Гроза в Розенхайме (джен)

Волна с ленцой накатила на плотный слой белого песка, окутав прохладой его покрасневшие от солнца ступни, и так же неторопливо схлынула — совершенно прозрачная, почти без пены. Уж конечно без всего этого мусора, окурков и гнилых водорослей, каких хватает на нынешних европейских курортах. Приятель не соврал: Бертиога — настоящий рай.

Старик с трудом поднялся. Рыхлое, деформированное возрастом тело мгновенно отозвалось болью во всех суставах, но он спокойно принял боль и, улыбнувшись через силу, помахал расположившемуся неподалеку Вольфраму с Лизелоттой. Друзья. Те немногие, кто знал о его прошлом во всех подробностях, и не стыдились его общества.

Он шагнул в воду и двинулся по невероятно пологому дну, слегка прихрамывая. Уровень воды мучительно медленно полз вверх: казалось, прошла вечность, прежде чем он смог, неуклюже подпрыгнув, броситься в воду и поплыть, отфыркиваясь каждый раз, когда очередная волна окатывала его лицо солеными брызгами. Он всегда любил воду. Вода оставалась воплощением чистоты даже в нынешнем, безнадежно изгаженном мире.

Порой ему хотелось бросить все и вернуться. Какой смысл тянуть и тянуть бесцельную жизнь, пусть даже в комфорте и довольстве, когда все, что придавало ей смысл, навсегда осталось за спиной? Его родина, истерзанная, обескровленная и разрезанная надвое — она уже не примет его, да и он вряд ли узнает землю, за которую некогда проливал свою и чужую кровь. Вольфрам что-то крикнул ему с берега, но расслышать что-либо на таком расстоянии было сложно. Да и слух уже совсем не тот, что был в молодости. Все уже не то.

Глубокий вдох и погружение. Когда-то он мог без особых усилий задерживать дыхание на две минуты, играючи обходя сослуживцев, теперь же… Почти сразу дали о себе знать резь в легких и судорожно сжатое горло: проклятое время не щадит и лучших из людей. Он раскрыл глаза и увидел перед собой лицо. Бледное, бескровное, уже тронутое следами разложения, но до странности знакомое лицо женщины, плывшей прямо перед ним. Ее лагерная униформа превратилась в лохмотья, но все еще оставалась узнаваемой. Искусанные тонкие губы разомкнулись, и он услышал голос, прекрасно понимая, что это невозможно.

— Время вышло, доктор, — сказала женщина, обнажив острые осколки желтых зубов.

Старик в панике заработал руками, пытаясь всплыть. В сердце ощутимо кольнуло, но он не прекращал усилий. Оказавшись на поверхности, он шумно вдохнул напитанный солнцем и морской солью воздух. Легкие благодарно расправились, и он позволил себе ухмыльнуться. Похоже, хронический недосып последних лет без последствий не обходится. Да и сам хорош: вздумал изображать юнца на старости лет. Он решительно развернулся и погреб к берегу.

Перед глазами что-то вспыхнуло — словно разряд молнии, и вся правая половина тела утратила чувствительность. Инсульт. Снова. Свет солнца померк, дыхание пресеклось, и он тихо скользнул под воду, уже понимая, что это конец. Сознание отказывалось уходить, и странные воспоминания проплывали перед ним в первые мгновения приближающейся агонии. Розенхайм. Он был в этом городе очень давно, вскоре после войны… Работал там на ферме. Но еще раньше… Еще раньше…

Его заполнил ужас — без остатка. Он вспомнил.

* * *

Он до последнего не был уверен, что отправится в Розенхайм. На самом деле он вообще не знал, куда поехать, и выбор сделал в последний момент при покупке билета, повинуясь лишь внутреннему голосу, который обычно зовут интуицией. Точно так же, без сколько-нибудь продуманного плана он подыскал себе место работы, хотя здесь не обошлось без накладок.

Йозеф был не из тех, кто гнушается грязным физическим трудом, добившись высокого статуса. Великая Германия была создана пòтом и кровью его предков, и не ему строить из себя белоручку в самые тяжелые для страны годы. Пусть иноземные варвары, казнив лидеров нации в Нюрнберге, топчут сапогами землю отцов, устанавливают свои порядки и унижают лучших из когда-либо живших людей. Пусть. Германия умеет держать удар. Он, ее сын, выживет, возьмет на себя столько бремени, сколько сможет, и когда-нибудь… Когда-нибудь…

Он пока не знал, что произойдет когда-нибудь: за время, прошедшее с момента крушения Рейха, ему так и не удалось избавиться от шока и смятения. Его упорядоченный мир погиб, рассыпался подобно карточному домику, и масштабы падения были настолько ошеломляющими, что ему не хотелось даже думать о том, как быть дальше. Кроме одного: держать удар. Выживать.

С фермой Вайсов, расположенной к югу от города, куда его направили, у него не заладилось. Высокая и худая хозяйка с порога заявила, что место давно занято, что работа сейчас нужна многим, он должен это понять, однако весной, быть может, им понадобится еще один работник. Йозеф понимающе покивал, в нужных местах сочувственно поцокал языком и, кратко поклонившись, собрался было покинуть территорию фермы. Когда он уже спустился с крыльца, хозяйка его вновь окликнула.

— Попробуйте зайти в поместье Франкенштейнов. Вон там за деревьями, видите? Недавно там снова объявился хозяин, вроде бы искал работника. Дом сильно пострадал от бомбежек, так что рабочие руки им точно нужны. И они не из бедных, платить будут хорошо.

— Благодарю, фрау Вайс, — склонил он голову, хотя перспектива тащиться еще дальше от города не вдохновляла. — Я попробую.

Он зашагал прочь, не оглядываясь. Разрушенное поместье, да еще и с таким зловещим наименованием, меньше всего походило на работу мечты, но он не в том положении, чтобы перебирать. В конце концов, главное для него сейчас — сидеть тихо под выдуманным именем и не высовываться. Простая, неприметная работа подходит для этого как нельзя лучше. А если станет совсем невмоготу, кто мешает ему подыскать что-то другое?

Руины поместья медленно вырастали на фоне собирающихся туч. Хорошо бы добраться до того, как вольет: укрыться ему нечем. Редкие же вспышки в потемневших небесах отбивали охоту прятаться от дождя под деревом. За городом это отличный способ получить разряд молнии. Ему ли не знать, что электричество способно сотворить с человеческим организмом? Человек — электрическая машина. Электричество вдыхает жизнь в эту конструкцию из мышц и костей, электричество дарит ей движение и мысль. Электричество же способно превратить ее в уродливый ком из мертвой плоти.

Дождя еще не было, когда он грохнул в дверь потемневшим от времени дверным молотком, косясь на левую часть дома, от которой осталось немногим больше фундамента. Должно быть, хозяин — под стать дому: древний и беззубый наследник «уважаемого рода», с мутным взглядом, пропахший давно немытым телом и мочой. Вот сейчас за дверью раздастся тяжелое шарканье… Половицы коротко скрипнули под быстрыми, энергичными шагами, и дверь с оглушительным визгом распахнулась. На пороге стоял хозяин — молодой парень лет двадцати в длинном махровом халате. Крепкого телосложения, но каким-то чудом избежавший участия в войне. Йозеф никогда не ошибался на этот счет: побывавшего хоть в одном настоящем бою он разглядел бы даже в кромешной тьме.

— Господин Франкенштейн? — обратился Йозеф первым. — Я слышал, вам нужен работник. Мое имя — Ханс Шнайдер…

— Зовите меня просто Отто, — небрежно ответил хозяин, протягивая руку. — Да, работник будет очень кстати. Ненадолго, правда. Я собираюсь продать этот гнилой хлам.

Отто с нескрываемым отвращением окинул взглядом поместье и, посторонившись, пропустил Йозефа внутрь.

— Бомба? — спросил Йозеф.

— Простите?

— Судя по состоянию дома, рядом упала авиационная бомба. Вам повезло, что вы не пострадали. Я вдоволь нагляделся тех, кому повезло меньше.

— Меня не было в стране, когда это случилось, — пожал плечами хозяин.

— Вот как?

— Я из Швейцарии. У нашей семьи есть кое-какая недвижимость в Германии: к сожалению, я не успел от нее избавиться до того, как стало слишком поздно. Теперь остается только распродать остатки и вернуться в Женеву.

Что ж, это многое объясняет. Крысы первыми бегут с тонущего корабля.

— Какие же услуги в таком случае вам требуются, Отто?

— Половина дома практически уничтожена. Но немало ценного могло уцелеть под завалами. Кое-что из фамильных украшений, документов… Ничего особенно дорогого, но мне не хотелось бы просто выкинуть все это. Я оцениваю объем работ максимум на месяц, но вам видней. И сразу предупреждаю: будьте осторожны, Ханс. Я сам чуть не получил балкой по голове, когда копался там.

Отто протянул гостю фонарь — армейского образца, старый надежный «Даймон». Затем он отомкнул треснувшую дверь, которая некогда вела, должно быть, в гостиную. Когда-то в ней было врезано витражное окно. Сейчас от него осталось только несколько острых осколков по краям, а зияющее отверстие закрывали две доски, грубо приколоченные с обратной стороны.

Йозеф включил фонарь, открыл дверь и осторожно шагнул за порог — в царство хаоса. Потолок обвалился, расщепленные балки торчали из кирпичного крошева подобно сломанным ребрам изуродованного тела. То, что когда-то было полированным столом красного дерева, беспомощно распласталось по полу, не выдержав веса рухнувшего на него фрагмента кирпичной стены. Тут и там валялись куски осыпавшейся лепнины. Фамильные украшения? Документы? Ничего: только горы раскрошившихся кирпичей, штукатурки, фарфора, дерева и пыли — больше всего именно пыли.

Над головой раздался глухой удар грома. Откуда-то сверху рухнул кусок штукатурки, и от взметнувшейся пыли Йозеф, не удержавшись, громко чихнул, отчего пыли стало только больше. Без респиратора тут не обойтись, и каска тоже не помешает. Чертовски много работы. Вряд ли можно разобрать все это за месяц, если действовать осторожно, но, в конце концов, спешить некуда. Ему просто нужна хоть какая-то работа, пока не настанет весна, а там надежные люди помогут добраться до Генуи.

— Мне понадобятся инструменты и кое-какая экипировка, — сказал Йозеф.

— Не вопрос. В сарае найдете все необходимое, а если чего не найдете, я докуплю. Чем вы…

Вспышка молнии поблизости была настолько яркой, что ее отблески, пробившиеся через заваленные кирпичом остатки окна, перебили даже свет фонаря. Оглушительный гром последовал почти сразу, и последние слова Отто утонули в его раскатах.

— Прошу прощения?..

— Чем вы занимались во время войны? Вы явно не просто солдат.

— Хирург. Работал в полевом госпитале. После ранения пальцы уже не слушаются меня, как прежде, и я теперь не могу работать по специальности.

Достаточно близко к истине, чтобы не попасться на вранье. Достаточно далеко от истины, чтобы не иметь дело с последствиями. Он прекрасно знал, как сейчас называют таких, как он, — самоотверженно служивших Родине и фюреру. Военный преступник. Мясник. Ангел смерти.

— Наверное, тяжелый физический труд для вас…

— Не в новинку, Отто. Я справлюсь.

Отто смерил его внимательным взглядом. Что-то подозревает или просто любопытен? Должно быть, последнее, ибо хозяин, наглядевшись вдоволь, просто пожал плечами, отвернулся и спокойно сказал:

— Что ж, Ханс, если такая работа вас не пугает, поговорим об оплате. Прошу в мой кабинет.

* * *

Йозеф проснулся в каморке, которую ему выделил хозяин для временного проживания, и бросил взгляд на циферблат настенных часов, едва различимый в тусклом свете уличного фонаря. Третий час ночи. И чего ему не спится-то? Он сел на кровати, прислушиваясь. Из-за окна по-прежнему доносился шум дождя, впрочем, заметно идущий на убыль. Гроза пронеслась над городом, и теперь о ней напоминали только редкие раскаты откуда-то из горизонта — тихие и невнятные, похожие на звук сходящей вдалеке лавины.

Безмятежная летняя ночь — из тех, когда хочется просто наслаждаться покоем, слушать мирные звуки природы и не изводить себя мыслями ни о будущем, ни о прошлом. Особенно о прошлом. Он сел на кровати и утер капли пота со лба. Где-то внутри угнездилась тревога — гадкое, беспричинное чувство, сжимаюшее грудь и не дающее дышать. Ощутив зарождающуюся панику, Йозеф рывком поднялся. Головокружение едва не отправило его обратно на кровать, но он удержался, мысленно досчитал до четырех и сделал глубокий вдох. Затем — неторопливо выдохнул. Стало как будто бы легче.

Все хорошо. Для беспокойства нет поводов, особенно сейчас. Ему удалось невредимым вернуться с оккупированной Советами территории. И не просто вернуться — он смог добыть и вывезти обратно документы Аушвица. Беглого взгляда на них было бы достаточно, чтобы отправить его на виселицу без подробного разбирательства. Не удержавшись, он пощупал подкладку висящего на спинке стула пиджака, скрывавшей записи — итоги его трехлетней работы в лагере. Когда-то он мечтал сделать прорыв в науке, обогатить Родину на века… Но Родина уже не та, и он ей больше не нужен.

Слабая вспышка озарила горизонт фиолетовым светом. Река плазмы, рожденная разностью потенциалов и ушедшая в никуда раньше, чем человеческий ум способен осознать это. Несущая много больше дикой, первобытной энергии, чем он мог себе позволить в лаборатории. Но и того, что было в его распоряжении, оказалось достаточно. Ток в один миллиампер человек едва ощущает, но уже десяток миллиампер сведет судорогой его мышцы и заставит кричать от боли. А если больше… Раз за разом Йозеф проводил своих подопытных по всему спектру, тщательно фиксируя изменение физиологических показателей, но только в последний год начал понимать, куда следовало смотреть. Истина была в их глазах — и он глядел на них в упор до последней минуты. Они все что-то видели перед смертью, и он был твердо намерен остановить гибельное мгновение, растянуть его, чтобы докопаться до истины. Увы, ему не хватило времени.

Он сделал глоток из стакана с теплой водой и вновь опустился на кровать. Нужно выспаться: грядущий день обещает быть не из легких. Новая вспышка за окном на мгновение высветила странный портрет на стене: гладко выбритый мужчина, одетый по моде Просвещения, на фоне причудливого массивного механизма. Йозеф закрыл глаза. Сон долго не шел, а явившись, принес с собой сотни глаз, смотревших сквозь него в последние секунды агонии.

* * *

Вся следующая неделя была заполнена тяжелым и кропотливым трудом. Раздробленные балки держались на честном слове, немногие уцелевшие куски перекрытия норовили уйти из-под ног, и дважды Йозеф только чудом увернулся от падающих сверху обломков. Уже на второй день он всерьез задумался, не бросить ли всю эту опасную затею, прихватив с собой что-нибудь из немногих находок в развалинах, но… Ему нужны были деньги, и совершенно не нужно — внимание новых властей.

Он продолжал работать, и постепенно стал чувствовать игру сил и нагрузок в искалеченном доме. Руины все еще подкидывали ему неприятные сюрпризы, но уже не казались безумным минным полем, никогда не знавшим саперов. Иногда, хотя и очень редко, его усилия оказывались вознаграждены. Почти неповрежденный ящик столового серебра, крохотная шкатулка с драгоценностями, должно быть, принадлежавшими прежней хозяйке, подпорченная проникшей внутрь дождевой водой папка с тонкими листами пергамента, на которых он разглядел подобие запутанных генеалогических деревьев… Он осторожно, без спешки, освобождал найденные ценности из завалов и выносил их в неповрежденную часть дома, где за них принимался хозяин.

На седьмой день, когда он с трудом оттащил в сторону расщепленную балку, предварительно поработав топором, из груды битых кирпичей под ней показался смятый угол сейфа. Невольно Йозеф ощутил азарт кладоискателя, несмотря на то, что хозяин не обещал ему никаких процентов от найденного — только посуточную плату за работу. Удвоив усилия, уже через час он полностью освободил дверь сейфа — увы, наглухо запертую.

Йозеф стащил респиратор, сплюнул набившуюся под него каменную пыль и вышел в жилую часть дома. Хозяин стоял напротив входа и явно ждал объяснений, какого черта его работник решил передохнуть средь бела дня.

— Сейф, — коротко доложил Йозеф и пояснил, встретив непонимающий взгляд Отто: — Массивный сейф на нижнем этаже, в углу. Заперт. Что с ним делать?

— Вытащить его оттуда не получится?

Йозеф покачал головой.

— Я не Геркулес. К тому же он, вероятно, привинчен к полу изнутри.

— А открыть? Там кодовый замок?

— Нет. Две замочные скважины. И никаких ключей поблизости. Да и не представляю, как их найти в таких условиях. Вы не знали о сейфе в собственном доме, Отто?

— Я покинул его еще мальчишкой, — пожал тот плечами. — Единственный сейф, который я запомнил — это установленный в моем кабинете. Что ж, Ханс… Ножовку по металлу можете найти в сарае. Думаю, вам не в новинку такая работа. В полевом госпитале вряд ли обошлось без ампутаций, верно?

Йозеф покосился на хозяина. Показалось ли ему, что тот слегка ухмыльнулся, говоря о госпитале? Неужели о чем-то догадывается? Почти ушедшая тревога вернулась с прежней силой, в груди снова гадко засвербило. Йозеф поспешно кивнул и побрел в сарай. Что он вообще знает об этом Отто? Нагрянул из Швейцарии в полуразрушенный дом, не меньше четырех лет простоявший без хозяев, и теперь спешит вытащить из него все ценное, а затем смотать удочки. Хозяин ли это или обычный мародер — из тех упырей, которые вечно кормятся на обескровленных останках страны? И как он глядел в ответ… Мол, мы отлично понимаем друг друга, и каждому есть, что скрывать. Проклятье. Не следует тут задерживаться.

— Ханс! — услышал он уже в дверях и, с трудом сдерживая раздражение, обернулся. — Скажите, вы верите в судьбу?

— Если судьба существует, — с кислой миной отозвался Йозеф, — у этой старухи на редкость дурное чувство юмора.

Полотно ножовки лопнуло через час изнурительной работы, а сделанный за это время ничтожный надпил красноречиво сообщал, сколько еще работы впереди. Он с досадой отложил инструмент и размял покрытые кровавыми волдырями пальцы. Дело дрянь. Знать бы еще, ради чего столько мучений… С силой пнув неподатливую стальную дверь сейфа, он прислушался. Может, там вообще пусто? Звук удара вышел глухим и сразу стих: догадаться по нему о содержимом не было никакой возможности. Йозеф тяжело вздохнул и потащился обратно в сарай за сменным полотном.

К концу дня на руки было страшно смотреть, но Отто, спокойно выслушав отчет о его злоключениях, лишь кратко кивнул: должно быть, возможность плюнуть на чертов сейф вовсе даже не входила в его персональный список возможных действий. Наскоро поужинав, Йозеф без сил завалился в кровать и в следующую секунду заснул.

Он не видел снов, но ощущал: кто-то забрался ему на грудь, кто-то влажный, холодный, пахнущий сырой землей и разложением. Дыхание Йозефа прервалось, и в полузабытьи он услышал хриплый шепот:

— Плоть слаба. Вы хотите жить, доктор? Плоть слаба, но он поможет вам.

Задыхаясь, он проснулся и в первое мгновение решил, что уже настало утро. Яркий лунный свет, проникнув через высокое окно, падал на стену напротив — как раз туда, где висел портрет незнакомца. Черные глаза сверкали, как живые, и Йозеф вдруг ощутил озноб от этого нарисованного взгляда, несмотря на августовскую духоту. Часы показывали половину второго и, вполголоса выругавшись, он прикрыл глаза и попытался заснуть.

Накопленная за день усталость никуда не делась, но сон не хотел приходить. Этот сверкающий взгляд… Йозеф чувствовал его даже сквозь закрытые веки, хотя отлично понимал, что всего лишь стал жертвой разыгравшегося воображения. Проклятый хозяин с этими его многозначительными ухмылочками. Йозеф и так на взводе, ему хватит и полунамека, чтобы сорваться, а этот желторотый паршивец еще и шутить изволит.

Через пять минут мучений он вскочил на ноги, доковылял к стене, на каждом шагу морщась от боли во всем теле, и протянул руку к портрету. Запыленная рама оказалась на удивление массивной, и он едва удержал картину в ноющих пальцах. Сверкающий взгляд продолжал буравить его, и Йозефу отчаянно захотелось со всех сил врезать картиной о стену, расколоть раму и топтать, топтать грязными сапогами ненавистное лицо, пока под слоем земли не скроются эти глаза, этот надменный изгиб губ, так похожий… Он замер. Черт возьми, это же вылитый Отто, только заметно старше. Не иначе как дальний предок. Йозеф перевел взгляд на бронзовую табличку с именем в нижней части рамы, но слой патины сделал ее совершенно нечитаемой, и он разглядел лишь очертания заглавной буквы «V». Или это римская «пять»?

К черту! Он решительно развернул портрет лицом к стене и поставил его в угол. Тяжесть в груди отпустила, и он шумно выдохнул. Пора менять работу, пока он тут не утратил рассудок. Уже повернувшись к своей кровати, он заметил боковым зрением что-то на стене — там, где раньше висел портрет. Что-то похожее на крохотную металлическую петлю. Хмыкнув, он ухватил петлю пальцами и слегка дернул. Штукатурка вокруг треснула, и петля подалась, вытянув за собой прямоугольную дверцу, ранее скрытую под слоем побелки.

Луна ушла за тучу, и Йозеф, чертыхнувшись, зажег настольную лампу. Затем он взобрался на подставленный табурет и, распахнув потайную дверцу, вгляделся в темноту за ней. Пусто. Всего лишь пустой и давно не используемый тайник. Вот только… Он с трудом протиснул ладонь внутрь тайника и завел пальцы за левую стенку, где ему почудился блеск металла. Под пальцами что-то глухо звякнуло, и он извлек наружу связку из нескольких ржавых ключей. Неужели?.. Судьба, похоже, и впрямь существует. Как иначе объяснить такое фантастическое совпадение: едва найдя сейф, он совершенно случайно наткнулся и на ключи к нему?

Нет, этого не может быть. Наверняка это были обычные дверные ключи, и тех замков уже давно не существует. Конечно, завтра он опробует… Йозеф замер. А надо ли ждать завтрашнего дня? Он ничего не теряет. Если ключи подойдут, и сейф окажется пуст, утром он доложит об этом Отто. Но ведь может быть нечто по-настоящему ценное. Золотые украшения, самоцветы — мало ли что могут хранить в сейфе эти аристократы? Тогда он припрячет свою находку до лучших времен и снова запрет сейф. Хозяин ничего не узнает о пропаже: он и о самом существовании сейфа не догадывался. У Йозефа же будут средства, чтобы по-настоящему начать новую жизнь в другой стране.

Главное — не разбудить хозяина, это бы все осложнило. Дверь его комнаты заурчала, когда он закрывал ее за собой, и Йозеф замер, прислушиваясь. Вроде тихо. Он медленно двинулся ко входу в развалины, от души проклиная древний дом с его скрипучими половицами. Когда он уже преодолел две трети пути, прямо над головой что-то завозилось. Йозеф снова застыл, пережидая. Оставшуюся часть пути он, утратив терпение, едва ли не пробежал и с облегчением вздохнул, когда перед его взором показались темные, освещенные только отблесками луны, остатки разрушенной комнаты. Сейф в углу тускло мерцал окисленным металлом, и Йозеф решительно шагнул к нему, на ходу доставая связку ключей.

Первый ключ не подошел. Второй при попытке повернуть его издал хруст, и Йозеф разом вспотел: если этот проржавевший кусок металла сломается в замочной скважине, с его надеждами на ценную находку будет покончено. Третий неожиданно легко провернулся, и дверь сейфа громко лязгнула. Второй замок отмыкать не потребовалось: как видно, прежний хозяин весьма небрежно относился к своим ценностям… Или никаких ценностей не было. С замиранием сердца он открыл дверцу и посветил внутрь «Даймоном».

Толстая стопка пожелтевших бумаг и небольшая книжица сверху, похоже, переплетенная вручную. И все! Ни драгоценностей, ни денег, ни даже захудалого столового серебра — только проклятые бумажки. Небось, бухгалтерия кого-то из давно умерших толстосумов. С трудом удержавшись от того, чтобы выругаться, он вытащил хрупкую книжицу, бросил взгляд на обложку и застыл. «Лабораторный журнал Виктора Франкенштейна, Ингольштадтский университет», — было написано по центру аккуратным, мелким почерком. Это что, чья-то шутка?

Он перелистнул несколько страниц. Подробное описание какого-то эксперимента по электрофорезу человеческой крови. Пространные околофилософские рассуждения. Тщательно выполненный рисунок лабораторной установки на всю страницу. На подделку не похоже, бумага действительно очень старая. Но с чего вдруг это должно быть розыгрышем? Он находится в доме, принадлежащем семейству Франкенштейн, и нет ничего удивительного в том, что кого-то из этого семейства звали Виктором — это распространенное имя. Также нет ничего удивительного в том, что Виктор учился или работал в университете Ингольштадта, до которого из Розенхайма пара часов езды. И в том, что предмет его научных интересов — электричество и человеческая физиология. Каждое из этих обстоятельств — вполне обыденное. Но все вместе… Проклятие. Это же бред. Виктор Франкенштейн — литературный вымысел!

Свет фонаря заметно потускнел. Йозеф захлопнул дневник, мельком просмотрел оставшиеся бумаги в сейфе, среди которых преобладали накладные и доверенности на право использования каких-то складских помещений, замкнул сейф и, стараясь не шуметь, направился к выходу. О скрипящих половицах он уже не заботился: терять было особенно нечего. Когда он уже открыл дверь своей комнаты, за спиной раздался голос хозяина:

— Не спится, Ханс?

Он не вздрогнул, мимолетно поразившись собственной выдержке, и неторопливо развернулся, одновременно стараясь прикрыть дневник, зажатый в ладони:

— Прошу прощения, Отто, ходил в уборную. Я вас, должно быть, разбудил?

— Ну что вы. Я и не спал еще. У меня препаршивый сон последние лет шесть. Война… Способна достать даже тех, кто никогда не был на передовой. Спокойной ночи… Ханс.

— Спокойной ночи.

Йозеф закрыл за собой дверь и перевел дыхание. Чуть не попался. Впрочем… какое это имеет значение? Он все равно собирался уйти из этого странного дома. Найти себе работу на ферме, где солнечный свет, свежий воздух и нет ни всепроникающей каменной пыли, ни мрачных портретов с пристальным взглядом. Да. Завтра он объявит хозяину, что с него хватит, получит расчет и все на этом.

Спать уже не хотелось — ни капли. Он пододвинул табурет и разместился за шатким столом, затем неторопливо раскрыл найденный лабораторный журнал. Странно, но при свете настольной лампы это уже не отдавало таким уж безумием. В самом деле, почему бы и нет? Жил когда-то самый настоящий Виктор Франкенштейн, изучая в Ингольштадте вопросы реанимации при помощи электрического тока, и его история позднее легла в основу знаменитого романа Мэри Шелли. В истории таких примеров — масса.

Конечно, речь не шла об оживлении настоящих трупов, это просто художественный вымысел. А экспериментировать с покойниками и электричеством кто только не пытался. Взять хотя бы Джованни Альдини с его жуткими «электрическими плясками», которым он подвергал казненных преступников. Йозеф налил себе полстакана на редкость гадкого пива из запасов хозяина, хлебнул и наугад раскрыл журнал в середине.

«…Седьмые сутки эксперимента. Труп подает первые признаки двигательной активности даже без внешнего воздействия, несмотря на следы разложения тканей. Наличие сознательной воли и простых инстинктов не подтверждается. По результатам вскрытия удалось установить, что мышечная ткань наименее подверглась разложению, в то время, как слизистая…»

Нахмурившись, Йозеф перелистнул две страницы.

«…способен к несложным видам целенаправленной деятельности. Понимает простые приказы и пытается заговорить, но всегда безуспешно, и дальнейшего прогресса в восстановлении функций больше не наблюдается. Есть первые признаки регресса к бессознательному состоянию. Вердикт: необратимое повреждение мозга вследствие начального разложения тканей делает невозможным полноценную реанимацию. Разложение продолжается…»

Еще несколько страниц, испещренных схемами подключения электродов к человеческому телу и составами каких-то растворов, используемых в процессе.

«Человеческая душа имеет электрическую природу. Мои опыты со всей очевидностью показывают, что в особых случаях она способна управлять телом даже после разрушения мозга. Если замедлить разложение мышечной ткани, есть возможность надолго сохранить видимость жизни. Возможно, что прижизненная обработка токами высокого напряжения позволила бы также избежать деградации сознания подопытного, но это сопряжено с неимоверными страданиями умирающего, и мораль не позволяет мне…»

Он в прострации отодвинул от себя лабораторный журнал. Виктор Франкенштейн был обычным сумасшедшим, жившим в иллюзиях о воскрешении покойников. Прекрасно образованным, возможно, даже гениальным, но при этом — безумцем, который вел дневник о никогда не проводившихся экспериментах. О его безумии можно догадаться даже по тому портрету, который сейчас стоит лицом к стене — а Йозеф не сомневался, что изображен там именно Виктор. Жаль, что столько времени потрачено на пустышку.

И все же насколько написанное Франкенштейном созвучно той работе, которую Йозеф провел в Аушвице! «Прижизненная обработка токами высокого напряжения» — настоящая, а не воображаемая. Он встал и шагнул к стулу, на спинке которого все еще висел его пиджак с лагерными документами. Перед глазами поплыло, и он едва не рухнул, в последний момент успев опереться о стену. Тяжелый был денек, ничего не скажешь.

И эта странная, беспричинная тревога — откуда она? Чувство незримой угрозы накатило волной, пронеслось мурашками по спине и заставило встать волосы дыбом. Что-то не так. Его пиджак… Он никогда не вешал его настолько небрежно. Йозеф, все еще сражаясь с головокружением, опустился на кровать и протянул руку за пиджаком. Подкладка распорота. Документы пропали.

Он попытался встать, но вместо этого повалился на кровать. Сознание меркло, вытесняемое тяжелейшим приступом сонливости. Комната безумной каруселью вращалась перед глазами. Боковым зрением он увидел, как медленно открывается дверь и пробормотал:

— Что… что со мной?

— Употреблять алкоголь с барбитуратами — обычно плохая идея, Ханс, — донесся до него голос Отто. — Простите, я хотел сказать «доктор Менгеле». Но сейчас вам в любом случае не помешает поспать.

Пиво! Мерзавец что-то добавил в бутылку. Такой же псих, как и его предок, не иначе. За окном послышался далекий раскат грома, а может, это был просто шум в ушах. Комната утонула в океане тьмы.

* * *

Пробуждение оказалось мучительным. Голова раскалывалась, перед глазами плясали кровавые пятна. От едкого запаха нашатырного спирта его буквально выворачивало наизнанку. И его конечности… Сделав усилие, он убедился, что не может двинуть ни рукой, ни ногой. Йозеф с трудом раскрыл глаза, и застонал от боли — слепящий свет лампы едва не взорвал ему череп. Он лежал на операционном столе, крепко пристегнутый ремнями к твердой поверхности, и рядом кто-то был.

— Что вы творите, Отто? — проговорил он.

Пересохшие губы плохо слушались, и при первом же движении рот заполнил железистый привкус крови.

— О, это долгая история, доктор, — отозвался Отто откуда-то из-за края поля зрения. — Но у нас достаточно времени, так что я с удовольствием поведаю вам факты. Одна беда — не знаю, с чего начать, уж больно все в этой истории переплетено.

— Что вы собираетесь делать? Выдать меня властям? Я знаю, что вы копались в моих документах…

— Пока вы копались в моих. Думаю, что мы квиты. И я, конечно, не собираюсь сдавать вас. Что мне с того? Вас, вероятно, просто казнят, и вы даже не успеете понять, за что. Нет, доктор Менгеле. Я хочу, чтобы вы прожили долгую жизнь. Не бегали от врагов, а спокойно жили в довольстве — только так у вас будет время все обдумать и принять свою участь с полным осознанием.

Отто склонился над ним и стал прилаживать электрические клеммы, влажные от электролита, к вискам Йозефа. Свет лампы мигнул, и почти сразу стены дома задрожали от близкого раската грома.

— Вы безумец, Отто. Вам наверняка уже говорили об этом. Хотите запытать меня до смерти электрическим током? Пусть я не в ладах с нынешней властью, но то, что творите вы — за гранью здравого рассудка.

— Разве? Я не творю ничего сверх того, что делали вы в лагере Аушвиц. Разве безумие, творимое с одобрения властей, становится разумным? А ведь я наверняка не знаю даже десятой части того, что вы там делали: вряд ли документы, спрятанные в вашем пиджаке, полны.

— Эти люди все равно были обречены на смерть, идиот! На глупую, бессмысленную смерть в газовой камере. Я придал смысл их смерти и тем самым — их жизни тоже. И никогда не обращался с ними дурно…

— Да, наслышан. Вы сама обходительность, доктор Менгеле. Вы подолгу и участливо беседовали со своими пациентами, говорили о жизни, выполняли их просьбы, лечили, детям — приносили лакомства. А на следующий день слушали, как они кричат, замерзая в криокамере, глядя, как их кожа вздувается от поверхностных высоковольтных разрядов, и спокойно записывали результаты наблюдений. Вы заражали их тифом, ампутировали конечности, травили…

— Они уже были обречены, черт бы вас побрал! К тому же… Все они — евреи.

— Верно. Включая и вот эту вашу подопытную.

Отто помахал перед ним сложенным вдвое листом из той самой пачки документов, но, ослепленный светом операционной лампы, Йозеф не смог разобрать ни строчки. Впрочем, его тюремщик тут же развернул лист и принялся читать:

— «Подопытная — Мария Вержба, девичья фамилия — Франкенштейн…»

— Так вот в чем дело! Ваша родственница…

— Старшая сестра. И вы ошибаетесь, если думаете, что я просто пытаюсь отомстить за нее.

— Так вы тоже еврей.

— Наполовину. Но вас не должен беспокоить процент иудейской крови в моем теле. Куда важнее то, что я Франкенштейн. Кстати, позвольте поблагодарить вас за то, что отыскали лабораторный журнал моего выдающегося предка. Знание передавалось в нашей семье из поколения в поколение, но кое-что Виктор унес с собой в могилу, и, возможно, его записи помогут мне восстановить утраченное. По правде сказать, это единственная настоящая ценность в доме.

— Вы бредите, Отто. Ваш предок был сумасшедшим…

— Мой предок был, возможно, первым настоящим некромантом. Как и я. Как могли бы им стать и вы, продолжай вы эксперименты в Аушвице. Вот только ни один из Франкенштейнов не ставил экспериментов на живых людях. Только на трупах и… на самих себе.

— Некромантия — средневековое суеверие, а вы — еще один безумец в династии.

— Вы ошибаетесь, доктор Менгеле. Магия — суеверие, да. Но некромантия — не магия, а наука. И весьма действенная, между прочим. Вам еще предстоит в этом…

Его слова заглушил новый раскат грома. Йозеф поочередно напряг руки, пробуя на прочность ремни. Безуспешно: чертов маньяк поработал на совесть. Но это кожа, а кожу можно растянуть. Если ему удастся немного ослабить петли, то, возможно, хотя бы одну руку он освободить сможет — даже если при этом придется ободрать ее до мяса. Однако на это нужно время, а времени-то у него, похоже, совсем не осталось. Нужно отвлечь Отто разговорами.

— Когда вы догадались, кто я? — спросил он.

— С самого начала. Видите ли, я вас ждал.

— Не лгите. Никто не знал, что я приеду. Я сам не знал до последнего момента, что выберу именно Розенхайм. И уж точно никто не мог знать, что я устроюсь к вам на работу.

— Не знал никто, кроме того, кто вас ко мне направил.

— О? Вы у нас не только некромант, но и властитель душ, управляющий свободной волей других людей?

— Нет, не я. Я уже сказал, доктор Менгеле, что история это долгая и запутанная. А начинается она с открытия моего предка, Виктора Франкенштейна. Его главное достижение — вовсе не воскрешение мертвецов, это лишь следствие. Нет, он копнул куда глубже, познав природу человеческой души.

— Души? Вы же претендуете на образованность, Отто! Душой мы называем всего лишь электрическую активность мозга и ничего более.

— Сущая правда. Электрическую активность. В норме узор этой активности поддерживается физиологией наших нервных клеток, и он навсегда затухает вместе с гибелью тела. Увы, но в обычных условиях, судя по всему, нет никакой жизни после смерти. Ни ада, ни рая — только вечное небытие. Печально, не правда ли? К счастью, физические законы позволяют электричеству обходиться без источника… какое-то время. Правда, на это требуется немало энергии.

— Любой физик бы посмеялся над вами. Электричество создается разностью потенциалов.

— Вы снова правы. Однако разность потенциалов не требуется, чтобы поддерживать его существование. Вряд ли вы никогда не слышали о шаровых молниях.

— Какое отношение они имеют?..

— Самое прямое. Не буду вдаваться в детали, у вас еще будет время на то, чтобы все это изучить, когда я с вами закончу. Суть в том, что если мы обеспечим человеческую душу достаточным количеством энергии, этой энергии хватит, чтобы какое-то время обходиться без мозга. Чем больше энергии…

Йозеф хрипло рассмеялся, хотя растресканные губы взорвались болью при первом же движении.

— О, я понял, — проговорил он, не прекращая осторожных попыток растянуть ремни. — Вы прикончите меня током высокого напряжения, и я стану призраком. Верно? Да вы сбрендили, господин Франкенштейн. Так же, как ваш предок Виктор. Я просто умру, и на этом все закончится.

— Нет, конечно. Во-первых, я не собираюсь вас убивать. За несколько поколений нам удалось решить главную проблему — как обеспечить энергетическое насыщение, не убивая носителя. В вашей крови сейчас высокая концентрация препарата, который делает это возможным. Но не буду кривить душой: это очень… очень больно. И, боюсь, сильнейший шок вызовет у вас потерю памяти о последних нескольких днях жизни, вероятно, необратимую. Ну и риск инсульта становится заметно выше. Но вы почти наверняка останетесь живы и, если побережетесь, проживете еще немало лет. А вот потом-то и начнется самое интересное.

Кажется левый ремень сжимает запястье уже не настолько туго. Йозеф изо всех сил потянул руку, стараясь при этом не делать резких движений, чтобы хозяин не заметил его усилий. Ему показалось, что кожа ладони вот-вот лопнет, а чертов ремень и не думает выпускать его руку.

— И что же интересного меня ждет? — спросил он, переведя дыхание. — Жизнь вечная в светоносном эфире?

— Нет, конечно же, не вечная. Несколько дополнительных десятилетий, не больше. Вам потребуется не меньше недели, чтобы снова взять под контроль мышцы своего разлагающегося тела, если только вас не кремируют. Можете воспользоваться и чужим трупом, но это куда сложнее. Живого человека под контроль вы взять не сможете — он легко подавит ваши попытки влияния. Но вот повлиять на его выбор, когда он сам не знает, чего хочет, — вполне. Так произошло и с вами. Впрочем, лучше вы узнаете об этом из первых рук. Ваша… пациентка уже давно желает поговорить с вами.

Отто отошел от стола и отодвинул ширму, которая отгораживала половину комнаты. Стоявшую за ней машину Йозеф узнал моментально — он несколько дней подряд видел ее на портрете за спиной Виктора Франкенштейна. Что это за агрегат? Электрический генератор эпохи Просвещения, или когда там жил этот безумец? Отто оглянулся на пленника и, помедлив, повернул тяжелый рубильник на передней панели агрегата. Заостренные металлические штыри озарились бледным сиянием, подобным огням святого Эльма. Послышалось низкочастотное гудение, от которого в горле встал комок, а глаза заслезились.

— Виктор использовал для этого графитовую пластину, — сказал Отто, — но я внес усовершенствования в устройство.

Он поставил на стол тяжелый электрический динамик и, протянув от него провод, подключил к разъему в нижней части устройства. Динамик разразился белым шумом, который, однако, подчинялся сложному ритму, периодически затухая и меняя тональность.

— Ты здесь, Мария? — будничным тоном спросил Отто, как будто говорил с сестрой по телефону.

— Здесь… — прохрипел динамик сквозь треск помех. — Я здесь. Больно… Очень.

— Идиотский розыгрыш, — презрительно скривил губы Йозеф. — К чему этот агрегат? Достаточно было граммофона.

— Нет… нет, — отозвался динамик. — Не розыгрыш, доктор Менгеле… Вы помните меня?.. Не помните. Вы пропускали… электрический ток… через мое тело… мою голову… много дней. Я привела вас сюда… к брату… сказала ему.

Йозеф вновь отчаянно потянул руку. В суставе что-то щелкнуло, и большой палец моментально занемел. Да чтоб ему! Он удвоил усилия и, кажется, ладонь немного проскользнула. Черта с два он будет участвовать в этом диком спиритическом сеансе. Он в плену сумасшедшего, но это не значит, что нужно самому превращаться в психа.

— Когда вы покупали билет… — хрипел голос из динамика, — я подтолкнула. Вы не знали… не знали, какой город выбрать… Я подтолкнула. Розенхайм.

— Очень убедительно, — процедил сквозь зубы Йозеф.

— Я вела вас… Влияла на выборы… Как же больно! Гроза…

— Вам, наверное, невдомек, что я едва не устроился на ферму Вайсов, — ухмыльнулся Йозеф. — И если бы они не успели нанять работника до меня…

— Не успели… Вы ей не понравились… Подозрительный… Я подтолкнула ее. И снова… снова. Я подсказала… где тайник с ключами. Заставила выпить… из стакана. Я вела вас, доктор Менгеле. Прощайте. Гроза здесь. Больно… Прощай, брат.

— Прощай, Мария, — сказал Отто.

Он подошел к агрегату, склонив голову, постоял молча и резким движением рванул рубильник. Огни святого Эльма погасли, и шипение из динамика сменилось звенящей тишиной. Не говоря ни слова, хозяин подошел к столу и небрежно поправил ремень на левой руке подопытного, за секунду сведя на нет все прежние усилия Йозефа. Тот чуть не застонал от отчаяния.

— Только не думайте, что я склонен рубить с плеча, — вновь заговорил Отто. — Я хотел присмотреться к вам, узнать как человека. По моему глубокому убеждению, нужно хорошо знать человека, которого обрекаешь на такое. Да вы и сами поступали так же в лагере, верно? Думаю, сейчас я знаю достаточно.

— И что же теперь? — хрипло спросил Йозеф.

— Теперь я подниму громоотвод, и мы будем ждать удара молнии. Обычного генератора недостаточно. Вы дали Марии несколько лет посмертного существования, но они уже на исходе. Она постоянно испытывает боль, а во время грозы — настоящую пытку. Но вы протянете много дольше, обещаю. Шутка ли — сотни миллионов вольт? И, конечно, ваша боль будет сильнее. Но ведь это не имеет для вас особого значения, насколько я понимаю? Зато я был с вами безупречно вежлив. Это вы, вероятно, тоже цените.

Он отошел в сторону и принялся крутить тяжелый металлический ворот. Откуда-то из-под пола показалось блестящее острие громоотвода и неторопливо скользнуло вверх, где в потолке зияло отверстие люка. Йозеф закрыл глаза и всхлипнул.

* * *

Вода хлынула в легкие, и мышечные судороги сотрясли его умирающее тело. Йозеф не боялся смерти: мучительная агония — просто преддверие вечного небытия, и раз в жизни ее вполне можно вынести. Проповедники лгут, говоря о Страшном суде за порогом жизни и ожидающей каждого из нас расплате или награде. Не будет ни райских врат, ни смоляных ям преисподней, все это — мифы времен античности. Нужен был человеческий разум, чтобы сделать страшную сказку правдой.

Агония прекратилась, и он перестал ощущать собственное тело. Но боль никуда не делась. Она заполняла его сознание целиком и становилась все сильнее с каждым мгновением. Его тело скоро найдут — в этом не было сомнений: утонувших на мелководье зачастую просто выбрасывает на берег. Если Отто не солгал — а сейчас Йозефу меньше всего хотелось кривить душой перед самим собой, — то он сможет вернуть себе контроль над мышцами не раньше чем через неделю. Его похоронят раньше, и все отпущенное ему время он потратит, царапая крышку гроба.

Господи, как же больно. Он же мертв: почему боль не уходит? У лишенного тела нечему болеть, верно? Проповедники лгут тысячелетиями. Почему же именно в его случае они оказались правы? Страшный суд состоялся в Розенхайме, и он осужден гореть в своем электрическом аду. Ему хотелось кричать, но не было рта, который издал бы его крик, и никто не услышит его в этой пустоте.

Боль усилилась. Наверное, приближается гроза.