Без слов (гет)

— Джинни!

— Гарри? Что ты…

Она не успела договорить. Ладонь опустилась на ее плечо.

Аппарация.

Темная захламленная комната. Кажется, в доме на площади Гриммо.

— Гарри?

Та же ладонь закрыла ей рот. Ни слова. Больше не было сказано ни слова. Он снял очки, близоруко сощурившись посмотрел на ее лицо.

Близко. Он был так близко. И голова закружилась от мужского, что было в нем. И стало страшно. И сладко. Она поняла, что сейчас…

Это произойдет сейчас.

И руки стали холодными и потными. И очень хотелось заставить сердце стучать не так быстро, потому что ребрам было очень больно.

И хотелось сказать, что она ждала его, каждый день и каждую ночь. И ей было так одиноко. И ей так хотелось разбить что-нибудь! Ударить кого-нибудь! Махнуть стакан огневиски залпом, чтобы выключить эту проклятую боль! И насылать летучемышиный сглаз на всех, кто смеет произносить его имя в то время, когда его нет рядом, нет рядом, нет, нет, нет…

Ах, какие у него сухие и горячие губы! Жесткие и злые. И сам он почему-то очень зол. Или ей это только кажется?

И его язык, тоже жесткий, даже жестокий!

Нет! Не нужно так! Пожалуйста! Будь нежнее! Ведь ты же можешь! Ты умеешь быть очень нежным!

И он словно услышал ее, а скорее почувствовал дрожь ее губ на своих.

Поцелуй стал другим. Не таким яростным. Не таким жадным.

Нежным.

Любовным.

И сердце успокоилось, притормозило, пошло ровнее.

Все будет хорошо. Ведь будет же?

Она провела рукой по его волосам. Мой Гарри, мой герой, мои любимый. Единственный.

Он отстранился, снова вглядываясь в ее лицо, словно спрашивая.

Но ему не нужно было спрашивать. А ей не нужно отвечать.

Она и не знала, что у нее такая чувствительная грудь. Одно легкое касание соска, и бедра свел мучительный спазм.

Еще! Ей хотелось еще.

А он терзал пальцами крохотные вишневые бутоны, продолжая смотреть ей в глаза.

Было сложно понять, как и когда он успел снять с неё блузку, юбку… почему она стояла абсолютно обнаженная перед ним, дрожа не от холода, а от жажды узнать...

И почему его рука оказалась в том самом месте, и это было вовсе не стыдно, а очень даже правильно?

И ей казалось, что она видит себя со стороны: раскрасневшуюся, с распухшими от поцелуев губами, со следами, которые оставила его щетина на покрытой веснушками нежной сливочной коже.

Нет, не казалось. Она действительно видела себя в десятке зеркал, стоящих тут и там в этой комнате.

Ее тело завибрировало, невероятное возбуждение накрыло обжигающей мантией.

Обнаженная она в зеркалах. И его руки, выводящие узоры страсти на ее теле.

И первый спазм оргазма, скрутивший в пружину, которая, выстрелив, расколола тело на миллиард осколков.

Только потому, что она смотрела на свое тело и на его пальцы медленно входящие внутрь.

И не было сказано ни слова.

А потом, в зеркале на потолке она увидела его широкую спину.

И он все так же пристально смотрел ей в глаза.

Его длинные нежные пальцы ласкали складки вокруг ее лона, и она чувствовала, как ее тело снова начинает сходить с ума, истекая желанием, умирая от жажды соединения.

А он все смотрел. Так смотрел! И она смотрела, зная, что не должна отвести взгляд или закрыть глаза.

Ему нужно было смотреть. И нужно было, чтобы она смотрела.

А потом ей показалось, что весь воздух выкачали из легких, потому что резким толчком он вошел в ее тело.

О Мерлин… Это было больно. До слез. Это было прекрасно. До слез.

Тише, тише… только не плачь, моя девочка, только не плач…

Он молчал. Но она все слышала.

Осторожно, медленно, очень медленно.

А потом быстрее.

Ее тело принимало его с благодарностью. Она чувствовала аромат своего возбуждения.

Сотни крохотных капелек покрывали кожу.

А его глаза… какие у него были глаза. И только она в них. И это было лучше любого зеркала.

И его спина в том зеркале на потолке. И следы ее ногтей на его смуглой обветренной коже.

Где же ты скрывался? Как же ты жил без меня? Почему же ты бежал от нас?

Все это было неважно. Главное — он вернулся.

Главное — он в ней. И свидетелями их союза стали зеркала, которые никогда ничего не забывают. Помнят каждое отражение.

Она поднимала бедра, стараясь двигаться в одном ритме, подхватить его, пронестись вместе с ним по лабиринту наслаждения.

Еще и еще. Выше и выше.

И его хриплые стоны пели о любви вернее тысячи слов.

А потом они оба взлетели, вцепившись друг в друга взглядами.

И рухнули, с опаленными страстью крыльями.

И ей казалось, что зеркала аплодируют им.

Она гладила его по голове, прижимая губы к его плечу.

И не было сказано ни слова.

Зачем?

Молчание — золото.

А утром он взял ее за руку и надел на палец тяжелое кольцо.

И, краснея от смущения, она сказала:

— Да.