Колбаска и Шанежка (гет)

Свою Колбаску я встретила на рынке. Зимой. Маленький, испуганный, отчаявшийся ребенок. Лоб был рассечен, так что казалось, что у нее три глаза. Она забилась под прилавок и плакала. Господи, как же это страшно — умирать вот так — в толпе людей. Когда так много было всех вокруг, а никто не слышал. Вернее, слышали, но отмахивались. «Не моя забота», «вот еще, из-за кошки переживать», «у меня своих полно», «мне кормить нечем», «мне мама не позволит завести», «у меня жилье не свое»… Тысячи слов — а в результате маленький одинокий кошачий ребенок замерзал и плакал, постанывал, безнадежно так…

В тот день на рынке я так ничего и не купила. Схватила ее в охапку и потащила домой. Ветеринаров у нас в городишке не было, к единственному на весь район приходилось ехать в городок побольше, а автобусы ходили через день. Да и не любил он кошек. Считал их бесполезными. Домашних питомцев лечить, мол — что собак, что кошек, — барские вытребеньки. Он на самом деле по козам был специалист. Ну и вообще — по крупному рогатому скоту.

Но это ничего, я знала, что справлюсь. Я же Шанежку выходила, хотя вообще было трудно поверить, что тот кошачий скелетик, что выполз из подвала, когда-нибудь сможет хоть как-то ходить. Их там замуровали, кошку с котятами; жители первых этажей жаловались на запах и антисанитарию, бешенство опять же. Вот работники ЖЭКа приехали и забетонировали окно в подвал. А там кошка была. Потом, правда, запах все равно стал пробиваться, да еще авария какая-то у них случилась; приехал слесарь, открыл дверь — и там прямо около двери этот скелетик и лежал. Шанежка моя. Он обстоятельный мужик, вынес ее, под дерево положил. Потом даже хотел трупик закопать, а она живая оказалась. Ну, я ее и взяла к себе. Помню, она смотрела на меня грустно так, задумчиво, будто уже побывала там, за гранью. У нее же там, в подвале, вся семья погибла. Мама-кошка и трое братьев и сестер. Слесарь потом долго ругался, когда выскребал их полуразложившиеся трупы из-под трубы центрального отопления.

Я тогда пообещала себе, что она обязательно выживет. Пусть у меня жизнь не сложилась, пусть я никчемная и некрасивая: всегда такой была, в общем-то, даже в молодости. Но Шанежка моя будет жить. И я ее вытащила. Поила из чайной ложки теплым молоком с медом, яичко туда еще разбивала, сырое, взбалтывала. А потом в магазине дешевые кости куриные продавались, и я купила их много-много, и бульоны ей варила. Теперь вот даже и не верится, глядя на трехцветную упитанную, уверенную в себе кошь, развалившуюся на диване, что когда-то в самом начале времен это был жалкий скелетик, у которого и шерсти-то толком не было.

Короче, после Шанежки мне теперь ничего не страшно. Смешно, мне иногда старушки из соседних домов своих котиков приносят, я их отварами всякими отпаиваю. Даже странно, но помогает.

Помню, Глафира Петровна отказалась своего кота усыплять. Как ее сын ругался: «Совсем ополоумела старуха. Мало того, что заставила меня машину в соседний город к врачу гонять, так еще и не поверила специалисту. Уперлась рогом в землю — и ни в какую. Не дам, говорит, своего Осеньку усыплять. Хоть ты тресни. Пришлось их обратно домой везти. Не оставишь же в городе. Надо было бы, конечно, оставить, пусть бы поразмышляла о своем поведении, но что соседи-то скажут. Люди нынче злые пошли, не одобрят оправданных воспитательных мер, неблагодарным сыном назовут. Черт с ней».

Все равно ему же тоже обратно ехать надо было.

Но он тогда сильно с матерью поругался, полгода к ней вообще не приходил. А она, как от дороги очухалась, так ко мне сразу.

— Посмотри, говорит, котика моего. Не может он за так умереть. Рано ему еще.

А коту уж тогда лет шестнадцать было: грузный такой, важный. У него, видимо с почками что-то было, я его отварами отпаивала, массаж делала на пояснице. Книгу такую нашла, с грозным названием: «Практическое руководство терапевта». Ну, или не терапевта. Не помню уж кого, у меня обложка от частого употребления истрепалась и пропала быстро. Так вот, почитала я тогда, как людей от почечных болезней лечат, антибиотиков этих купила. Там труднее всего, да и страшно, аж до дрожи в коленях, правильно суточную норму высчитать. Ну, я считала, химичила. В ступке игрушечной, детской толкла. И подавала ему по-сто-ян-но. Курс лечения десять дней. При необходимости повторить. Но он и после тех десяти дней оклемался потихоньку. Я сама даже удивилась. А Глафира Петровна теперь мне завсегда пироги приносила. Ей сын-то, как отошел от обиды, привозил иногда. У него жена в кулинарии работала.

Ну, это я отвлеклась что-то. Я тогда, когда Шанежку-то лечила, совсем другая была — сил было больше, молодости. А теперь вот все в животе, внутри прямо, в глубине, кололо и кололо, иногда так прихватывало, аж дышать тяжело. Но я все равно Колбаску мою выходила. Она деловая такая стала, хулиганистая: шерсть свою черную распушит на загривке и лежит на подоконнике, на солнышке греется, мурлыкает.

Теперь вот даже и не верилось совсем, что у меня всего одна Варежка была когда-то. Мне ее на работе подарили. На свадьбу. Для смеха, наверное. Неохота им было ради меня на подарок скидываться, вот они на помойке ближайшей котенка-то нашли и мне подарили. Но я не в обиде. Она у меня замечательная, Варежка. Теперь вон от свадьбы той, от жизни семейной что осталось? Дым. А Варежка моя вот она, тут, лежит под боком, смотрит на меня с такой нежностью. Все ж таки звери намного преданнее людей будут. Эх, только вот плохо мне как-то сегодня. Совсем плохо. Надо к врачу пойти. Хоть и страшно, конечно. Но надо. А то пропадут ведь без меня мои малышки. Мне и так соседи каждый день выговаривают: «Ты, говорят, со своими кошками драными такую грязь развела!»

Ага, можно подумать, это мои кошки в подъезде пьют и бутылки потом об стену прикладывают. Осколки уже и убирать перестали из углов. И курят, конечно, несомненно — именно мои кошки. Запах старого курева въелся уже во входную дверь намертво. Но в любом случае никто после меня за кошками моими смотреть не будет. Так что — зубы сжали и марш к врачу.

Поликлиника, а что поликлиника? Народу много, даже странно, вроде как в нашем городишке-то народу мало, на улицах пару человек только и увидишь. Даже и вон в магазине тоже. А сюда как будто толпы, толпы набились. Будто со всех окрестных деревень сюда болящие съехались. А, может, так оно и есть, кто ж его знает… Только я когда от врача вышла, мне уже не до размышлений стало. Совсем.

— Камень в желчном пузыре. Удалять срочно.

Я ему:

— Это как же, в больнице, значит?

— Конечно, барышня, в больнице. Дней за десять управимся. Встанешь потом — как новая бегать будешь.

— Не могу я в больницу. Нельзя мне. Совсем нельзя.

Он аж вскипел весь:

— Что ты, — говорит, — женщина, издеваешься надо мной? Я и так тебе направление без очереди выписал, срочное, тебя сегодня же в соседний город на скорой увезут. Думаешь, это так легко вот — просто взять и направление в больницу выписать? У них там очередь расписана на месяцы вперед! Да только ждать нельзя. Быстро надо делать, понимаешь?

Я головой только замотала.

— Не могу, говорю. Никак не могу в больницу.

Он потемнел сразу как-то весь, насупился, холодным стал, как свет перед грозой. Рукой равнодушно так махнул.

— Как знаешь, — говорит, — женщина, только имей в виду, что от перитонита умирают долго и мучительно.

И так сказал это, что меня как камнем придавило. Ну вот помру я, и что? С кем Колбаска да Шанежка с Варежкой останутся? Так ведь и помрут следом за мной. А им рано еще.

— Ладно, говорю, давайте завтра. Мне кошек пристроить еще надо.

Он только фыркнул в ответ:

— Нет, вы подумайте только, какие все разборчивые стали. Выбирают еще — когда им ложиться в больницу, когда нет…

Посмотрел на меня в упор, взгляд у него суровый такой, тяжелый, черный. Он не русский был, доктор этот. Армянин обрусевший какой-то, что ли. Или грузин. Кто ж их разберет. Наверное, русский бы спился давно. А этот только вот прикрикнет так да дело свое делает. Его, говорят, и в области боялись. Он вот не кричал даже, но так смотрел тяжело, что взглядом аж все внутри прожигало. Мне даже в голову шальная мысль пришла — попросить его прямо здесь взглядом своим тяжелым все это лишнее у меня внутри и вырезать сразу. Но я не рискнула ему говорить об этом. Он бы меня точно прибил бы. Ну вот, я вот это все думала, а время шло. Он сидел и смотрел на меня молча; ждал, когда я сдамся. Но не могла же я вот так вот кошек моих на десять дней оставить, да? Тогда вся эта операция вообще будет бессмысленна. Поэтому хоть внутри у меня и холодело все, да и болело нестерпимо, я только зубы сжала:

— Нет, говорю, только завтра могу.

Он аж плюнул в сердцах.

— С женщиной спорить — что против ветра писать. Завтра приходи рано, часам к семи, я сегодня в больнице предупрежу, тебя сразу на стол и отправят. Поняла меня?

— Да, — говорю, — поняла.

Как уж тут не понять. Ну и вот, вышла я из поликлиники, а на улице ветер стылый, народ ходит, толкается, а у меня такое чувство, что я одна на всем свете осталась. Это ж я только врачу этому суровому пообещала ловко так, что завтра уже кошек моих пристрою. А кому они на самом деле нужны? Тут вон и люди никому не нужны. И так мне тоскливо стало. В глазах аж потемнело все. И что за жизнь у меня такая никчемная-то, думаю. Ни мужа нет, ни друзей, ни богатства, даже в отпуск ни разу нормально не съездила, а теперь вот и поплакаться некому. А еще кошки мои, чудом спасенные, за жизнь ненароком зацепившиеся. У бога отмоленные, бессонными ночами отпоенные… Я же их из самых острых когтей самой Смерти вытаскивала, а тут так вот по-глупому и кончится все. Если ж я такая вот невезучая, чем же они-то, безгрешные души, провинились? И такая меня злость тогда взяла, что поняла я: выход все же есть у меня. Да, придется в ножки покланяться. И через себя переступить. Через гордость свою дурацкую, бабскую. Но что ж я — ради кошек своих не могу, что ли? Что же мне — амбиции мои чужой невинной жизни дороже?

Пришла домой. Сразу же, осев на пол, тут же, в коридоре долго рылась в тумбочке. Не выкидывала я телефон этот. Тут он должен был быть у меня где-то, я точно знала. Мне под локоть лез мокрый нос, терся, ласки выпрашивал. Это Шанежка. Она самая ласкучая. За ней, обрадованные, что вернулась уж я наконец, прискакали и Колбаска с Варежкой. Две девицы-пострелицы.

— Сейчас, мои хорошие. Сейчас я все найду. Обещаю, все у нас будет хорошо. Обязательно будет. Мы справимся. Мы же банда, да? Невозможная хвостатая бабья банда..

На самом деле я знала прекрасно, где блокнот. И где в нем записан его телефон. Знала и никак не могла достать. Никак не могла переломить себя.

Утро. Полупустой районный суд. Все это чистая формальность. Замогильным равнодушным голосом женщина в форме спрашивает:

— Имеете ли вы взаимные претензии друг к другу?

И двое глухо отвечают тихим эхом друг друга:

— Нет.

— Не имеете ли вы совместно нажитого имущества, детей, иждивенцев и капитала? — продолжается невыносимая мука. У этой женщины лицо такое, как будто она умерла уже лет сто назад, просто разницы не почувствовала, так и продолжает служить, по инерции.

И снова два голоса еле слышно:

— Нет.

Ничего у нас с тобой общего не было. Ни детей, ни друзей, ни работы. Переехал ты в мою квартиру, может, потому и женился на мне, что сил уже не было с мамашей твоей вместе жить? А на Варежку мою, слава богу, ты никогда не претендовал. Хоть на это совести хватило. И то правда, зачем тебе какая-то кошь подзаборная? А вот она по тебе скучала. Ещё как скучала. Запрыгивала на твой стул на кухне и плакала. Жалобно так, тоненько. Как котенок потерявшийся. Я потом этот стул чертов на антресоли закинула. Видеть его уже не было никаких сил.

Нет, странная, конечно, постановка вопроса. Их сначала имущество интересует, и только потом дети. Странные они вообще все тут, люди эти.

А пытка все никак не кончается:

— Не хотите ли вы подумать еще о своем решении?

Тут уж просто кивка головы достаточно, он говорит за меня, мой бывший теперь уже муж.

— Нет.

И то правда, чего думать-то? Миллион претензий, миллиарды нестыковок, заезженная пластинка раздражения изо дня в день. Если будешь еще и думать — только хуже станет.

Из воспоминаний меня выдернули три синхронно сопящих кошачьи морды. Не понимали они никак, чего это я тут в темноте на полу сижу. Рукава мои в разные стороны дергали, развеселить хотели. Ага.

Ладно, теперь уже все, как в прорубь быстро с головой. Нащупала чертов блокнот, открыла сразу на нужной странице, как будто я когда-нибудь могла забыть, где там записан его телефон.

Помню, провожал ты меня тогда холодным ноябрьским вечером, одноклассница бывшая на танцульки затащила, обычно-то я не хожу никуда, а тут — как-то уж очень одиноко стало. Да и она пристала: пошли да пошли.

Вот я и пошла. А там ты. Посмотрел глазами своими зелеными, жгучими. До самой печенки сразу достал. Ладно, думаю, вечерок только потерпеть, а там и забудется все. Как раньше будет. Ан нет. От тебя не так просто отцепиться оказалось. Ты меня сразу провожать пошел. Настоял, чтобы телефон твой записала. Мой взял для чего-то. А потом названивал несколько месяцев, после работы встречал. Игрушки какие-то дурацкие дарил. Козу такую лохматую, на веревочке. У нее волосы черные, кудрявые на спине, в разные стороны торчат. Вон она у меня, до сих пор на кухне на шторе висит. И муж мой бывший не при чем тут совершенно. Просто мне коза эта нравится. Да и привыкла я, что она там висит. Что же мне теперь, разведясь, еще и все в квартире переколбашивать? Много чести будет.

Номер набирала, а у самой руки тряслись. Хорошо хоть ответили сразу. И он подошел. Не мамаша его.

— Привет, — сказала.

Он даже и не удивился как будто вовсе.

— Привет, — ответил.

А голос такой спокойный-спокойный. И льдистый немного. Сказал свою реплику и замолчал. Ждал. Так вот мы стояли с ним как два идиота по разным концам провода и молчали. А что я — не могла я сказать ничего, не могла заставить себя, и кошек своих бросить не могла, у меня только слезы по щекам лились и лились, и я думала только об одном — как бы не всхлипнуть.

Наконец он не выдержал. Он никогда не мог долго паузу держать. Никогда не мог долго молчать.

— Что случилось?

И вздохнул. Тяжело так, как будто вагон на него товарный упал.

— А с чего ты решил, что случилось? — спросила я.

Сама уже ощетинилась вся. Нет, вот это хорошо, аж слезы сразу высохли, да в жар бросило — вспомнила сразу, как же он меня раздражает! Ишь, проницательный какой выискался!

Он ответил не сразу, тихо так:

— Ну, ты позвонила. Не звонила ж раньше.

Тут я и выпалила:

— Мне в больницу надо, на операцию. У меня кошки. Ты должен приехать ко мне и присмотреть за ними, пока меня нет. Они не могут одни.

Он молчал.

Я думала: «Господи, ну что же я за идиотка такая? Почему не могу никогда красиво, ди-пло-ма-тично? С танцами и экивоками? Как в фильмах про любовь? Почему всегда мне надо прямо и сразу в лоб? Как была дурой, так ведь и осталась. Горбатого только могила исправит…»

Тут он в мои размышления вклинился:

— Что-то серьезное?

А голос такой — как будто он замерз очень. Я фыркнула, сразу начиная заводиться.

«Вот пристал, знать ему надо, что со мной, пользуется тем, что я прошу его».

— Ничего серьезного, камень в желчном пузыре, срочно надо вырезать все, потом буду как новая бегать, — вспомнила я вдруг слова сурового хирурга.

С той стороны трубки как будто вздох.

— Я завтра могу прийти.

Тут я почувствовала, что точно взорвусь сейчас. Вот же остолоп невозможный!

— Нет, — говорю, — не прийти, тебе тут остаться придется. На десять дней. Ты должен с кошками моими пожить, понимаешь?

Как всегда, он быстро-быстро принялся оправдываться:

— Да, конечно, я это и имел в виду. Я завтра утром приду.

«Конечно, завтра он только сможет. Естественно. Ему же надо любовницу свою уговорить, объяснить ей как-то, ночку с ней последнюю провести».

В глазах при этой мысли аж бело стало от ярости. И я зашипела в трубку, уже свой голос сама не узнавая:

— Только ко мне нельзя никого приводить. Соседи нервные и склочные. Да и квартира не казенная.

И он тут же привычно начал препираться:

— С чего ты решила, что я буду приводить?

Я ему:

— Все вы, мужики, одинаковы…

Хотела еще кое-что добавить, но он меня перебил, прервал, как всегда. Сухо так, официально, словно штраф выписывал:

— Я это уже слышал. Я понял, завтра утром приду.

И все. Трубку повесил.

«С одной стороны — хорошо, что он сам спросил, мне и просить не пришлось, только дать парочку ценных указаний. С другой стороны — и почему же я всегда так злюсь-то, когда с ним разговариваю? Что вот за человек такой — не-воз-мож-ный?»

Сборы в ставшей как будто тесной и чужой квартире. Зубная щетка, халат, носки бы не забыть. Хотя, наверное, после операции под одеялом все время лежать буду?

Наутро он даже не опоздал. Молча выслушал все указания насчет корма и любимых мест для кошачьего спанья. Не уверена, что он хоть что-нибудь из этого запомнил, ну да ладно, кошки у меня умные, самостоятельные барышни, объяснят ему, если что.

Ну а больница, что больница? В коридоре ремонт, штукатурка с потолка обваливается и половицы вроде как разобраны. Мне показалось почему-то, что и в операционной пол только частично где есть, но этого же не могло быть, верно? Потом медленно вынырнула из наркозного дурмана, все как через вату. Слышала туго, двигалась еле-еле, соображала тоже туго. Поэтому, когда мне сестричка сказала, что пришли ко мне — я не поняла сначала: «Кто это? Зачем?» Счета за квартиру я вроде все платила вовремя, при таких-то соседях я старалась очень за этим следить. Потом посмотрела в двери — а там он. Молча стоял и смотрел. У меня аж сердце упало. Руки-ноги онемели, только и могла, что сиплым голосом выдавить:

— Что случилось? Колбаска? Шанежка? Варежка заболела?

А он засуетился сразу, замельтешил, в палату вперся, стул какой-то схватил из угла, расселся на нем, как будто так и должно быть.

— Ничего, — говорит, — не случилось. Я тебя навестить пришел.

Такая ярость тогда на меня нахлынула, я аж на кровати привстала, швы на животе, конечно, сразу болью откликнулись, но фиг с ними.

— Ты зачем, — говорю, — притащился сюда, только меня пугаешь?

А у него голос сразу поменялся, и он зашептал, тихо так, как ребенку больному:

— Ну, ты чего? Ты чего? Ложись-ка давай обратно. Давай я тебе подушку тут поправлю. Смотри, я тут тебе конфеты принес. Мне сказали — можно тебе. Ешь давай. В порядке кошки твои. Не переживай за них. И вот еще что, смотри, я яблоки по дороге купил, вот.

«Ха, вот никогда не умел врать. По дороге он яблоки купил, как же. За ними только в центральный магазин идти надо. Что в доме с круглым углом. Это остановок пять от меня будет. А от больницы и того больше. Совсем ошалел. Хотя, может, это его любовница яблок-то захотела, ну а он по доброте душевной и мне принес.

Ладно, чего на него злиться-то теперь. Бывший, он и есть бывший».

Словно со стороны я услышала свой голос:

— Как там кошки-то?

И он начал обстоятельный рассказ. Он всегда так умел: подробно, интересно, основательно. Так что я слов уже и не слышала, видела только, как скачут по квартире мои коши, как скучают по мне, прилипая к окну, ждут. Как гоняют взапуски, как встречают в темном коридоре, с холода в тепло, три длинных хвоста навстречу.

«Да, а Варежка опять на батарее спит. Я знаю. Полотенце ей хоть там постелил, любимое ее, серое, я тебе говорила, где искать, нашел?

И скачки тыгыдымские вижу, лапы передние растопырить надо обязательно и пытаться на скаку схватить противника за хвост, знаю я, да».

Он ушел, а я лежала и улыбалась как дура.

— Хороший у вас муж, — сказала мне бабушка с соседней кровати.

* * *

Меня отпустили в пятницу. Пораньше. Что-то там у них место кому-то срочно понадобилось. А тут я прохлаждаюсь. Вот они меня и турнули. А я что? Я не против. Меня кошки дома ждали. Теплые мои, лохматые. Тыгыдымские.

Идти было тяжело, конечно. Ладно, хоть автобуса, межгород, долго ждать не пришлось. Сорок минут всего. Голова только тяжелая. Чумная. Соображала я теперь очень уж туго. Все наркоз этот, будь он неладен. Контролер когда ко мне подошел, я сперва вообще не могла понять, чего ему от меня надо. То есть я видела, как он говорил что-то: губы-то шевелились. И даже звук какой-то шел. А смысла не понять никак. Как будто лес черный встал вокруг. Хорошо, у меня билет в руках еще был, соседка сердобольная ему под нос и подсунула. А то бы высадили меня с автобуса. Она потом еще так сурово посмотрела на меня.

«Ты, говорит, бабонька, пьяная больше уж не езди никуда. Вон Миколка мой любил пьяный пошляться, так ведь и сгинул. Под колеса самосвала попал. Чтоб ему неладно было, водиле этому, чурке бабуинской».

Ну и заплакала потихоньку в платочек себе. А мне потом всю дорогу сквозь сон мерещился Миколка этот, стоящий в обнимку с большой черной обезьяной. Они вроде как танцевать пытались, но обезьяна все время наступала на Миколкины ноги, и голосом за кадром ругалась старушка.

Потом еще надо было от автовокзала до дома добраться. Туда-то хорошо было: скорая приехала, загрузила, довезла. А обратно я же уже вроде как новая бегать должна. Только мне не бегалось. Руки в варежках тонких мерзли. Надо бы двойные варежки надевать, да я не любила. Все детство в двойных проходила. Мама заставляла. А я стеснялась ужасно. Я и так не красавица, и руки у меня — широкие, красные, а тут еще варежки эти двойные — топорщатся, вечно горбом в самом неожиданном месте стоят…

А на одинарные теплые вечно денег у меня не было. Ну, вот правда же, что той зимы-то? Месяцев семь в году. Из них холодно по-настоящему месяцев шесть от силы. А варежки те, красивые такие, пушистые, оранжевые — я в ЦУМе прошлой осенью видела, их перед зимой как раз выкидывали — они денег стоили. У меня какие-то же были варежки? И то ладно. Ну в самом же деле. Ради кого стараться-то…

Идти вот было очень тяжело. Ноги заплетались. Пальцы ног в сапогах онемели уже. Вообще их не чувствовала. Это все потому, что не было сапог моего размера. У меня нога большая, что твои лыжи. Ну и трудно бывало найти размер подходящий. Тут надо в магазины часто заглядывать, спрашивать. Ре-гу-ляр-но. А я не любила в магазины заходить. Особенно в одежные. Они мне о моей не сложившейся семейной жизни напоминали. Почему-то представлялось мне все время, как моему бывшему его любовница рубашки покупает. Почему-то именно рубашки. Шелковые. К груди его прикладывает и смотрит, улыбаясь. Фу, мерзость какая.

Так получилось, что я в квартиру тихо вошла. Оболтус мой бывший замок, видать, починил. Раньше там туго ключ вставлялся, бывало, весь свет обругаешь, прежде чем чертов ключ этот в замочной скважине повернется. А теперь вон как по маслу и вошел, и повернулся. И дверь даже как будто легче стала. И открылась без скрипа. Смазал он ее, что ли? Вот ведь и сюда уже сунуться успел. Он вообще всегда любил по дому что-то делать. Нет чтобы денег заработать и ремонтников каких вызвать, чтобы они все кафелем покрыли. Нет, он будет обязательно сам колупаться. Прилаживать чего-то, кряхтеть. В итоге получится такое, ни на что не похожее. По-дурацки нелепое и родное.

В прихожей было тепло и тихо. И запах такой домашний. После больницы это особенно остро чувствуешь. Я аж заулыбалась вся. А рано. С кухни пахло чем-то вкусным. А из комнаты — разговор. Ну, конечно же! Он меня же только в понедельник ждал. А сегодня пятница. Два дня у него еще целых. Наплевал он на мои указания, как обычно. Никогда меня не слушал, в грош не ставил мое мнение. Что мамашины слова мимо ушей пропускал всегда, что мои.

«Вот теперь они с любовницей его в комнате и милуются. Еще и приготовили себе что-то особенное, на моей-то кухне. Ну ничего, сейчас я их малину накрою».

Подкралась я тихонько к комнате. Тут и красться-то негде было, в общем. Все у меня маленькое, в квартирке, игрушечное. Заглянула я в приоткрытую дверь и вижу: он на стуле почему-то стоит, перед окном. И карниз мой старый навешивает. Вот говорила же я этим кошкам — втроем на штору не прыгать. Не маленькие уже! Таки он обвалился у них. А он, муж мой бывший, держит карниз этот и что-то такое размеренное, увещевательное говорит. А прямо перед ним сидят в рядок на полу в пустой комнате три моих коши. Головы понурили, чуть не вздыхают только. С полным осознанием, так сказать, всей глубины своих проступков. А он им:

— Нет, ну вы посмотрите только на себя, а? Взрослые, разумные кошки, а что творите-то? И где вот только вы совесть свою прячете, а? Это надо же меру знать скачкам да шалостям, а? Это же надо же: штору свалить, карниз с мясом выдрать. А если бы он на вас упал, а? Что бы было-то? Были бы здесь три хромых кошки…

«Нет, — подумала я про себя, — не упал бы он на них. Они бы выскочить успели. Точно успели бы. Они вон когда на кухне-то шкафчик со стены своротили, тот узкий, что в первый год после свадьбы ты сам привешивал, там вся посуда перебилась, осколков было — полкухни, даже ваза на столе под шкафчиком — вдребезги. А ни одной кошки не пострадало».

И вдруг я поняла, что все это вот я не про себя думаю, а вслух ему говорю. Это от наркоза все, не иначе. А он повернулся на стуле, поднял на меня глаза и посмотрел, внимательно так. Долго. И улыбнулся. Улыбался и молчал. И даже со стула слезать не собирался вроде вовсе.

— Отпустили уже? — спросил он. — Или сама сбежала?

«Нет, ну вот какое ему дело?»

— Отпустили, — говорю.

А он задумчиво так на кошек посмотрел и сказал:

— Значит, это они шкаф тот свалили. А я уж подумал, это ты его выдернула. И посуду нашу всю перебила. Тогда.

Он не уточнил, когда тогда, но это же и без слов было понятно, да? Нет, конечно, тогда, после развода, я бы поколотила кого угодно, но посуду мне было жаль разбивать. Столько она хранила воспоминаний. Да и на шкаф этот идиотский натыкаться было приятно. Как будто и не изменилось ничего.

И вот тут я осела на пол и начала безудержно хохотать. Конечно, это я скрытый силач и гигант технических работ, вот шкаф тот чертов с мясом из стены сразу и выдрала, чтобы только не помнить этого идиота. Как будто это могло бы помочь.

А он в минуту слетел уже со стула и под локоть меня придержал, мягко так. Когда успел? И прямо в ухо заполошно зашептал:

— Ты чего? Болит что? Скорую вызвать? Рано они тебя выписали, сволочи, да?

— Какая скорая? С ума сошел? Это ты меня до полусмерти рассмешил. Сам рассмешил, сам и корми теперь. Ужин-то готов?

Сказала и испугалась сразу. Как-то оно очень уж по-домашнему у меня вырвалось. Как будто не было меж нами всех этих чертовых лет, и печати этой в паспорте, штампа — в браке более не состоит. Сейчас вот он развернется и пошлет меня подальше. Смотрела на него, а он даже растерялся вдруг. Молчал и улыбался. Как идиот, честное слово. И три ошалевших от радости кошки скакали по замершим вдруг людям.

Ужин вкусный он приготовил. Надо же, не умел ведь раньше. И опять мысль проклятая как игла впилась под сердце. Я ему как можно спокойнее, тише:

— Ты ждал кого-то?

Он сделал вид, что не понял, о чем я.

— Ты же сама сказала, что в понедельник выпишут? Кого мне ждать-то? Это я тебе завтра в больницу отнести хотел. А то не дело это — на казенных харчах да после операции.

Сказал и снова умолк. И ложкой только в кружке звякал и звякал. Всегда так гремел, с первого дня нашего знакомства. Я ему, помню, еще выговаривала, что никаких у него манер поведения за столом не имеется.

А Колбаска вон у него на коленях пристроилась. Смотри ты, привыкла уже. Как будто всегда там и была. Я, не сдержавшись опять, сказала ему:

— А ты освоился.

А он аж вскочил. Засуетился опять, замельтешил. Засобирался вроде как уже, а потом присмотрелся ко мне подольше и улыбнулся вдруг. По-мальчишески так. Озорно. Как в молодости он улыбался на фотографиях.

— Да, — говорит, — освоился. Ты уж прости. Уходить мне пора, да?

А я ему, одними губами, еле слышно, не задержать никак вырывающихся слов:

— А хочешь остаться?

А он аж вздрогнул, а потом замельтешил опять, забегал по кухне, чайник с плиты на стол перетащил зачем-то, сахарницу открыл. А потом посмотрел на меня прямо и улыбнулся грустно:

— Конечно, я останусь. Тебе после операции поправляться надо. Я помогу тут. Побуду на подхвате. Вон у тебя в кухне диван какой замечательный. Удобный. Только не обещаю, что все кошки твои ко мне спать не убегут. Мы тут с ними так хорошо в обнимку спали.

А я... Уже вырвалось наружу все, не удержать, как под горку полетела: у велосипеда только колеса мелькают, и тормозов нет.

— Нет, ты не понял. Хочешь насовсем остаться? Навсегда?

А у него глаза распахнулись как-то, и как будто солнце в них зажгли, зеленые они такие, искристые, как прежде. И спросил, осторожно так, тихо, дурачок:

— А можно? Что, правда можно?

И тут бурным диким каким-то ураганом понесся ко мне; чай, конечно, пролил тут же, чайник вон со стола свернул, хорошо, что он железный, чайник этот. Только вода со скатерти закапала. А он встал передо мной на колени зачем-то. Обнял колени мои и зашептал, прямо в колени мне, тихо так:

— Ты только не прогоняй меня больше. Не могу я без тебя.