная пожилая индианка на сиденье передо мной вздыхает и, оборачиваясь к женщине рядом, продолжает прерванную историю:

— Так вот, сложно сказать, как он выглядит. Дядя рассказывал, что видел худую спину, как у человека, только цвет сероватый и все позвонки посчитать можно. Но дяде моему трудно верить на слово, он после той встречи вообще немного не в себе, заговаривается, так что наши его не очень-то слушают. Хотя все говорят, что ему очень повезло в живых остаться. Обычно после встречи с трупоедом свидетелей не остается.

Слушательница на сиденье передо мной поводит плечами:

— Ой, да ладно! Брешут всё. Нет никаких чудовищ.

— Ну, не хочешь — не верь. А только почему, скажи ты мне, рядом с кладбищами обычно живут только одинокие и или конченые люди? А? Потому, что могилы привлекают этих. Как падаль стервятников. Для этих трупы — лучшее угощение. Вот почему кладбища никогда не делают в центре города, чтобы эти не передушили всех живых. Вот слушай: как стемнеет и жар отступает — они тянутся к кладбищу. Никогда не видела серый туман в сумерках? Во-о-от, это они. Их притягивает могильный запах. А уж ночью они превращаются в кого сподручнее и пируют.

— Да что же они там едят-то? — не выдерживает собеседница.

— Ну, ясно, что: кости обгладывают, мясо разложившееся высасывают, волосы там, ногти — они же длинные у покойников-то, и знаешь, как похрустывают?! — смакует подробности рассказчица. — Вот, кстати, поэтому у местных, — тут она переходит почти на шепот, — и принято хоронить до заката солнца, в тот же день. Это же старая традиция. Люди тогда ближе к пустыне жили, и как только появлялся покойник, туда сползались эти. Ну, и под шумок всех не померших тоже могли съесть. Ну, или покусать ненароком. А уж если такое вот укусит тебя — всё, считай, уже покойник. Сгниешь заживо, будешь о скорой смерти мечтать, как об избавлении…

— М-м, — так же шепотом отвечает ей слушательница, — а как они хоть выглядят-то?

— А этого никто не знает. И то верно — оборотень и есть оборотень. И имя им — гули.

Почему-то от этого короткого названия я чувствую, как, несмотря на тепло автобуса, у меня по спине ползет холодок.

— Так, выходит, они не только мертвецам опасны? — решается прервать молчание присмиревшая слушательница.

— Нет, конечно, — довольно добавляет рассказчица. — На живых они тоже нападают. Когда голодны или не в духе. Когда погода меняется. А где живут они — никто не знает. Где-то в сердце пустыни, — она неопределенно машет рукой по направлению к пропитанному чернотой окну. — Только вот увидеть их можно на кладбищах, около курганов, всюду, где погребают мертвецов. Особенно с приходом сумерек.

Автобус резко тормозит; из-за этих дурацких разговоров я чуть не проехала свою остановку. Сейчас еще пару улочек пройти — и всё, дома. Я люблю эту дорогу домой: наш район — один из самых старых в городе, наполненный небольшими двухэтажными домами местных жителей, неохотно пускающий к себе небоскребы и автострады. Идти по этим улочкам — одно удовольствие, ни один дом не похож на другой. Только вот сегодня почему-то у меня тяжесть на душе. И неизвестно отчего впервые, пожалуй, невероятно радует тот факт, что в нашем двухэтажном домишке помимо нас с мужем живет еще несколько семей: большая семья индусов — бабушка сидит с внучкой, а дед, и сын, и его жена заняты на работе; на втором этаже, прямо над нами, живет веселая дородная филиппинка, весело поющая по воскресеньям удивительно красивые псалмы; рядом с ней — дверь прямо напротив — задумчивый пожилой индус Томас, у которого своя табачная контора и большой сиреневый автомобиль.

Открываю резную деревянную дверь во двор, долго стою под большим раскидистым деревом, прислушиваясь. Южная ночь наполнена тишиной и жаром. Стряхиваю с себя морок дороги и бегу домой.

* * *

Оказалось, что выныривать из всяческих мерзостей не так уж и просто. Неприятное, гулкое слово несколько дней не дает мне покоя. В конце концов, я не выдерживаю и спрашиваю у коллеги на работе:

— Слушай, а кто такие гули?

— О, — удивленно распахивает она подведенные черной краской глаза. — А ты не знаешь? Это монстры, которые обитают в аравийских пустынях. Издалека они похожи на человека, но если к ним приблизиться, то становится понятно, что они люди лишь наполовину. Отвергнутые миром, они вынуждены скитаться в одиночестве..

— Э, да что ты человеку лапшу на уши вешаешь? — встревает в разговор заглянувший к нам ливанец из соседнего офиса. — Он очень похож на наснаса, этот гуль, только гораздо крупнее. Отличают его так же три костяных гребня на черепе. Остальное — как у любого трупоеда. Самое важное: когти у него короткие и тупые, чтобы могилы сподручнее разрывать было. Что еще? — ливанец хмурит тонкие точеные брови и, просияв, добавляет: — Да, не забудь еще мощные зубы, которыми он дробит кости, и длинный тонкий язык, чтобы вылизывать из них разложившийся мозг и жир. Как следует, провонявшее сало для этого трупоеда — деликатес…

К великому сожалению моей собеседницы, лекцию о диете гуля приходится прервать: у ливанца звонит телефон, и он убегает к себе.

— Да ты не бери в голову, — моя собеседница, вернувшись из грез о красавце ливанце, должно быть, заметила зеленоватый цвет моего лица. — Они же только на кладбищах. Чего о них думать.

«Да вот, даже освоив язык чужой страны, вечно будешь в ней идиотом. Про этих гулей, похоже, все вокруг знают. И, что хуже всего, видимо, только я одна в них и не верю…» — рассеянно думаю я в оставшееся время рабочего дня.

Только погода каждый день одинаковая — дни летят с сумасшедшей скоростью. По утрам меня встречают ослепительное солнце и ясное голубое небо, ночь же обрушивается в пару секунд, и иногда я уже забываю, какой месяц на дворе.

И только единственный в неделю выходной вносит приятное разнообразие в монотонные будни.

Сегодня у меня как раз такой вот ленивый, наполненный солнцем выходной. На плитке варится пахнущим кардамоном арабский кофе, а под окном тихо поёт индианка. Она растягивает непонятные мне слова в такт своим мерным покачиваниям. Её занятие как раз очень ясно — она укладывает спать маленькую девочку. Чёрные кудряшки бессонной принцессы падают на смуглый локоть укачивающей ее бабушки, их освещает солнце. В высокой акации покрикивают попугаи, и миниатюрные нежно-розовые голуби воркуют под самой крышей. В воздухе, несмотря на уже позднее утро, всё еще прохладно, хотя запах солнца и тепла уже растворился во всём.

«Наверное, это рай? Почему же мы так редко это замечаем?»

Выпив кофе и убедившись, что попытки усыпить упрямую черноокую девчонку ни к чему не привели, я выхожу во двор пообщаться. Тут же узнаю и цены на свежую баранину, и что на привоз теперь будут привозить еще и каракатиц, целый ряд под них выделили, и про соседского сына, пойманного полицией за превышение скорости…

— А еще — помнишь, на той стороне дороги пустырь был? Там теперь стройка начинается. Большой шопинг, мол, будет. Парковка, здание, все дела. Аренда, должно быть, подскочит… А ещё, прикинь, там когда место для фундамента расчищать начали — могилы обнаружили. Говорят, какое-то старое кладбище было. Вот непонятно теперь — будут строить или все же запретят…

— Да, не — вряд ли запретят, ты что — это ж саудовская строительная компания, такие денжищи, — вступает в разговор пришедшая с ночной смены филиппинка. — Подумаешь, кладбище? Они живенько кости в стороны перенесут, ну, или просто песком закидают — как будто и не было нечего. Кто их видел-то, кости эти? Да и кто им поверит, этим работягам безграмотным? Только вряд ди там магазин будет. Магазинов этих тут и так полно. А это будет лечебный центр. Массаж, макияж, ароматы, камни горячие и песок — все дела.

— Будто у нас песка мало, — весело улыбается индианка.

Соседки расходятся, а я никак не понимаю, что же так неприятно на душе? Ах, черт — старое кладбище…

И как назло в ту же ночь я впервые слышу этот свист. Начинается он с приходом сумерек. Сначала с еле слышного, больше похожего на поскрипывания звука. Свист нарастает медленно и неотвратимо. Нет в нем ничего от живых, так не поют всполошившиеся от сна суматошные птицы, так не свистят люди, вечерней порой возвращаясь домой. Есть в этом свисте что-то вымораживающее, выворачивающее кости и душу наизнанку. Так и видишь, как стелется по земле темным туманом вырвавшийся из сердца пустыни гуль, медленно скребут асфальт его широкие короткие когти, облизывается ухмыляющийся рот желтым длинным языком. Пришедший с работы муж прерывает работу разыгравшегося воображения.

Следующий день проходит без происшествий. Приходит новый вечер, а за ним и ночь. Темнота, замершие, тихо тающие в ночной духоте пальмы. Я жду своего автобуса на запылённой остановке. Напротив мигает огнями манящий гигантский супермаркет, то и дело выплёвывающий из своего чрева кучки людей. Кто-то садится в машину, кто-то бежит ловить такси, кто-то медленно идёт на остановку.

Это крупный перевалочный пункт, рядом ещё междугородний вокзал и лодочная станция, так что ждущих всегда хоть отбавляй. Но сейчас уже поздно. В раскаленном мареве воздуха повисло ожидание. Вечерние автобусы редко ходят.

На скамейке сидят пара филипинок, в неизменных деловых костюмах, пожилая негритянка, какая-то белая женщина…

К ним подсаживается старичок индус. Движения его вдумчивы и неспешны. Вот он примостил у коленей старую палку — явно домашнего производства, вот устроил у ног небольшой дорожный мешок. Потом, немного порывшись в его недрах, извлекает оттуда бутылку из-под кефира. Глядит на луну, на пальмы, на собравшихся. И, высыпав на морщинистую ладошку содержимое бутылки, широким жестом угощает всех случайных соседей. Оказывается, это анисовые зёрнышки. Маленькие сухие точечки с зелёным ободком хранят в себе неожиданно сильную волну запаха. Вдоволь насладившись их вкусом, он степенно убирает остатки в боковой кармашек мешка. Потом, всё так же неспешно и задумчиво, кладёт подбородок на шероховатую палку, неровными поверхностями своими загадочно отражающей лунный свет, вглядывается в темноту и тихо вздыхает, как большая усталая собака.

— Эх, темные времена пришли, ребята. Алчные люди в погоне за золотом забыли о заветах предков. Н-да... Разворошили гнездо, разбудили монстра. Повадится он теперь в город, ох, пропадут многие головушки, ох, пропадут…

Подходит мой автобус, и я так и не узнаю, какие же ещё беды напророчил нам благообразный старец. Эх, как бы не этот свист по вечерам!

Почти у самого дома встречаю задумчивую соседку индианку. После слов старичка на автовокзале я не выдерживаю:

— Добрый вечер, послушайте, а вы тоже слышите по вечерам этот свист? — спрашиваю, а у самой руки дрожат. Может, лучше была бы неопределенность..

Соседка смотрит на меня печально и странно:

— Раньше порядок был — они своим делом промышляли, от людей отдельно были. Не дело это: землю кладбищ занимать, не дело. Эх.

Соседка вздыхает и уходит по своим делам. А я опять стою под раскидистой акацией в нашем дворе и стараюсь не думать о приближающемся вечере и неотделимом теперь от него свисте.

Кажется, что с каждым разом он становится всё громче, все настойчивее. И по тому, как муторно на душе, я всё-таки догадываюсь, кто это.

«Но почему они свистят? И что им нужно у нас?»

От пропитавшего воздух звука тяжело дышать. Но вот громко хлопает калитка. Возвращается с работы муж. Его, кажется, никаким свистом не испугать. Да и не верит он в него. Потому что не слышит никаких подозрительных звуков.

Каждое утро жаркое яркое солнце разгоняет тьму и, выскакивая в чистый, хранящий еще следы прохлады двор, я каждый раз думаю: «К чему слушать россказни старых идиотов?»

А вот вечером... Сегодня, например, он как будто крадётся, подбираясь всё ближе и ближе. Обручем стискивает голову, дыхание сбивается, в глазах уже плывут черные круги — я не могу так больше. Под дверью что-то шуршит. Ну нет — лучше встретить этого монстра лицом к лицу!

Распахиваю дверь — на пороге сидит маленький коричневый кролик.

«Бедолага — ты от этого урода кладбищенского спасаешься? Вот уж кем явно можно поживиться — и не даже не подавится, скотина. Ну уж нет, кролика я тебе не отдам». Протягиваю руки к пушистому клубочку и тут краем глаза замечаю метнувшуюся в глубине двора тень. Черт — темно, не успеть; от ужаса тело наливается свинцом: мы же видны здесь как на ладони, как на сцене, подсвеченные светом из распахнутой двери, ощущая напрасное и обманчивое тепло уже потерянного дома. В глазах темнеет, в ушах предательский шум, черт, я даже не услышу, как он подкрадется; гнилые зубы отрывают кусок мяса, кровь заливает еще теплое от дневного солнца крыльцо.. Черт, но я же никак могу же оставить кролика — в воображении уже рисуется бессильная тушка со свернутой шеей…

И — я снова слышу это — леденящий душу замогильный свист.

Бездна уже дышит зловонным запахом мне в затылок; мгновение — и из кустов выскакивает еще один пушистый комочек. Коричневый, с большим белым пятном на лбу. Кролик смотрит на меня своими невинными шоколадными глазами и — свистит. В ответ ему тот, что у меня в руках — в последнюю минуту я таки поймала его — весь как-то ощутимо надувается и тоже начинает свистеть.

Со стороны заднего двора слышатся шаги. Это Томас, нас сосед-индус.

— А, как хорошо, что вы их поймали! Каждый вечер сбегают, хулиганы!

Мои почти занемевшие от страха губы еле шевелятся:

— О, а вы слышали этот... звук?

Он, смущенно улыбаясь, все еще отпыхиваясь от долгого бега по лестнице.

— А да, это? Ну, кролики же свистят, вы не знали?

— А кладбище? — не успев остановиться, выпаливаю я. — Ну, то, что разворошили под стройку недалеко от нас?

Он смотрит на меня непонимающе, рассеянно и бережно прижимает к себе обоих пушистых зверьков, которых уже успел отобрать у меня:

— Ах, это... Так это ж верблюжье кладбище было, вы не знали? Эх, наши дамы уже успели придумать историю.

«Да, я еще много чего не знаю об этом мире».

Ноги подкашиваются, я сползаю прямо на крыльцо, чувствуя спиной нагретое дерево нашей резной двери. Я еще долго смотрю на плоское ночное небо и вдыхаю аромат распустившихся на ночь цветов, что характерно, без всякой примеси падали.

Муж находит меня здесь же, на крыльце. И, как ни странно, вовсе не в луже крови.

На следующий вечер я распахиваю дверь навстречу свисту и долго наблюдаю, как по освещенному полной луной двору носятся друг за дружкой, весело подскакивая на поворотах, два кролика-свистуна. В этом звуке теперь различимо столько радости…

Единственно, я теперь еще очень надеюсь больше не встретить того старичка — предвещателя бед.

Ну, и не жить рядом с кладбищем.