Лаборант (джен)

С магией у меня всю жизнь были нелинейные отношения. Мы и встретились-то не сразу. Никогда не забуду тот день.

Утреннее солнце рисует круги на белой скатерти и озорными зайчиками скачет по потолку, отражаясь от сервизного чайника. А я смотрю в свою тарелку и понимаю, что сейчас умру. Или разрыдаюсь. Мама опять приготовила овсянку на завтрак. В одной идиотской книге для родителей она прочитала, что самый полезный завтрак — это овсянка. Без соли и сахара. Без масла и молока. Фу.

Мой отец быстро научился избегать этого кошмара во имя здоровья. Он сказал, что ему теперь нужно приходить на работу на пару часов раньше. Наверное, он спал там у себя в лаборатории, свернувшись калачиком на диване. Я видел этот неподходящий предмет мебели. Он был ярко-оранжевый, мягкий. И совершенно выбивался из общего убранства рабочей строгости.

А я каждое утро был вынужден встречаться с овсянкой лицом к лицу. Помню, в то утро, взглянув в тарелку еще раз, я отчетливо понял — так вот и выглядит моя безвременная кончина. Серо-коричневые разбухшие хлопья. В воде. Отдельно друг от друга. Края у них были лохматые. И… Я, правда, не знаю, как это произошло. Я не хотел ничего такого. Но только тарелка вдруг распалась на сотню кусочков и с оглушительным звоном разлетелась по всей комнате, а каша оказалась на потолке, стенах, у мамы в волосах. Кашей был изгваздан весь стол, омерзительные пятна появились на белоснежной скатерти. И только бабушкин чайник стоял первозданно чистый. Мама подбежала ко мне, обняла, проверила, весь ли я целый, и расплакалась. А потом тихо сказала:

— Видимо, мы не будем больше есть овсянку на завтрак.

Пришедший на обед с работы отец лишь задумчиво присвистнул и вызвал специальную службу уборки.

Вряд ли я что-то понял тогда, но с тех пор часто ловил на себя осторожные, изучающие и беспокойные мамины взгляды.

Следующая встреча с магией прошла гораздо более мирно. Ко мне в гости пришел соседский мальчишка, вечно лохматый выдумщик и баламут Роджер. И мы пускали мыльные пузыри. С балкона. Ветер подхватывал их и нес — выше и выше. И солнце смеялось в разноцветных покатых боках невесомых шаров. И мне было удивительно хорошо, и очень хотелось достать до самого большого пузыря и лопнуть его. А Роджер вдруг тихо прошептал:

— Ты висишь в воздухе, Дор! Черт возьми, как ты это делаешь?

И тогда я посмотрел под ноги и увидел, что и правда вишу в полуметре от пола. И, понятное дело, тут же упал.

Я потом пытался повторить полет, но у меня не вышло. Много раз я подробно описывал Роджеру, что чувствовал и о чем думал, и мы оба пытались все это воспроизвести, но ничего не выходило. Мы, помню, тогда решили, что все дело в правильном дыхании. Роджер раздобыл дома книгу про йогов. И мы читали про правильное дыхание, продираясь сквозь слова километровой длины, но нигде не нашли ничего про полеты. В конце концов мне пришлось прийти к маме и спросить у нее. Она взяла меня нежно за подбородок, внимательно посмотрела в глаза и со вздохом сказала:

— Садись ко мне на колени, это долгая история.

И я забрался к ней, очутившись в мягком коконе ее рук, волос, теплых запахов ванильного молока и ветра. В общем, оказалось, что тетка моей бабушки была ведьмой. Она отправилась учиться в спецшколу, а потом даже не вернулась домой. Вроде как разочаровалась в не-магической жизни. И послала всех не-магических родных куда подальше.

Я тут же с жаром пообещал маме, что никуда их не пошлю и вообще даже в школу эту дурацкую не поеду. Но мама сказала, что себя надо знать. И принимать, а главное, понимать свою природу. И уж если меня угораздило стать волшебником, то надо научиться им быть как следует. Роджеру, конечно, я все так и объяснил. А он сказал, что у всех есть свои недостатки, и обещал держать язык за зубами.

Нам с с Роджером было очень хорошо. Мама говорила, что мы с ним как два сапога пара или яблоня и яблоко, что-то в этом духе. Он вечно что-нибудь придумывал, а я дополнял подробным планом. Он же неизменно восхищался и утверждал, что без меня ничего бы не вышло. Сколько было таких вот совместных приключений! Однажды, на Хэллоуин, мы установили в школьном дворе огромную тыкву. С лампочкой внутри. Причем лампочка управлялась дистанционно. Мы хотели напугать сторожа. Или припозднившихся учителей с учениками. В конце октября темнеет рано, а тыкву мы поставили в темном углу под кустами шиповника. Сами же спрятались неподалеку в засаде.

В нужный момент Роджер включил лампочку, стайка старшеклассников, задержавшихся в школе после уроков, в испуге отступила назад, и тут сработали мои «потусторонние способности», как называл это свойство мой друг. И тыква оглушительно взорвалась. Мы с Роджером, конечно, слиняли по-тихому, но в школе еще долго потом разыскивали злостных взрывателей. А Роджер даже не сердился на меня тогда. Он как-то понимал, что такие вещи выходят у меня нечаянно.

А потом и правда к нам пришла строгая леди с узкими губами. Она поздравила меня с тем, что я волшебник, торжественно вручила письмо с печатями и долго говорила о чем-то с родителями. Я слышал рокот папиных возмущений. Ему ужасно не понравилось, что они не смогут навещать меня в школе. А в сентябре я и вправду поехал в Хогвартс.

Замок производил впечатление. Башенки, стены, мост. Огромный Лес неподалеку. Но в коридорах, да и спальнях было очень холодно, начиная с октября. Никаких интересных внеклассных занятий, кроме дурацкой игры на метлах и еще более дурацких плюй-камней, не было. Более того, в этом месте не принимала сотовая связь и не ловил интернет.

Все в целом было довольно уныло. Оценки, баллы факультетов, мандраж перед экзаменом. Дети как будто хотели казаться старше, чем они есть. «Маленькие старички», как назвал их отец. Мама сказала, что в школах-интернатах так всегда. Сама учеба тоже не представлялась мне очень интересной. Дело в том, что большей частью мы только копировали предложенный учителем образец. Заклинание, движение палочкой, набор звуков и слов. Смешно, в программу даже не входило изучение латыни, так что многие лишь бездумно повторяли слова. Как будто это ярмарочный шут кричит «абра-кадабра» и достает из шляпы слона. Или кролика. Что кому милее.

У нас не было никаких самостоятельных проектов или, упаси Мерлин, экспериментов. Но даже скупых объяснений или показов образца было до слез мало. Большую часть занятий приходилось выслушивать замечание двоечникам, наблюдать потасовки факультетов. Так, кстати, обычно и бывает в элитных и серьезных школах. Там принято изо всех делать вид, что учишься из последних сил, а на самом деле заглядывать в учебник только в последнюю неделю перед экзаменом. Кстати, с факультетом мне удивительно «повезло». и я попал на Хаффлпафф. Если Гриффиндор превозносили до небес, Слизерин ненавидели, при разговоре о Равенкло крутили пальцем у виска, то наш барсучий факультет просто не замечали. Считалось, что туда попадают лишь тупицы и обжоры. Самым тоскливым предметом была, пожалуй, защита от Темных искусств. Первое время мы с серьезными лицами изучали, как выводить или уничтожать разных волшебных существ, пикси. например. А я с тоской думал, что у нас дома мама даже пауков не выводила. «Это и их дом тоже», — говорила она. А эти волшебники... Варвары, одним словом.

А еще мне было обидно, что никто не учит нас обращаться со своей магией. Совершенно точно было, что у всех она разная. У кого-то как сыпучий золотистый песок. У кого-то она рокотала гулкими камнями под кожей. У меня была похожа, пожалуй, на ветер. Теплый, неожиданно вырвавшийся из рук ветер, кружащий опавшие листья и взбивающий белую пену волн.

Сами предметы не были трудны. Выучить образец да точно воспроизвести его. Обращаться же с собственной магией нас никто не учил.

Так как в школе заняться было абсолютно нечем, большую часть времени я проводил в библиотеке, читал старые подшивки газет. Даже удивительно, сколько там всего можно было найти. Лучше любых лекций по истории. И чем больше я читал про жизнь волшебников, что древнего, что сравнительно недавнего времени, тем меньше мне хотелось иметь с ними дело. Прежде всего, бросалось в глаза их высокомерие. И агрессивность. Они ненавидели друг друга, презирали людей и кичились своим происхождением и древностью родов. Кроме того, удивляло отличие открытий и новаций. Их общество как будто застыло в капле янтаря и не менялось уже лет пятьсот. А еще совсем недавно у них произошла превесёлейшая вещь. Нашелся один стратег и харизматичный лидер, который объединил вокруг себя скучающую молодёжь. Выдвинул идеи и лозунги, пообещал изменения в обществе, больше прав, больше свобод. Дело, как обычно бывает, закончилось резней. Милый стратег со своими скучающими ребятами принялись нападать сперва на людей, а потом на своих же собратьев.

Конец у волшебника был совсем нелепый, как будто у сказочника не хватило терпения и он просто свернул исписанный лист. Грозный покоритель магического мира встретил семью, убил родителей, но не смог победить младенца. Если бы это было аллегорией — я бы плевался от подобной прямолинейности и пошлости. Но, насколько я успел понять волшебный мир, это было чистейшей правдой. Самое неприятное было потом, когда все принялись праздновать победу. Как будто кто-то воевал или сражался на дуэли. Пожалуй, именно это празднование победы, одержанной годовалым младенцем, потерявшим родителей, сильнее всего подтолкнуло меня к осознанию того, что мне с этим миром магии не по пути.

Так что решение о том, что после шестого курса я больше не вернусь никогда, я принимал осознанно и заранее. И подготовился к этому. Сварил, вернее, попытался сварить зелье, мешающее действию Обливиейта. Потому что я прекрасно понял, что как только они поймут, что я ухожу от них навсегда, мне просто сотрут память. Как и моим родителям. Меня такой вариант совершенно не устраивал. Не то чтобы я готов был тосковать по Хогвартсу, это довольно унылое место. Но солнечные лучи в стрельчатых окнах... Огромная тихая библиотека... Там почти всегда было пусто — все предпочитали играть в квиддич. Кстати, честно сказать, более дурацкой игры никогда не видел. В ней еще меньше смысла, чем в футболе.

Зелье, у меня, естественно, не получилось. Мало того, меня еще и застукал в классе самый главный зельевар. Мрачный и великолепный. Круче учителя я в жизни не видел. Если честно, был бы еще хоть один учитель как он — может, я бы и Хогвартс как-нибудь потерпел. Просто зельеварение было абсолютно не моей специальностью. Но он говорил о своих зельях так, что я поневоле проникался азартом. Эти разноцветные субстанции были проникнуты тайной и мистикой. И в то же время его предмет как раз больше всего походил на науку. Мы не только копировали бездумно движения палочкой, латинские слова. Он пытался учить нас логике вещей. Конечно, большинство этого вообще не замечало. Эх. Ну, так вот, зелье у меня не получилось. От слова совсем. Не мудрено, что он меня нашел — взрыв был знатный. Он влетел в заброшенный класс в дальнем конце самого тихого коридора: брови сдвинуты к носу, плащ — как ветер ярости за спиной.

Потом принюхался, попробовал на вкус то, что осталось на обломках котла...

Я сказал ему:

— Вы не волнуйтесь, сэр. Тут ничего ужасного бы не случилось. Это безопасное зелье, только шум.

Я же знал, что он на самом деле и за меня, и за безопасность школы переживал, плевать ему на порядок. Почему-то мне казалось, что он и сам нарушал правила множество раз.

А он ухмыльнулся только криво так и сказал спокойно:

— Откуда вам знать, что ошибка в зелье не превратит его в смертельно опасное?

Ну тут я ему теорию свойств и сочетаний, которой он нас учил столько лет, и изложил. Объяснил, как ребенку, почему одно и другое. Уж очень мне хотелось, чтобы он поверил, что я не хотел школу разнести. А потом я вдруг и сам испугался: а что, если в мои расчеты влезла ошибка? Что, если я просчитался? Так что я говорил и говорил. И по его мягкой усмешке все же догадался. что ошибки не было. И я прав. Он помолчал, а потом спросил:

— А что вы пытались сварить? Правильно я понимаю, это должен был быть антидот к Обливиейту?

Я только молча кивнул.

А он мне:

— Что ж, память штука хорошая. Вы уберете сейчас тут сами, без магии. И подумаете, в чем была ошибка. А завтра мы с вами все обсудим и поэкспериментируем.

Так и сказал. И у меня на душе стало легко и грустно одновременно. Я подумал, что если бы он мог быть моим наставником и бы ему не надо было учить толпу олухов и идиотов, а мне не надо было отвлекаться на кучу бесполезных предметов типа трансфигурации или астрономии, то, глядишь, я и остался бы здесь. Мы бы с ним занимались каким-нибудь моим собственным проектом. Эх. Потому что работать с ним вместе было офигенно здорово.

Таким образом, к приходу обливиаторов я был готов. Я наварил зелья много-много, благо мой учитель был щедр и ингредиентами со мной поделился легко. В то лето я принимал зелье каждый день, потому что действовало оно часов двадцать, а я не знал, когда к нам пожалуют гости. От продолжения учебы я публично отказался еще в начале лета. Пришел в кабинет директора. Предстал пред его лживые псевдо-сострадательные очи. Так, мол, и так. Тошно. Сил нет. Не судьба мне быть волшебником. И палочку в окно выбросил. Ну, он начал меня уговаривать. Хотел, чтобы я подумал еще. Но я ему честно сказал, что не нравится мне весь их магической мир, и чувствую я себя в нем неуютно. Так что я лучше назад вернусь. Он только руками развел. «Мальчик мой, тебе решать». А я же знал, что он мне память потом сотрет. Какой же тут выбор?

Короче, когда пришли обливиаторы, я был во всеоружии. Они представителями страховой компании представились. Ага. А у самих рубашки зеленые, и кеды к костюмам надеты. Но я вида не показал, глазами честно удивленно хлопал, усиленно изображая полную потерю памяти. Маме с папой, правда, память на самом деле стерли. Зелья я им не давал, подумал, вдруг они захотят чтобы я закончил магическую школу. А так даже объяснять ничего не пришлось. Я подумал тогда, что, может, оно и к лучшему, что они не помнят ничего. Меньше волноваться будут.

Возвращение в нормальную школу после стольких лет оказалось приятным. Не сказать, чтобы там было фантастически интересно. Но у меня была лаборатория отца, интернет. А главное — Роджер. Своей тихой улыбкой, безумными задумками и смехом, раскатывающимся, как маленькие колокольчики по траве, он мог скрасить жизнь где угодно. Все стала потихоньку налаживаться. Я занимался лишь теми предметами, которые мне нравились и были необходимы для поступления в университет. Отец натаскивал меня дополнительно.

А еще были часы и дни, когда мы с Роджером вдвоем, сбежавшие от дел и обязанностей, купались в реке, если дело было тепло, катались в снегу, если дело было зимой. И понимали друг друга с полуслова. Честно, я думал тогда, что окончательно ушел из мира магии. А про собственное волшебство вспоминал лишь изредка. Если на душе у меня было особенно хорошо, из ладоней вырывались разноцветные искры, а однажды, когда мы с Роджером узнали, что на месяц едем вдвоем к его бабушке, из моих рук вылетела целая стайка золотистых бабочек. Мама Роджера потом все удивлялась, откуда у них в саду насекомые такой странной расцветки. И весь следующий день усиленно опрыскивала цветы. Вдруг эти бабочки ядовиты?

Роджер лишь тихо улыбался. Внезапные проявления моих «потусторонних способностей» его только смешили.

«Ты такой непосредственный с этой своей штукой — как ребенок! Всегда видно, что у тебя на душе», — говорил он мне, а глаза лучились теплом.

Я так понимаю, что мои бабочки ему понравились. Он ведь все понимал про меня.

Из дней складывались месяцы. Из месяцев годы. Мы с Роджером закончили школу, и каждый поступил куда хотел. Новая жизнь полностью захватила меня. Мы работали над потрясающими проектами. Рассматривали цепочку генной наследственности. Я иногда думал, вынырнув на мгновение из научного труда, что вот это и есть настоящая магия. Глубокая, неожиданная, необузданная и великолепная. А там, в прошлой жизни, в Хогвартсе меня только безуспешно учили глупому маханию палочкой.

Вскоре после завершения учебы я получил место младшего лаборанта при одном серьезном институте, с большими перспективами. Я был молод и абсолютно свободен. Родители мои сразу после получения мной диплома уехали в Австралию. Отца давно туда звали. Ему предложили место заведующего ведущей лаборатории по исследованиям, и он с радостью отправился к новым людям и перспективам. У нас в семье все были космополитами. На самом деле и я бы легко уехал из Англии, если бы повстречал место поинтереснее.

Роджер выучился на финансиста. Домой он вернулся не только с дипломом, но и с молодой женой. Такой же улыбчивой, как он сам. Вскоре у них родилась двойня. Мы по-прежнему жили по соседству, и я часто заходил к ним в гости. Сперва на чай, а потом и на помощь. Родители Роджера умерли рано, а ему с молодой женой иногда очень хотелось вырваться куда-нибудь вдвоем.

Их детишки были похожи на смешных, неуклюжих медвежат. Когда они еще даже не ходили, да и говорили-то с трудом, все равно оккупировали меня очень плотно. Упорно забираясь мне на колени, они ожесточенно сопели при этом, как два толстых медвежонка. Мне кажется, у них было соревнование, кто заберется на меня первым. Мне было с ними так хорошо, что иногда из ладоней опять сыпались искры. Помню, я сперва ужасно испугался. Не хотел травмировать малышей. Но им искры понравились. Они подставляли под них свои маленькие пухлые ладошки и слегка протершиеся затылки, с тонким младенческим пушком вместо волос.

«Как цыплята», — думал я, улыбаясь.

Однажды ночью я проснулся от криков. Леденящих. Паника накрыла меня липкой волной, и я выскочил в чем был на улицу. Хорошо, что я спал в пижаме.

Меня почти сбили с ног жар раскаленного воздуха и запах гари. В отблесках огня я увидел черные фигуры, в плащах и масках. Что-то очень знакомое. Но я не успел вспомнить, потому что понял: там, сзади этих странных фигур, горит дом Роджера. Я бросился вперед и вскоре заметил человека, корчившегося от боли на земле.

— Круцио, Круцио! — кричали маски.

И человек извивался на земле как червяк, надетый на острый железный крючок.

Я не знаю, как это вышло, но прямо из ладоней вырвался сноп ли, луч ли, прорезав холодный, опаленный пожарищем воздух ночи. Тот, что стоял над поверженным человеком, вдруг качнулся и, нелепо взмахнув руками, упал. Потом еще один, неподалеку. Тогда оставшиеся увидели наконец меня, и острые лучи проклятий полетели в мою сторону.

Ступефай, Секо.

В памяти всплывали полузабытые, заброшенные за ненадобностью названия, и я отбивал их снова и снова, забыв, что у меня нет даже палочки. Острая жгучая боль вспорола плечо, и руке стало внезапно жарко, как будто ее сунули в костер. Отскочив от пары проклятий, я все же встретил следующее, не успев выставить защиту. Я уже слышал радостный хохот нападающих, ноги подкосились, в ушах гудело, от мира отгораживала вязкая как вата тошнота.

«Не лучшее время, чтобы падать», — молнией пронеслась в голове, вероятно, последняя моя мысль. И тут справа и слева от меня раздались щелчки аппарации, и множество новых лучей, теперь уже с моей стороны, направилось на тех, в масках. Дальнейший бой я толком не видел. Как обрывки сна. И только настойчиво билась пульсом ускользающей жизни мысль — надо подойти и помочь тому парню на земле. Надо проверить, что с ним. Я медленно все оседал и оседал на землю, пока меня не подхватили чьи-то руки.

— Нимфадора, помоги ему, — бросил чей-то командный голос, и я с удивлением услышал, как та, что бережно держала меня, шепчет сквозь зубы:

— Задницу тебе начищу. Нимфадора. Вот назовешь меня хоть еще раз так — точно убью.

Меня бережно опустили на землю. Быстро ощупали, несколько движений палочки. Это, кажется, были диагностирующие, которые я так и не удосужился выучить. Думал, вот уж это мне совершенно ни к чему.

— На, пей, псих недолеченный, — услышал я ее тихий и ласковый голос, так не вяжущийся с резкими словами. — Палочку свою где потерял? — спросила она чуть погодя.

— У меня нет палочки, — прохрипел я в ответ. И попытался встать. — Там... там человек, ему надо помочь!

«Ну что же они все не поймут, там же человеку плохо».

И, вытряхивая из головы последние ошметки дурноты и боли, я бросился к фигуре, распростертой на земле.

Роджер лежал, неестественно выгнув шею, и был совершенно, полностью мертв.

Вокруг раздавались крики, кто-то суетился, бежал, командовал. Авроры пытались поймать тех, в масках, спасающихся бегством перед превосходящей силой. Кто-то тушил пожар, кто-то выводил дрожащих жену и детей Роджера из сарайчика с садовым инвентарем, что был неподалеку от их дома. Все-таки они успели спрятаться. Наверное, потому, что Роджер задержал нападавших. Кто-то стирал память прибежавшим на шум соседям, наводил порядок вокруг дома и в нем самом. Потом в газетах, наверное, напишут: несчастный случай, взрыв газа. Погиб глава семьи.

А я стоял над телом Роджера и никак не мог понять, как мне теперь жить дальше. Они опоздали. Нет, это я опоздал. И вся моя магия оказалась полностью бессильна. Тот мир потусторонних способностей нагнал меня и, впившись в мясо, откусил кусок сердца. Я не смог уйти из него.

Чья-то рука легла мне на плечо. Я испугался, что мне тоже сейчас сотрут память, но на меня внимательно смотрели зеленоватые глаза той женщины, что поила меня зельями. Совершенно фиолетовая прядка волос свешивалась ей на лицо.

— Ты в порядке? — тихо спросила она. — Знал этого парня?

Я не успел ответить. На меня обрушилась лавина хлопков и рукопожатий.

— Ну ты даешь!

— Лихо! — слышались возбужденные голоса.

— Один, без палочки!

— Пару ты ранил, а одному не бегать уже никогда, — заметил тяжелым скрипучим голосом невысокий мужчина со странной походкой. — В следующий раз один вот так не бросайся. Если бы мы не подоспели, они бы тебя в фарш уделали. А как ты тут оказался? — добавил он подозрительно.

Свет фонаря упал наконец ему на лицо, стал виден нервно вращающийся искусственный глаз.

— Я просто рядом тут живу, — прохрипел я, неопределенно махнув рукой в сторону своего дома.

— Ну-ну, — процедил он, внимательно окидывая меня с ног до головы подозрительным взглядом. — Ну-ну. Так, ребята. Все, уходим. Наши все целы?

— Джулиана зацепило, но он уже в норме.

— Я этого Джулиана от патрулирования точно отстраню! — прогромыхал мужчина, отвлекаясь на другое. — В каждой стычке его зацепляет. Отправится обратно в Хогвартс защиту учить! — ругался он, ковыляя по направлению к незадачливому Джулиану.

— Так ты знал его? — снова тихо спросила меня женщина, теперь уже с иссиня-черными волосами.

Я смог только кивнуть.

— Пошли с ребятами. Не стоит тебе сейчас быть одному.

И она приобняла меня за плечи.

— Ой, Тонкс, с кем это ты обнимаешься? А если твой пушистый друг узнает? — раздались у нас за спинами веселые голоса.

— Да идите вы в жопу, козлы, — крикнула она им без злобы, полуобернувшись.

— Там же его жена и дети, — попытался было еще сопротивляться я.

Но магический мир уже крепко держал меня за горло, притворившись легкой женской рукой на плече.

Она лишь покачала головой.

— Ими сейчас занимаются специалисты из Мунго. Поверь, мы с тобой тут точно бессильны.

Потом поддержала меня под локоть, как маленького ребенка. И мы аппарировали.

Так прошлая жизнь вырвала меня из уютного мира людей. Так я впервые вживую столкнулся с Пожирателями смерти. Так, потеряв сердце, я обрел поддержку и помощь там, где никогда не надеялся ее найти.

В тот вечер, когда погиб Роджер, Тонкс с напарниками утащили меня в какой-то паб. «Три дырявые метлы», что-то вроде того. И я напился. И они тоже. Кто знает, как бы сложилась моя жизнь, если бы они оставили меня тогда одного. Может, до утра я бы не дожил. Но волшебный мир решил, что я срочно понадобился ему. Часть меня умерла с Рождером, и места мне в привычной жизни больше не было. По крайней мере, до тех пор, пока я не остановлю этот мрак, пока не отомщу.

Я сам не заметил, как меня приняли в авроры.

— По факту твоего сольного выступления, — повторяла Тонкс и хлопала меня по плечу. — Голыми руками сражаться не каждый умеет.

Она удивительно быстро стала моим другом и наставником. Это незаметно вошло в привычку: угадывать настроение по цвету её переменчивых волос. Подхватывать предметы, легкомысленно сшибаемые ею на пути. Учиться приемам обороны и заклинаниям. И легкому взгляду на жизнь.

— Не тушуйся, — сказала она как-то мне, когда в отряде опять начали зудеть грифиндорцы. — Мы, барсуки, может быть, и получше их будем. Просто нам незачем об этом кричать.

И улыбнулась озорно и тепло. Что-то в ее взгляде, в ее улыбке, спрятавшейся в уголках губ, говорило о том, что лично ей абсолютно не важно все это деление на факультеты.

А вообще улыбаться нам было особенно некогда. В этот раз было еще хуже, чем в первую войну. И как-то становилось все темнее и безнадежнее. Наш хромоногий начальник успевал еще тренировать и натаскивать своих людей. Причем совершенно безжалостно. Его уроки не раз спасали мою шкуру.

— Вы нужны мне живыми. Сейчас и всегда, — гаркал он своим надтреснутым голосом.

И чувствовалась в этом такая решительность, что я понимал, что этот, пожалуй, и из-под земли достанет. И на тот свет заглянет, не поленится.

Мы были специальным отрядом Аврората, подчинявшимся больше Ордену, чем Министерству. Когда погиб Дамблдор, а потом и Грюм, многие из нас перестали официально служить и числиться в Министерстве. Кингсли что-то сделал с документами. Теперь нас как будто никогда и не было в Аврорате. Грустная ирония. Меня столько мотало между разными мирами, что в итоге я оказался не там и не здесь. Для человеческого и магического мира я как будто перестал существовать. Среди людей наверняка решили, что я погиб «при взрыве газа» в доме Роджера. Все же знали, какие мы были друзья. А теперь и в магическом мире меня тоже как будто не было.

В последний год войны мнимая реальность чуть не совпала с действительностью. Попросту говоря, я чуть не погиб.

Та операция по проникновению в министерство с самого начала была идиотской. Но мы хотели выкрасть и уничтожить магические списки маглорожденных волшебников. Надо было дать им шанс. А Кингсли не мог уже так подставляться. Хорошо хоть наши догадались послать меня одного. Тогда я был молодым и безголовым бесшабашным идиотом. Кроме того, мне было абсолютно нечего терять. Проникнуть незаметно внутрь мне удалось подозрительно легко, а потом сработали какие-то сигнальные чары. И я понял, что заперт.

Как сейчас помню — длинный коридор, гулкие шаги; где-то рыскали министерские служащие, охранники и парочка Пожирателей, ставших в этот последний год естественными посетителями министерства.

— Сейчас мы выявляющее заклятие пошлем — и ему хана. Не мог он никуда далеко уйти, — услышал я чей-то голос, дрожащий от предвкушения забавы.

И приготовился дорого продать свою никчемную дурацкую жизнь. И принять мучительную смерть, при мысли о которой предательский голос шептал в ухо: «И зачем ты сюда вообще вернулся? Мог бы так и оставаться всегда с людьми. Сидел бы сейчас в лаборатории. Изучал бы вирусы и хромосомы…»

В гулком коридоре любой звук слышен издалека. Или это ощущение близкой смерти так обострило все чувства? Я кожей чувствовал чей-то сердитый шепот на том конце коридора:

— Да вы что! Тут за стеной важная документация за последнюю тысячу лет. Под чарами архивации. С ней нельзя рядом никакого магического воздействия. Угробите все архивы, к Мордреду. Я сам сейчас проверю.

И я услышал приближающиеся шаги. Ближе. Неотвратимее. Я сжал палочку в руках и понял, что не смогу напасть первым. Я убивал в бою, но вот так, выскакивая из темного угла... Не могу. На одинокого противника — не могу. Те-то все остались в другом конце коридора. Все же он их этой своей архивацией напугал. Зануда.

Плотное дерево палочки насмешливо потеплело в руках. Что? Не посмеешь? Эти секунды растянулись в вечность. И я снова подумал, какой же я дурак, что вернулся. Волшебники сходят с ума, захлебываясь от ненависти. Я бы мог просто жить среди людей.

А потом я вспомнил Рождера. Вот он просто мирно жил когда-то на свете. А еще я подумал, что нет в смерти ничего страшного. Совсем скоро я встречусь с Роджером.

И тут ко мне подошел тот парень. Он осветил ярким Люмосом стену напротив меня. Посмотрел прямо мне в глаза. И сделал какое-то движение палочкой. Я не понял, для чего. Рыжий. Один из этой большой волшебной семьи. Уизли. У них пятеро или семеро детей, и все были с нами в Ордене, и только этот один, гаденыш, ушел служить в министерство. Снюхался с Пожирателями.

Гаденыш же тем временем только пожал плечами, скривился и сказал очень громким голосом, поворачиваясь ко мне спиной:

— Тут никого нет. Он, должно быть, побежал в другую сторону. И вы его упустили, олухи.

— Но-но-но! Ты не зарывайся!

— Крыса министерская!

— Бумажный червь! Мы лучшая и боевая элита.

— Ну так докажите это, — как-то устало сказал он, уже уходя от меня, оставляя в спасительной темноте.

Я тогда, пока выбирался, дал себе слово, нерушимую клятву, если хотите — если я выживу, если он выживет и если все закончится как надо — я буду выступать на суде в его защиту. Расскажу, как он меня спас. И я даже имя его запомнил тогда, хоть у меня и ужасная память на имена — Перси. Перси Уизли.

Со стороны, наверное, кажется, это все ерунда. Подумаешь, помог остаться незамеченным. Не навел на след. Заклятие еще такое наложил, чтобы на меня сигнализация не срабатывала, когда рукой с палочкой возле меня махал. Не так уж, видать, и боялись его архивы магических воздействий. Но он мне жизнь спас тогда. И да, наверняка моя жизнь не так уж дорого и стоила. Но другой у меня нет. А той, что есть, я обязан ему.

Тот день в министерстве был как островок тишины. А потом действительность снова прыгнула на меня, поволокла, обдирая кожу об острые камни. На войне как на войне.

Тонкс большую часть времени была в министерском Аврорате. Я на подхвате — на той его стороне. Была усталость. Злость и отчаянье. Холод и дурацкий снег. Запах гари и крики, преследовавшие меня даже во сне. Но по крайней мере я не жалел больше, что вернулся. У меня был должок одному рыжему магу. Для отдачи которого стоило дожить до конца войны.

А потом этот конец наступил. Честно говоря, я никогда, в самых жутких кошмарах не мог представить, что все будет вот так. Бессмысленным и безумным побоищем в школе. Во вспышках проклятий и грохоте рушащихся перекрытий я видел иногда лица друзей и врагов, а потом снова все перекрывали отчаянные вспышки. У меня немного полегчало на сердце, когда я увидел своего Перси Уизли, оборонявшего Хогвартс наравне с нами. Это было как-то правильно. Проклятия летели, не разбирая дороги. И я уже не мог понять, то ли это проклинал я, то ли стремились убить меня.

А потом наступила тишина. Воспоминания все еще часто накрывали меня с головой. Я снова очутился в Большом зале. Вглядывался в лица выживших и убитых. А потом я увидел ее и понял, что никогда, собственно, не верил, что разноцветная как радуга, переменчивая как ветер, легкомысленная и неловкая, как только что родившийся слоненок Тонкс могла погибнуть. Вот так — рука об руку со своим мужем, оставив малолетнего ребенка, потеряв навеки яркость волос. Я никогда не знал, что когда метаморфы умирают, их волосы теряют цвет.

Это было ужасно. Что-то окончательное. Я все вглядывался и вглядывался в ее лицо, острый нос, пустые, глаза, теперь без улыбки. Вспоминал ее шутки, озорной смех, искренние извинения и неподражаемый испуг, когда она неловким движением сшибала меня с ног. При аппарации, на тренировке, в гостях. Только она одна умела так искренне и неподдельно пугаться, извиняясь каждый раз, как в первый. А теперь ее глаза бессмысленно смотрели в звездный потолок Большого зала. А закоченевшая рука лежала совсем рядом с рукой Люпина. Только рядом. Я помнил, как они обычно держались за руки. От одного взгляда на них начинало искрить. Я не знал совсем ее мужа, но был всегда абсолютно уверен, что ему очень повезло.

А потом я увидел детей. Много погибших детей. Никакая победа того не стоила. Ни одна война, ни одно торжество справедливости и светлых сил. Там был такой мелкий щуплый мальчишка. Его родители были обычными людьми, я сразу это понял. И по их манере держаться, и по тому, что они попали к телу сына только на следующий день. В их взглядах сквозила такая неуверенность. И недоверие. Они все время как будто надеялись, что вот сейчас они проснутся, а дурной сон закончится.

Я всматривался в застывшие фигурки убитых детей: мальчиков и девочек, совсем мелких, как тот мальчишка, и уже почти совсем выросших, как одна девочка с красивыми золотистыми длинными волосами и загнутыми ресницами. И на следующее утро я решил уходить.

Единственная вещь, которая могла бы меня задержать, — долг жизни перед Перси Уизли. Но я видел его вчера. Среди осажденных. В кругу семьи, когда они рыдали над погибшим. Он вернулся к своим, и моя помощь была ему больше не нужна. Мне можно было просто уйти из этого обезумевшего мира. Явный предатель оказался героем. Явный мудрец и друг всех детей — подлым человеком с сомнительной репутацией. Я несколько лет воевал за победу. Но никогда не желал ее получить такой ценой.

Мне казалось, среди людей все же как-то честнее. И я решил вернуться к ним. На этот раз окончательно. Палочку я молча оставил на столе директора. В те дни в школе была такая неразбериха, что все двери были открыты. И ушел тихо, ни с кем, кроме убитых, не прощаясь.

Мир, откуда я уходил, кажется, навсегда, легко принял меня обратно. Мгновенно вспомнились тысячи бытовых мелочей. За пару лет моего отсутствия появилось много других улучшений и усовершенствований. Вернуться было так легко, как будто я и не жил при волшебных светильниках и домовых эльфах.

Родители были рады вновь получить весточку от меня. Последний раз я писал, сидя в баре после очередной стычки с Пожирателями. Не совсем уверенный в том, что увижу своих когда-нибудь еще. Чтобы они не совсем меня потеряли, я рассказал, что хочу немного попутешествовать, поискать себя, посмотреть другие места. Пожить вдалеке от цивилизации. В общем-то, даже не наврал. Так что сильно они не волновались. Продали наш дом, «раз ты там все равно не живешь». Решили уже окончательно обосноваться в Австралии, встретить там старость.

Оставленной ими суммы мне хватило на квартирку в мансарде. Окна были прямо в потолке, последние несколько пролетов ко мне подниматься надо было по узкой винтовой лестнице. Но это были мелочи. Выглянув в окно моего жилья, прилепившегося ласточкиным гнездом под самой крышей высокого дома, я мог бы даже искры пускать, если бы того захотел. Пока горячие брызги летели бы на землю, люди вполне могли подумать, что это падающие звезды. Я даже рад был переселиться, оставив места моего детства и случившийся там кошмар в далеком прошлом.

Жалко только, с женой Роджера я потерял всякую связь. После трагедии они продали дом и уехали в неизвестном направлении, не оставив никаких координат друзьям или соседям. Наши ребята постарались на славу и восстановили там все, изобразив взрыв газового баллона в саду. Поэтому денег от продажи дома Роджера им должно было хватить, чтобы устроиться в любом уголке мира. Сменив дом на квартиру, тишину пригорода на практически центр пыльного суматошного города, я как будто получил возможность начать жизнь заново. С чистого листа.

А вот в университете, оказывается, меня ждали, как ни странно. Финансирование за последние годы увеличилось, и лаборатория смогла замахнуться на такие проекты, о которых раньше мы и не мечтали. Я получил повышение по службе, повышение оклада и интереснейшую работу. По выходным я любил работать в пустой лаборатории. Никто не отвлекал болтовнёй, были только я и исследования. Свои отгулы я брал на неделе, чтобы наслаждаться тишиной в полупустом буднем парке. Он располагался совсем недалеко от моего дома. Если встать на цыпочки, можно было увидеть верхушки деревьев. Осенью они становились золотыми, и редкие одинокие листья дрожали на ветру последней улыбкой солнца. А по весне их накрывала зеленая дымка, волнами обнимающая город.

Жизнь влилась в привычную рутину. Те же маршруты, тот же кофе с красной полоской на боку, тот же булочник из пекарни напротив. Только на работе постоянно происходили события. Открытия и разочарования, провалы и успехи очередных экспериментов. И меня это вполне устраивало. Мне казалось, я исчерпал приключения своей жизни до дна. И теперь могу просто тихо ждать своей старости, которая у меня, к сожалению, как у волшебника, наступит совсем не скоро. Мне казалось, я достиг той точки существования, когда все меня совершенно устраивало.

А однажды утром я заметил огромного Орла.

Свободный. Сильный. Могучий. Не сожалеющий ни о чем, знающий свой путь, свою природу и свое предназначение, он гордо реял над парком, расправив свои мощные крылья.

Ветер гулял в его перьях, отчего казалось, что он по-бандитски гнет пальцы, а уж когда округу огласил его громкий вскрик, это сходство стало разительным. Я глаз не мог оторвать от великолепной птицы. И все боялся, что он улетит, и я его больше никогда не увижу. Вечером этого дня я впервые зажег Люмос. Вместо лампочки. И даже не заметил этого. Просто щелкнул пальцами. Я решил тогда быть осторожнее, чтобы не устроить чего-то подобного в лаборатории. А на следующее утро с облегчением опять заметил Орла над парком. Почему-то мне казалось, что если он рядом — то все будет в порядке. С этим миром. И со мной.

Когда я брал отгулы прямо посреди рабочей недели и гулял в парке, то любил наблюдать за полетом Орла уже с другого ракурса. Его плавные, неспешные движения были прекрасны, откуда на них ни посмотри.

Однажды я так засмотрелся на небо, что не заметил стоящей передо мной маленькой леди и чуть не споткнулся о нее.

— Ой, простите, — сказала она мне, мило улыбаясь. — Вечно я на всех налетаю…

Она так странно полурастягивала, полусжимала гласные в словах, что я не выдержал и спросил, откуда она родом. Леди заливисто рассмеялась в ответ и сказала, что родилась в Новой Зеландии. И посетовала на то, что акцент вечно ее выдает.

У нас сразу нашлось много общих тем, потому что все же Австралия больше похожа на Новую Зеландию, чем на Англию. А мне хотелось представить себе окружение моих родителей не только с их слов. Мою знакомую из парка звали Одри, и у нее были очень занятой муж и тот самый Орел. Да, он оказался их семейной ручной птицей. Первый раз, когда он спикировал ей на плечо, я уже хотел вспомнить былые военные навыки и броситься защищать даму. Но помощь, как оказалась, нужна была скорее мне. Орел умостился на ее плече и так грозно посмотрел на меня, что я уже начал подумывать о бегстве.

— Это наш Орлан. Он замечательная птица. Пообещайте, что никому про него не расскажете? Все же он очень редкой мадагаскарской породы, мало ли куда его захотят забрать, — затараторила Одри.

При словах «редкой породы» Орлан приосанился еще больше и взглянул на меня с таким высокомерием, что я немедленно почувствовал себя жалким грязнокровкой перед судом министерства.

С этими двумя было удивительно легко. Они словно были всегда в моей жизни, как старые сказки или близкие родственники, живущие неподалеку. Так что я даже не очень удивился, узнав, что она волшебница. Не знаю, как, но она догадалась, что я волшебник. Женщины вообще очень внимательны в таких вещах. Хитрая маленькая леди решила провести эксперимент, чтобы удостовериться в своих подозрениях. В парке был холм, поросший колючим терном, и высокая крутая лестница, ведущая на него. Одри попросила меня подняться с ней наверх, а потом, дождавшись, когда я отойду подальше любоваться видами, подошла к проклятой лестнице и оступилась. Только легкомысленные маленькие леди способны на такое. Падая по бетонной лестнице, она вполне могла сломать себе руку или даже шею. Я был слишком далеко, чтобы подбежать, и поэтому неосознанно протянул к ней руки, поддержав магией, забыв обо всем на свете от испуга. Она же торжествующе рассмеялась и быстро подошла ко мне, подпрыгивая от осознания своего торжества.

— Я так и знала! Так и знала, — ликующе повторяла она, лучисто улыбаясь и озорно заглядывая мне в глаза. — Вы тоже волшебник!

— Зачем же тогда проверка? — резонно заметил я.

— Ничего-то вы, мужчины, не понимаете в жизни, — отмахнулась она.

С тех пор нашей любимой игрой стали искры. Признаться честно, в их с Орланом компании мне все время хотелось отправить в пляс маленькие разноцветные светлые точки, но я сдерживался, не желая пугать приличную леди. Теперь же мы садились на вершине того самого холма и пускали искры. Кто дальше, выше, ярче. А однажды из моих искр вдруг сложилась птица. Наверное, это Орлан так повлиял.

— Совсем как у Перси, — ахнула она.

Я решил тогда, что это совпадение. Мало ли на свете волшебников, носящих это имя.

Момента, когда потерял магию, я даже, собственно, не заметил. Так, наверное, некоторые привидения не замечают того, что давно уже являются мертвецами. Вечером я щелкнул пальцами, а света не появилось. И на следующий день. И потом опять. Я вдруг почувствовал, как будто часть моей жизни ушла. Испарилось мое легкое, печень или селезенка. Странное ощущение пустоты поселилось в груди. Впрочем, пустота там была всегда.

Я решил, что судьба наконец-то решила помочь мне определиться.

— С кем вы, дорогой друг? — спросила она меня.

И видя, что я все еще колеблюсь, после стольких-то лет, просто отрезала мне путь к отступлению. Не то чтобы я сожалел. Подумал, что это справедливо, и магия попусту выкинула меня, раз я ею не пользуюсь в полную силу. Жалко только было наших искристых посиделок с Одри. Я решил поменьше ходить теперь в парк, чтобы избежать встречи с ней. Я прекрасно помнил, как маги относятся к сквибам. Но однажды я задумался над очередным интересным проектом и пошел привычными тропами там, где мы обычно гуляли с Одри. И, конечно же, сразу же наткнулся на нее. Растерянную, растрёпанную. Немного заплаканную. Она тут же рассказала мне о постигшем магический мир катаклизме. По-женски путано и сбивчиво, перебивая себя и ударяясь в ненужные подробности. Картина вырисовывалась неприглядная.

Я тут же отправился показывать ей не-волшебные магазины, впервые почувствовав полезность своего междумирного существования. Объяснил, как пользоваться микроволновкой и полуфабрикатами. Наблюдая за тем, как она по-детски радуется всему: кофемолке, электрочайнику, пылесосу, я все больше и больше понимал с ужасающей ясностью, что мне придется вернуться в их мир. Опять. Хотя бы на время.

Когда я шел в Министерство в этот раз, у меня почти так же, как в прошлый, суматошно стучало сердце. Во-первых, я не знал, как теперь туда можно войти. А во-вторых, я чувствовал какую-то окончательность, непоправимость принятого решения. Столько лет убегать от этих безумцев, чтобы потом заявиться к ним самому. Мне повезло, ждать долго не пришлось. И у бывшего входа, а ныне окончательно разгромленной телефонной будки, показалась фигура волшебника. Что-то было в нем неуместное среди мирной не-магической жизни. Он шел, ссутулясь, как-то растерянно засунув руки в карманы. Плечи его были опущены, как будто груз всего мира лежал на них вот уже добрую дюжину лет. И тем не менее он шел очень быстро. Стремительно разрезая сопротивляющийся ему не-магический воздух.

— Извините, — обратился я к нему. — Я бывший аврор, и мне нужно попасть в министрество. А я не знаю как..

— Все мы тут бывшие, — ответил он мне, чуть усмехнувшись.

А я потерял дар речи. На меня смотрели голубые глаза Перси Уизли.

— Следуйте за мной, — бросил он, как будто не заметив моего замешательства.

Решительно развернувшись, он пошел вперед, а я поспешил за ним, гадая про себя, вспомнил он меня или нет…

Мы протиснулись в какую-то щель между домами, отодвинули строительный щит и начали спускаться по узкой запылённой лестнице куда-то в глубокие подземелья. Мой провожающий светил нам под ноги обыкновенным китайским фонариком.

«Как странно все-таки устроена жизнь — думал я, спускаясь все глубже и глубже. — Думал ли я тогда, давно, когда прощался с жизнью в министерских коридорах, что человек, зажигавший Люмос, будет вот так же как ни в чем не бывало использовать обыкновенный фонарик, провожая меня на встречу?»

— Вы на работу пришли устраиваться? — прервал он мои размышления. — Если хотите, можете прийти в наш транспортный отдел. Нам очень не хватает молодых сотрудников, разбирающихся в магловском мире.

— Я по другой части, извините, — пробормотал я в ответ.

— Да ничего страшного, — махнул он рукой. — Но если вы все же передумаете — мой отдел вот тут. И я почти все время там, — а потом внезапно улыбнулся озорно и добавил: — Думаю, выход из министерства вы и в этот раз найдёте сами.

И я просиял, готовый рассыпаться в благодарностях и броситься ему на грудь, но он только махнул рукой.

— Не за что. Да и некогда. Идите же уже, — и скрылся за дверью.

А я решил, что, устроившись в Лабораторию, обязательно найду способ вернуть волшебникам их магию. Тем более, что в одном из недавних разговоров Одри сказала, что ее фамилия Уизли.