Пять океанов земного шара (джен)

Есть только явь и свет,

Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.

Мы все уже на берегу морском.

И я из тех, кто выбирает сети,

Когда идет бессмертье косяком.

А.Тарковский

Воздух на Патриарших — теплый и терпкий, какой бывает в мае. Нина развязывает шелковый шейный платок и кладет в сумочку. Вечер — любимое время суток: уютное и обнуляющее. Утром — все сначала, а ночь — как прорубь с темной водой.

Нина вспоминает, как впервые оказалась на Патриарших: в грозу, прячась под деревьями, укрываясь от тяжелых капель тонким пиджаком. Тогда она только-только переехала в столицу и отчаянно пыталась выжить.

— Добрый вечер, вы меня узнаете?

Нина останавливается вполоборота к скамейке и окидывает беглым, но цепким взглядом сидящую на ней женщину в стареньком пальто. Волосы — светлая солома — уложены в скучный пучок. Серые глаза смотрят отчаянно и смело, словно терять уже нечего. Линия губ — пряма, а уголки опущены вниз, как края у скобы.

— Я заметила, что вы прогуливаетесь здесь каждый день после семи.

Нина пытается вспомнить это лицо и не может. До глубин сердца знакомое. Издалека, издалека…

— Я Ольга. Корженевская. Помните?

И — кружатся воспоминания в быстром вальсе. Детство в русской глуши, запах казармы, мягкие усы отца и его сильные руки; потом, после — его неподвижное, незыблемое тело в форме, крупные слезы матери и сестры, дым паровоза, шум, мелькающие ноги на вокзале, страшное огромное здание института, начальница с презрительными губами, и — та белокурая девочка в приемной.

Сирота.

Казеннокоштная — как клеймо.

Они были неразлучны семь лет, а потом птицами разлетелись в разные стороны.

— Что генерал? — Нина усмехается, вспоминая одутловатое лицо с причмокивающими губами. Лицо было главой семьи, в которую Ольгу наняли гувернанткой сразу после выпуска.

— Ликвидирован.

Обычное дело. Нине некстати думается, что и после смерти лицо это продолжало причмокивать — нет ничего сильнее привычки.

— Его семья?

— Бежали.

— Все?

— Все. Из Крыма.

На жухлом лице Ольги отражается неуверенность, и Нина тут же ощущает ее сама: сесть рядом, на скамейку? А если увидят? А раньше, бывало, они обнимутся крепко-крепко и сидят у окошка, пока "синявка" не заметит, и смотрят на падающий снег за окном, на вуаль из снега. И близко-близко Рождество, а там и Пасха, а за ней и лето! И с ним — свобода. Большая, текучая, как океан.

Ольга жадно следит за выражением ее лица.

— Давно все это было. Словно и не с нами, — замечает она приглушенно. — А помнишь, как реки зубрили? Океанов-то пять все-таки, а не как мы думали — четыре. Только все на карты никак не занесут, а океан этот, говорят, сам по себе — и вместе с другими. Границы размытые. Вон Андрей Павлович верил, что четыре, даже ногами топал, когда мы про пять-то шутили, а как повернулось…

— А мне сразу печенье вспомнилось. Сахарное, что после воскресной прогулки давали во втором классе.

Нина крепко зажмуривается. Потом такого печенья и не было никогда, сейчас уже — есть, да не то. Все не то, что в юности.

Ольга кашляет в кулак. Нехороший кашель, сухой.

— А ты?

— Замужем, — Нина показывает постаревшую руку с тусклым поцарапанным кольцом. — Живу недалеко, да ты, наверное, об этом знаешь, раз ждешь.

Ольга кивает, потом медленно спрашивает:

— Ты ведь лучше тогда устроилась, у тебя золотая медаль была да шифр. Ты, стало быть, в Петербурге осталась, у полковника. Как же ты в Москве оказалась?

— Нет больше ни полковника, ни его надменной жены с ее лисьей мордочкой. Сдала я их, свой выбор безжалостно сделала. Оборвалась их жизнь то ли у Трубецкого бастиона, то ли на Гороховой. Детей в дом для беспризорных отправили.

— За что? — Ольга смотрит на нее так, словно впервые видит перед собой не миловидную девочку с густыми каштановыми волосами, неизменную спутницу всех институтских забав, а эту усталую, много пережившую женщину пятидесяти семи лет.

— Полковник молоденьких любил, гувернанток у них сменилась тьма. Но я это только потом узнала. Страшно было, Ольга, в темном коридоре с блестящей в темноте позолотой, ночью, смотреть в его налитые жаждой злые глаза, чувствовать руки — как клешни... Отомстила я. За себя, за насмешки, за горечь. Хочешь — презирай.

"Презирай" — слово совершенно институтское! "Обожай" или "Презирай" — равнодушие никому не давалось. А учили чему? Жизни в узком кукольном мирке, за закрытыми дверьми, в образованном обществе, с мыслью, что кому-то на свете пригодится вся эта романтическая чепуха! С невыносимо ровным земным шаром в географическом классе и его насыщенно-синими океанами. Пять, да! Бились в решетку их институтского сада, не в силах ворваться внутрь, сдерживаемые начальницей, классными дамами, швейцаром с добрыми глазами, кухарками и батюшкой.

— Ты долго со мной не задерживайся, — Ольга оглядывается по сторонам. — Я ненадежная, вечно под подозрением в сочувствии врагам Советов. Так и есть, Нина, все же растоптано, предано, продано! Наш институт серыми сапогами испачкан, серой массой, нелюдью. Слышала, что с баронессой сделали?

Нина быстро поднимает руку, прерывая ее вдруг ставшую стремительной речь. Теперь уж не вернешь — зачем сожалеть? Только вперед шагать, только вперед, на благо страны. Но Нина — знает. И про баронессу, и про классных дам, и про институток. Некоторых — встречала на заводе, некоторых видела в разного рода списках, и кровь превращалась в лед в жилах.

— Я знаю, ты замужем за одним важным человеком, — Ольга шепчет, и теперь сама Нина оглядывается. Но на Патриарших пусто и тепло. Патриаршие хранят тайны. — Мне уехать нужно, во Францию. Я подала документы, но там столько препятствий, поможет только подпись председателя верховной комиссии.

Нина кусает губу. В институте так делать запрещали, и она тут же вспоминает об этом и выпрямляется.

— А что — Франция?

— У Рудольфа Христофоровича, чьих внучек я учила, сын Никита, лет на десять старше меня, — Ольга опускает голову. — Он белогвардеец... Он ждет меня в Париже. Обещал ждать.

Нина тяжело выдыхает весь свой воздух, скопившийся в легких.

— Давно?

— С двадцать второго.

— Тридцать пять лет уже. И война прошла. Возможно, он и не жив — а если жив, то...

— Я хочу ему фотокарточку показать, с Лешей, — Ольга торопливо вынимает из растрескавшейся сумочки старую фотографию и протягивает руку вперед, зажав уголок между пальцев.

Нина завороженно смотрит на улыбающегося подростка лет пятнадцати, со светлыми вихрами и ямочкой на подбородке. Своих детей у нее нет.

— Мы пожениться хотели. Рудольф Христофорович против был, мол, сын генерала, полковник и гувернантка, а потом не до того стало, ну и так вышло, что беременная я не могла бежать, нужно было резко, сразу, сейчас... Он клялся, что будет ждать, что вернется, если сможет, что остался бы, но отчаянно хотел спасти мать и сестер.

Нина вынимает из кармана портсигар, зажигалку и закуривает. Все равно вокруг — ни души.

— А Леша-то где?

— Погиб в сорок третьем.

— А твоя мама?

— В Ялте от голода умерла.

Нина выпускает в тягучий воздух струйку дыма, вспоминая топи, запах костра и страстные партизанские разговоры. Свою короткую и опасную, но пьянящую свободу.

— А мои под обстрел попали в Ленинграде. Глупо так: за книгой пошли какой-то на соседнюю улицу. Блокада, есть нечего, а они за книгой: сознание-то еще то, старое, ценности те, другие.

— Откуда знаешь?

— Они дневник вели, — Нина стряхивает пепел на красный гравий. — Проверять некому было, вот и писали, под матрасом прятали. Я сожгла потом.

Ольга кивает и раскачивается из стороны в сторону. Нине становится отчаянно жаль всего, всех на свете, и острая, резкая боль пронзает ее давно зачерствевшее сердце. Живое не смогло бы столько вынести, а каменное, холодное — запросто.

— Совсем не о том мечтали в дортуаре, — Ольга зябко поеживается. — Помнишь, на последнее Рождество что в шутку загадали? Побывать на всех четырех — а то и пяти — океанах. Ты так смеялась, что Елизавета Андреевна даже баронессе жаловаться бегала.

— Елизавета Андреевна жива, кстати, — Нина кривит губы в улыбке. — Я ее в школу пристроила по знакомству. Дети ее доводят, а она ворчит, плачет, но радуется. Мальчишек любит особенно, а девочкам нет-нет, да и скажет: "Мадемуазель Бельская! Покажите ваши руки!" Та гогочет, мадемуазель-то, дочь сварщика.

Ольга сосредоточенно разглаживает невидимую складку на штопанной-перештопанной юбке и тихо спрашивает:

— Поможешь? Я бы никогда, но... У меня нет никого. В дивном новом мире я не пригодилась и не нужна, все делаю или плохо, или совсем не делаю. Везде тычут в нос связями с предателями, с дворянским прошлым, с черт знает чем — не вздохнуть! На заводе работать — здоровья после войны нет, в школы не берут, швеей только и устроилась.

Нина прикрывает глаза, и последний лучик солнца пробегает по ее лицу.

— А там, думаешь, лучше? Везде одно.

— Никита там.

— Любовь? — Нина смотрит на нее скептически. Уж в этом возрасте — как девочка. Ладно, институткой в учителя музыки влюбилась, да так, что ноты и тональности путала. Но сегодня, в этом мире, в этом веке?

Ольга устало пожимает плечами.

— Надежда. Так и стоит перед глазами его спина, удаляющаяся, исчезающая вдали, и шинель, погоны, и фуражка, и сапоги — и слышатся безжалостные "шлеп, шлеп, шлеп" по октябрьской грязи. Все думала, он обернётся. Спросить хочется.

— Почему не обернулся? — Нина закуривает вторую сигарету. Перед домом придется попить грушевой газировки, чтобы не заметили. — Всех не догонишь, не спросишь. Рекомендации у тебя есть? От месткома.

В глазах Ольги мелькают огоньки.

— Местком я прошла и рекомендации получила, специально старалась быть лучшей, убедительной, энергичной. Никто не заметил, что я томлюсь духовной жаждою и всех их глубоко презираю. Но сейчас дело отправится выше, а значит, проверят с головы до пят...

Нина тушит сигарету и отправляет ее в урну вслед за предыдущей, и Ольга ревнивым взглядом провожает все ее движения.

— Как ты живешь в этой красноте? Мне сначала все казалось красным: лица, руки, лошади, небо, еда, даже птицы. И только в зеркале на меня смотрело мое белое лицо. И до сих пор смотрит.

Нина поправляет вылезшую из пучка шпильку.

— Так жить — с ума сойдешь. Ты будущим живи. Для себя. Для страны. Никого не воскресишь — себя не хорони раньше времени. Дыши, работай. Швеей что — плохо разве? Не за плугом, не на целине. Пользу хоть приносишь, не пепиньеркой сидишь. Адрес есть, куда писать?

Ольга поспешно подает ей приготовленную записку. Нина знает, что она не согласна — она и тогда была не согласна, когда они в дортуаре до рассвета спорили, в чем же предназначение человека. Нина тайком, на прогулке, набрала разбросанных листовок и залпом их прочла, стоя ночью у окна с колотящимся сердцем. А потом рассказала Ольге — все-все. И как лучше будет, и почему все должны трудиться, все до единого, и почему так унизительно быть гувернанткой, и что учиться необходимо всем до последнего. Ольга покорно слушала, морщила нос и накручивала волнистые соломенные волосы на пальчик. "И куда крестьянин с этим образованием пойдет?" — спросила она в конце и этим вывела Нину из себя, потому что тогда Нина ответов не знала.

Помирились они спустя неделю, украшая свои затейливые шары для "обожаемых": начальницы и императрицы.

— Я попробую. Обещать не могу.

Ольга дергает уголками губ, и скобы превращаются в линию.

— Спасибо.

Нина медленно идет через Патриаршие к дому и, не дойдя немного, останавливается у автомата с газировкой. Горят две кнопки: грушевая и апельсиновая, но Нина знает, что на самом деле апельсиновой — нет. Нажми любую — польется грушевая. Она пьет медленно и мысленно все еще видит перед собой постаревшее Ольгино лицо. Значит и сама — постарела…

Муж возвращается поздно и сразу проходит в кабинет, минуя стол с остывшим ужином.

— Милая, прости, раньше не мог освободиться! — слова громко разносятся по трем комнатам. — Как твой день?

Нина опирается плечом о дверной проем. Муж сосредоточенно перекладывает из папки в папку документы с печатями, завязывает ленты. Нина пытается вспомнить, когда они обменивались больше чем дюжиной слов, когда были в театре, когда гуляли по вечерней Москве.

— Не хочешь проветриться? — спрашивает она тихонечко. — Погода хорошая, просто прелесть.

— Завтра, милая, сегодня зашиваюсь, — муж разводит руками, держа папки. — Я попозже стащу холодец со стола, не убирай.

Нина долго изучает его постаревшее обрюзгшее лицо с жесткими усами. Раньше усы были мягкими, руки — сильными, а в глазах отражалось пламя партизанского костра.

— Нужно одного человека пробить.

— Завтра, милая.

— Понимаю, что не сию минуту, — усмехается она, поправляя каштановую с сединой прядь, высвободившуюся из пучка. — Никита Рудольфович Иванченко. Служил с отцом в Алексеевском полку, отец добровольно сдался ЧК в Симферополе, что с ним стало — прекрасно понимаешь. Сын же с оставшейся семьей эмигрировал из Крыма в Париж. Матери было под шестьдесят, племянницы... Я бы хотела узнать, жив или... Сможешь?

Муж долго попыхивает полными губами, словно выпуская из себя дым как паровоз. Потом сердито замечает:

— Белогвардеец... Опять просят паспорт дать, для заграницы?

Нина утвердительно кивает.

Муж раздраженно проводит рукой по поредевшим волосам.

— Пусть отдыхают на курортах Краснодарского края. Там море ничуть не хуже, да и достопримечательностей полно. Куда их несет, в Европу эту?

Нина не отвечает. С паспортом муж не поможет — она понимает, почему. Ольгу ведь проверит Комитет — а у нее в Англии тетка, мамина сестра. Еще в пятнадцатом году уехала, за торговца восточными сладостями замуж вышла, в ее-то тридцать пять...

— Ладно, попробую разузнать. Но про паспорт — забудь! Хорошо же живем, Нина, не нужны нам недоразумения.

Она улыбается и, оставив мужа наедине с делами, возвращается в спальню. Ночью ей не спится. Как тогда — в Павловском институте, когда уменьшали свет в лампах. Ее кровать точно как сейчас была напротив большого окна, и луна всегда светила в ее лицо с холодным безразличием. Ни одна мечта, загаданная под тем лимонным светом, не сбылась. Все вверх дном перевернулось.

И снова этот выбор: помочь — или раздавить в сердце сочувствие и любовь, прикрыться равнодушием и страхом за собственное благополучие. Сколько раз они все выбирали за последние тридцать лет — не сосчитать.

Муж остается спать в кабинете и уходит рано утром, выпив наспех стакан вчерашнего чая.

Звонок нарушает тишину класса, и девочки оживленно переглядываются, разом перестав шить. Ольга поднимается из-за стола и негромко, доброжелательно произносит:

— Урок окончен, дети, благодарю вас за терпение и трудолюбивость. Косынки закончим в следующий раз.

— А если получается криво? — одна из учениц, в форменном коричневом платье, протягивает ей кусок ткани. — Исправить дома?

— Если сможешь, будет замечательно. А не сможешь — я на уроке помогу.

Девочки гурьбой высыпают из класса, и Ольга остается одна в теплой, пахнущей пережитым волнением тишине. Но как это приятно все-таки: одна, одна с детьми — и никаких классных дам! И она невольно оглядывается на место у доски, в уголке, где неизменно сидела их чопорная Елизавета Андреевна. Тот же класс. Те же знакомые до учащенного сердцебиения коридоры. Просторная, залитая светом столовая, нарядный актовый зал. Только вместо портретов императорской семьи, в которые она с трепетом вглядывалась по вечерам, — суровые лица новых людей.

Побродив по школе, Ольга выходит на улицу в строгом белом платье и окунается в горячий сентябрьский воздух.

Институтского сада больше нет, остался только небольшой кусочек земли с ровными дорожками.

От работы до дома — далеко, и Ленинград большой, но ей непременно хочется пройтись пешком, чтобы успокоиться и снова и снова прошептать слова, выученные наизусть.

"Он вернулся в двадцать пятом. Схвачен разведкой, расстрелян. Больше информации нет. Конечно, искал тебя. Все-таки есть такие, кто оборачивается и возвращается. Я порекомендовала тебя через знакомых на место учительницы труда, школа в самом центре города, ты ее сразу узнаешь. Не отказывайся, другого шанса не будет. Пять океанов, помнишь? Не на карте. Ты окунаешься в один, трогаешь рукой другой, ходишь по щиколотку в третьем, тонешь в четвертом — они все неизбежны, стоит лишь стать взрослым: Любовь, предательство, утрата, счастье, и только последний, пятый, захлестывает с головой — жизнь. Посылаю тебе подарок; что это такое, знаем только ты и я. Прощай. Смерти — нет, помни. Еще свидимся".

Ольга останавливается на выходе, у самой чугунной решетки, и смотрит сквозь черные прутья на кирпично-красное здание на светлом фундаменте, на выбегающих с последних уроков детей. После того письма перед ней возник выбор: или вперед — учить, помогать, поднимать, или — спрятаться в далеком городе, застыть внутри себя в безвременье, кое-как дожить отведенные годы. И этот постоянный, навязчивый вопрос, бьющийся в барабанные перепонки изнутри: "Как все исправить? И возможно ли?"

Ответ тогда прилетел легким перышком: обратись к детям, прими предложение. Дети. Тогда — и теперь. Другие, не знающие. Не представляющие. Еще живущие в мире детства, как и она сама когда-то.

Ольга вынимает из портфеля мяч, замысловато украшенный разноцветными лентами и кружевами, и приподнимает на ладони. Это — Шар.

— Какой красивый! — пищит торопящаяся с продленки второклассница.

Ольга улыбается ей добродушно и искренне. Да. Здесь, сейчас — жизнь. Дышать, бродить по улицам, смотреть на людей. Прошлое — в прошлом. Все — бессмертно, и все — бессмертны. Ольга прячет подарок обратно в портфель и с трепетом касается решетки.

В черный, рвущийся в небо чугун гулко бьются пять океанов земного шара.