Скрежещущий смех (джен)

— Но если есть в кармане пачка сигарет, значит, все не так уж плохо на сегодняшний день…

Он стоит на парапете, ну конечно, а где же ещё, и держит в руках эту самую пачку. Смотрит на меня и улыбается. Мне иногда кажется, что он курит лет с семи, а может, и вообще сразу родился с сигаретой в зубах. Ему к тому же мало просто стоять, он еще пританцовывает, вставая на цыпочки. Серо-зеленые, видавшие виды кроссовки так запросто могут соскользнуть с обледеневшего камня.

За его спиной яркая синева просторов Камы. Красивая река. Большая. Здесь, у воды, даже дышится всегда легче. Наша Кама точно больше какой-то дурацкой Волги. И красивее во сто крат. Под ним, прямо за его спиной, резкий обрыв. Внизу железнодорожные пути. Скатишься по подмерзшей насыпи под колеса вынырнувшему из тоннеля составу, и ни один бог тебя не спасет.

Мне безумно хочется крикнуть ему: «Слезай немедленно!» Но я знаю, что нельзя. Вот Светка сейчас придёт и наорет на него. Ей можно. Её он послушается. А от моих слов ещё и колесом по парапету пройдет. Не то что б нарочно позлить, просто, как мама говорила: "красуется". Тот случай я до сих пор помню: ранняя весна, дождь вперемешку со снегом, мы почему- то на Камском мосту. Вечереет. Город равнодушно сияет огнями, и заскучавший Васька говорит:

— Эх, жизнь… Ничего интересного…

И он, отбросив вечную свою сигарету, вдруг заводится сразу, как будто пружину внутри сжал кто или курок взвел. И говорит, прищуриваясь, низким таким тихим голосом:

— Знаешь, в жизни всегда есть место подвигам, — и ра-аз, в один прыжок за перила, на внешнюю сторону моста.

Сиганул и стоит там на самом краю. Дрожит весь, куртка хилая, промокла давно насквозь, на ресницах длинных снег прилип. Волосы тоже мокрые, он же без шапки всегда, пижон. Только нос вороний с горбинкой горделиво торчит. Глаза вот так же сощурил, нехорошо ухмыляясь. Кроссовки чертовы эти же самые, хлипкие, скользкие, серо-зеленые.

— Спорим, я отсюда до конца моста так дойду? Снаружи?

А мост высокий, собака. Этажей пять, наверное, или еще больше, а под ним плещется черная стылая вода вперемешку с кусками льда. Тут либо об лед сразу расшибешься, либо под воду утащит, а течение — ох, даже в теплую погоду безо всякого льда вряд ли выгрести. Васька уже и сам не рад, что чушь сморозил. Побледнел весь, на брата косится. Потом не выдержал, заорал:

— Лезь обратно, хватит дурить!

Ох, зря он так сказал. Они с братом — хорошие ребята, нет слов, но только медленные, до них любая мысль как по подмоченному шнуру огоньком идёт — то ли доберется, то ли погаснет по дороге. Серега, брат его, тоже встрял:

— Не надо, — говорит, — никаких подвигов, нормально все.

Вот как они не понимают? Для него же это как для быка красная тряпка.

Серега тем временем уже руками замахал и прямо к перилам полез, тянется:

— Вылазь давай обратно! Нам батяня твой голову оторвет, если что..

Ну вот еще батяню сюда приплели, красавцы.

Он только фыркнул и пошел. Я Серегу еле поймал тогда.

— Не лезь, говорю, хуже будет. Пусть теперь уже идёт.

Так ведь и дошёл, до самого берега. Мне до сих пор иногда по ночам снится — черная вода, и я не успел; он сорвался и летит, летит...

Так что я и теперь молчу. Только незаметно так высматриваю, не выныривает ли поезд из тоннеля, а сам бочком, бочком поближе подбираюсь, чтобы успеть схватить. Колька, он такой, самолет на взлете, никакая сила не остановит; все, что можно сделать — лишь подстраховать. Ну, и попытаться подхватить, если что.

Иногда я думаю, что это даже хорошо, что у него брат умер. Нет, не в том смысле, у него брат клевый чувак был, песни пел, все дела, и Колька от смерти этой до сих пор как больной бывает. Как зверь дикий, раненый, мучается без слов. Но только теперь Колька никакой дури на дух не выносит. И пацанам не позволяет. Помню, Васька с Серегой таблетки какие-то притащили однажды. Им ребята в подворотне отсыпали. Кайф, говорят, неземной. А близнецы наши они такие, доверчивые. Их обмануть — раз плюнуть. Вон как Кольку на спор взять.

Колька на них так взглянул тогда — я думал, они сразу замертво упадут ну или, по крайней мере, задымятся точно. Таблетки те он сразу в костре сжег, и я до сих пор удивляюсь, что и братьев туда же не отправил. И ведь не ругался вовсе, даже голоса не повышал, только процедил сквозь зубы почти по-змеиному шепотом: «Чтобы никогда больше...»

Ну и вот, у нас в компании тогда как отрезало. Близнецы реально струхнули. Даже мне страшно стало, хоть я вообще не при делах был. Теперь только сигареты смолим.

Вон, слава богу, Светка уже идет, сейчас снимет дурня этого с парапета.

Она у нас одна девчонка на всю компанию, но на самом деле — ну какая она девчонка-то? Пацан в юбке и свой человек. Одно слово, что коса до пупка. Тяжелая такая, толстая. Светлая вообще-то, с редкой рыжиной. И вот странное дело: девчонка вроде и не красуется совсем, а вот так походя иногда волосы от виска откинет и улыбнется тепло, и кажется, что и не Светка это вовсе, боевой товарищ, а какая-то женщина, намного-намного нас мудрее и старше. Как мама, бывало.

«За столом семи морей, вы пропойте, вы пропойте славу женщине моей», — это вот и про нее тоже. Точно говорю. Она нам сама и пела эту песню. И пела, и разучивать заставила. А то, говорила, вы совсем одичаете тут в своем воинствующем невежестве. А Колька, хоть и морщился поначалу, он больше вот это, попроще, про пачку сигарет там или еще что в этом духе любит, а потом ничего, тоже втянулся.

Больше всего эта песня близнецам подошла. Они распевали ее на два голоса так душевно, что их даже на концерт в школе петь отправили. Тем более, что была она у них в репертуаре, кажется, единственная без всяких матерных слов. Мама их рыдала на том концерте, говорят. От радости. И сестры тоже прослезились. На самом деле они нормальные ребята, близнецы-то, просто, как это говорится… заброшенные.

Помимо них у матери есть еще дочери: две старшие — тоже близнецы, а еще мелкая. Из-за нее-то в основном и пошел весь кавардак. С ней с самого рождения что-то не то было, и мама все силы и деньги на ее лечение бросила. От них тогда и отец ушел. «Ну, что, — говорит, — у нас детей мало, что ли? Одного вполне можем в детдом сдать, специальный, для инвалидов». А мать их как коза — уперлась рогом и ни в какую. Ну вот он и бросил их всех. А мать все за младшей смотрит, глаз с нее вообще не спускает, как будто пока смотрит она на девочку свою, никакая беда той не угрожает.

А сестры их — что с девиц спрос-то. Они в медицинском сейчас, а раньше в школе как сумасшедшие учились, гранит грызли, научный, а теперь вот еще в госпитале подрабатывают вечерами. Нет, мать их, конечно, и на лечение, и на хозяйство зарабатывает, но женщины — они же народ такой, им и платья нужны, и духи, штукатурка опять-таки на лицо, и стрижки, укладки чуть ли не каждый месяц. Хорошо, что Светка не такая. Она вон — косу заплела, водой из лужи умылась — и сияет лучше солнца.

Короче, близнецы там как трава в поле растут. И совсем зачахли бы, наверное, если бы к Кольке не прибились. Мама их так и сказала тогда, на концерте. Только не Кольке, конечно, он так выглядит, что его чьим-то родителям вряд ли придет в голову благодарить. Она Светку благодарила. «Ты, — говорит, — очень положительно на них влияешь. Облагораживаешь». А Колька и рад. Сияет как пятак начищенный. Во-первых, он терпеть не может, когда благодарят, а во-вторых, ему всегда нравится, когда Светку хвалят. Ну и вообще, это же правда ее песня была. Мы без нее и не выучили бы.

— Ну, чем займемся? — а вот и близнецы уже пришли. Легки на помине. И вечно этот их вопрос. У них с братом никаких идей, как всегда, зато море кипучей энергии.

Колька уже спрыгнул с парапета, глаза сощурил, как орел, который добычу высматривает, сейчас ухнет камнем вниз:

— В катакомбы сегодня пойдем.

Братья только присвистнули, а Светка ахнула:

— Те самые?

«Ну всё, — понимаю я, — теперь точно ни одного подземелья не обследованным не останется».

«Великое множество»- это нам историк про катакомбы те подземные рассказывал. Их и правда — до фига. Кажется, что весь город как будто на двух ярусах располагается, и на первом — дома, улицы, жизнь такая приличная, а на втором — эти вот подземелья. Мы уже лазили в небольшие, что у реки почти, там кое-где кладка каменная сохранилась. Говорят, раньше там купцы летом провизию держали,что бы не портилась быстро.

Но сейчас там завалено почти все; весной ручьи так резво к Каме стекают, что размыли почти все ходы. Мы тогда быстро оттуда выбрались, Колька сказал, что будет полный тупизм заживо там застрять под обвалом.

Есть еще катакомбы на кладбище старом. Те так вообще больше похожи на норы кротовые, ну, или на ход подземный из тюрьмы. Когда мы там лазили, помню, близнецы все ждали, когда же наконец уже из земляной стены черепа покажутся. Кладбище ж, как-никак. Но черепов или даже хоть костей каких-то не было, а ходы большей частью оказались приспособленными местными жителями под хранения всякого хлама. Но прав был наш историк — на самом деле ходов этих несметное количество, и ни одна живая душа не знает их точного количества или расположения. Он нам много про эти катакомбы рассказывал, историк наш.

Вроде как раньше добывали под землей то ли руду, то ли соль, и понастроили огромное количество шахт. Причем строили конкурирующие между собой купцы, и потому планы строительства держались в полном секрете. А иногда так и вовсе уничтожались. Поэтому сейчас никто не знает точно, что там, под землей. Какие-то туннели осыпались от времени, в каких-то потревоженная порода вымывалась проникнувшей по весне водой и образовывались новые ходы и пустоты. Была, правда, еще легенда, что их, ходы эти — понастроили чуди или зыряне, не помню точно, как их, одним словом — древние народы, которые тут раньше жили. А с захватом Ермака народец тот языческий, вражески-вредный, с хороших земель и пушных угодий изгнали, и пришлось тем язычникам спуститься под землю. Да там и умереть всем. Хорошо он это так рассказывал, выразительно, историк наш. Сам маленький такой, щуплый, тщедушный, и на левой руке только два пальца. А когда рассказывает, аж как будто выше становится и ходит так по классу, что и вправду видишь — вон народцы эти, язычники, вон Ермак-завоеватель приехал… вот купцы соль свою мешками таскают.

Никак не мог я понять, почему у нас в классе над ним ржут всегда, вот и к этой фразе привязались. На школьном дворе стоит ватага пацанов: «Великое множество раз наш Игорек пытался получить от бабы... и всякий раз ему никто не давал» — и их аж складывает пополам от ржача. На самом деле они бы и надо мной так же ржали или похуже чего, если бы не Колька. Помню, я однажды после школы сразу на место наше пришел, домой не хотелось, дел не было, ну, и... форма хранила на себе следы дружеского общения, да и на шее пара царапин осталось, там, где они меня душили. Колька посмотрел коротко, спросил только:

— Из школы?

Я только рукой махнул, оно и понятно все: кто же в шестой класс переводится-то? Да еще из элитной спец школы в обычную заводскую школу? Ясное дело — меня там невзлюбили. А мне после материной смерти как-то вообще все пофигу было. Ну, бьют, ну, душат. Да пусть хоть совсем задушат к чертям. Меньше мучиться. Отца только жалко, он, как работу потерял, чуть в запой не ударился. Но его оттуда тетя Галя быстро вернула. Короче, я совсем не ожидал, что на следующий день на большой перемене к нам в школу заявится Колька. При полном прикиде: рваные джинсы, куртка какая-то дурацкая, в заклепках вся, сигарета в зубах. Пришел во двор и стоит, смотрит. Потом из мелких кого-то позвал и говорит:

— Толика позови. Перетереть надо.

И откуда вот только он узнал, то у нас Толик всем верховодит? Прямо сыщик Шерлок Холмс камского разлива.

Ну, Толик тоже постарался перья распустить, только ему в школьной форме это не так сподручно было. И вот стоят они посреди двора, молчат, смотрят. Колька сигарету докурил, сплюнул смачно и говорит:

— Толян, ты меня знаешь.

Тот только кивнул.

— И батяню моего.

Тот опять кивнул.

— И братана моего помнишь еще.

Среди собравшихся шепоток прошел: помним, как не помнить-то.

Колька поднимает руку, и разговоры замолкают.

— Так вот — этот парень со мной, — и тут он показывает на меня.

— Усёк?

Толик, по-бараньи наклонив голову, смотрит с минуту на меня, на Кольку. А тот стоит, спокойно так. Как король на приеме. Ждет, когда ему послы туфли целовать будут.

Через минуту таки в полной тишине просипел наш Толик:

— Усёк.

— Вот и очень хорошо, — как-то хищно ухмыльнулся Колька, повернулся к нам спиной и вразвалочку, не торопясь пошел со двора.

— Ну и козел же ты, — услышал я злобный шепот у своего уха. — Мог бы и сразу сказать.

Прозвенел звонок на очередной урок, и я даже не догадывался, насколько резко изменится моя жизнь с той перемены. С тех пор больше не было ничего: ни гадких ухмылочек и дразнилок, ни тычков и подножек, меня никто не поджидал в темных углах после школы. Как будто я сынком завуча сразу стал.

А сегодня мы попробуем пролезть в центральные катакомбы. Те, что под бывшим собором прячутся, и бывшим же кладбищем, и нынешним зоопарком. Страшно, конечно, под зверюгами лазить, это ж не кости какие-нибудь; повернулся там неверно как-нибудь, и на тебя целый лев свалился. Живой совершенно, и костями быстренько станешь ты. Хоть и первая разведка, а Колька наверняка заранее уже это все продумал. Вон и холмик потаенный знает, и забор, за которым вход прячется.

В проходах грязно. Листья какие-то сюда нападали, грибами пахнет. Крысы снуют. В общем, ничего особенного: бетон, арматура, на подвалы заброшенных строек похоже.

— Нет, тут должно быть что-то еще, — говорит Колька, — не может быть там бетона, это же очень старые ходы. Нет, тут так с кондачка не получится ничего. Нужен научный подход.

И мы вылезаем на хилый осенний свет, щурясь с непривычки на последние в этом году солнечные лучи.

Пару недель после этого Колька ходит задумчивым. Уж не знаю, где он собирает информацию для своего научного подхода, может, и в библиотеке с утра сидит, с него станется. Но некоторую часть он получает, что называется, из непосредственных источников, потому что по вечерам он иногда загадочно удаляется по делам, а из кармана у него торчат горлышки бутылок с водкой. Вряд ли он вот так бы стал пить без нас, да еще с таким важным видом, так что, думаю, водку он скорее использует как универсальную валюту и лучшее средство развязывать языки.

Несколько дней подряд я застаю Кольку склонившимся над каким-то чертежом лоб ко лбу с близнецами.

У парней, по словам Кольки, офигенное трехмерное мышление, так что я к этим бумагам даже и не суюсь, я даже вид мыша в разрезе нарисовать не способен. В это время мы со Светкой сидим на заборе, разговоры разговариваем. С ней интересно поболтать. Она удивительным образом со всеми умеет быть разной. С близнецами они обычно что-то весело обсуждают и заливисто гогочут втроем. Со мной она совсем другая, задумчивая, неспешная; сегодня вот мы гадаем: можно ли взаправду на плоту переплыть Тихий океан или брехня это все. И не осталось ли еще где-то в мире неоткрытых островов. Было бы здорово, если бы осталось. Но острова в южных морях наверняка уже все открыты и заняты, а в Северных на фиг никому не нужны. Вот зачем человеку остров где-нибудь у берегов Камчатки или Норвегии? Тот же холод и мокрые брызги можно и у нас на Каме запросто получить. Хотя, наверное...

— Колька бы придумал, что делать с островом, даже и скалистым и холодным, хоть посреди Ледовитого океана, — говорю я.

И Светка только тепло улыбается в ответ. Мне кажется, с ним она может быть самой собой.

Как будто почувствовав, что о нем говорят — к нам подходит Колька.

— Че сидим скучаем? Завтра уже идем. Мы кажется, знаем, где старый проход.

Действительно, научный подход дает свои плоды, и дверь оказывается совсем не там, где мы искали ее в первый раз; она обнаруживается у основания старого собора, почти вровень с землей, слава богу, что со стороны переулков, и лезть туда можно днем. Что-то вот совсем не хотелось бы соваться в катакомбы на ночь глядя.

Попадаем мы, как ни странно, вовсе не в подвал собора. За старой, заржавевшей скрипучей дверью оказывается длинный коридор, узкий и весь какой-то тусклый; кажется, все наши фонарики не в состоянии его осветить, как будто тьма проступает изнутри стен. Сами стены здесь и вправду отличаются от всего, что мы видели до этого. Корявые красные кирпичи, кое-где поросшие мхом, у основания стен ставшие склизкими — как мертвец, долго пролежавший под водой. Видимо, это место периодически подтапливают низовые воды и влага не уходит отсюда никогда.

Чем дальше мы идем, тем труднее становится дышать, и по растерянным взглядам близнецов я понимаю, что не только мне. Но Колька идет вперед, упрямо сжав в тонкую полоску губы. Да и вообще. Так долго корпели над планом, глупо просто взять и развернуться из-за бабских страхов и предчувствий. И тем не менее мне кажется, что все мы выдыхаем с облегчением, когда натыкаемся на замурованную цементом старую, но очень внушительную дверь. На самом деле она очень нелепо смотрится здесь, глубоко под землей, в узком лазе с земляным полом и каменными стенами, явно отличаясь по возрасту от остального места.

— Ну чего, — почему-то шепотом говорят близнецы, — тут только болгаркой если резать.

— Угу, — задумчиво тянет в ответ Колька.

И мы с облегчением поворачиваем обратно. По дороге назад я понимаю, как круто, что хоть у кого-то из нас есть голова на плечах: при ближайшем рассмотрении в узком проходе полно всяких ответвлений и косых спусков, и только благодаря пометкам на стенах, которые Колька делал по дороге сюда, да их примерному предварительному плану мы благополучно и относительно быстро добираемся до выхода.

— Тут, наверное, надо сначала цемент чем-то растворить, а потом уже петли обрезать — предполагает Васька. — Ну или просто подцепить каким-нибудь ломом, на стыке с косяком…

Очевидно, всю дорогу обратно в катакомбах он об этом размышлял. Вообще, это поразительное свойство близнецов: если им дать какую-то задачу — они месяц будут думать, но решение найдут.

И от этой неизбежности, от того, что мы в конце концов вскроем эту дверь, мне почему-то очень тяжко на душе. Я встречаюсь взглядом со Светкой, похоже, не у меня одного кошки на душе скребутся.

— Послушайте, задумчиво говорит она. — А это не будет уже порчей чужого имущества и вторжением со взломом?

— Вообще-то, — гордо заявляет Серега, — какое, к черту, чужое имущество? Если бы они имущество свое сторожили, они бы и первую дверь — вход с улицы — заделали бы как следует. А она у них на одной петле висит, любой зайти может. Сами виноваты. И вообще это больше похоже...

— Больше похоже на то, что закрыто не со стороны внешнего вторжения, а от того, кто сидит внутри, — заканчиваю я давно мучившую меня мысль.

— Ладно, разберемся, — говорит Колька.

Теперь по ночам я больше не вижу закрытый гроб, опускаемый в землю. Меня преследует та дверь и какой-то дикий, нечеловеческий не то вой, не то смех. Он постепенно становится все громче, оглушительнее, и я просыпаюсь в холодном поту, и вот правда, не знаю, не лучше ли было бы возвращение старых кошмаров.

Дверь, очевидно, не дает покоя не только мне. Только ребята больше склонны к активному освоению мира. В гараже Колькиного отца, куда он милостиво нас пустил, когда погода окончательно испортилась и тусоваться на улице не осталось никакой возможности, были проведены наглядные полевые испытания. Близнецы притащили с помойки какую-то хрень, изрядно облитую цементом. И с помощью молотков и лома, в изобилии хранящихся в гараже, попытались бетон от той хрени отколоть. Глядя на их титанические усилия, Колька сказал:

— Так мы до конца света будем копаться. Дай я попробую.

Но и у него сильно продвинуть отколупывание бетона не получилось.

Я закрываю глаза и представляю себе, как мы сидим в тоннеле под той дверью, лупим по ней ломом, а тем времени оно — там, за дверью — придвигается все ближе, ближе. Длинные щупальца гладят поверхность с той стороны, гниющий рот изгибается в улыбке.…

— Нет, так дело точно не пойдет. Нас там замуровать самих придется, чтобы времени хватило эту хрень открыть, — раздосадованно тянет Колька. Есть у него манера такая — тянуть слова, как будто хорошую жвачку, они становятся длинными и тягучими.

— Тут бы кислота подошла. Соляная, например, — задумчиво шепчет Васька.

Воображение немедленно рисует канистру с кислотой, спертую откуда-нибудь близнецами, и вот волоком тащим ее по тому тоннелю, а потом то, зха дверью, дует тихонько и начинает неудержимо скрипуче хохотать, все громче и громче, и канистра внезапно опрокидывается, содержимое выливается, и в катакомбах появляется пять совершенно свежих облезших трупов. Видимо, такая картинка приходит в голову не мне одному, поэтому Колька, решительно тряхнув головой, говорит:

— Не-а, кислоту мы точно не будем использовать. Её поди достань сперва, да и возни с ней потом… Будем искать другой способ.

Пару дней, к моему величайшему облегчению, вся кипучая деятельность юных взломщиков разбивается о крепость неприступного бетона. А потом однажды в гараж влетают близнецы с диким криком:

— Это работает!

Когда удается уговорить их не орать и не говорить одновременно, выясняется, что еще несколько дней назад им пришла в голову одна идея — законы физики! — и они, использовав для этого забетонированную опору ворот соседней фабрики, таки провели научный эксперимент.

Оказалось, чтобы расколоть здоровенный кусок бетона, вовсе не нужно его лупить кувалдой. Надо продолбить в нем несколько дырочек на одной линии, вставить туда крепко деревянные штырьки и облить их водой. Дерево разбухнет, и оп-ля — неприступная бетонная глыба пойдет трещинами. Теперь уже, всунув туда лом или кувалду, гораздо проще это дело разобрать. Я думаю, рабочие той фабрики еще долго будут гадать, кто и зачем пытался оторвать от земли их ржавые ворота.

— Хорошо, что это в подземелье, — возбужденно сопят близнецы. — Для того, чтобы наверняка сработало, нужно дней десять. И еще каждый день должен кто-то приходить туда, колышки поливать.

— По очереди ходить будем, — говорит Колька.

Перспектива переть там одному по проходам совершенно не радует, но и представить, как мы всей ватагой там гогочем десять дней подряд, а то, что замуровано, в это время уже полностью просыпается, встряхивается и залегает в засаду — бр-р-р. Может, если мы сделаем все тихо — оно и не проснется?

Ради соображений безопасности мы решаем все же лазить в катакомбы по двое. Я хожу с Серегой, его уговорить проще, а Колька лезет с Васькой, первыми: им поручена миссия торжественно пробивать ямки и всаживать туда колышки. Всё-таки у близнецов — золотые руки; эти колышки получились у них такие ладные, ловкие, даже странно, что в школе братья еле учатся.

— В школе — скучно, — правильно поняв мой удивленный взгляд, поясняет Васька.

Так получается, что Колька лазит туда чаще всех, один день со Васькой, на следующий — со Светкой. И только на третий день наступает наша с Серегой очередь. Мы идем медленно, стараясь не терять из вида полоску на стене, которую для удобства по всему пути нарисовал наш заядлый курильщик.

— Ты ничего не слышишь? — шепотом говорит мне Серега.

— Не-а, — мотаю головой я, а у самого уже сердце стоит в горле.

— Ты, не думай, я не трус, — смущенно добавляет Серега, — просто Васька говорил, что когда они тут с Колькой вдвоем шебуршились, то услышали, как с той стороны двери кто-то шуршит.

Холодный мороз проходит у меня по спине.

— Да ну, это крысы тут бегают, — замечаю я.

— Кабы крысы. Ты вот видел хоть одну крысу там, у двери?

И я тут же вспоминаю, как странно чист и пустынен тот кусок коридора у двери. Руки с бутылками воды начинают ходить ходуном. Когда мы поливаем колышки, стараемся не дышать, не думать и не смотреть друг на друга, но в звенящей тишине мне отчетливо слышатся и шелестящий шорох там за дверью, и как будто тихий вздох.

— Это просто движение воздуха, — поясняет Колька, когда мы вылетаем к ним из катакомб на скорости бегового рысака.

Данная нам штырькам отсрочка как-то быстро заканчивается, и слишком быстро наступает день штурма двери. Мы вооружаемся ломиками, благо Колькин отец никогда не пересчитывает свой инструментарий или просто бесконечно доверяет сыну, в абсолютной уверенности, что тот будет все делать правильно.

Путь до двери стал за эти дни уже чем-то привычным и даже практически не страшным. Ну, темновато, ну, душновато, но это же катакомбы, что же ещё ожидать? Тот, который за дверью, притих, и потому посторонних звуков нет, кроме дружных ударов железа. Ну, будь я на месте того, что за дверью, я бы тоже затих — тут шума и без того хватает. Идея близнецов оказывается удачной, бетон идет трещинами и, пусть и при немалых усилиях, но все же откалывается от двери.

— Ну что, сейчас пойдем или отдохнем и завтра?

Сердце замирает от такой близкой надежды. И разбивается:

— Чего откладывать? Зря, что ли, пыхтели, — ворчит Васька. — Сейчас мы эту дверь тут вот подхватим, тут вот нажмем, и замок выпилим к чертям. Тут на полчаса работы уже осталось.

Видимо, вечер в городе снаружи начнется уже без нас. С другой стороны, раз нам эту дверь открыть — полчаса, тому, с той стороны, ночи явно хватит, чтобы оттуда выбраться. И вот полезем мы такие счастливые завтра, а нас у входа… Я с усилием обрываю дурацкие мысли. Раз уж ввязались во все это, надо лезть прямо сейчас.

Дверь как-то подозрительно легко поддается, отжатый замок повисает выпавшим зубом. Свет фонаря выхватывает кусок длинного коридора. Он выглядит как-то странно, и поначалу я никак не могу ухватить причину этой странности. А когда понимаю — легче мне не становится. В нем совсем нет мусора. Ни соринок, ни клочков пыли, остатков мышиной жизнедеятельности. Тут даже паутины нет, как будто вчера только провели уборку.

Дальше все происходит как будто во сне.

Мы идём по гулкому коридору без крыс, который упирается в огромный зал. Даже странно: в коридоре света от фонарей едва хватало, чтобы осветить ближайшие метра два, а тут как будто свечение идет изнутри стен, холодное, зеленоватое. Я смотрю на все отстраненно, как будто из-под воды. Замечаю какие-то нити у стены, похожие на гигантскую паутину, непонятные значки на стенах, слышу как Светка шепчет: «пентаграммы». А потом всё происходит как в замедленной съемке: вижу, как Колька уже собирается всех увести, а Васька нечаянно задевает одну из нитей у стены, дергается и весь как-то обмякает.

Никто еще ничего не понял, но Колька как будто что-то слышит, разворачивает всех быстро и толкает из зала вон, и по проходу — вперед, вперед. Светку он мне сразу всунул.

— Выведи ее отсюда, отвечаешь головой. Вперед.

А потом это услышали и мы. Где-то позади, во тьме — шелест, постепенно переходящий в скрежет, он все громче, громче, и вот уже в острых железных его звуках можно различить что-то, похожее на хохот. Я такой уже слышал не раз, во сне.

Скрежещущий смех все ближе, гонится, нагоняет, мы бежим, падаем, спотыкаемся. И в то же время как будто стоим на месте, блуждаем в коридорах; такое впечатление, что они на ходу меняют конфигурацию, и воздуху становится меньше. Светка у меня под ухом что-то шепчет. Я ее окликаю:

— Ты чего?

Она только плечом дергает, а я потом слышу:

— Отче наш, иже еси... — так мама перед смертью шептала над головой моей тихо-тихо. — И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого...

Сзади сопят близнецы. Чёрт бы их подрал, у Васьки рука занемела, та, которой он в нити то вляпался.

«Яд кураре», — медленно крутится у меня в голове.

Беда еще в том, что Васька большой и тяжелый, как боров, и сам уже не идет почти, вон, белый весь, и глаза закатываются. Колька с Серегой его еле тащат. И, конечно, Серега впереди, а Колька последним, спиной к этому хохоту. Я почему-то вспоминаю, какая худая у него спина, кости одни, лопатки так смешно выпирают. Светка тоже хромает почему-то, но она не тяжелая, я ее дотащу точно, сколько бы ни было еще, я Кольке ж обещал.

Вот тьма немного светлеет, и мы уже бежим к свету, а в смехе сзади все больше отчаянья и ярости. На самом деле я уже практически не соображаю ничего. Просто выпихиваю Светку на свет, на воздух, а сам поворачиваюсь к ребятам и вижу белое Серегино лицо и Васькино: глаза закрыты, сам посинел уж весь, а Кольку почти не видно, его тень скрывает, и вдруг из этой тени тянется костлявая в каких-то ошметках рука…

Я уже плохо помню, как перебирался через меня, волоча брата, Сергей и как я пытался помочь им, неуклюже подпихивая куда придется. А потом звенело дико в ушах, и сердце собиралось выскочить из горла.

И я гоню себя обратно, в тоннель. И протягиваю туда руки, до озноба боясь натолкнуться на это — в черном рукаве, костяное, наверняка холодное и омерзительно склизкое, но натыкаюсь на теплое Колькино плечо и тащу его изо всех сил, и ору еще чего-то, и вроде бы жутко матерюсь.

«Вот тебе и профессорский сыночек», — говорили потом ребята.

А Светка стоит снаружи, переплетает свою косу и все шепчет и шепчет, быстро-быстро: белые пальцы мелькают, губы беззвучно.

Короче, наверное, если бы Серега мне ни помог тогда, фиг бы мы с Колькой выбрались. Потому что хоть он и рвется в мою сторону, с той стороны его тоже здорово тянут, и когда мы вываливаемся из тоннеля и падаем прямо на землю, там в темноте аж что-то чавкает.

Я сижу и просто дышу, тишина вокруг оглушительная просто, ветер мокрый такой, живой, я улыбаюсь как дурак, смотрю на Светку — а она вниз куда-то смотрит, белее смерти, глаза черные-черные — и говорит мне тихим голосом, переходящим на крик:

— Скорую вызывай, скорее скорую.

И я опускаю глаза вниз и вижу, что вместо ноги у Кольки кость из штанины торчит.

В больнице нам говорят, что мы идиоты. И что еще очень легко отделались. И живыми оттуда выбрались, и даже в суд на нас никто подавать не стал. Из-за несанкционированного проникновения на опасную территорию.

По их версии там был чей-то склад, может, еще со времен войны — хотя бетон-то вот был новехонький — и из-за долгого хранения разные вещества вступили в реакцию и образовали сжигающие яды.

Кольке просто ногу обварило кислотой, а Ваське от испарений плохо стало. Ну, и рукой он тоже в какую-то кислоту вляпался, вот и пошло онемение организма. Мы его, кстати, очень вовремя вытащили оттуда, еще бы немного, сказали, и до жизненно важных органов бы дошло и все, паралич сердца.

Мы с Серегой вообще, считай, отделались легким испугом.

Он остается у брата в палате, а я тихо бреду по коридору к выходу. До сих пор не верится, что мы выбрались.

Почти у самого выхода меня окликает старичок сторож:

— Ты тоже с ними был, да?

И смотрит странно так, что даже и не соврать.

— Да, был, — устало признаюсь я.

И тут он достает из нагрудного кармашка какой-то маленький камушек, оплетенный разноцветными нитками.

— На-ко вот, возьми, — протягивает он мне его дрожащей старческой рукой. — Носи не снимая. Тебе надо беречься теперь.

И, убедившись, что я надел его камешек, поворачивается и медленно уходит, шаркая и приволакивая ноги.

— Эх, что учудили, охламоны, — кряхтит по дороге, — охламоны. Хорошо хоть живы остались…

У Кольки со Светкой теперь одинаковые белые пряди на висках.

«Ты его отмолила, — сказала Светкина мама. — Умница дочка».

Колька королем сидит на больничной койке. Ногу таки сохранить удалось, она только ссохлась и покорежилась немного.

— Фигня, нога — не рожа. Под штанами кто вообще на нее смотрит, — легкомысленно заявляет он.

Едва мы остаемся одни, он спрашивает меня серьезно:

— Ну что, ты видел его лицо?

— Нет, — говорю. — Только руку.

— Вот черт, — тянет он разочарованно. — И я тоже только капюшон разглядел. Главное, теперь-то уж все засыпали наверняка, не добраться уже.

Я, не выдерживаю-таки и добавляю умоляюще:

— Обещай, что не полезешь туда один?

Он раздраженно отмахивается.

— Обещал уже совсем туда не лезть. И не тебе.

Я выдыхаю с облегчением, а сам все думаю: кому? Свете или отцу? Может, и обоим сразу, для верности.

Тут Колька снова улыбается и, пошарив немного под подушкой, достает оттуда какие-то смятые бумажки.

— Слушай, я тут такое узнал. Помнишь, развалины старой церкви на Егошихинском кладбище? Там река еще эта мелкая бежит, Егошихой называется. Так вот, — победно заявляет он, — на самом деле река то эта называлась Стикс. Это ее при советской власти переименовали, для благозвучности. Ты понимаешь, что это значит?

Я только мотаю головой. И начинаю подозревать, что очередное приключение только начинается.

А Колька уже вдохновенно вещает:

— Помнишь, я тебе про купцов рассказывал? Ну, которые, ещё во время революции капиталы свои закопали, потому что все вернуться надеялись? Так вот, там говорится о реке Стикс, понимаешь? И про старую церковь упоминается. Всех Святых. А это же как раз на том кладбище, она одна и уцелела. Там от нее и пройти то недалеко нужно, как раз в том месте развалины, мы с ребятами весной натыкались, помнишь?

Я смотрю, каким огнем горят его глаза, как, торопясь, он облизывает губы и откидывает непослушную челку со лба. Я уже не вслушиваюсь.

Черт с ним, будем искать теперь клады. По крайней мере, развалины эти не под землей.