Принцесса и её тень (джен)

Цинтра горела, и не было видно за густым, тяжелым дымом звезд. Не было видно и ее: закутанной в жесткий, непонятного серо-коричневого цвета дорожный плащ. Она, спотыкаясь, перебирала подгибающимися от сковавшего все ее тело животного ужаса ногами и пробиралась к выходу из бьющегося в предсмертной агонии города. Пряталась в тенях, шептала, как мантру: “Меня нет, я никто, а если я никто — меня нельзя увидеть, меня нельзя поймать, меня нельзя обидеть”. Она была никем.

Она была никем и это у нее получалось блестяще. Она стояла в тени молодой цинтрийской княжны, чумазой и в испорченном в играх, подходящих больше деревенским детям, нежели самой знатной девчонке в замке, платье. Стояла, почтительно приотстав на три шага, со склоненной головой, пряча лицо в тени. Холеная девочка с белой кожей, старательно уложенными светлыми кудрями, ведь компаньонка внучки самой Калантэ не могла позволить себе небрежности и неаккуратности. Даже если сама маленькая княжна себе то позволяла. Особенно, если та себе это позволяла.

У нее были красивые платья, недостаточно роскошные, чтобы спорить с нарядами более знатных дворянок. Но достаточно яркие и слепящие, чтобы за ними не было видно ее лица со светлыми, прозрачными глазами, глядящими на мир с легким испугом, но по большей части — безучастно. У нее не было лица.

Она была тенью. Красивой и подходящей, под стать той, которую освещало своими золотыми лучами высокое полуденное солнце. Но всего лишь тенью — скромной, безмолвной, неприметной. И даже шаги ее не были слышны, когда она ступала по коридорам замка, заглушаемые звонкими ударами измазанных в грязи каблуков княжны Цириллы.

Когда-то у нее было имя, но порой ей кажется, что даже если она очень сильно того захочет — то не сможет его вспомнить.

Когда княжна Цирилла, вспоминая о своей компаньонке, ступающей за ней шаг в шаг

— по коридорам замка, по шелестящему под атласными туфельками гравию парковых дорожек и, на самых носочках, аккуратно приподнимая расшитые цветочными узорами пышные юбки, по размытой недавним ливнем грязи городских улиц —

обращалась к ней,

хрупкой и от сковывающей все тело застенчивости сутулой, а оттого кажущейся еще ниже на фоне высокой для своих лет княжны, которая, однако, была ее младше на целый год,

она звала ее ласково и с присущей ей насмешливостью: мышонок.

У нее не было имени, но жена суконщика, плотно сбитая женщина с мозолистыми и суховатыми от постоянной работы с тканью руками и добрыми, печальными глазами, потерявшая на войне двух старших сыновей, ласково звала ее: моя ласточка.

У нее не было имени, не было блеска в холодных зеленых глазах, что на самом деле всегда цепко следили за окружающим ее миром, подмечая малейшие детали. Тонкокостные кисти настоящей аристократки быстро загрубели, вокруг поломавшихся ногтей появились зудящие заусеницы, доставляющие неприятностей даже больше, чем мозоли, алым цветом лопнувшей кожи расцветшие на ее пятках.

У нее не было имени, и человек, устами которого на нее дохнуло гарево умирающей в беснующемся пламени Цинтры, крепко, до боли схватив ее под локоть, выволок из теплой и сухой избы и сказал: если не хочешь оказаться вспоротой от горла до пупка, будешь зваться Цириллой. Запомни, ты — наследная княжна Цинтры, Цирилла Фиона Элен Рианнон.

Металлом звенели монеты в набедренном кошеле суконщика, металлом звенел голос императора Эмгыра вар Эмрейса, белого пламени, сжегшего ее родной дом. Чтобы теперь воссоздать его из пепла и подарить той, что была никем.

Жесткий корсет, расшитый драгоценными нитями, вторыми ребрами лег на ее стан.

Тень ступила вперед, освещенная лучами обжигающего нильфгаардского солнца, и стала оригиналом.