Мой милый Ронни (джен)

Ну что, здравствуй,

я без реверансов, они нам не нужны. Я пишу тебе в последний раз. Он же, в общем-то, и первый, но мы с тобой оба знаем, что это не совсем так.

Я хочу поговорить с тобой о прошлом. Да, вот так внезапно. Знаешь, мы с Гермионой не любим вспоминать прошлое. Так странно — когда я наконец осмелился ее поцеловать, тогда, посреди стремительно разрушающихся каменных стен Хогвартса, я верил: если мы выживем, мы никогда не забудем ни дня нашей опасной жизни. А потом… потом погиб Фред. Я тогда будто с катушек слетел, честное слово. Нет, что ты, я не замкнулся в себе, как Джордж, не напивался, как отец, и, Мерлин упаси, не плакал, как мама. Я просто решил все забыть.

Если бы я в тот момент оказался рядом, если бы я проводил с семьей больше времени, если бы… Да ничего бы не было, «если бы». Но чувство все равно прескверное.

Гермиона меня поддержала. Когда через две недели после победы над… Волан-де-Мортом (все еще спотыкаюсь) я пригласил ее на свидание, я торжественно провозгласил, что там будет наш первый поцелуй. Не второй — первый. А она так посмотрела на меня доверчивыми карими глазами… я будто второй раз влюбился, ей-богу, хотя не испробовал даже первый. Гермиона лучшая! И не завидуй. Хотя, что я вру: завидуй на здоровье. Да, Гермиона лучшая, хоть я так и не смог заставить себя сократить ее имя. Она, конечно, разрешила, но я не буду: колдунья из нее лучше, чем из меня. Хотя вот Грохху ничего за его «Герми» не было. Ему можно, а мне нельзя? Но у него и шкура толще, а я... Черт, меня сейчас стошнит. Эх, снова (или впервые?) сбиваюсь с мысли: письмо последнее, а сказать хочется много. Попробую еще раз.

Гермиона лучшая, но ссорились мы с ней после (да и до, если честно) свадьбы часто. Сначала все напоминало школьные времена: она заворачивала в комнату, читая мне нотации, я огрызался и бросался обидными словами, она плакала и убегала вон. А я бесился все больше и больше: ведь я хотел забыть. Потом началась холодная война: Гермиона молча заходила на кухню (в какой-то момент она выселила меня на диван, а мне и там хорошо), бросала на меня гневный взгляд, быстрым шагом врывалась в свою комнату и громко хлопала дверью. Так мы и жили три долгих месяца. До сих пор не понимаю, почему мы тогда не развелись… Гермиона наверняка понимает.

И нередко мы ссорились из-за старых писем: я хотел их сжечь. Я и подумать не мог: оказывается, Гермиона вовсе не хотела что-то забывать, просто не знала, как мне об этом сказать. Тогда ей еще не удалось придумать, как расколдовать мистера и миссис Грейнджер, а я случайно захватил их письма в стопку на поджиг. Знаешь… я никогда не видел, чтобы Гермиона так плакала. Хотя все ты знаешь, конечно, кому я рассказываю…

Мы с ней кричали друг на друга часа два, не меньше, но письма я, правда, так и не сжег. Они провалялись в ящике еще пару месяцев, потом я из интереса решил их перечитать. Почти ничего особенного, но одна связка — маме — изменила в моей жизни многое. Очень многое: с тех пор уже три года мы почти не ссорились с Гермионой — оказалось, мне просто нужно было перестать бежать от прошлого. Ну, и перестать орать по телефону, но я справился и без этого. Сначала перестал жечь письма, потом попросил у мамы колдографии школьных лет. Помирился с Джорджем. Ты помнишь ту ссору. Но я не особо-то счастлив — пока. Потому и пишу тебе сейчас.

Но о той связке писем.

Сначала в своих письмах из Хогвартса я писал маме о всяких пустяках: как кормят, тепло ли в гостиной. Об уроках старался помалкивать — сам знаешь, получалось у меня из рук вон плохо… Да что я тебе говорю, ты не мог забыть. Это же у тебя потом рука распухла. Помнишь ведь?

А одно письмо я прямо сейчас и приложу:

«Дорогая мама,

у меня все хорошо. Кормят вкусно, только за утро выпиваю два стакана тыквенного сока. Да, мам, я знаю, что он полезный. В комнате тепло, только очень много бордового. Ненавижу бордовый. Мам, свяжи мне на Рождество свитер какого-нибудь другого цвета? Да хоть коричневый!

С заклинаниями справляюсь без проблем, можешь мной гордиться! Я, конечно, не Перси… Ну ладно, с Чарами у меня немного не ладится, но совсем чуть-чуть!

Мама, представляешь, я подружился с Гарри Поттером! Я уже писал тебе об этом, но скажу еще раз. Это же так круто! И с ним можно играть в шахматы.

Все, отправляю, а то Стрелка уже вся извелась.

Люблю тебя,

Рон

P. S. С нетерпением жду твой свитер. Да, бордовый тоже жду».

Остальные письма с первого курса я успел сжечь, а это мама припрятала. Не знаю, как оно оказалось в этой связке… Она уже совсем седая, мама… После смерти Фреда она постарела очень быстро. Но все еще крутится на кухне под Селестину Уорлок и присылает бордовые свитера на праздники. Я рад, что все так.

Но я хотел показать тебе не это письмо. Лучше вот, смотри:

«Дорогая тетя Молли (увы, как этот жалкий мальчишка в потертой мантии может быть твоим сыном, ведь есть Избранный),

у меня все хорошо. Сегодня Малфой не называл меня конопатым уродом, жизнь удалась.

Как твои дела? Завела себе восьмого ребенка? А деньги к нему прилагаются? Или мою старую метлу продашь? Ой, то есть метлу Джорджа, как я мог забыть. Ведь в нашей расчудесной Норе ничего моего нет. Зато для милого Гарри всегда найдется новенький учебник, да, мам?

Желаю вам с Гарри счастья, он обязательно приедет к вам с папой на каникулы. Я останусь в замке, позанимаюсь трансфигурацией, чтобы тебе не пришлось краснеть за такого непутевого сына. Я не Перси.

Твой гадкий сын

Рональд Уизли

P. S. Приготовишь к моему возвращению пудинг, ладно?»

Мне до сих пор стыдно за это, и я до сих пор не понимаю, как я мог тогда его отправить. Наверное, в тот день Малфой отозвался о маме как-то уж слишком мерзко, а я и не выдержал. Но я отправил, и только постскриптум, кажется, был приписан в последний момент: видишь, как буквы дрожат?

Ответ мне пришел не сразу. Просто дней через пять среди моей почты оказалось это самое письмо, только «дорогая тетя Молли» было зачеркнуто, а сверху приписано: «Мой милый Ронни», да чернила в паре мест размылись. В следующий мой приезд меня обзывали бездельником чаще обычного. Пудинг мама мне, кстати, приготовила. Лучший кусок, конечно, достался Гарри, но это неважно.

Потом я лишь раз написал ей еще одно такое письмо. Писал я его прямо из Норы, и оно тоже здесь:

«Мама,

как вы с папой могли вырастить такую сволочь, как Перси? Любимый сын, да? Гордость семьи, да?! Мне противно, что столько лет я носил в кармане его крысу и слал письма с его дурацкой совой. А это все вы виноваты. Я тебя ненавижу. Ты… ты старая дура, и ты совсем некрасивая, не может быть красивой женщина, которая всю жизнь проводит в компании своей распрекрасной Селестины Уорлок! И папу я тоже ненавижу! Он слабый, и ему плевать на нас на всех. Все дни проводит на работе, какое ему дело до того, что от Перси уже воняет по всей Норе. Ненавижу…

Из комнаты на ужин не выйду,

Рон

P. S. Мам, покорми за меня Сычика, хорошо? Папа скоро вернется? А ты у меня самая красивая. Люблю тебя».

Сейчас мне противно, что я это написал, да и тогда я наутро чувствовал себя неважно. Но мне стало легче: что хорошо в маме — ей всегда можно выговориться.

Папа в тот день ночевал на работе, а вот Сычик на голод не жаловался. А следующим утром меня ждало на прикроватной тумбочке это письмо с все той же припиской: «Мой милый Ронни».

Знаешь, что самое смешное? Самое смешное, что ни в одном из моих писем нет ни слова неправды: ни в самом тексте, ни в постскриптуме. Меня и слова Малфоя-то так задевали, потому что я знал, что он в чем-то прав. На правду не обижаются, а я обиделся, значит… Нет, Малфой — лживый ублюдок, пусть его и не упекли. Хорошо, что Гарри это не читает, он был бы против. Но да: ни слова неправды. И все равно мне стыдно это перечитывать. А еще мне стыдно, что я по-прежнему часто ловлю себя на таких мыслях.

Но последнее письмо, обнаруженное в той связке, я написал, когда оставил Гарри с Гермионой в лесу Дин. Там всего несколько слов:

«Мам,

я выбрал себе не тех друзей. Им хорошо друг с другом, великому Мальчику-который-выжил и противной, совсем не симпатичной зазнайке, уверен, они даже не заметили, что я ушел.

Жди домой.

Твой Рон».

Я до сих пор помню, как, собираясь отправлять, перечитал его следующим утром и с каким упоением собственноручно зачеркнул обращение и приписал: «Рональду Уизли, чтобы всегда помнил, каким он был идиотом». Скажу честно, полегчало.

Об этих письмах знаю только я. И ты. Теперь еще Гермиона. И мама — о первых трех.

Эх, я так и не научился нормально писать письма. Надо будет поспрашивать Гермиону. Но мне кажется, я все равно уже делаю большие успехи: длиннее было только мое эссе по зельеварению на пятом, кажется, курсе; тогда я тоже спрашивал Гермиону.

Я зачем все это пишу-то тебе… Да все для того же: чтобы полегчало.

Знаешь, Гермиона только что вернулась от родителей и сейчас орудует на кухне. Все сама, никакой магии. Не знаю, почему ее вдруг так заклинило... Не в первый раз уже. Получается у нее, мягко говоря, не очень, и я частенько прокрадываюсь к плите, стоит ей отвернуться, и шепчу заклинание, помогающее нам с ней потом не отравиться сырым мясом. Иногда мы потом просыпаемся с легким несварением желудка: все-таки Чары — это не мое. Так вот, пойду сейчас к ней. А завтра зайдем к маме с папой, занесем им маггловскую энциклопедию по современной технике. Я все еще на них в обиде, но вряд ли стал любить их меньше. Пусть они и не лучшие родители в мире; правда, Гарри не согласится. Но мне, пожалуй, все равно, с чем согласен Гарри — главное не забыть купить четыре билета на квиддич. Крам написал Гермионе и пригласил нас на матч. Поедем все вместе: я, Гермиона и Гарри с Джинни. Вот так.

И знаешь, что… Гори ты синим пламенем, Ронни. Я и так помню, какой ты — я — фантастический идиот. А Гермиона — лучшая. Она поймет.

Счастливый сейчас и навсегда,

свой собственный Рональд Уизли

P. S. Инсендио.