Русский бунт. Шапка Мономаха (джен)

Вчерашние похороны Павла Петровича закономерно и традиционно закончились застольем, которое только притворялось поминальным. Настроение у всех, разделивших со мной трапезу, было далеко не скорбное. Кроме вдовы, разумеется. Но она только обозначила свое присутствие и вскоре ушла. А исторические палаты Кремлевского дворца до самой ночи созерцали, как торжествуют высоко взлетевшие казаки, временно присягнувшие поляки, переметнувшиеся дворяне и я, человек не этого времени, отменивший свою собственную историю.

Сухой закон как бы отменился сам собой в день моего восшествия в Москву. Я закрыл на это глаза, молясь про себя, чтобы мое воинство не слишком бузило. Стоило бы, не откладывая, с новой силой закрутить гайки в вопросе алкоголя. А то моя армия быстро превратится в банду разбойников. Из которых она и так частично состоит.

Военный совет я назначил на вторую половину дня, милостиво давая своим полководцам опохмелиться и освежиться. Но уже с раннего утра моего пробуждения дожидался подозрительно свежий и энергичный Новиков. За завтраком он подсунул мне на подпись декрет о предоставлении ему права реквизировать любые запасы бумаги и мобилизовывать в его ведомство любые типографии, а также переплетные и гравировальные мастерские с временным зачислением служащих в штат.

Кроме того, он представил на мое одобрение стихотворный панегирик «о восшествии государя императора в стольный город Москву». Чтение этих вирш вызвало у меня чувство тошноты, и я категорически запретил их использовать. Хотел было и автору передать пожелание больше не писать, но передумал. Не стоило обижать немногочисленных приверженцев.

Вместо этого составили обычный информативный текст. В нем провозглашался разгром всех гвардейских полков Екатерины, пленение Орлова, случайная смерть Павла и его скорбные похороны в Москве в присутствии царственного отца и супруги покойного. Там же декларировался созыв Земского собора, не позднее середины июля, «для учинения нового порядка в государстве и прекращения всякой смуты».

— Николай Иванович, добавь в текст положения о всеобщем воинском призыве. Да только доходчивее там объясни, что это не рекрутчина, а что-то вроде ополчения. Так крестьянам понятнее будет.

Тут мне в голову пришла свежая идея, как повысить привлекательность воинской службы.

— И вот ещё. Пропиши там, что всякий отслуживший в армии получит привилегию писать свое отчество с «вичем». А всякий не служивший, в том числе и среди дворян, лишаются этого величания, — я подумал и добавил лазейку для торгашей: — Кроме как по именному императорскому указу.

Новиков прищелкнул пальцами от восторга:

— Гениально! Давайте, государь, тогда еще впишем, что и жены отслуживших солдат смогут также величаться. Тогда у отслуживших парней будет большое преимущество в глазах девок. Это могучий стимул! — расхохотался он.

Не согласиться с ним было нельзя. Я сам помню времена, когда на не служившего в советской армии парня смотрели как на больного. В деревнях это действительно влияло на девичьи симпатии.

Новиков побежал делать свою работу, а я вынужден был идти и исполнять публичный номер в виде благодарственного молебна в Благовещенском соборе. К мероприятию подтянулись и большинство моих военачальников, кроме поляков.

По традиции, заведенной еще отцом Ивана Грозного, настоятель Благовещенского собора был и официальным духовником государя. В данный момент им числился Иоанн Панфилов, духовник Екатерины и глава Священного Синода. Разумеется, он сейчас был в Петербурге и службы вести не мог. Да и не захотел бы наверно. Вместо него мог отслужить любой иерей, совершенно ничем не рискуя. Но службу повел архиепископ Платон. Это была уже настоящая фронда и второй сигнал мне.

Платон оторвался по полной. Богослужение длилось почти три часа. Я, конечно, оценил высокий профессионализм иерарха, но право слово, это время можно было бы использовать с большей пользой. Надеюсь, что мне удастся в дальнейшем не допустить накала религиозной истерии.

Впрочем, с потерей времени меня примирило величественное исполнение гимна «Боже, Царя храни». Хор одного из главнейших храмов России на голову превосходил все остальные хоры, что я слышал до сих пор. Под сводами старинного Благовещенского собора гимн звучал просто гипнотически. Это было заметно даже по поведению окружающих.

После службы Платон подошел ко мне и произнес:

— Не разделите ли вы со мной вечернюю трапезу, Петр Федорович.

Я усмехнулся. Все-таки государем он меня ещё ни разу не назвал. Ни на отпевании Павла, ни сейчас. Употреблял только мое «имя» или упоминал как «отца покойного». Даже исполнение моего гимна к делу не пришьешь. Там же не упоминалось, какого конкретно царя должен хранить Бог. Может, Екатерину…

— Охотно, ваше высокопреосвященство, — ответил я. — Но прошу заранее простить моих людей. Они проверят вашу кухню и блюда. Надеюсь, вы понимаете меня?

— Разумеется, — Платон обозначил поклон, — я разделяю ваши опасения и не буду препятствовать. Жду вас после вечерней службы.

* * *

До начала военного совета было ещё время, и со своим секретарем Иваном Почиталиным принялся сортировать ворох писем, челобитных и прошений о высочайшей аудиенции. Они накопились еще в период «диктатуры Мясникова» и удвоились за вчерашний вечер. Писали все. И дворяне, и мещане, и крестьяне, но больше всего было, конечно, купцов. Почуяли торгаши, что я их царь.

Екатерина не жаловала буржуазию, и много ее распоряжений и указов касались ограничений для развития экономики Москвы. По итогу город превратился в гигантский дворянский клуб и весь бизнес так или иначе был завязан на обслуживание досуга привилегированного сословия и их многочисленных холопов.

Я принес радикальные перемены. Дворянство, лишенное кормовой базы в виде крепостных крестьян, неизбежно нищало, и следом за ними нищала сфера услуг, завязанная на них. Самые умные из торгашей это уже поняли и теперь с тревогой в душе ломились ко мне на аудиенцию, дабы оценить свои перспективы.

Не имело смысла встречаться с каждым из них по отдельности. Все равно вопросы у них одни и те же. Потому я распорядился организовать «конференцию», то есть собрание купеческих выборных числом не больше ста.

С дворянами я решил поступить так же. Надо было расставить точки над «i». Новой Москве расслабленный образ жизни был не нужен. Останутся только те, что готовы служить и быть полезными. Остальных — нафиг с пляжа. И никакие заслуги предков для меня не аргумент.

Несколько прошений меня заинтересовали особо. Я призадумался, а потом дал задание Почиталину организовать ещё одну конференцию. На этот раз «научно-практическую»:

— Ваня, собери-ка ты всех архитекторов, художников и строительных начальников. Скажи Хлопуше, чтобы и среди задержанных таковых поискал. Помимо того, собери членов московского магистрата, комиссий городского строения и каменного приказа.

Я покрутил в руках листочки и добавил:

— Владельцев кирпичных заводов тоже пригласи. Я хочу, через пару дней, поговорить со всеми ними о Москве. О ее большом и счастливом будущем.

Почиталин, заинтригованно посмотрев на меня, записал в блокнотик поручение.

Я продолжил просматривать прошения мещан, и тут мне на глаза попалась знакомая фамилия. Кулибин! Захотелось даже подпрыгнуть и заорать от радости. Я, конечно, сдержался, но потребовал:

— Этого человека я желаю видеть немедленно. Хотя…

Я покосился на циферблат здоровенных напольных часов, прикинул планы на день и передумал.

— Пригласи его разделить со мной завтрак. И пару часов опосля нам под разговор выдели.

Почиталин взял листок прошения и сделал себе пометку. Я же оставил бумаги и подошел к окну, выходящему на Соборную площадь. Я задумался, глядя через мутные неровные стекла на суету монахов, солдат и извозчиков.

Кулибин — это не просто гениальный механик, имя которого в народной памяти стало нарицательным. Это еще и прекрасное прикрытие для моих собственных прогрессорских инноваций. Император-поэт — это ещё приемлемо для общества, даже для патриархального, а вот император изобретатель-самоучка — это «моветон».

В Казани и Нижнем мне приходилось выкручиваться и ссылаться на «подсмотренное в европах», но теперь у меня появится собственный Леонардо да-Винчи и Эдисон в одном флаконе.

«Надеюсь, он язык за зубами хранить умеет».

Персональные письма были посланы Эйлеру и Кулибину ещё из Нижнего Новгорода. Я, честно говоря, не ожидал, что мастер рискнет своим комфортным и прочным положением заведующего механических мастерских при Петербургской Академии наук и откликнется на мой призыв. Но, видимо, я недооценил его бунтарский дух. А ведь читал, что он до самой смерти оставался верен традиционной русской одежде, не курил и не употреблял алкоголя. Был язвителен и насмешлив с теми, кто пытался над ним насмехаться. Судя по всему, Кулибин уже успел хлебнуть петербургского снобизма, и мое предложение пришлось ему по сердцу.

— Государь, — отвлек меня от размышлений Почиталин. — Господа военачальники собрались. Вас ждут.

Я взглянул на часы и отправился к своим воеводам. То есть не воеводам, конечно, а генералам. Давят все-таки на психику эти арочные своды и аляповатая роспись Теремного Дворца русских царей. Так и мерещатся по углам долгобородые бояре, потеющие в своих шубах и огромных шапках.

«Надо отсюда съезжать. Жить и работать в этом музее решительно невозможно».

На совете присутствовали: всей армии начальник генерал Подуров, всей кавалерии голова Овчинников, всей артиллерии руководитель Чумаков. А также генерал Крылов, глава тайного приказа Соколов-Хлопуша, его заместитель Шешковский и мастер войны в тылу врага Мясников, который не вполне оклемался от вчерашней прилюдной порки и потому держался неестественно прямо.

— Тимофей Григорьевич, ты как себя чувствуешь?

Шепнул я ему перед началом.

— Ничего, государь. Бывало и хуже.

Я осторожно похлопал его по плечу, уселся во главе стола и обратился ко всем:

— Ну что, друзья мои. Москва взята, но конца войне пока не видно. Силы наши вам всем известны, а вот что есть у неприятеля, хотелось бы послушать. Тимофей Григорьевич, — я снова обратился к Мясникову, — ты как, архивы кригс-комиссариата захватил? Чиновников допросил?

Мясников, поморщившись, встал.

— Да, государь. Как ты и велел, особое внимание тому уделил, — и на полтона ниже добавил: — Оттого и за Павлом не доглядел.

Я сделал жест рукой — «Забудь» — и изобразил на лице заинтересованность.

— Для начала Питребурх. В городе да в Финском крае под рукой у Екатерины тысяч пять пехоты и драгун плюс сколько-то народа из флотского экипажа. Сколько точно, военная канцелярия не знает, ибо это другое ведомство, но полагают, что тысячи две-три. Ибо основные силы в Средиземное море ушли.

Я кивнул, принимая неполную информацию. Мясников продолжил:

— В городах Курляндии, Эстляндии и Лифляндии по гарнизонам еще тысячи три четыре, но в основном инвалиды и рекруты. С Польши может быть переброшен Нарвский карабинерный полк. И это почитай все. Ну разве что шведский король поможет.

— А кстати, сколь велика армия у шведов? — спросил я присутствующих, и все замялись. Выручил всех Шешковский:

— В последней войне, государь, у шведов восемнадцать тысяч под ружьем было сразу и еще пять они навербовали в процессе. Непосредственно в Финляндии шведских войск было тысяч пять-восемь. И перебросить их в город морем дело недолгое. Это если Екатерина с Густавом договорится.

— Спасибо, Степан Иванович, — кивнул я тайнику. — Итого, если учесть, что в Петербурге две сотни тысяч жителей и огромные арсеналы, меньше, чем со всей нашей армией туда соваться нечего. А пока мы будем штурмовать Питер, у нас могут отнять Москву.

Я снова обратился к Мясникову:

— Тимофей Григорьевич, что известно о главной армии?

— Всего списочный состав сто двадцать пять тысяч. Но пока не известно число потерь по армии, а они должны быть высоки. По болезням в основном. Следует ожидать в строю примерно сто тысяч штыков. Может, меньше.

— Это если к Румянцеву татары не примкнут, — проворчал Подуров. — Коли так, то ещё полсотни тысяч конных может оказаться.

«Это против наших неполных двадцати тысяч! Хреново…»

— Как скоро они могут дойти до Москвы?

Ответить решил Крылов:

— Дозволь мне, государь. Я уже прикидывал. Если считать от ставки Румянцева в Кишиневе. При обычных переходах и при заходе в большие армейские магазины в Полтаве за припасами получится дней восемьдесят. Такое же расстояние и для второй, «крымской» армии при заходе в Бахмут. Быстрее не получится, если только не двигать армию по разным дорогам и мелкими частями. А этого делать никто не будет. Не дураки там командуют.

Я кивнул отцу будущего баснописца.

— Спасибо, Андрей Прохорович. Стало быть, восемьдесят дней. За это время мы, конечно, получим от Ефимовского ещё десять тысяч в новых полках. И это почитай все. Конечно, мы мобилизуем по призыву крестьянскую молодежь. Думаю, тысяч сто с центральных районов России призвать сможем. Но сами понимаете, полноценную армию из них за пару месяцев сделать невозможно. Так что хочу послушать ваши соображения.

Первым попросил разрешения высказаться Чумаков.

— Государь. Новобранцев, конечно, быстро в линейную пехоту не выучишь, но я берусь за пару месяцев из любой толпы крестьян сделать годных пушкарей. А на оборонительных позициях с большими пушками да новыми картечными ядрами мы любую армию изничтожим.

Подуров тут же вскинулся и начал выговаривать Чумакову за огромный расход пороха при обучении пушкарей. В разговор вступил и Мясников со своим мнением о том, что артиллерия московского арсенала больше для музея годится, а не для боя. В общем, шума было много. А толку не слишком. Я прекратил прения.

— Так! Все! Пошумели и успокоились. Пушкарей, конечно, готовить будем, но только под новые стволы, современные. Пользы от допетровской артиллерии я не вижу. А вот пополнить наш арсенал нужно крайне. Тимофей Григорьевич, — я снова обратился к Мясникову, — ты на захват Тулы казаков послал?

— Да, государь. Сразу как Москву двумя кольцами окружил, так и отправил, как и уговаривались, полк на Тулу, полк на Ярославль с Костромой и полк на Смоленск. Отовсюду уже донесения пришли. Кроме Смоленска, везде города взяли под твою руку. А вот Смоленск заперся. Тамошний воевода и командир Великолуцкого полка признать тебя, государь, отказались. По слухам, многих из верных тебе людей в самом городе похватали и даже кое-кого повесили. Казачки Дехтярева пока город обложили, припасы в город провозить не дают и гонцов перенимают.

«Жаль. Не подфартило с налету Смоленск взять. А ведь город-крепость являлся арсеналом и базой для всех войск на польском направлении. Там есть чем поживиться».

— Очень плохо. Подумайте все, как взять город хитростью. Изнутри. Штурм оставим на крайний случай. Но за ближайший месяц вопрос со Смоленском решить надо, — я посмотрел на Крылова. — Андрей Прохорович, возьметесь?

Тот уверенно кивнул.

— Если Тимофей Григорьевич мне Савельева в подчинение выделит. Без его разбойников быстро не управиться.

Мясников усмехнулся.

— Для хорошего дела Карп Силыча я, конечно, отдам, но я думал его государю вместо себя предложить, поскольку должность свою исправлять-то уже не смогу. Провинился. А он человек очень разумный, людей понимает, ответственности не боится и верен государю до гробовой доски.

Я покивал. Этого бывшего разбойника я по Мурому хорошо запомнил. Действительно, Мясникову замена реальная.

— Давай так, — предложил я. — Как только Савельев взятие Смоленска обеспечит, так он сразу от меня чин бригадира получит и станет во главе всей войсковой разведки. Передайте ему, что я в него верю. А пока тебе, Тимофей Иванович, придется вникать в ее работу.

Подуров вздохнул.

— Коли надо, вникну.

Я снова переключился на Мясникова.

— По Туле списки трофеев есть?

— Нет, государь. Но должны составить. Я на это особо указывал. Видать, много там добра. Не успели ещё. И по Ярославлю тоже описи нет, но курьер на словах сказал, что грузовых барж было много.

— Ну, подождем, — хмыкнул я и обратился к Овчинникову. — Коль казачки и инородцы освободились под Москвой, надо пустить их прочие города захватывать и к присяге приводить. Докуда дотянемся. Всюду надо манифесты мои читать, собирать местные земские собрания, и пусть они шлют в Москву депутатов на Земской Собор. От тех земель, что под Катькой останутся, ищите уроженцев. Они будут на Соборе свои земли представлять невыборно. Сроку до середины июля.

Овчинников кивнул и задумался, мысленно уже разверстывая задачу между своими конными полками.

— Петербург мы брать не будем, — заявил я. — Пошлем полк на захват Вышнего Волочка. Командира надо подобрать поопытнее, чтобы там в удобном месте правильную оборону возвел и был готов отбиваться. Всякое движение барж по Вышневолоцкой системе надо прекратить.

Я снова повернулся к Овчинникову.

— Пусть конные, что Ярославль брали, пробегутся вдоль канала и повернут баржи назад.

— Государь, — подал голос Подуров, — по Мсте суда токмо по течению идти могут. Обратного хода нет.

Да. Канал-то односторонний. Я запамятовал.

— Тогда топите баржи, — решительно приказал я. — Никакого зерна в Питер больше поступать с Волги не должно. Пусть Катька поломает голову, как прокормить свою столицу.

Народ одобрительно загудел. Идея блокады Петербурга всем понравилась, а вот у меня в душе зазвучал издевательский шепоток: «Может, тебе и воинское приветствие изменить? Пусть все при виде тебя руку вскидывают». Я тяжело вздохнул и отринул несвоевременные ассоциации.

Неожиданно слово взял Шешковский.

— Государь, надо ещё отрядить людей Олонецкие заводы захватить. Причем много не понадобится. Там ещё с семьдесят первого года, после бунта приписных крестьян, по лесам изрядно бунтовщиков укрываются. Собрать их труд невелик.

— Небось, сам же розыск и дознание вел? — проворчал Подуров, которому Шешковский активно не нравился.

— Совершенно верно, — безмятежно согласился тайник. — И по делу больше двух тысяч крестьян проходило. А на охрану завода всего сто человек команды определили при двух офицерах. Так что захватить будет несложно.

— Ну что ж. Разумно, — согласился я с предложением. — Олонецкие заводы льют пушки. И пусть лучше они будут у меня, чем у Екатерины. Тимофей Иванович, организуй команду. Желательно из местных. Чтобы быстрее с земляками договориться могли.

— Если что, в Москве олонецких поищу. Тут всякого народу полно, — согласился генерал.

— Но Петрозаводск — это ещё цветочки. Нам нужен Архангельск. Неизвестно, сколько продлится у нас война с Катькой. Но все это время Балтика для нас будет закрыта. Да и потом тоже неизвестно как выйдет. Так что Архангельск для нас будет единственным свободным портом. Его захват — дело стратегическое. Что там есть из воинских частей и какую команду туда отряжать?

Задал я вопрос и оглядел военачальников. Все только руками развели. Неизвестно, дескать. Даже Шешковский ничего сказать не смог.

— Хорошо. Тимофей Иванович, будешь искать олонецких, заодно опроси всех купцов, что с Архангельском торговлю ведут, или местных оттуда найди. Все вызнай и отряди силы с запасом. А я тебе указ подготовлю о снятии всех торговых ограничений с Архангельского порта. Пусть все купцы, что в Питер товар везли, на Архангельск переключаются.

«Ох, и велика ты, Россия. Как тобой управлять без телеграфа? А кстати! Почему без телеграфа? Я же вполне могу оптический завести. Тем более что у меня теперь Кулибин есть!»

Совещание длилось еще около часа. Обсудили снабжение и размещение войск. Я очередной раз запретил практику определения солдат на постой к обывателям. Благо в Москве полно крупных дворянских домовладений, и они вполне могут послужить в качестве казарм.

На этом совещание закончилось и военачальники разошлись. Остались только мои «тайных дел мастера». Шешковский кашлянул и заговорил:

— Государь. Я тут успел с утра по архивам московской военной коллегии пробежаться. И возникла у меня мысль, как без боя парализовать силу южной армии.

Я заинтригованно посмотрел на говорившего и жестом предложил продолжать.

— В личных делах офицеров есть данные о близких родственниках. Большую часть этих семей мы можем разыскать и взять в заложники. В южной армии сейчас приблизительно десять тысяч офицеров, из них выше уровня капитана не больше тысячи. Полковников не больше двухсот. Я уверен, что мы сможем найти родственников не менее чем половины этих офицеров. Чего далеко ходить. Супруга фельдмаршала Румянцева уже у нас в руках, она фрейлиной у Натальи Алексеевны, вдовы Павла Петровича. Когда дело дойдет до драки, мы можем пригрозить, что всех перевешаем или перережем, коли Румянцев и прочие вашу власть не признают…

Шешковский ещё что-то говорил, а у меня в душе оглушительно хохотал давешний внутренний голос: «Давай! Давай! Загони всех этих баб, детей и стариков в сарай, обложи хворостом и пригрози сжечь! Это же так просто!».

Я аж застонал и схватился за голову. Шешковский замолчал. Тайники тревожно уставились на меня.

«Но ведь это выход, — убеждал я сам себя. — Вместо того чтобы громоздить гекатомбы трупов простых солдат. Просто взять за горло офицеров. Решить все без крови. А чтобы соглашались охотнее, гарантировать нежелающим присягать свободу эмиграции и денежное пособие. Лучше потерять золото, чем людей».

Я наконец очнулся от своих мыслей и посмотрел на Шешковского. Тот, видимо, что-то нехорошее в моем взгляде усмотрел и слегка отшатнулся.

— Вы абсолютно правы, Степан Иванович. Это прекрасная идея, — мои слова для Шешковского прозвучали каким-то диссонансом. — Овчинникову я дам соответствующий приказ, а с вас точные адреса и фамилии. Думаю, что нужно будет ещё и организовать письма от заложников в армию. Подумайте, как их доставить туда единовременно и адресно.

Я помолчал и добавил:

— Отказывающимся от присяги офицерам я готов предоставить возможность эмигрировать вместе с семьей. Более того, я готов выплатить отступные. О величине которых надо будет подумать отдельно, — я криво усмехнулся. — Не знаю ещё, что у меня с бюджетом.

Шешковский облегченно выдохнул и закивал.

— Все сделаем, как скажете. Вот только есть сложность. В Московской военной канцелярии в основном бумаги интендантского ведомства. По ним можно узнать о командирах полков да каптенармусах. А полные списки — они в Петербурге хранятся. Но я знаю, как их добыть. Только для этого деньги понадобятся.

К Шешковскому присоединился Хлопуша.

— Да и на работу службы тоже денег надо, государь. Людишки жадные, даром работать никто не хочет. А задач-то больше стало.

Началась проза жизни. Выцыганили они в итоге бюджет в пятьдесят тысяч. Но сам я монеты считать не собирался. Пусть ждут, когда Немчинов с Рычковым приедут. А пока пусть по известным персоналиям уровня полковников работу начинают.

— Что там с Орловым. Вы мне обещали его показания на суде. Где результаты?

Соколов-Хлопуша виновато развел руки.

— Ох упорный он, зараза. Опосля увечий ему уже всякая боль нипочем. Помереть нисколько не боится, а наоборот, очень даже хочет. А прищучить его пока нечем. Но надежда есть, государь. Дай нам ещё несколько дней.

Я пожал плечами.

— Я не тороплюсь. Только смотрите, чтобы не помер раньше времени. Я его голову Пестрово обещал, а обещания надо выполнять.

— Кстати, о Пестрово, государь, — подхватил Хлопуша. — А передай-ка ты его в мое ведомство. Все едино после его палачеств офицерам он как чужак стал. Брезгуют. А у нас толковых людей-то нехватка изрядная. Одни бывшие тати да душегубцы в штате. А Василий верен вам до самого донышка и не дурак вовсе.

Шешковский подхватил просьбу:

— Действительно, Петр Федорович, мы его всему научим. Толк из него явно выйдет. Заматереет, будет на кого ведомство оставить, в случае чего.

При этих словах Шешковский как-то вздохнул невесело. Я кивнул.

— Хорошо. Я не против.

* * *

Финал совещания оставил в душе тягостный осадок. Я стал припоминать, как уже занимался такого рода шантажом в Оренбурге, добиваясь покорности у офицеров гарнизона. Тот же Крылов пошел служить мне только из-за страха за жену и четырехлетнего сына. Это потом он уже втянулся и стал служить на совесть.

Но в то, первое время, я был сам не свой из-за попадания. Как-то очень остро и болезненно ощущал упущенные шансы своего великого предка. Я решил любой ценой их использовать, и одним из ценников был именно шантаж.

С тех пор история изменилась абсолютно. За моими плечами реальная сила и власть на части обширной территории России. Во мне нет и тени прежнего Пугачева. Растворился. В мое сердце исподволь вернулся тот самый человек, что прожил долгую жизнь в Советском Союзе и воспитан на других ценностях.

Я понимаю, что нравы сейчас очень суровые и сантиментам нет места. Что война ещё не выиграна и время для милосердия не наступило. Тем не менее было противно.

Чтобы развеяться, я кликнул Никитина и отправился на прогулку по Москве. Ведь я ее толком-то ещё и не видел.

Выехал я переодетый простым казаком в отряде, где явным командиром как раз выглядел Никитин. Народ на улицах не обращал особого внимания на нас. Москвичи уже привыкли к казачьим разъездам.

Я уже говорил, что Москву я не узнавал совершенно. Даже в самом Кремле меня подстерегали удивительные открытия. Например, из внутреннего двора комплекса царских теремов мы выезжали через Гербовую башню. Несмотря на ветхость и плохое состояние, она была очень красива и напоминала Дмитриевскую башню современного мне Нижегородского кремля.

Через Боровицкие ворота мы выехали за стены цитадели на деревянный мост. Разумеется, никакого Александровского сада не было. Вместо него воды запруженной Неглинки омывали земляные бастионы, насыпанные по приказу Петра Первого. Из-за их возведения был нарушен дренаж с территории Кремля, и кирпичная кладка начала стремительно разрушаться.

«Надо будет срыть их нафиг».

Слева виднелся старинный каменный мост через Москву-реку. Его горбатый силуэт на шести быках смотрелся очень средневеково. Его в моей истории снесли в середине девятнадцатого века и заменили металлическим. Но сдается мне, что имеет смысл сохранить его для потомков.

Мы поехали по Знаменке. Улица была добротно замощена булыжником. Справа и слева стояли каменные дома и тянулись непременные заборы. Коробицын по-прежнему работал моим гидом и называл владельцев. Два самых больших дома на улице принадлежали графу Апраксину и вдове генерала Толстого и были не чем иным, как имениями посреди Москвы со всеми атрибутами дворянской усадьбы.

Я смотрел вокруг и понимал, что это не тот город, в котором я когда-то любил и был любим. Которому от наших юных, щедрых чувств доставалась радость узнавания и благодарность за уют аллей и скверов. Москва времен Екатерины не внушала уважения и не возбуждала гордости.

Да, сталинская Москва в поисках имперского величия потеряла много памятников своей истории. Искренне жаль. Но эта, дворянская, Москва их ещё даже не приобрела. Закладывать грандиозную столицу надо именно сейчас, пока это совершенно не больно.

«Хотя, конечно, памятники допетровской старины сохранить надо непременно. Жаль, что стены Белого города уже разрушены…»

Только подумал я, как на площади Арбатских ворот увидел совершенно целую воротную башню и одну примыкающую стену, уходящую от нее в сторону Воздвиженки. Когда я подъехал поближе, то увидел, что в самой башне была устроена часовня.

«Стало быть, сюда ещё не добрались добытчики кирпича и камня. Это же просто прекрасно!»

Я пожелал осмотреть остатки укреплений Белого города, и мы поехали по будущему Никитскому бульвару. К сожалению, уцелевший участок оказался невелик. Одна не проездная башня где-то в районе современного мне МХАТа и Никитские ворота. Дальше стены уже выглядели как груда кирпичей, исчезающая по мере приближения к Воспитательному дому, который эту стену и сожрал.

«Ну что же. Сохраним хотя бы оставшееся. Бульварное кольцо можно будет чуть сдвинуть, а уцелевшие стены спрятать в парковой зоне, — думал я. — Под стенами крепости гармонично будут смотреться подмостки летнего театра. А можно будет и стадион организовать. Трибуны прекрасно прислонятся к старинной стене».

Так вдоль остатков древней фортификации мы доехали до речки Неглинки. Точнее, до того места, где Неглинка была запружена и разливалась немалым озером. По словам Коробицина, такая же запруда была и перед остатками стены Земляного города.

К Кремлю Неглинка текла меж топких, заросших берегов, изрезанных сточными канавами. По мере приближения к Китай-городу вонь от речки становилась все сильнее и сильнее.

«Понятно, почему ее в трубу спрятали, — с грустью подумал я. — А ведь могло получиться очень красиво. Водные пространства в городе — это благо, если, конечно за ними ухаживать».

На город уже опустился сумрак. Фонари, где они и были, никто не зажигал, и я решил прекратить прогулку. У меня впереди была ещё беседа с архиепископом.

* * *

К счастью, ехать в Троице-Сергиевую Лавру, вотчину архиепископа, не пришлось. Видимо, ещё раз посылая мне сигнал, он устроился в патриарших покоях Кремля. С петровских времен эти палаты были без хозяина. В них устроили библиотеку и варили миро. Но трапезная была свободна, в ней-то меня и ждал Платон Левшин.

— Добрый вечер, Петр Федорович. Рад, что вы присоединились к моему скромному столу.

Стол был действительно скромным, а блюда вполне простонародные. Каша, рыбный пирог, кисель, квас. Ну что же. Не для набивания брюха меня пригласили, а для выноса мозга. Страшновато, однако. Не хотелось бы поссориться.

Разговор начался с моего чудесного исцеления от отравления и обета, с этим связанного. Владыко расспросил меня, как я себе представляю освобождение православного люда от ига католических и мусульманских владык.

— Владыко, это будет совершенно естественный процесс. Священная Римская империя и Польша, несомненно, ввяжутся в конфликт со мной. И по итогам я отберу у Польши все земли, населенные православными. Возможно, что и от Габсбургов оторву часть. Но больше рассчитываю на создание независимых государств под протекторатом России. Турцию же следует просто разорвать в клочья и отбросить назад в Азию.

Архиепископ удивленно вздернул бровь.

— Вы так уверены, что победите?

— Разумеется. На моей стороне народ. И не только мой, но и их собственный, — пафосно заявил я, и тут же поправился. — Ну, кроме мусульманского, конечно.

— Народ это дитя, — задумчиво произнес Платон. — Он никогда ничего не решает сам. Всегда решают за него.

Я нахмурился. Кажется, сейчас мне будут втирать насчет богоданности иерархий.

— Не согласен, владыко. У народа есть интересы, вокруг которых он всегда может объединиться без глубокомысленных рассуждений и выдвинуть своих лучших сынов.

Архиепископ при этих словах выразительно на меня посмотрел, но я не стал отвлекаться.

— Свобода от рабства и равенство перед законом — это базовые потребности. Пока монархи Европы не обеспечат их своим народам, у меня всегда будет поддержка. А бить в спину для меня совершенно не зазорно.

Платон задумался и сосредоточился на еде. Я не стал мешать ходу его мыслей.

— Quand Adam bêchait et Ève filait, où donc était le gentilhomme, — произнес он с задумчивой интонацией. Увидев мой непонимающий взгляд, он быстро исправился. — Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто тогда был дворянином? По крайней мере, в этой формуле не отрицается Господь, а значит, точки соприкосновения мы найти сможем.

Он налил себе и мне кваса и продолжил:

— Как вы себе представляете сосуществование бессословного общества и церкви?

— Если дойти до пределов революционности, то церковь отделяется от государства, лишается любой финансовой поддержки и осуществляет свою деятельность сугубо на пожертвования.

Архиепископа слегка перекосило от такой перспективы. Я же мысленно усмехнулся. Это я ещё про снесенные храмы не стал говорить и расстрелянных священников.

— Но я отнюдь не сторонник такого радикализма. Я считаю, что церковь это важный орган государства, и готов выделять потребные средства на его бесперебойную работу. Но именно работу, а не паразитирование. Церковь может приложить свои силы для истребления неграмотности. Может заботиться о немощных. Может выступать посредником в конфликтах хозяев и работников. Может выдвигать общественные инициативы от имени мирян. Церковь может быть авангардом государства в сопредельных странах. Она может там формировать лояльные местные элиты. Она может очень много чего. Вопрос: хочет ли она?

Платон опять задумался. И это не выглядело как тормознутость. Я уверен, что он сейчас прокачивал в уме многочисленные варианты и рассматривал возможные проблемы. Я ведь предложил радикально изменить дух церкви. Из сытого и ленивого паразита превратить ее в агрессивного хищника. Я лично сомневался, что такая трансформация возможна.

— Я слышал, что вы сторонник восстановления патриаршества. Так ли это?

Ага. Мысли сделали оборот и вернулись к насущному.

— Да, это так. Ибо все, что я сказал о церкви, она сможет воплотить, только если во главе нее будет стоять настоящий сильный пастырь. То, что сейчас церковь является всего лишь одной из государственных коллеги, это печальное явление. От этого страшным образом страдает ее авторитет.

— Увы, это так, — согласился со мной владыко. — Петр Алексеевич опасался, что единый духовный вождь сможет если не помешать его реформаторской деятельности при жизни, то после его смерти вернуть Россию к прежним порядкам. Вы сами этого не опасаетесь?

— Ни в малейшей степени, — решительно сказал я. — Если Господь отпустит мне достаточно жизни, я ещё увижу поголовную грамотность в народе. Увижу, как он привыкнет сам распоряжаться своей жизнью. Грамотный народ не даст ничего отменить.

— Просвещение имеет и темную сторону, оно порождает атеизм и даже сатанизм, — Архиепископ машинально перекрестился. — Рост знаний порождает гордыню, в которой человек начинает удаляться от бога.

Я вздохнул.

— Это не совсем так. Наука, разумеется, способна дать ответы на множество вопросов, на которые бессильна ответить любая религия. Но на главный вопрос — «в чем смысл жизни», она ответить бессильна. И тут для церкви всегда будет место. Может, и не такое огромное, как во времена всеобщего невежества, но достаточно большое, потому что этот уголок есть в сердце каждого человека. Бороться против просвещения — это копать себе могилу. Науку все равно не остановить, а сопротивление ей в глазах людей подчеркнет слабость церкви. Ее отсталость и ненужность. В идеале церковь должна приветствовать познание. Ведь всю нашу вселенную можно рассматривать как загадку Господа, заданную нам. Разве плохо, если ребёнок начинает потихоньку понимать замысел отца? До конца он его все равно не поймет, но само движение по этому пути может быть очищающим и возвеличивающим.

Кажется, мои разглагольствования произвели на архиепископа впечатление. Он опять сосредоточился на квасе и задумался. Наконец он вернулся из глубин разума.

— Думаю, что помазание на царствие лучше было бы проводить именно новому патриарху. Это укрепило бы авторитет нового государя.

Я покачал головой. Пошёл торг.

— Да, это было бы прекрасно, но увы, пока легитимным государем, — я подчеркнул это слово голосом, — не будет отменен петровский «Регламент Духовной Коллегии», избрание патриарха будет деянием противозаконным.

Архиепископ потер лоб.

«Правильно. А ты что думал, можно на халяву патриархом стать? Не-ет! Надо сначала поработать».

— И когда вы, Петр Федорович, планируете коронацию?

— Через полтора месяца будет собран Земской Собор. Вот перед началом его работы и состоится церемония. У вас будет достаточно времени, чтобы созвать Поместный собор в Москве.

— А всякого рода выборы царя на Земском Соборе разве не входят в ваши планы? — удивился владыко.

— Зачем? — не менее сильно удивился я.

— Да, — покачал головой владыко. — Действительно…

Я решил немного подтолкнуть ход мыслей очевидного претендента на патриарший сан в нужном мне направлении.

— Я думаю, что патриархом станет тот иерарх русской православной церкви, что сможет найти средство для преодоления раскола. Я даже готов такому иерарху помочь по мере сил.

Платон внимательно посмотрел на меня и медленно кивнул.

— Это будет очень непросто.

— Согласен. Но если двигаться навстречу друг другу, то объятия неизбежны, — улыбнулся я и отсалютовал бокалом с квасом. — А вот мне, например, скоро понадобится помощь Духовной Консистории в бракоразводном процессе с Екатериной. Для этого у меня два основания. Покушение на убийство и прелюбодеяние.

— Доказательства имеются?

— Разумеется.

— Тогда никаких проблем не будет.

Платон улыбнулся и повторил мой салютующий жест своим бокалом.