День рождения (джен)

Этот день рождения он ждет очень долго. Целую неделю, наверное. Ну, и какая разница, что это не его праздник, а близнецов? Все равно же будет весело. Тем более, что его-то собственный будет только в конце лета. Это ж еще поди доживи! Когда один день тянется как медовая капля. Медленно, тягуче.

Да, конечно, ничего особенного ждать не приходится — совместный день рождения мелкоты — то еще удовольствие. Билл, которому уже одиннадцать, важно говорит, растягивая слова: "Это будет умопомрачительно…" И ехидно ухмыляется самыми уголками губ, поди вот узнай — то ли верить ему, то ли нет.

Что такое "умопомрачительно" — никто не знает. Даже вон Чарли, хотя ему вообще уже девять.

Иногда Перси радуется, что у него самого день рождения стоит отдельно от всех, порядочно и пристойно — в конце августа. Он бы наверняка сошел с ума, если бы пришлось еще день рождения с кем-нибудь делить. Хотя близнецам это даже очень нравится. Есть у Перси такое подозрение, что и достигнув вполне преклонного возраста, лет по десяти на нос, они все равно будут счастливы совместным идиотским затеям и шумным сборищам. Так что их очень даже устраивает то, что родились они практически одновременно.

Солнце пляшет в намытых недавно окошках. Мама старается, "наводит марафет", как, смеясь, говорит папа. Марафет сладким дурманящим запахом просачивается с кухни по всему дому. Марафет выглядывает из отдраенных до блеска углов самых дальних комнат, марафетом начищены ступеньки кривоватой лестницы. И даже в курятник во дворе марафет тоже заглянул. Почистил насесты, подкинул свежего сена для кур. Аж в глазах рябит от этого марафета. Ни привычных ёжиков пыли под кроватью, ни маленьких паучков под балками на потолке, ни танца пылинок на окошке. Царство самодовольного марафета. Одно утешение — в этот день должен прийти дядя. Большой, от него пахнет ветром и озером. И у него руки лодочкой. Нет, конечно, дядьев двое. Так же, как и мелких чудовищ — ФредоДжорджей. И они тоже практически неотличимы один от другого. Но один дядя общий, а второй — только его, Перси, собственный. Он ему сам так сказал. На ушко. Под страшным секретом. И попросил никому больше не говорить. Ну, чтобы остальные не расстраивались. На всех ведь собственных дядьев не напасёшься. И теперь Перси распирает от самодовольства. Скоро к нему придёт его собственный дядя!

Да, они должны были прийти еще на день рождения к Ронни. Но — папа говорит, что сейчас вонна, и поэтому всем страшно некогда. Потому что приходится что-то срочно убирать и перебрасывать, и всем точно не до дней рождений всякой мелкоты. Зато уже пропустить второй день рождения подряд дядья никак не могут и обязательно, "сейнепременно", как сказал собственный дядя Перси Уизли, придут. Сейнепременно. Это должно быть что-то очень хорошее. Просто замечательное.

Потому что, когда приходят дядья — в доме сразу становится теплее, шумнее и теснее. Есть у них такое замечательное свойство — пронизывать собой сразу все. Перси видел, как однажды мама заколдовала иголку, и та что-то к чему-то пришивала. И пронзала тряпочки. Вот и дядья так же пронзают весь день и все вокруг.

А еще, когда приходят дядья, мама сразу превращается в маленькую девочку. Обычно-то мама у них — ух, командир-полководец. Перси подозревает, что где-то в глубине души ее опасается даже папа. Но когда приходят дядья — вся мамина строгость тут же куда-то улетучивается, наверное, ее высушивают руки-лодочки собственного дяди Перси. Тот всегда, когда обнимает маму, смотрит из-за ее плеча прямо на Перси и улыбается. Ему одному. Хорошо так улыбается. Серьезно. Обычно все только потешаются да подсмеиваются, и только дядя Фабиан понимает, как это важно — серьезность. Вот только что он подкидывал в воздух и ловил Ронни, хватал за уши изворачивающегося Чарли и засовывал взрывающиеся конфеты за шиворот Биллу. Но можете быть спокойны — у Фабиана на плечах голова, которая варит — так говорит мама иногда об умных людях. И вот дядя Фабиан из их числа. Его голова очень даже варит. Поэтому он, когда подходит к Перси, все дурацкие шуточки оставляет в стороне. И лицо делает такое — настоящее. И смотрит пристально и спокойно.

— Ну, как дела? — тихо спрашивает он. И Перси сразу понимает, что дядя готов выслушать что угодно: и историю про одноглазую крысу, которая, волоча за собой железный хвост, приходит по ночам отгрызать головы игрушечным солдатикам, и про мерзкого садового гнома, который утащил любимый носок Перси, синий, в белую полосочку. Гном утащил носок практически у Перси на глазах, да еще и скорчил зверскую рожу при этом. Ну и что, что Перси оставил носки на крыльце? Он забыл. А гном этим сразу подло воспользовался. Нет, ну может человек в неполные пять лет что-то забыть? Ему и так приходится держать в голове столько важных вещей: например, как достать из буфета поджаристые гренки так, чтобы не заметили близнецы. От них шума не оберешься, да и гренки ФредоДжорджи накрошат повсюду, и мама будет ворчать, что все порядочные люди едят за столом и вовремя, и только ее дети как стадо болотных чертей. Ну, кто виноват, что во время обеда и особенно за столом гренки совсем не вкусные? Там они похожи на улыбки тетушки Мюриэль: основная часть — кислота и вредность. Ну, еще, может быть, немного уксуса. Чарли говорит, что тетушка Мюриэль раньше была владелицей уксусной фабрики, но потом из-за какого-то неудачного заклинания весь уксус в нее втянулся и теперь вместо крови бегает у нее внутри. Жуткая картина, если честно. Но кто знает, можно ли верить Чарли. Вообще, когда живешь в такой большой семье рыжих чертей — никогда не знаешь, когда они говорят серьезно, а когда прикидываются. Это очень утомляет. Вот дядя Фабиан всегда знает, что с Перси не надо прикидываться. И дядя Фабиан прекрасно понимает, что Перси Игнатиус Уизли уже достаточно большой и умный, и в голове у него все варит как следует, и поэтому с ним можно говорить сурьезно.

Рыжими чертями называет их семью все та же тетушка Мюриэль. Перси вообще не понимает, зачем звать в гости такую зловредную личность, да еще и с уксусом внутри, но мама говорит, что тетушка — семья, а Билл шепчет на ухо, что тетушка — "единственная, кто с нами поддерживает онношения", и, хоть Перси и не знает, что такое онношения и зачем их поддерживать, но Билл говорит, что для мамы это важно. А если так — то можно и уксусную тетю потерпеть.

Конечно, и про ужасную одноглазую крысу с металлическим хвостом, и про вредного гнома Перси с удовольствием рассказал бы и маме. Но ей все время некогда, она только на одну маленькую часть принадлежит Перси, а сама все время думает про мелких, про Ронни, про Билла — ему нынче идти в школу, и про Того-Кто-Сидит-у-Нее-в-Животе. И поэтому, услышав про крысу, она, скорее всего, скажет: "Не говори глупостей". А про случай с садовым гномом вообще ухмыльнётся и заявит: "Сам виноват". И только собственный дядя Фабиан терпеливо выслушает и поймет. И они придумают Зверскую Ловушку для жуткого чудовища: дядя сказал, что у маглов есть маниты - они непременно приманят крысу за ее железный хвост, и никакое волшебство ей тогда не поможет. А потом Фабиан пойдет в сад и манящими чарами вытащит носок из гномьей норы, и почистит его, и даже дырки заколдует. Так что тот вполне сойдет за Просто-Потрепанный-Носок, всю свою жизнь не расстававшийся с ногой человеческого детеныша. И поэтому его можно будет спокойно отдать маме в стирку, и она, хоть и поворчит сперва, но потом залатает дырки от гномьих зубов и отстирает въевшиеся пятна земли.

И вот сегодня с самого раннего утра Перси полон предвкушения. И выбегает на каждый хлопок двери внизу. Вот и сейчас — услышав какой-то шорох снизу, он немедленно вылетает на лестницу. Нет, конечно, это не могут быть дядья, потому что их дверь встречает ликующими хлопками, а сейчас она только приглушенно сипит, но все равно надо проверить, кто это. Перси не видно точно, кто пришел — какой-то человек стоит, сгорбившись, у них в прихожей и тихо говорит что-то маме.

"Сражались как львы… с превосходящими силами противника… героически погибли..." — доносятся до него обрывки фраз. Потом дверь снова сипит, и приходивший исчезает, а мама хватается за дверной косяк и тихо стоит так. Минуту, другую. Есть что-то ужасное в том, как она стоит: одна рука на животе, где живет Тот-Кто-Скоро-Должен-Родиться, вторая вцепилась в дверной косяк, как будто на дом напал ураган и сейчас бешеным ветром всех унесет отсюда. Но самое страшное в том, что мама молчит. Обычно от мамы всегда исходят звуки. То она воркует как голубь над кроваткой Рона, то что-то покрикивает близнецам, то спокойно, серьёзно и вразумительно объясняет самому Перси, то спорит с Чарли, то дает Очень-Важные-Наставления Биллу. То нежно и тепло шепчет что-то папе на ушко. Всегда слышно, как мерно и спокойно стучит мамино сердце, как шуршат фантики у нее в кармане фартука, как позвякивают спицы вязания неподалеку от того места, где она сидит. А теперь вокруг нее зависла мертвая, Очень-Страшная-Тишина. И Перси не решается подойти к маме, хотя очень хочется подбежать и обнять, но ему кажется, что, если сейчас подойти — на него нападет что-то, чего даже сама мама боится и с чем не может справиться. И щекам, и вороту чистой рубашки — "надень новую, у нас сегодня будут гости" — внезапно становится очень мокро. И Перси слышит себя со стороны, слышит свой басистый вой и не понимает, почему ему так непоправимо горько. Кто-то выбегает из комнаты, кто-то обнимает за плечи, а мама все так же стоит там, внизу — совершенно одна в этой выжженной молчанием пустыне. На какое-то время Перси тоже застревает в той пустыне и не слышит ничего, кроме своих всхлипов. А потом к нему пробивается голос. Папин голос:

— Ну, не плачь, малыш, не плачь.

И тут Перси вспоминает, что сегодня же замечательный День и ему есть чем утешиться, и спрашивает у папы:

— А когда придут дядья?

А папа вдруг замолкает на минуту, виновато прячет глаза, беспомощно теребит его плечо и говорит:

— Понимаешь, сынок, они не придут сегодня.

Новая волна ярости и боли втыкается в сердце, и Перси отталкивает отца и кричит:

— Нет, нет! Ты — врешь! Мой дядя, мой собственный дядя, он обещал, он не может нарушить обещание!

И Перси убегает в сад, в самую чащу высоких пахучих кустов, под корнями которых расположились мерзкие садовые гномы. Через пару минут слышен треск сухих сучьев, и к нему пробирается Билл.

— Хватит дуться, пошли. Там уже тетя Мюриэль пришла.

— А дядья? Когда они придут? — вновь в безумной надежде спрашивает Перси.

Этот вопрос ударяет Билла наотмашь. Ему так больно, что он еле стоит на ногах. Чтобы не стонать, он сжимает зубы и так, сквозь сжатые, и говорит:

— Они не придут больше.

Воздух со свистом вылетает между крепко стиснутых челюстей. Резко, как будто острое лезвие вылезло из ножен.

— Они никогда больше не придут. Потому что их убили. И, бога ради, не спрашивай ни о чем маму, ей и так очень плохо.

И пустыня молчания захватывает и их тоже, горючими песками окружает, укутывает от запахов и звуков, и Перси понимает, что не может вдохнуть воздух, который вдруг стал твердым и застрял где-то в носу. Кажется, это понимает и Билл; он хватает голову Перси и прижимает к своей груди, и гладит, и гладит его макушку, и шепчет:

— Ну, ты чего, братишка? Ты чего? Давай, дыши, дыши. Я люблю тебя. Очень люблю.

И голове становится горячо от раскаленных капель, которые падают и падают на рыжую шевелюру Перси. Это отчаянье пустыни молчания, это красные пески горя, и они капают и капают и никак не могут перестать. Сколько капель в Океане? Сколько жгучих песчинок в Пустыне Горя? Их невозможно все перебрать, можно только сделать вид, что их нет.

И Перси крепче прижимается к брату и слышит, как заполошно стучит его сердце и как булькает воздух в груди. И теперь, отсюда, из объятий брата, он видит это. Большое, блестящее, черное. НИ-КОГ-ДА. Это острое слово выскочило на свободу и скачет по ступенькам дома, глухо ударяясь о стены. Тяжелое, металлическое. В его круглых боках равнодушно отражается свет. Прыжок-удар — и у папы тихое лицо. Ещё один глухой стук — и Билл становится черным внутри. Глаза пустые. Попросишь о чем — только плечами пожмет. Удар — и мамино лицо искажает ненависть. Это страшно, когда у нее такое лицо. Кажется, что это вовсе и не мама больше. Вместо нее под кожей спрятался черный дух. Пустой внутри, только эхо кричит. Никогда. Ни-ког-да.

На самом деле у мамы в животе живет Тот-Кто-Скоро-Должен-Родиться. Билл говорит, что там Ещё-Один-Братик. Правда, папа надеется, что там сидит девочка, но Чарли уверен, что это невозможно, потому что если бы был шанс — девочка появилась бы гораздо раньше. Перси уже пытался представить кого-нибудь из своих братьев в виде девочки и понял, что получается полный кошмар — и действительно, видимо, шанса обзавестись сестрой у них точно нет. Пусть уж это будет братик. Правда, тетя Мюриэль говорит что это ужасно — так плодиться. На самом деле уксусная тетя просто не понимает, как это может быть весело, когда в доме много народа и каждый занят своим делом, а потом раздается громкий рык мамы и все несутся вниз на кухню. Как это может быть замечательно, когда огромная веселая семья собирается вместе за большим столом и принимается обсуждать что-то, каждый рассказывает о своем дне. И тут находится место и садовым гномам, и извергающимся унитазам и кусачим чайникам с папиной работы. И каждый придумывает кучу развлечений, например, совсем недавно Чарли понимает, как можно пускать разноцветные огоньки, и они взлетают к потолку и там взрываются, оставляя черные пятна на белой штукатурке. А близнецы, ради которых и затевалось это веселье, почему-то вовсе не рады, а только дружно в голос начинают рыдать. На шум прибегает мама и заявляет, что Чарли, пожалуй, будет хорошо с драконами, а не с маленькими детьми. Потому что только драконы способны оценить по достоинству полыхающие спецэффекты.

А НИ-КОГ-ДА уже закончило скакать по дому, рассыпалось в мелкие острые брызги и разбежалось по всем углам. Оно будет выглядывать потом краешком фотографии смеющихся близнецов в обнимку с Молли — все примерно одного возраста, кажется, собираются садиться в Хогвартс-экспресс и заливисто хохочут и машут руками смотрящему.

Черное НИ-КОГ-ДА будет выпрыгивать внезапно за завтраком из кружки с теплым молоком — дядя Фабиан любил молоко с медом. К его приходу Перси обычно готовил ему огромную кружку — вот эту самую, синюю в белый горошек, с рыжими капельками солнца по краям. На дно кружки он наливал мед. Густой, ме-е-едленный, тягучий как счастье. И потом разбавлял молоком, которое подогревала мама. «Осторожнонеобожгись» звучало всегда в ушах, когда толстая и деловитая струя молока искала себе путь из кувшина в чашку.

НИ-КОГ-ДА льдинкой воткнулось в ладонь и осталось там. Никогда теперь не вытащить. Собственный дядя больше не придет.