Нам нужно побольше кружек, или Любовь на осколках (гет)

Карие глаза. Зеленые. Смотрят друг на друга. Не мигая. В упор. Тихо, а кажется, что звенит скрещенная сталь. Сейчас закончится обманчивое спокойствие и будет взрыв. Буквально за минуту до этого — обычный, житейский вопрос:

— Ты подарок купил?

И повисшая тишина в ответ.

В следующем вопросе чуть больше металла. Но это лишь легкое дуновение приближающегося ветра.

— Подарок тетушке Мюриэль? Мы с тобой еще позавчера договаривались.

И снова напряженная тишина в ответ. Карие глаза тяжелеют. Темнеет их цвет. Шоколад превращается в обветренное древко стяга. Под ним не видны еще пока язычки пламени. Так темнеет перед внезапным ураганом вокруг. Так пенятся гребешки волн перед бурей.

Она:

— Ты опять забыл, да?

Он, еще сдержанно, но терпение и спокойствие вот-вот закончатся:

— Я не забыл, я не успел. Ты понимаешь, что это разные вещи?

Она — карие глаза уже освещены вспышками молний:

— Нет, не понимаю. Это одно и то же. На самом деле одно и то же.

Её слова тяжелые. Острые, как омертвевшие кораллы на морском дне. При любом прикосновении — глубокий незаживающий порез.

Зеленые глаза, когда-то теплые, как лесные ручьи, наливаются холодом, отчуждением:

— Не начинай опять, ладно? Что, что ты вспомнишь на этот раз?

Поздно, искры уже разлетелись от карих глаз. Яростный огонь выскочил на поверхность и праведный гнев затопил все:

— Значит, ты сам признаешь, что вспомнить можно много, да?

Зеленые глаза уже почти пусты. Губы сжаты. Но из глубины, кажется, самого существа, из самой отчаянной и обнажённой души слышен тихий стон загнанного зверя.

Поздно. Амплитуда гнева все выше, взбирается к высотам справедливости и обвинений. Слова точны и резки, как удары хлыста. Как веские капли холодного дождя.

— Ты — никогда не думаешь о нас. О семье. У тебя всегда на первом месте работа. Друзья. Спасение мира. О, да! Ради этого ты готов рисковать собой. А мы — на заднем плане. Так всегда. Что я буду делать без тебя с двумя детьми? Жалкая вдова с памятью о погибшем герое?

Поток огня из карих глаз уже не остановить, кажется, ничем. Плотина прорвана. Маленький острый палец направлен мужчине в грудь. Прямо в грудь.

— Ты, когда под проклятья лезешь, о чем думаешь? Комплекс героя-защитника свой тешишь? И вообще, сколько времени ты проводишь с детьми? Сколько, мать твою, времени? Ты понимаешь, что им нужно живое внимание? А не обелиск? Я же хороню тебя практически каждый день. Во сне, в кошмарах, наяву. Ты знаешь, сколько мне стоит каждая минута ожидания? Но нет, ты любишь, чтобы тебя ждали. Ты наверняка поэтому и связался со мной, чтобы было кому тебя ждать, да? Как тогда, на твоем последнем курсе! О, надо было мне еще тогда догадаться, к чему это приведет! Ты почти год шлялся по лесам, совал голову в петлю, летал на чертовых драконах и грабил банки, а я должна была тебя просто ждать, да? Тихо, верно, не подвергаясь излишнему риску, не высовываясь, да? Ты мир спасал, а я… Ну кто я такая? Женщина для героя, вечная ждунья.

Воздух сгустился, отяжелел, его приходится втягивать в себя через силу. Все равно что брести по колено в талой воде, медленно, утопая в потоках грязи и холода. И ей, и ему. Ещё одна практически безнадежная попытка вдохнуть затвердевший воздух:

— Может быть, тогда выхода другого не было. Но сейчас? Сейчас у тебя двое детей. Сколько же можно уже, а?

Зеленые глаза затапливает отчаянье. Злость, обида стягивают их в узкие-узкие щелочки. Кажется, что и не распахнуть их вновь никогда. Даже попросту не открыть. Голос срывается, переходит на сип:

— Прекрасно, значит, жалеешь теперь, да? Тогда тебе надо срочно найти нового мужа. Получше, попредсказуемее, побезопаснее… Зачем ты вообще со мной связалась?..

Карие глаза заполняет отчаянная ярость, и она прерывает его. Воздуха уже не хватает. Грудь стянули железные тиски. Сердце глухо ухает где-то в бездонной пропасти отчаянья. И только голос не срывается. Резкий, он рубит воздух на мелкие кусочки. По живому режет душу:

— Конечно, не надо было с тобой связываться. Глупо это было. Да я пожалела уже тысячу раз, слышишь? Тысячу! Только теперь дети же. Назаводил, и куда теперь деваться? Им отец нужен. Ты... — она набирает в легкие побольше воздуха, нож взлетает в воздухе, сверкает холодная неумолимая сталь. Сейчас, вот сейчас она наконец скажет ему, кто он такой: мерзавец, негодяй и паскуда.

Но обличительную речь прерывает звон. Огромная молочная кружка в синий горошек со всей силы грохается об пол. И разлетается на тысячу мелких осколков. Оглушающе звучит последующая тишина. Морок прошел. Огонь стих. Из карих глаз постепенно уходит пелена ярости. Тишина. Только в ушах все еще стоит оглушительный звон фарфора. Только хриплое учащенное дыхание. Карие глаза с золотыми искорками на дне смотрят удивленно. Испытующе.

— Ты чего? Правда горюешь?

Зеленые глаза потонули в боли. Тоска выплескивается из них через край, через край.

— А ты как думаешь? Ну, если я мешаю тебе — ищи другого мужа. Я детей не оставлю, можешь не сомневаться.

Карие глаза распахиваются еще шире, удивленно. Мягкая рука — осторожно, нежно — приближается к плохо выбритой, колючей щеке. Это еще даже не прикосновение. Лишь приближение. Дыхание тихо, невесомо слетает с губ. Шепот, так контрастирующий с высоким металлическим голосом за секунду до этого:

— Ты что, правда думаешь, что я тебя не люблю?

Зелёные глаза недоверчиво всматриваются. В упор. Не боясь потонуть в карих омутах женских глаз. Щека так хочет прильнуть к мягкой, родной, такой маленькой, такой теплой руке. Но не подойти. Налилось тяжестью и горечью обид усталое тело. Не сдвинуть этот мертвый груз напрасных терзаний.

Осторожно, очень осторожно. Маленькая женская рука — два длинных пореза на указательном пальце — нож соскочил во время нарезки имбиря. Имбирь для вечернего напитка ребенку лучше резать вручную. Больше волшебства. Мозоль на ладони — привычная уже, рабочая, от метлы. Полеты и тренировки. Тренировки и полеты. Пятнышко синей краски под ногтем — рисовали с мальчишками. До того, как отправить их к бабушке. До того, как он пришел. До того, как все полетело к чертям. В бездну.

Медленно-медленно рука тянется к его лицу. Сантиметр за сантиметром. Осторожно, только не спеши. Любое неверное движение — и раненый зверь умчится прочь.

Он отмахивается от руки, как от наваждения, нечеловеческим усилием подавляя, прогоняя прочь желание зарыться лицом в эти маленькие ладошки, дать укутать себя этим родным запахом, этим теплом. Голос хрипит, подводит, готов сорваться вот-вот, но мужчина полон решимости: не надо сводить меня с ума, давай разберемся уже до конца:

— А ты как думаешь?

Карие глаза затопляет улыбка. Аккуратные тонкие губы призывно изгибаются в полуусмешке. Джоконда обзавидовалась бы. Легким взмахом точеных ласточкиных крыльев взлетают и опускаются плечи. Тихий, еле различимый шепот:

— Думаю: какой же ты у меня дурачок.

Зеленые глаза слегка темнеют от страсти, но все еще полны недоумения:

— Что значит — дурачок? Ты за дурака меня держишь, да?

Она улыбается маняще, призывно, хищная кошачья грация в каждом изгибе дорогого лица:

— Ну, конечно. За идиота. А кто же ты ещё? Раз связался с такой...

Мягкий шепот наполнен совсем иным уже огнем. Нежность бьется вспугнутой птицей.

— Стервозной?

Карие глаза отзываются призывно тысячью мелких искорок:

— И развратной… Не забудь, еще обязательно — развратной.

Он подходит ближе. Она подается всем телом ему навстречу. Каждую клеточку охватывает нежная сладкая истома. Огонь, что недавно бил и оглушал, уничтожая все на своем пути, теперь греет. Опаляет, но в другом смысле. Не уничтожая, а даря. Обещая. Не в этом ли огне зарождаются новые жизни? Он соображает все хуже, голова как в тумане. Инстинкты берут свое, затопляют мозг, выпуская на свободу мятущуюся преданную душу. И та рвется изо всех сил к своему, к родному, единственному.

Две фигуры все ближе и ближе. Между ними уже как будто магнитное поле. Сунешься случайно — отбросит с неистовой силой. Потому что это поле — для двоих. Потому что их уже притягивает, как разнополярные магниты. Кусочки пазла уже практически рядом и жаждут совпасть в единую картину… Кажется, воздух вокруг слегка плавится от напряжения ли, от желания ли.

Зеленые глаза, в них все еще льдинка на дне. Но надежды уже больше. Нежность вот-вот затопит их целиком.

— Так, значит, ты любишь меня?

— А ты еще спрашиваешь? Как можно все время в себе сомневаться?

Звучит удивленно — господи, ну почему он всегда удивляется? — и чуточку растерянно:

— Но ты же сама говорила: я всегда…

— Ш-ш-ш... — она прерывает его, извечным женским движениям опечатывая губы сперва легким прикосновением, затем поцелуем. Медленным. Ещё невесомым. Поцелуй — и взмах головой. Теперь со стороны рыжеволосая женщина смотрит на своего растерянного мужчину. Тихий, мягкий шепот ее — как плеск волн, как вечная колыбельная, как шелест теплого ветра в соснах, что растут на высоком утесе.

— Я люблю тебя, понимаешь? Я так боюсь тебя потерять…

Неисправимый мужчина, поддаваясь древней напевной песне тепла и волн, всё-таки спрашивает, ведь нельзя оставлять неясностей, только не для таких моментов, только не сейчас, разочарование потом будет слишком горьким:

— Но как же подарок тетушке? — и добавляет покаянно, грустно: — Ты прости меня, я правда, правда забыл. Я замотался, у нас был срочный вызов…

— Ш-ш-ш... — прерывает его мудрая женщина. — Черт с ней, с тетушкой. Придумаем что-нибудь. У нас еще есть время до завтра.

Тепло руки. Волоски на коже встают дыбом. Прикосновение мягкое, еле ощутимое, невесомое. Теплое дыхание в ухо:

— А я тебе еще нужна?

— А я?

— А ты сам-то как думаешь?

Последнюю льдинку так хочется растопить. Проверяющий шепот — последний шаг, и пропасть останется позади:

— Ну слушай, я понимаю, у нас двое детей.

Она подхватывает на выдохе. Этот разговор ведется давно, каждую минутку. О детях.

— Две ходячие катастрофы. Хорошо, что есть бабушка. Я тебе только из-за детей и нужна?

Секунда — и он подхватывает ее на руки. Легко. Как будто не было всех этих лет. Двух беременностей, волнений, ранений, обид и разлук.

Хрустят под ногами, разваливаясь в мелкую крошку, осколки. Никакое Репаро теперь не поможет. Теплое дыхание в ухо:

— Дверь на запирающее закрой. Вдруг кто через камин сунется.

Тихий шепот в ответ:

— Ты его не закрыла?

Улыбаясь, теплая гибкая кошка уже обвивается вокруг него:

— Дети у бабушки. Вдруг что случится…

Комнату наполняет шелест. Приглушенные стоны, рваные вскрики и шумные выдохи. Нежная дымка наслаждения. В полутьме уже не разобрать, где чьи руки, ноги. Черные волосы переплелись, смешались с рыжими. Черепаховая кошка — пятно черное, пятно рыжее. Даже уже достигнув пика наслаждения, они не могут расплестись. Когда двое складываются в пазл, им не так-то легко снова стать отдельными кусочками. Зеленые глаза — как лесное озеро, жаркие лучи солнца плещутся на дне, солнечные зайчики бесенятами скачут через край. Карие глаза спокойны, затоплены умиротворенностью, наполненностью, жизнью. Рыжими искрами тает в них пережитое удовольствие.

В полумраке на полу белеют тысячи мелких осколков. Она, поудобнее устраивая рыжую макушку на его плече, внезапно предлагает:

— Знаешь, давай купим побольше кружек.

Он от удивления отводит ее лицо в сторону. Долго вглядывается в глаза.

— Зачем?

Легкое, недоуменное пожатие плеч в ответ:

— Они так хорошо бьются.

Зеленые глаза смотрят, смотрят и не могут вобрать в себя, напитаться родными линиями, мягкими изгибами плеч, ямочкой на щеке. Она улыбается. Ох, уж эти мужчины. Не понимают элементарных вещей. Улыбка сладкая, медовая; отпустившее уже вроде возбуждение накатывает с новой силой. Кажется, это голод, который невозможно утолить.

Через какое-то время шорохов, тихих стонов и несвязного бормотания немного осипший голос бормочет:

— Давай.

Теперь уже она поднимает голову, так удобно было устроившуюся на своем теплом, жестковато-родном, любимом мужчине. Глаза все еще подернуты негой наслаждения. Непонимающе, сонно, еле слышно шелестит:

— Давай что?

— Давай купим побольше кружек.