Солнце и червяк (джен)

Петр Верховенский был семнадцатилетний ученик одиннадцатого класса. История и обществознание — его сильные стороны. Остальное — в пределах нормы. Ну, разве что кроме русского языка, литературы и биологии. С этим всё плохо. В прочем, Петрушу и не волновало это, в отличие от его матери и отца, который, в прибавку, являлся его классным руководителем.

— Pierre, ты получил пять по музыке? О, mon Dieu*, я так рад! Я никогда не знал, что у тебя есть способности.

— Пап, пап, — неловко оглядывался Петр и поспешно отталкивал руки отца. — Давай без этого, ей Богу.

— Но я так рад, — глаза отца блестели. — Это тебе за исполнение гаммы или за тест?

— Тест, пап, — он отмахнулся, вспоминая, как списывал у Лизы Тушиной, к которой подсел, нагло вытеснив одноклассника Маврикия.

— Тебе бы биологию ещё подтянуть, — Степан Трофимович понизил голос до шёпота. — Мне сказали, ты до примитивности в ней глуп, mon cheri**...

Петр хотел было открыть рот и предложить аргументы в свою пользу, но по коридору пронесся пронзительный звон. Петр отмахнулся от отца и убежал.

— Верховенский! — прогремел голос учителя навстречу вбегающему в класс ученику. — Сядь на место и молчи... Нет! Уйди от Ставрогина, к Шатову садись.

Лицо Петра брезгливо исказилось, но учитель был непреклонен. Нарочно кинув рюкзак на парту так, что все на ней тетрадки сразу смялись, он сел, отодвинувшись в самый край парты. Иван медленно посмотрел на одноклассника и в смущении отодвинул его рюкзак.

— Вот неймется же тебе...

Биология длилась мучительно скучно: все показывали свои презентации по теме. Оживить Петра уже ничто не могло, он сонно ронял голову и хотел сбежать. По крайней мере пока не пришел черед Ставрогина. Петр оживился, протер сонные глаза и обратился в внимание. Ничего не понял из сказанного, но одна идея в восхищённом рассудке все же блеснула: Николай поможет ему с биологией перед годовой контрольной.

Тот согласился. Договорились в библиотеке на пять.

Ставрогин объяснял темы строго и с увлечением. Верховенский просто смотрел на него. Слушал ли он, до сих пор не ясно, но подождал пока тот не сделает паузу.

— Ставрогин, — вкрадчиво начал Петр. — Ты думаешь стать каким-нибудь микробиологом или, может, пресловутым учителем биологии?

Николай глянул на друга с твердостью.

— Тебе-то что?

Петр развалился на стуле.

— Да так... Вот скажи, что толку с твоей биологии обществу?

Тот молчал, пытливо приглядываясь в ответ.

— Вот станешь ты учителем. А таких как ты будет пруд пруди. Не лучше ли поискать себе место посмелее? Полезнее, что ли.

— И что ж для тебя польза?

— Равенство.

— Псих, — улыбнулся Ставрогин. — Опять ты со своей революцией! Звучит как бред и детские мечтания неокрепшего разума.

На лице Петра не дернулся ни один мускул. Он вырвал книгу из рук друга и закрыл ее.

— Не хочу ее слушать. Раз объяснять взялся, так своими словами говори. Тебя хочу слушать.

Его голос прозвучал даже как-то маниакально жадно. Николай тоже не изменился в лице.

— Что тебе от меня надо?

— Как что? Биология.

Николай прищурился.

— Я видел тебя с Лизой вчера в парке, — голос Петра снова стал будто бы красться к Ставрогину. — Вы... — он вскинул на друга задорный взгляд.

— Не твое дело.

— Что ж вы так уныло гуляете? Ты бы сказал мне, что мамка скупая твоя денег не даёт тебе, чтобы девчонку отвести куда-нибудь, так я бы тебе свои одолжил. Сколько угодно.

Верховенский нагло заулыбался. Что-то неприятное проскользнуло в его взгляде. Он явно имел ввиду не то, о чем говорил вслух. Николай это понял. Он приосанился, и в его голову начали красться не относящиеся к биологии мысли. В разуме вспыхнули воспоминания о записках с признаниями от Лизы, где были описаны ее надежды и мечты.

— Она... Думаешь, она согласится? — прошептал Николай.

— Несомненно! Ставрогин, ты — красавец! Тебя каждая вторая девчонка в нашем классе хочет. Подавно Лизка-то!

— И ты... всё устроишь? — биология ушла десятой дорогой в голове Ставрогина. Снова бурные мысли стали роиться в его голове.

— Всё, — последовал уверенный ответ.

Ставрогин внимательно посмотрел в хитрые зелёные глаза друга. Верить им? Конечно. Выполнит обещание? Безусловно. Напрягает ли такая преданность?..

— Биология, — Петр протянул ему книгу. — Учи меня, солнце мое. Зря мы тут расселись что ли? Хотя, я не прочь забить на это всё и на дискотеку с тобой сегодня вечером пойти. В доме культуры устраивают, — затрещал он в своей привычной манере. — Только без тебя я не пойду.

— Напрягает, — прошептал Ставрогин и раскрыл учебник на нужной главе.

_____________________________

* — мой Бог

** — мой дорогой

Ставрогин расхаживал по комнате в волнении, поглядывая на неподвижную фигуру друга. Он накрыл Верховенского пледом, снял с него рубашку, приглушил свет и поставил чайник. Прежде ему не приходилось ухаживать за больными. Тем более бредящими.

Он развел воду с уксусом, намочил платок и положил его на горячий, как угли, лоб.

— Что ж ты так? — Приговаривал Ставрогин. — Я даже и не знаю, чем тебе ещё помочь...

Веки Петра тяжело поднялись, взгляд был затуманенный, будто пустой. Ставрогин сунул руку под плед, нащупал в этом пекле мокрый градусник и вынул на свет. Внутри что-то ёкнуло от неожиданности — ртутная полосочка доползла до сорока градусов.

— Скорую, — твердо заключил Николай.

— Не надо скорую! Все будет хорошо. Со мной бывает такое. Дай мне жаропонижающее и все мигом пройдет, — залепетал Петр.

— Я уже давал тебе жаропонижающее час назад.

Петр через силу сел. В глазах вдруг потемнело, конечности онемели. Он снова лег.

Ставрогин между тем уже начинал злиться.

— Где, черт возьми, телефонная трубка?

Петр пожал плечами, будто обращались к нему. Николай вспомнил про чайник и вышел в кухню. Там он и нашел телефонную трубку, но позвонить у него не вышло. Он на ощупь вернулся в комнату с больным и напряжённо прислушивался. Послышалось быстрое тяжёлое дыхание — жив.

— Помнишь, как я Федьке в школе куртку распорол? — послышался слабый голос Петра. — Я ведь знал, что он в бедности с бабкой своей живёт... Он обманул меня... По делом ему... Было.

— Что ты несёшь? — Ставрогин сел рядом с ним на диван.

— А помнишь, как я эту девчонку... Как ее? Не суть. Помнишь, как она мне в чувствах призналась на твоём дне рождения? (он усмехнулся) Она затянула меня за угол и все-все рассказала о том, как влюблена...

Николай улыбнулся.

— Да. А ты, чертик, поцеловал ее и укусил до крови.

— И смеялся ей вслед, — важным пунктом добавил Петр. — Она так испугалась.

— Да уж, — Николай придался воспоминаниям. — Помню как ты, целясь в Шатова, зарядил мячом в голову Кириллова. У бедного кровь носом пошла. Да так сильно, что все перепугались, даже учительница. Вот крику-то было. Мне тогда тебя даже жаль стало. Это в классе шестом было?

— Пятом.

— Гляди-ка, — удивился Николай, снова улыбнувшись, — помнит. Как зовут-то тебя ты ещё помнишь?

Послышался слабый смешок.

— Ленин.

Николай серьезно поглядел в сторону друга, задумавшись. Повисло молчание. От Верховенского будто бы горячий пар исходил. Николай положил ладонь ему на колено.

— Ты бредил минут пятнадцать назад...

Петр удивлённо промычал.

— Ты отца звал своего...

Повисла давящая тишина. Николай всё ещё прислушивался к слабому дыханию друга. Через пару минут он опомнился и понял, что дыхания не слышно. Он рывком наклонился к его лицу, прислушиваясь. Дышал. Очень слабо, но дышал.

Зажглась лампа. Николая ослепило, он протер глаза и посмотрел на лицо Петра: брови домиком, глаза закрыты, на щеках... застыли слезы. Николай вытер горячие капли тыльной стороной ладони и поспешил к телефону.

Летний лагерь был в разгаре. Наши любимые герои, а именно Пётр Верховенский и Николай Ставрогин были в нем вожатыми. Выпускники старшей школы были обязаны на прощание со школой взяться за такую ответственность перед последним годом обучения. Конечно, взяли только способных, но таковых оказалось мало и пришлось кидать жребий.

Верховенский попал под жребий и уже успел расстроиться, но потом мигом приободрился — Ставрогину тоже не повезло. Всю дорогу он трещал о том, как не любит детей и вообще не умеет с ними разговаривать. Ставрогину оставалось только вздыхать, разглядывая виды за окном.

Их приняли, расположили, дали им по небольшой группе детей (опять этой глупой жеребьёвкой) и наставили по поводу расписания и обязанностей. Верховенский жутко злился на происходящее, но потом расслабился и даже приободрился, потому что ему досталась группа десятилетних девочек, а у девочек, как известно, проблем с дисциплиной поменьше будет.

Ставрогину же досталась команда из десятилеток-мальчуганов. Они подрались в первый же день. Один мальчик получил ожег второй степени. Они совершенно не побоялись вида Николая, а, на удивление, позволяли себе даже шутить над ним.

— Дядя-статуя, можно вопрос? — громко спросил один обалдуй на второй день.

Последовал всеобщий смех. Ставрогин холодно посмотрел на ребенка и попытался изобразить добрый вид.

— Какой?

— Вы всегда с таким лицом ходите?

Мальчишки опять расхохотались. Ставрогин не выдержал, встал, подошёл к койкам (дело было во время обеденного сна) и взял шутника за ухо, немного приподняв его голову с подушки. Тот, естественно, завопил как свинка. Сначала из-за боли, а потом из страха, увидев свирепое выражение лица вожатого, смешанное с какой-то странной усмешкой. Все вокруг затихли.

— Отпустите, пожалуйста! Я больше не буду, обещаю! Обещаю! Честно вам говорю! Николай Всеволодович! Николай Всеволодович!

Странная и напряжённая сцена длилась целую минуту. Наконец Ставрогин ослабил пальцы и встал перед койками.

— Ещё вопросы?

Мальчики стали его побаиваться после этого случая, зауважали, ну и внутри затаили желание быть похожими на него.

Куда проще было Верховенскому с его феечками. Он сразу стал симпатизировать им и с первого дня слушались его с полуслова. Петр даже получал удовольствие от такой власти. Девочки за его спиной шушукались о нем, конечно, в приятном смысле этого слова.

Ночью вожатые спали в отдельном здании с комнатами по два человека в каждой. Не трудно предположить, как расположились наши герои, при всей озабоченности Петра Степановича.

Ставрогин чаще просыпался раньше, приводил себя в порядок, расталкивал Верховенского и уходил. Построение, зарядка (будь она проклята с этими "руки — выше, ноги — шире"), завтрак и, слава Тебе, Боже, свободное время.

— Как тебе это всё? — спросил Ставрогин у Верховенского, который лениво наблюдал за детьми у колонны.

— Очень даже неплохо. Что ни скажи — слушаются, скрыто восхищаются мной, цветочки вот уже принесли, — он показал три маргаритки в руке. — Ставрогин, — он удивлённо посмотрел на друга, — неужто тебе тяжело с ними?

— К черту лагерь и всех этих мальчишек. Тем более эту зарядку.

Верховенский рассмеялся, вертя маргаритки в руке и пристально рассматривая лицо Ставрогина. На секунду в его голове мулькнула странная мысль, которую он тут же отогнал.

— Ещё целых две недели тут вариться, — продолжал Ставрогин.

— С тобой, — Петр понизил голос до шёпота, — каждую ночь такое происходит?

Николай взял Петра за плечё и до боли крепко сжал пальцы.

— Никому ни слова, — он тоже зашептал, — если хоть кому-то проговоришься...

— Ни слова больше, — учтиво заулыбался Петр. — Ни слова больше.

Какая-то девочка окликнула Верховенского под видом вселенски важного дела. Он уже повернулся, чтобы уходить, но затем всё-таки поддался странной мысли и засунул одну маргаритку за ухо Ставрогину и, умиленно улыбаясь, скоро удалился.

Дни для Ставрогина не летели, а ползли как умирающие мухи. Он был готов чуть ли не как Робинзон Крузо высчитывать дни, корябая на стене полосочки.

В одну из ночей ему было тяжело уснуть и он вышел на улицу. Без удивления приметив в темноте знакомый, вечно с кружкой в руках силуэт, он тут же зашагал к нему.

Кириллов был в хорошем настроении.

— Дети хороши, — заявил он на вопрос Ставрогина, как ему тут живётся.

— Тебе тоже, небось, девочки достались, — пробурчал Ставрогин.

— Куда они? — Кириллов указал в сторону леса на быстро двигающуюся низенькую массу из детишек.

Ставрогин безразлично махнул рукой.

— А вдруг твои?

— Почему сразу мои, а не твои?

— Так мои на северной стороне лагеря.

Николай серьезно посмотрел на Кириллова, развернулся и пошел к своим в домик. Действительно: трёх из десяти мальчишек не хватало. На вопрос к остальным, куда они делись, все чуть ли не дружно пожимали плечами. Ставрогин стукнул по столику кулаком.

— Они на озере! — с перепугу выпалил один.

Ставрогин бросился в лес. Конечно, больше из опасения за свою шкуру. Об этом он думал чуть ли не весь свой путь через поле, пока его не окликнул Верховенский, отчаянно пытавшийся его нагнать. Конечно, Кириллов, завидев Ставрогина, направляющегося к лесу, тут же пошел будить Верховенского. Самому идти было нельзя: у него тоже мальчишки.

С помощью фонарика, который так предусмотрительно прихватил Верховенский, дело пошло быстрее. Они даже ни разу не засомневались, туда ли они идут вообще. Подходя к озеру, фонарик выключили, чтобы не распугать детвору заранее.

У озера стояли два пацаненка. Их позы были какими-то неестественно нервными.

— Я не понял, где третий? Ушли же трое! — повысил голос Ставрогин.

— Николай Всеволодович! Николай Всеволодович! Простите нас! — они стали чуть ли не падать на колени перед ним. — Пожалуйста! Мы не специально! Это все Ванька! Это он подговорил нас! Мы даже не купались!

— Где этот чертов Ванька?! — чуть ли не гаркнул Николай.

Мальчики расплакалась и спрятались за Верховенского. Оказывается Ванька решил поплавать и так и не наплавался ещё. Сложность и весь ужас состояли в том, что он ещё не выныривал. Верховенский включил фонарик и Ставрогин нырнул в указанное детьми место.

— Тихо, тихо, — приговаривал Петр и дёргал локтями, когда мальчики хватались за них от волнения.

Наконец послышалось какое-то движение справа от места, куда прыгнул Ставрогин. Верховенский осветил мокрого друга, тянущего за обе руки низкорослого Ваньку.

— Умер, — спокойно констатировал Верховенский, присев рядом с дитем на корточки.

Ставрогин стал делать Ваньке прямой массах сердца, сгибал ему колени к животу, дело дошло бы и до искусственного дыхания, если бы мальчик не стал как кит выплевывать воду фонтанами.

— Ожил, — так же спокойно, может даже с нотками удивления, произнес Верховенский.

Ставрогин отошёл от испуга, убедившись, что мальчик дышит, и тут же наполнился яростью. Его переполняло желание высечь маленького глупого мальчишку. Он уже даже замахнулся на него, но в последний момент пересилил себя. Его рука ослабла и, вместо удара, потянула мальчика за руку и подняла на ноги.

Верховенский немного расстроился, но виду не подал. Остальные два дитя и звуку не издали за все это время. Назад шли молча. Ставрогин даже приказал мальчикам держаться за руки. Так властно приказал, что они и правда пошли за ним хороводом.

У самого лагеря Ванька расплакался. В потоке слез и соплей было ясно только, что он: "Ужасно сожалеет, что он правда тупой и что его родители за такое повесят."

— Пусть повесят! — гневно грозил пальцем Ставрогин. — И поделом тебе будет за такое. Если бы ты утонул, повесили бы меня!

Мальчик разрыдался с новыми силами. Верховенский закатил глаза, пожелал всем спокойной ночи и ушел проведывать своих фей.

Ставрогин молча смотрел, как мальчик раскаивался и сокрушался перед ним. Затем взял его за плечи и несильно тряхнул.

— Слушай, — он всё ещё говорил с раздражением, но уже без гнева. — Во-первых: хватит рыдать. Ты ведь всё-таки, как-никак, мужик. Во-вторых: я никому ничего не расскажу. И пацаны пусть молчат. Договорились?.. Я спросил: до-го-во-ри-лись?

Вторая неделя лагеря для Ставрогина прошла легче. Он адаптировался, послушал пару ночных мини-лекций от Кириллова о том, как все люди хороши и его отпустило. Одну ночь его даже кошмары не донимали и видений не было.

— Сегодня ночью мне не спалось и я его заменил, — смеялся Верховенский, треская виноград.

— Кого? — удивился Ставрогин.

— Беса твоего, солнце мое. Беса твоего.

Ставрогин не любит говорить, Верховенский любит сыпать без умолку. Ставрогин бьёт молча и сразу, Верховенский реагирует эмоционально и никогда не забывает обид. У Ставрогина темные волосы, у Верховенского — светлые.

— Тебя растил мой отец, а меня до 16-ти лет он в глаза не видел, и мое наследство, мамой мне же оставленное, проиграл в карты! О какой любви может идти речь? — голос Петра срывается. Он глотает слезы, до боли вставшие поперек горла.

Оставленный, обиженный, одинокий ребенок, нашедший в холодном Ставрогине образ, который сам придумал и боготворит.

— Я в этом не виноват, — холодно отчеканивает Николай.

— Конечно, конечно нет, — извиняясь улыбается Петр, пряча все свои эмоции в самый дальний ящик сердца. — Как я могу тебя винить? Я и рад, что у тебя было все то, о чем мечтал я. Безмерно рад, потому что ты достоин этого, Ставрогин.

"А я нет..." Он хочет это договорить, но отворачивается. Потом, утихомирив свои эмоции, вновь поворачивается и улыбается самой своей что ни на есть привычной улыбкой. Улыбка у него светлая, не широкая, но хитрая, а тонкие уголки губ и без улыбки всегда чуть вздернуты вверх. Глаза зелёные, коварные, порой будто бы слишком эмоциональные.

Ставрогин лежит на траве с закрытыми глазами. С виду задумчивый и строгий. Верховенский ложится рядом и закрывает лицо руками.

— Скоро выпускные экзамены, — хрипит Петр, — а я ещё не все шпаргалки написал... И уже устал...

— Диплом пишешь? — внезапно спрашивает Ставрогин.

Верховенский опирается на локоть и смотрит на друга. Любуется, как на идеальных чертах лица, на белоснежной коже мельтешат солнечные зайчики, пробивающиеся сквозь густую листву деревьев.

— За меня уже пишут.

Ставрогин ухмыляется. Он знал, что ответ будет именно таким.

— А ты?

— А я , — он внезапно веселеет, открывает глаза и задорно смотрит на Верховенского. — А я сам. Конечно же, не без помощи, — он подмигивает.

У Верховенского улыбка сама собой ползет по лицу. На щеках появляются ямочки. Он никогда не может ее сдержать, когда на него смотрит Ставрогин.

— А кто помогает?

— Все по чуть-чуть, — продолжает улыбаться Ставрогин.

Он всегда пользуется популярностью среди дам и это не удивительно: он высокий, загадочный, красивый и говорит только то, что они хотят слышать. А ещё слушает их. Для женщины это важно.

А Верховенский... Что ему эти дамы? Только в начальных классах и в средней школе он мог влюбляться. Дальше — как отрезало. Возможно потому, что пришел холодный расчет и появилась цель в жизни. Особенная, своя, огромная и трудная — революция. Он мечтает собрать верных людей и начать бунт, поджоги, свергнуть неравенство. Он думает об этом, строит планы. Ставрогин знает про эти планы, но энтузиаста из себя не корчит, потому что это не совсем то, о чем он мечтает.

— О чем ты мечтаешь? — бывало спрашивал Верховенский.

Ставрогин лишь улыбался в ответ, а порой смеялся. Долго смеялся, будто бы шутку ему рассказали забавную. Смех у него красивый, басистый и весёлый. Вот у Верховенского смех обычный, но свой искренний смех он даже сам никогда не слышал. Возможно, он и был бы красивый и раскатистый. Вдруг хотя бы искренний смех у него окажется добрым?

— Я совсем не добрый, — шипит сквозь зубы Петр, прижимая Шатова к стенке. Тот отталкивает его, тоже начинает злиться.

— Ну и что теперь? Не забудешь до конца жизни мой плевок? И что ты мне сделаешь?

Верховенский опять улыбается своей довольной хитрой улыбкой, поворачивается и уходит, стреляя вслед своими весёлыми глазами. В них заметно зреет что-то недоброе. Однажды, пусть не сейчас или даже не через год, он покажет, что он сделает. Обязательно покажет. А сейчас он студент, готовящийся к экзаменам. Ученик со средним результатом почти по всем предметам. Парень, в голове которого зреют кровавые планы.

— Ставро-огин, — протянул Верховеский, развалившись на стуле в общажной тесной кухоньке, — тебя очень ждали в прошлый раз. Чего же ты не пришёл?

Ставрогин мрачно посмотрел на друга. Предложения посетить их сборище молодых энтузиастов-революционеров поступали к нему каждый месяц. Он иногда помогал им в некоторых делах, но на собрания никогда не являлся. Верховенский всегда умело оправдывал его перед всеми. Благодаря его щедрой болтовне Ставрогина в клубе считали чуть ли не рыцарем, и стали ожидать его посещения сродни прихода Мессии. Или Ивана-Царевича. Тут уже каждому своё.

В кухню вошёл сонный Шатов. Он искоса поглядел на присутствующих, набрал и включил чайник и взял в руки железную кружку, каких там было пруд пруди, но пользовались ими редко — чаще приносили личные. Присутствующие тоже неявно посматривали на Шатова. В конце концов напряжённое молчание стало несколько комичным и Верховенский усмехнулся.

В открытое окно залетела толстая муха и села на стол. Шатов тут же прикрыл её своей кружкой. Верховенский встал, взял ещё две такие же кружки, поставил рядом и перемешал их. Шатов исподлобья посмотрел на него.

— Тебе бы только нагадить...

Глаза Верховеского обиженно сверкнули. Он сел на прежнее место и стал громыхать ложкой в своей стеклянной кружке, размешивая сахар.

— Ты тоже не являлся давненько на собрания...

— Может быть позже. Говорил же, что не решил ещё, — Шатов сел и потупил взгляд в пол.

Верховенский криво улыбнулся и вскинул желчный взгляд на Шатова. Тот не двинулся.

— Когда там у вас следующее собрание? — внезапно заговорил Ставрогин.

— Сегодня вечером.

— Думаю, что сегодня я приду, — немного подумав проговорил Ставрогин.

— Тогда и я, — буркнул Шатов, всё ещё глядя в пол.

Верховенский расплылся в довольной улыбке, вскочил со стула, подхватил только закипевший чайник и, перевернув одну из кружек, налил в неё воду. Затем спокойно выхватил кружку из рук Ставрогина и туда налил кипятка.

Ставрогин удивлённо и не без усмешки наблюдал за ним. Когда внезапный приступ верховенской доброты кончился, он сел и снова начал колотить ложкой о стены кружки.

Все принялись пить чай и дружно скривились после первого же глотка — чай Шатов покупать не умел, всегда выбирал самый дешёвый. То ли дело было, когда очередь доходила до Кириллова: он тоже финансами особо не располагал, но на чай не жалел, чай для него было святое.

Ставрогин посматривал на уплетающего печенья Верховенского. Когда тот заметил на себе его взгляд, то ничуть не смутился, а даже начал говорить с набитым ртом:

— Сегодня мы составляем план действий на следующую среду. Помнишь, что в среду?

Ставрогин отрицательно покачал головой.

— Ну как же? А Юлька? Дочь нашего градоначальника! — убедительно повысил голос Верховенский, посёрбывая чай с ложки и кривясь. — Мэра эдакого, который сам себя избирает уже лет так пять. Я попросил её, — он понизил голос до шёпота, — чтобы она в день рождения своего папаши уговорила того устроить светский приём. Туда притолкутся всякие депутатишки, важные персоны. Всё... Почти всё уже оговорено.

— И?

Пётр нетерпеливо закатил глаза и сделал возвышенный жест руками, будто подбрасывает конфетти:

— И!

В его кармане загудел телефон. Он тут же вынул его, посмотрел на экран и с вниманием приставил трубку к уху. Из динамика послышался недовольный девичий голосок. Верховенский резко встал, подошёл к окну и стал сыпать обрывистыми фразами, не несущими никакой толковой информации.

— Как думаешь? — прошептал Шатов Ставрогину, указывая головой на две перевёрнутые кружки.

Ставрогин усмехнулся и поочерёдно постучал средним пальцем по обеим донышкам. Из-за болтовни Петра не было слышно, в какой из них засуетилась муха. Он задорно пожал плечами. Ему становилось всё веселее, так уж влияла прохлада наступающего вечера. Ставрогин любил прохладу, а тем более после жаркого дня; он прямо оживлялся.

— Правду ли слухи говорят? — снова начал Шатов, взглядом указывая на оживлённую фигуру у окна.

— Не-ет, — протянул Ставрогин, тоже глянув на то, как Пётр в чем-то убеждает Юлю. — Она старше его. Да и, к тому же, зачем ему? Нет, это пошлые слухи зевак.

Верховенский снова развалился на своём стуле и довольно бросил телефон на стол так, что тот ещё проскользил некоторое расстояние на крышке.

— Всё оговорено!.. В прочем, — он глянул на засаленные настенные часы, — уже время поджимает. Пойдёмте!

Перед уходом Шатов мельком посмотрел на две перевёрнутые кружки. Верховенский подхватил его мимолётный взгляд и подошёл к столу, накидывая себе на плечи пиджак.

— В какой? — он игриво навис над столом и положил обе руки на кружки.

— В левой, — наобум сказал Шатов.

Верховенский поднял левую кружку, но там ничего не было. Выделанно расстроившись, он взял с пожелтевшего низкого холодильника чей-то исписанный листок и, пододвинув кружку к краю стола, переместил её на листок. В кружке стало отчётливо слышно как пленница гудит и бьётся своим жирным телом о стенки.

Верховенский подошёл к распахнутому окну. Шатов с интересом глядел на происходящее — было в повадках и движениях Петра что-то интересное и порой даже завораживающее. Пленитель серьезно посмотрел на Шатова, прислушался и, когда муха села на бумагу, резко скомкал её в руке, подняв кружку.

Верховенский невидящим взглядом смотрел вдаль. Его взор падал над затуманенным озером, куда-то в мутно видневшуюся листву деревьев на той стороне. Яркие утренние лучи стали нежно касаться мягкого тумана. В руках Петра был мокрый складной нож, который он только что мыл в ледяной воде. Сложив его пополам, он насухо вытер его носовым платком и положил в карман пальто. В зеленых глазах, порой по-детски блестевших, боролись смешанные чувства: восторг и отвращение. Он впервые убил человека... Там, на другом конце озера, лежал холодный труп, у которого уже не было ни имени, ни отчества. Для него уже всё было не важно.

Краешки губ у Петра чуть вздернулись. Он спрятал оледеневшие руки в кожаные перчатки. Недвижимый, будто время вокруг остановилось, он стоял так минут тридцать, уставившись в пустоту. В воздухе стоял запах мокрой земли. Лягушки стали просыпаться и будто бы устроили меж собой перекличку, потихоньку нараставшую и превращающуюся в галдеж.

С нарушением магической тишины, Петр будто бы очнулся и посмотрел по сторонам — никого. Он медленно и лениво зашагал в сторону города. Когда найдут результат его трудов? Неважно. Однако внутри всё натягивалось от нетерпения — скорее бы нашли. Как только подошва застучала о выстланные друг к дружку камни, он надвинул шляпу на лоб и зашагал чуть быстрее.

Город оживал. Уже слышались бабьи голоса, посылающие своих детей с поручениями. Старики расстилали свои прилавки на деревянных столах. Вдали раздавался ленивый и тихий звон железных подков о камень. Петр опустил взгляд в пол и смотрел себе под ноги, ступающие уверенно, но неторопливо. Резкий толчок в плечо вырвал его из задумчивости, мгновенно приводя своей внезапностью в злость. Он вскинул острый, как рапиры, взгляд и увидел молодую девушку, несущую в руках охапку полевых цветов. Она впопыхах остановилась и обернулась. Ее лица, белоснежного и тихого, коснулся яркий румянец. Голубые, большие, по-детски глядящие глаза, в смущении опустились. «Простите-с,» — прошептал робкий голосок, и тонкая фигура поспешно исчезла за прилавками.

Буквально через пятнадцать минут город дышал привычной ему суетой и крикливостью: продавали, покупали, проезжали на конях или каретах, разгоняя зевак. Петр позаботился о том, чтобы пошли верные слухи об убийстве. Он нашептал там и тут, что муженька убили грабители, забрав всё ценное, что было в карманах. «Раньше такого не случалось,» — с ужасом перешептывались горожане. Петр с удовольствием подслушивал их и внутри у него лелеялось удовольствие от осознания новизны, которую он принес в этот город. Когда к месту происшествия потянулась толпа зевак, Петр последовал их примеру и поодаль наблюдал за действиями высокопоставленных лиц в мундирах.

К вечеру серые осенние тучи грозно загремели и полился холодный дождь. Зеваки рассыпались под навесы. Петр подошел к прилавку с цветами и оперся плечом на одну из каменных колонн, удерживавших здание суда. «Вы обронили-с,» — неуверенно проговорил девичий голосок. Петр опустил взгляд на тонкую белую руку, протягивающую ему носовой платок. Он поднял глаза и узнал это невинное милое лицо. Когда их взгляды столкнулись, густые белые ресницы девушки снова опустились в смущении. Он взял платок и краем пальцев ощутил жар бледной ладони. «Вы больны?» — неожиданно для самого себя просил Петр. Тонкие губы девушки заулыбались, она спрятала руки за спиной и с плохо скрываемым восторгом посмотрела на незнакомца. В ее лице читался какой-то недуг, но в общем она выглядела здоровой и даже бодрой. «Может быть немного-с,» — прошептала девушка, заправляя белоснежные кудри за ухо. В лице Петра промелькнула нежность, но тут же погасла, как будто пресекаемая другими чувствами. Он поспешно развернулся и ушел, старательно не обращая внимания на стремительные большие капли, хлыставшие по голове и лицу.

Петр не мог перестать вспоминать багровые ручейки крови на траве, смешивающиеся с росой и потухающий перепуганный взгляд, устремленный ему прямо в глаза. Эти воспоминания странным образом не пугали его, а наоборот — придавали вдохновения. Первый тяжкий и не последний грех, окровавивший его руки, навсегда врезался в его память. Петр прожил это мгновение, и оно вошло ему подкорку. Оно не даст ему покоя уже никогда. Он переступил порог добра и зла и стал злом…

На дворе стояла морозная декабрьская ночь. В общежитии, где виною случая, а может всё-таки судьбы, в одной комнате ютились четыре студента. Кириллов, конечно, сидел в обнимку с кружкой чая на кухне, Шатов громко спал, Верховенский, спрятав голову под подушку, пытался дремать, а вот Ставрогин и глаз сомкнуть не мог. Казалось бы: пол года уже слушал ночные симфонии Шатова и пора бы уже привыкнуть, но организм упорно требовал тишину взамен на сон.

— Верховенский, — прошептал Николай. — Как ты можешь так легко спать под этот храп? Мне кажется, соседи тоже не высыпаются.

В полутьме было видно, да и слышно, как заерзала подушка. Николай встал и вышел в кухню, где стояла достаточно прозрачная темнота, чтобы разглядеть мыслителя Кириллова, сидящего за столом.

— Когда привыкаешь? — спокойно спросил тот.

— Кажется, что никогда, — вздохнул Николай и подошёл к окну, от которого веяло холодом. Он усмехнулся. — Много снега.

— Да, хорошо.

— Черт, Кириллов, я убью тебя раньше, чем тебе самому надумается, — послышался раздраженный и сонный голос Петра.

Он выскочил с комнаты, спотыкаясь о сапоги Кириллова.

— Уже нет, — констатировал Кириллов и с небольшим раздражением поставил кружку на стол.

Опять они столпились посреди ночи в и без того тесной кухоньке, мешая Кириллову думать и наслаждаться тишиной. Тот, правда, уже привык, что ночь давно не ему одному принадлежит. Спокойно допив последние капли любимого напитка, Кириллов ушел в комнату.

Петр подошёл к Николаю и заглянул ему в лицо: строгое, задумчивое, красивое. Невольно улыбнувшись, он опасливо отстранился от друга и сел неподалеку, закурив сигарету. Ставрогин всё это время молчал и даже, казалось, не моргал; потом внезапно наклонился и включил гирлянду, обрамляющую подоконник.

Петр недовольно прищурился, выдыхая вонючий сигаретный дым. Он согнул ноги в коленях и обнял их свободной рукой. Было зябко.

— А не пойти ли на улицу? — улыбнулся Ставрогин.

Для Верховенского его поведение было совсем не внезапным: он с первого дня пристально наблюдал Ставрогина и изучал его поведение, подмечая даже прихотливые детали его характера и привычек. Глаза голубые, предпочитает, когда с ним говорят глядя в глаза, предпочитает, чтобы волосы не коротко стрижены были, чтобы одежда была чистая, выглаженая и черного цвета, чтобы кофе с одной ложкой сахара, а чай — без. Интроверт, эгоист, обладает самоконтролем, безжалостен и холоден по натуре. Много Петр мог рассказать о друге, которым любовался вот уже пол года и боготворил с первого же дня их встречи.

Сидел, внимательно рассматривал стройную фигуру Ставрогина и понимал, что точно увяжется за ним, если тот не шутит. И правда: Ставрогин ушел одеваться.

Через пятнадцать минут друзья уже вдыхали ледяной лёгкий воздух, а выдыхали клубочки дыма. На Ставрогина накатила какая-то радость, и он, скомкав снег, бросил в голову Верховенского снежок. Тот так и запрыгал от холода за пазухой, ещё больше веселя Николая.

— Какой же ты, — проговорил Ставрогин во вдохновении, — какой же... Змий ты, конечно, крыса, но лицо у тебя как у ребенка!

Петр усмехнулся.

— А ты красавец по летам, Ставрогин. И даже немного моложевый.

— Да кому нужна эта красота?

С этими словами Николай запрыгнул ногами на окоченелую от мороза качелю и немного раскачался. Петр не сводил с него восторженных глаз, будто тот делал что-то умное или хотя бы занятное.

— У тебя никогда не было голоса в голове, — начал Николай, — что, если ты что-то сделаешь, то попадешь в неприятности?

— Нет, — не думая ответил Петр.

— Это многое объясняет.

— Голоса в голове, — повторил Петр с улыбкой. — Ставрогин, когда ты делаешь что-то незаконное, то всегда будут те, кто устроят тебе неприятности. Тут, главное, как всё обставить...

— То есть, ты хочешь сказать, что можно всё заранее так подстроить, что этот голос не возникнет в твоей голове и ты со спокойной совестью будешь жить дальше?

— Да, — с уверенностью сказал Петр.

— А если ты не знаешь, будет ли молчать человек, которому ты сделал... зло?

— Нажалуется что ли? — похабно вырвалось у Петра.

— Всё, закрыли тему! — Николай раздражённо махнул рукой и спрыгнул с качели.

Угодив ногами прямо на замёрзшую неглубокую лужу, Ставрогин пошатнулся и по наитию ухватился за Петра, утянув его с собой на землю. Белый снег окрасили алые капельки — Петр рассек висок.

— Верховенский, ей-Богу, а! Как я так? А сам сухим из воды вышел. Пошли домой.

Петр совсем не разозлился. Ну, то есть он злился, конечно (много ли ему всегда нужно было для злости?). На жуткую холодину, на лёд, на то, что забыл перчатки надеть, но не на Ставрогина. Обидно было за висок и испачканое пальто. На Ставрогина и мысли не было обижаться. Было даже приятно, когда его замёрзшие тонкие пальцы касались лица Петра и голубые глаза с небольшим сожалением рассматривали рану и заглядывали в глаза Петра с немым вопросом: "Ты обиделся?" Конечно не обиделся. Хоть бы и швы наложить нужно будет...

Растормошив аптечку Кириллова, Верховенский, шипя и чертыхаясь обработал себе рану и внимательно поглядел на свое отражение. Какое-то глупое выражение лица с ним сделалось. А может ему так казалось из-за острого, внезапно накатившего желания спать? Ставрогин, глянув на висок Петра, сразу забраковал все его умения к оказанию первой помощи, да и в медицине в общем.

— Кровь остановил, а рана-то открыта, — спокойно сказал Ставрогин, посербывая чай.

Петр безразлично махнул рукой, зевая.

— Потом не говори мне, что я не предупреждал: утром со слезами будешь свою рану от подушки отрывать, — с тем же холодом сказал Ставрогин.

Петр взял худо наполненный пакетик-аптечку и поставил перед Николаем. Тот посмотрел на друга, на пакетик, потом снова на друга. И усмехнулся, глядя на сонную глупую физиономию Петра.

— Садись, — с ноткой горделивости бросил Ставрогин.

Петр поставил перед другом стул и сел.

— Можешь не наклоняться... Я аккуратно, не переживай... Надо ценить мелочи жизни, — прибавил он с усмешкой, отрывая клочек лейкопластыря.

Петр свёл брови домиком.

— Ну не мелкий я... Только тебя чуть пониже.

Ставрогин свёл края раны и аккуратно, ровно вдоль прикрыл их лейкопластырем. Важно поглядев на проделанный фокус и мысленно расценив его по достоинству, он проговорил как врач со стажем в двадцать лет:

— До свадьбы заживёт.

Петр как-то невинно глядел ему глаза, но когда их взгляды столкнулись, он сделал привычное выражение лица и, поблагодарив, встал.

— Сиди со мной теперь. Я спать не хочу, — строго сказал Ставрогин, в прочем, не без нотки юмора.

Верховенский безоговорочно развалился на стуле и прикрыл веки. Ставрогин всё разглядывал разноцветные прыгающие огоньки гирлянды. Петр уже почти клевал носом, когда Николай с ним заговорил.

— Каково оно? Я про пистолет. Ты уже стрелял, ведь так?

— Так, — буркнул Петр.

— Убил?

— Неа...

— Хотел?

Петр положил все силы на то, чтобы раскрыть глаза и внятно ответить:

— Хотел, да убежал гаденыш...

— Но ранил?

Петр пожал плечами и коснулся лбом о стол, несколько расслабившись.

— Ранил.

— Приятно было, да?

Несчастный соня только сложил руки перед собой, да голову пристроил на них поудобнее.

— А мне вот приятно было, — в задумчивости тихо проговорил Николай, и снова погрузился в напряжённые размышления.

Его глаза вдруг нервно забегали по огонькам, которые будто бы вот-вот и взорвались от частоты мелькания. На душе у него стало как-то мерзко. Огоньки уже успокоились, а глаза Николая всё бегали под сдвинутыми черными бровями. Дыхание стало неровным, правая нога незаметным образом стала нервно потопывать. Совсем плохие воспоминания стали одолевать его ум.

Вдруг накатившую тьму растормошила простая неожиданность: кисти его руки, свободно лежавшей на столе, коснулось что-то ледяное. Николай опустил уже успокоившийся взгляд: Петр ненамеренно коснулся его кончиками пальцев. Совсем потеряв сознание, он ровно и тихо сопел.

Николай одернул свою руку, встал и подтолкнул друга в плечо перед уходом. Тот вздрогнул и приподнялся.

— Я не сплю, — по привычке буркнул Петр, протирая глаза.

— Спокойной ночи, — холодно бросил Николай и ушел в комнату.

В мужском общежитии с наступлением темноты начиналась жизнь. Тот самый бурлящий поток разговоров молодых голосов. Кто не успел доделать задания до темноты, тот всё равно всё бросал и шел на узкую кухоньку с маленьким пожелтевшим холодильником или собирались в одной комнате за партией в карты.

Верховенский любил послушать, что говорят на кухне, но если кто-то звал на игру в карты, он не мог отказаться. В тот вечер никто его не звал, а сам начинать он не мог — проиграл колоду Кириллову в прошлый раз.

Небольшая кучка молодых людей заварили себе чаи в общажных кривых железных кружках и расселись на все, что вертикально стоит. Верховенский стоял в проеме дверей чего-то выжидая. Разговор зашёл сначала о новом преподавателе по философии, затем плавно перешёл на спорт, в шуточной форме и девушек обсудить успели.

Верховенский ерзал у косяка как будто на спине его блохи завелись.

— Садись, чего стоишь? — весело крикнул ему Рогожин, развалившись на самом шатком деревянном стуле. Ножки стула вмиг покосились и парень рухнул в ноги своего лучшего друга Мышкина. Покатился громкий молодецкий смех.

— Хочешь, я принесу тебе стул из комнаты? — с улыбкой спросил Мышкин. Сам он сидел на лучшем стуле, который для него успел занять Рогожин.

— Да оставь это, — Рогожин невольно смеялся вместе со всеми, хоть и было больно. Вдруг он подкинулся, выхватил стеклянную кружку у Кириллова и хотел отпить из нее, но Алексей со скоростью игривой кошки забрал свою кружку, расплескав немного на пол. Рогожин тут же повалился на его место на подоконнике и ехидно заулыбался. Покатился второй залп баритонного хохота.

Кириллов сам невольно заулыбался и направился к выходу за стулом. Там на него ерзавший Верховенский и накинулся.

— Дай отыграться, Леха, — протараторил Петр.

— Нет.

— Ну... Ну ты ж знаешь, я люблю это дело, а без карт никак. Ну, — глаза Петра почти жалостливо смотрели в его черные глаза без блеска.

— Нет.

Петр сзади обхватил шею Кириллова и уже хотел забросить ему на талию ноги, но тот сразу догадался и тут же шлепнулся на пол, разлив остаток чая.

— Ах ты... — прошипел Петр, но быстро вспомнил, что нельзя грубить пока не получит свое добро назад.

Кириллов, хитро улыбнувшись, проскользнул в комнату. Петр, будто и не падал, побежал за ним, пританцовывая на лужице чая.

— Ну, ну... — жалобно нукал Петр, как будто это было самое умоляющее слово в его лексиконе.

— Забрать надо? — спросил Кириллов, взяв журнал со стола.

— Очень! Лех, ну все сделаю. Руки чешутся, спать не могу. Ну...

— В карты хорошо. А как кроссворды?

Петр почесал подбитый недавно затылок.

— Чего-о?

Из кухни снова послышался грохот и хохот, распространяющийся по зданию как раскаты грома. Кириллов опять невольно улыбнулся и сел за стол, приглашая к себе Петра.

— Разгадывать будем. Больше чем я — забираешь карты.

— О, серьезно? И все? — с надменной улыбкой сказал Петр, как будто разгадывал кроссворд хоть раз в своей жизни.

— Всё.

Петр развалился на стуле возле Кириллова и навёл настольную лампу на раскрытый журнал. Зелёные хитрые глаза заскользили по листку. Поняв правила и то, что от него требовалось, он взял ручку и вписал слово "Убийца" в отсеки для ответа, но букв внезапно не хватило и остались пустые квадратики.

Кириллов рассмеялся. Загадка была: "Человек, нарушивший закон". Петр хлопнул ладонью по столу и сердито повернулся на Кириллова. Тот с насмешкой, совсем не робея посмотрел ему в глаза.

— Преступник, — снисходительно прошептал Кириллов.

— Черт, — прошипел Петр и взял карандаш вместо ручки.

— Теперь я, — Кириллов подтянул журнал к себе. — Место впадения реки. Устье.

Буквы и отсеки совпали.

— Монотипный род короткоживущих однолетних травянистых растений семейства Зонтичные, — прочитал Петр и сказал бранное слово.

— Не подойдёт, — серьезно сказал Кириллов посчитав квадратики.

Петр пульнул в него укоризненным взглядом. Карандаш закрутился в его быстрых пальцах, и внезапно, словно снизошло озарение, Петр подскачил на месте.

— Петрушка!

Кириллов отрицательно покачал головой, иронично улыбаясь:

— Петрушка...

Петр его не расслышал, усердно доставая в своей памяти все свои знания в биологии, коих было на пальцах одной руки сосчитать.

— Проиграл. Я. Ответ: "Укроп", — сказал Кириллов после некоторого молчания.

Петр снова хлопнул по столу ладонью, но уже не сердито, а с азартом.

— Слова, имеющие один корень, — прочёл Кириллов.

Взгляды парней со скоростью света встретились. Вопрос был до того лёгкий, что никто и не подумал считать отсеки. Оба напряглись, как петухи, готовящиеся прыгнуть друг на друга и закрутиться в пыли.

Петр нарочно сделал ложный рывок, Кириллов дернулся всем телом. Губы Петра расплылись в насмешливой улыбке.

Напряжение длилось с минуту и Петр все-таки схватил журнал и пустился в другой конец комнаты, на ходу вписывая "Однокоренные". Кириллов быстро остыл и почти спокойно посмотрел на это "жалкое зрелище".

Петр вернулся, победоносно поднял свой стул с пола и громко бахнул его ножками о бетонный пол. Взгляд Кириллова ничего не выразил, но в душе его зашевелился азарт.

"Расселина в горах" — была следующая загадка. Кириллов сразу вписал "Ущелье". Следующие пару загадок тоже отвечал Кириллов. Счёт в итоге составлял 6:1 в пользу Кириллова. Петр ерзал на стуле при каждом вопросе и напряжённо думал, как будто от напряжения его бровей зависело, выдаст ли мозг ответ.

Кириллов начал читать:

— Насильственное свержение старого и...

Петр выхватил журнал и лихорадочно посчитал пустые квадратики, а затем не менее импульсивно вписал слово "Революция".

— Всё равно я веду, — буркнул Кириллов.

Петр с усилием ткнул пальцем в журнал:

— Ещё 6 вопросов!

— Варёный картофель и одежда, — прочитал Кириллов и наклонился писать, но журнал выскользнул из-под его карандаша, который успел черкнуть змейку. — Нечестно!

— Это ты нечестно! Надо было дать время! А я ответ знаю.

Кириллов обескураженно заморгал, нервно вертя карандаш в длинных белых пальцах.

— Как решить, кто отвечает?

— Орёл или решка?

— Орёл.

Петр вынул пятак и подкинул его. Решка. Петр победоносно рассмеялся и вписал "Мундир".

В кухне уже послышались рассыпающиеся шаги и звон железных кружек. Шатов вошёл в комнату и на пару секунд застыл, рассматривая настолько неожиданную и непривычную для своих глаз картину: Верховенский и Кириллов, близко придвинувшись друг к другу, сидят за одним столом и смотрят в один журнал. Парни тут же заметили гостя и одинаково холодно смерили его взглядами.

Шатов сконфузился и уже хотел выйти, но любопытство взяло верх и он подошёл заглянуть в исчерканный журнал с ровными буквами Кириллова и округленными Верховенского.

Молчание и гляделки длились так долго, что даже Петру от этого стало неловко.

— Я думал ты не придешь, — бросил он первое, что пришло в голову и неслышно, двумя пальцами пододвинул журнал к себе.

— Спать будешь? — спросил Кириллов соседа по комнате, совершенно не замечая, как Петр штудировал оставшиеся вопросы и искал, на какой он сможет ответить.

— А чего это вы мой журнал исписываете? — тихо спросил все еще сконфуженный Шатов.

Светлая голова Петра резко поднялась. На бледных впалых щеках Кириллова появились едва различимые румяные пятнышки. Ширококостная рука Шатова вынула журнал из-под застывших рук Петра. Он пролистнул страничку и с досадой покачал головой:

— Последняя. Дальше я сам, ребята.

И, вынув карандаш из пальцев Кириллова, вышел из комнаты, чтобы заняться своим любимым делом в уже пустующей пожелтевшей кухоньке.

Петр не сводил взгляда с ещё более бледного Кириллова с того момента, как понял, в чем суть. Кириллов отодвинул свой стул от Петра. Тишину вдруг нарушил грохот выдвигающегося деревянного ящика стола. Тонкие пальцы положили перед Верховенским колодку карт.

— Это хоть моя? — злобно спросил Петр сквозь зубы.

Кириллов, уже снова приняв свой привычный спокойный вид, встал из-за стола и улёгся на свою кровать.

— Твоя. Уходи.

Петр медленно выключил настольную лампу и вышел из комнаты, оставляя Кириллова в полной темноте.