Вино и официантки (джен)

У Дазая есть фетиш. Наблюдать, как Чуя Накахара напивается. Как становится более расслабленной вечно напряженная спина, как смягчается взгляд, а на щеках начинает играть легкий хмельной румянец.

Чуя любит красное. И Дазай тоже любит. Любит следить, как расцветают от случайных винных капель тонкие губы. Наблюдать за тем, как целенаправленно язык Чуи слизывает с них эти капли.

Дазай пьет иначе. У него на губах не остается никаких следов. Но не раз, и не два, наблюдая за пьющим Чуей, он ловил себя на том, что машинально повторяет языком его движения.

Красное определенно лучше, чем белое. Чуя держит бокал у самого лица, и причудливо преломляющийся свет создает иллюзию, что его щеки пылают куда сильнее, чем на самом деле. Раскрасневшийся Чуя нравится Дазаю. Особенно такой, с поплывшим взглядом, расслабленно откинувшийся назад. Дазай смотрит, как он пьет, и вздрагивает от каждого глотательного движения.

Чуе хочется помочь. Подлить вина. Отобрать бокал и поднести к его губам самостоятельно. Забраться к нему на колени и поить из своего рта, ощущая каждый глоток, как собственный. Обязательно проливая часть жидкости. Чтобы красные ручейки струились у Чуи по подбородку...

С последним тот справляется сам, изредка проливая вино. Особенно если сильно набирается. И Дазай опять думает, что красное — лучше, чем белое. Потому что потеки на коже выглядят до неприличия сексуально. Дазай жадно следит за движением каждой струйки, разрываясь от желания подхватить очередную из них и вернуть назад, повторяя проделанный ей путь в обратной последовательности. Вверх, по шее, плавно огибая подбородок, и еще выше, к губам, протолкнуть пальцы в рот... Ведь они не хотят, чтобы такое дорогое вино пропало? И пока Чуя сосет его пальцы, сделать то же самое другой рукой. А когда не останется рук, начать собирать капли языком.

Вместо этого Дазай просто смотрит, не двигаясь с места. Смотреть тоже увлекательно.

Маленькие красные змейки скользят под одежду. Это выглядит горячо. Еще горячее представлять, как далеко они могут спуститься, если их не останавливать.

Чуя, конечно, аккуратен и старается быстро привести себя в порядок. Только когда координация движений нарушена, получается не очень хорошо.

Иногда Дазай даже порывается помочь, но Чуя с завидным постоянством отталкивает его руки. Потому что ему не нужна помощь!

Даже когда его шатает, а язык заплетается.

Чуя управляет гравитацией и может сохранять вертикальное положение, сколько бы ни выпил. До тех пор, пока не вмешивается Дазай. Отменить его способность и смотреть, как Чуя сшибает углы, весело. Слушать, как он сыплет при этом ругательствами, — возбуждающе. Получается грязно, эмоционально и очень пошло. В духе уличной шпаны и портовых шлюх. Дазай знает, что Чуя из первых, но предпочитает думать о вторых. И о том, что рот, исторгающий такие слова, просто обязан делать и другие грязные вещи.

Пьяный Чуя говорит потрясающе. Медленно, пытаясь собрать воедино разбегающиеся мысли. От того, как он тщательно проговаривает слова, порой не попадая в буквы, по коже бегут мурашки. После выпитого голос Чуи становится низким. В нем прорезается легкая хрипотца. И Дазай, не задумываясь, поставил бы в озвучку порнофильма то, как Чуя произносит его имя таким голосом.

А еще после вина ему всегда жарко. Мотоциклетная куртка летит с плеч, оставляя Чую в тонкой футболке. У него острые ключицы и худое, жилистое тело. Чуя дергает черный чокер на шее, и Дазай ловит себя на мысли, что хотел бы запустить под него пальцы сам.

Может быть, даже слегка перекрутить кожу, создавая легкий эффект удушения, пока притягивает Чую к себе. Думать о том, что произойдет потом, волнующе и одновременно больно. Потому что, несмотря на все фантазии, поставил бы Дазай на удар.

Ворот футболки терзается ещё активней. Дазай смотрит на эти рваные движения, и мысленно взывает «ну, сними уже!».

Чуя оттягивает ворот вновь и вновь, но никогда не снимает.

Сестрица Кое всячески пыталась привить Чуе манеры. Потому в начале пьянки он цивилизованно берется за бокалы. Это глупо и даже смешно. Ибо вытащить хулигана с улиц куда проще, чем вытащить из таких улицу. И, нарезавшись как следует, Чуя принимается хлестать из горла.

Дазай даже не думал до их знакомства, что бутылка во рту может выглядеть настолько сексуально.

У него непроизвольно начинает вставать, когда губы Чуи плотным кольцом обхватывают горлышко.

Ох, а как он пьет!

Даже в этом состоянии обожающий дорогие вина Чуя продолжает смаковать.

Он глотает медленно, неспешно, запрокидывая голову и прикрывая от удовольствия глаза. То и дело отстраняет от себя бутылку, чтобы посмотреть ее на свет. Скользит влажными губами по горлышку, собирает с него языком темно-красные капли. Вталкивает внутрь бутылки кончик языка, откидывается назад и замирает, позволяя жидкости стекать по нему в рот...

А Дазай не может отвести взгляд от этого действа. Он подносит свой собственный бокал почти к уровню глаз, чтобы скрыть за ним пылающие щеки и само то, насколько откровенно он пялится.

Чуя медленно выпускает изо рта бутылку. Лишь для того, чтобы через секунду заглотить снова. Между ним и горлышком повисает красноватая ниточка слюны. А под Дазаем плавится мебель. На лбу выступает испарина, а от ставших слишком тесными брюк, кажется, вот-вот пойдет дымок.

Он уверен, что можно кончить без рук, просто наблюдая, как Чуя перекатывает во рту горлышко винной бутылки.

Ненавидит Дазай только одно: момент, когда у Чуи в глазах появляется хищный, охотничий блеск. Это значит, что даже если они начинали пить где-то наедине, дальше Чуя идет по барам. И Дазай идет с ним. Просто потому, что не может не идти. Это сильно отдает мазохизмом. Ведь у Чуи тоже есть свой фетиш.

Он не интересуется парнями. Зато мастерски умеет клеить девушек. И особым вниманием у него пользуются обычные официантки. Что такого исключительного есть в девицах, разносящих еду, Дазай понятия не имеет. Глядя, как Чуя зажимает очередную из них, он ощущает жгучую злость. Она разъедает изнутри, как кислота. И болит от нее не меньше. Дазай смотрит на окружающее его веселье и хочет убивать. Свои самые жестокие, рискованные планы он придумывает, наблюдая, как одетые в униформу девчонки срывают с губ Чуи поцелуи.

Дазай ненавидит официанток до глубины души. Их смеющиеся лица, руки, так нахально забирающиеся к Чуе под одежду. Ненавидит даже то, что на эту работу вечно нанимают таких смазливых. Он не делает различий между теми, с которыми Чуя был, и теми, с кем нет. Потому что тому тоже без разницы. Оказаться в его постели может любая. Не сегодня, так завтра.

Дазай наблюдает за этим так часто, что невольно начинает анализировать и изучать. Не Чую. Тот проанализирован и изучен давным-давно. Коротая время за столиком, Дазай вдумчиво и лениво препарирует жизнь соблазняемых Чуей девиц. Складывает их дешевые наряды, усталость на лицах, проступающие изредка синяки, нервозность, раздражительность и прикрытые косметикой слезы в общую картину неудавшейся, никчемной жизни. Так же методично и бесстрастно, как складывал бы биолог в банку внутренности вскрытых им лягушек.

Раз за разом он ловит себя на мысли, что подобное даже не жизнь, а скорее унылое, бесполезное существование. Это не меняет вкусов Чуи, зато позволяет ощущать собственное превосходство. И немного отзывается в душе мрачным удовлетворением.

А затем исследовательский интерес идет дальше. Чуя забирается очередной девице под юбку, и Дазай поступает так же.

С той лишь разницей, что вместо юбки он предпочитает забираться в голову.

Он премило болтает с хорошенькой официанткой в кафе возле набережной. У нее красивые длинные волосы, густые ресницы и глаза испуганного зверька. Дазай улыбается ей, пока они говорят о бедах и неудачах, что были у нее в жизни. Он сочувственно кивает, утешая со всей искренностью, на которую способен. А еще ненавязчиво приправляет каждую утешающую реплику своими рассуждениями о том, почему дальше может быть только хуже. И, признаться, давно он не старался быть настолько красноречивым и убедительным.

Дазай смотрит, как неуверенность и грусть на хорошеньком личике сменяются тоскливым отчаянием, и ему хорошо. Так безумно хорошо, что он сам подсказывает ей единственный возможный выход.

Когда пару дней спустя волны выносят на берег раздутое от воды тело, ему становится лучше вдвойне. Дазай мысленно делает пометку, что усилия были потрачены не зря, и не может перестать улыбаться. Он достаточно давно в мафии. Так что к крови на своих руках привык. Но никогда прежде ему не доводилось убивать людей обычными ласковыми словами. Шантажом и угрозами — да. Но так ненавязчиво и играючи — ни разу!

Это отдает мистикой, таинственными древними заклинаниями и почти божественной силой. «Психологией» — подсказывает тонкий глас рассудка. Но Дазай его не слушает.

Он настолько взволнован результатом, что, поддавшись порыву, огибает суетящихся над трупом людей и входит в воду. Прямо так, не снимая ботинок. И как есть, в костюме и плаще, идет дальше до тех пор, пока волны не захлестывают его с головой.

В феврале вода обжигающе холодная. От нее тело сотрясает крупная дрожь. Пропитавшаяся одежда липнет и сковывает движения, увлекая на дно своей тяжестью. Но Дазаю все равно.

Он не помнит имя погибшей девчонки. Выкинул его из головы, как мусор, едва только встал из-за столика того кафе. Но прочувствовать, что именно она испытывала, когда тонула, хочется до ломоты в костях, до вливающейся в рот воды, до сведенных судорогой пальцев.

Ощущения остаются с ним еще какое-то время после того, как его вытаскивают. Разумеется, Дазай просчитал подобный исход прежде, чем шагнуть в воду. Факт, что, в отличии от нее, его спасли, тоже добавляет плюс в копилку собственной значимости.

«Ты сам знаешь, что просто выбрал место, где много людей» , — ехидничает внутренний голос. И он, разумеется, прав. Но Дазаю плевать.

Он растерянно хлопает глазами, на ходу сочиняя трогательную чушь для спасших его людей.

— Меня так потрясла эта трагедия, — говорит он, подпустив в голос печали. — Смерть прекрасной юной девушки ужасна! Я настолько сильно расстроился, что мне захотелось умереть следом. Чтобы ей было не так одиноко...

Зубы стучат от холода, выбивая мелкую дробь, и, что крайне удачно, этим мешают ему смеяться.

Он является в кабинет босса с опозданием почти на полтора часа. Мокрый, всклокоченный, без одного ботинка, и с ходу объявляет, что пытался покончить с собой.

Дазай ждет чего угодно — криков, выговора, наказания...

Сочувствия? Вопроса, что у него случилось?

И не получает ничего.

Они переходят к обсуждению текущих дел как ни в чем не бывало. Дазай втягивается в разговор, мысленно отмечая, что такое спокойствие немного обидно.

Да, он говорит о своем желании умереть практически с самого детства. По огромному множеству причин. И выражение усталой досады на непутёвого воспитанника, которое проскальзывает в такие моменты на лице Мори, — одна из них. Но сегодня он впервые переходит от простых разговоров и чрезмерного риска на заданиях к настоящей попытке. Ладно. К ее убедительной имитации. Важно ведь лишь то, как это выглядит со стороны?

Потому Дазай хочет получить в ответ более эмоциональную реакцию.

В глубине души он знает — именно поэтому Мори ее и не выдает, хотя явно раздражен выходкой. Все что достается Дазаю — это удивленно вздернутая бровь и ироничная улыбка, адресованная его внешнему виду. Никакой злости. Но нарочитой, спокойной вежливостью, которой сочится голос Мори, можно убивать.

— В следующий раз, пожалуйста, делай это в нерабочее время, Дазай-кун, — произносит он, не отрывая от Дазая цепкого внимательного взгляда.

— Я буду стараться держать себя в руках, босс, — склоняет тот в ответ голову.

Не потому, что чувствует сильное почтение или вину, а чтобы скрыть рвущуюся наружу улыбку. Мори с одного взгляда уловил самую суть, — повторить ещё раз Дазаю действительно хочется.

Чуя злится куда более красочно. Когда Мори наконец-то отпускает их, и они удаляются от его кабинета на достаточное расстояние, на Дазая спускают всех собак. Чуя орет так, что закладывает уши, не стесняясь при этом в выражениях.

Злой, орущий Чуя Дазаю тоже нравится. Настолько, что в половине случаев он специально сам его выбешивает. Потому что в такие моменты Чуя — чистый огонь. Он бросается непристойностями, а воздух вокруг него вибрирует.

И его отчаянно хочется заткнуть. Например, поцелуем. Сгрести прямо сейчас в охапку, прижать к стене и жадно впиться в губы, наплевав на активные попытки вырваться. Прошептать какую-нибудь пошлость, вроде «Я едва не умер и теперь хочу трахаться. Ты подойдешь» . Что такое пара лишних переломов?

Вместо этого Дазай брезгливо стаскивает мокрую одежду, слушая вполуха. И о своих умственных способностях, и о том, каково было его ждать, и, отдельную, особенно чувственную речь — о самой идее суицида. Даже улыбается в ответ. Он не думает, что Чую действительно волнует его здоровье. Но вызывать у него бурные эмоции приятно.

Так что он почти не огрызается на гневные реплики. Просто переодевается в сухое, пока Чуя презрительно кривит губы, говоря, что все самоубийцы — жалкие ничтожества. И он в кои-то веки прав. Припоминая, как легко получилось толкнуть за край сегодняшнюю девчонку, Дазай готов аплодировать этой внезапно проснувшейся догадливости.

«Да! — соглашается он мысленно. — Все твои официантки жалки и абсолютно ничтожны!»

А еще на языке крутится злорадное, распирающее его изнутри: «Но теперь я тоже буду с ними играть!»

Обещание звучит как вызов и остается невысказанным. Всего лишь еще один запрятанный внутри секрет. Дазай оставляет его себе, вместе с мыслью, что при правильном обращении даже официантки могут оказаться не так плохи.

Вывод несколько преждевременный. Ведь для чистоты эксперимента его нужно повторить много раз.

Поэтому он повторяет. Снова и снова.

Они ходят по тем же заведениям, и от развлечений Чуи Дазая все так же тошнит. Но теперь он знает прекрасный способ заглушить свою боль. И не только эту. Люблю боль вообще.

* * *

— Стоит завалить какую-нибудь девчонку, и настроение улучшается, — пьяно делится с ним чиркающий зажигалкой Чуя.

Рука в черной перчатке отставляет прочь пустую бутылку и берется за следующую.

Они сидят друг напротив друга в большом баре на окраине Чайна-Тауна. Сквозь плывущий по залу табачный дым отлично видно, как в голубых глазах Чуи разгорается знакомый охотничий азарт. Дазай пропускает его через себя и не чувствует больше злости. Скорее наоборот: он уверен, что собственные глаза горят не хуже.

Уже какое-то время они подыскивают себе девушек для развлечений на пару. Хотя в голове Дазая понятие «завалить» носит иной, более зловещий смысл.

Он лениво скользит взглядом по залу, выделяя снующие тут и там силуэты в белых фартуках, и согласно смеется. Мысль, что Чуя не одобрит его игр, если все ему рассказать, отзывается внутри веселым мстительным задором и только подстегивает.

— За прекрасных официанток этого заведения! — предлагает Дазай тост и опрокидывает в себя первую рюмку.

Тосты Чуя одобряет и с энтузиазмом поддерживает. Этот — винтажным «Maison Bouey» две тысячи девятого года.

Они не сходятся почти ни в чем, включая напитки. И все-таки остаются неуловимо похожими.

Чуя выбирает вина придирчиво, тщательно, по множеству мелких деталей, на которые Дазай никогда бы не посмотрел.

Самому ему куда ближе и понятнее крепкие напитки, пьющиеся залпом и обжигающие горло. Он не чувствует оттенков вкуса. Вся эта пряность, дымные ноты и долгое послевкусие, о которых говорит Чуя, проходят мимо него.

Зато Дазай явно улавливает глубоко спрятанную печаль в улыбке проходящей мимо официантки. У нее слегка дрожат плечи, а в уголках губ залегла трагическая складка. И это — уже неплохой повод заглянуть глубже.

Дазай знает множество признаков, позволяющих вычислить несчастную, потерянную душу, готовую шагнуть за край. Он ведет отбор девушек, подходящих под его увлечения, внимательно и скрупулезно. Так же, как Чуя выбирает вино.

На вино Дазаю искренне плевать. Но увлеченность Чуи он понимает. Потому что сам с не меньшей страстью упивается эмоциями, разрушающими людей изнутри.

Дазай многое мог бы рассказать о том, насколько ярко выраженным бывает отчаяние. Как оно будоражит кровь. Или как, взяв за основу одно лишь чувство вины, закрутить его во взрывоопасную смесь, вроде коктейля Молотова. Порассуждать про оттенки страха или удивительные грани безумия... И наткнуться на недоумение в глазах Чуи.

Это кажется забавным, но Чуя, тот самый Чуя, которого Дазай отчаянно ревновал к девушкам, понимает в их чувствах не больше, чем он сам — в благородном дорогом алкоголе. Ему так же не интересно заглядывать дальше внешности, как Дазаю — разбирать вкус.

Они с Чуей разные. Но так чертовски одинаковы, что это сближает. Дазаю кажется, что сближает. Что до Чуи — то он наверняка ни о чем таком даже не думает. Уж точно не когда пьет. Сейчас его интересует совсем другая близость.

— Ты должна помочь нам, — улыбаясь обращается он к официантке, принесшей закуски. — Мы с другом поспорили, у кого выпивка лучше. Нужно третье мнение. Так что ты, — палец Чуи утыкается в бейдж, — Хэруко, пробуешь и выбираешь.

Началось... Дазаю одновременно хочется и закатить глаза, и рассмеяться.

— Мне нельзя пить на работе, — пытается отказаться она.

— Конечно, можно, — улыбка Чуи расцветает еще шире. — Нам нужно делать следующий заказ, а мы никак не можем определиться. Это почти то же самое, что и посоветовать.

Он отодвигается на противоположный край, освобождая место рядом с собой.

— Мы же не собираемся тебя спаивать. Просто немного попробуешь, и скажешь, что лучше. Садись.

Он кивает на сиденье, всем своим видом источая дружелюбие и — Чуя вряд ли осознает это — властность. Должность одного из главарей Портовой Мафии накладывает свой отпечаток. Так что даже когда он всего лишь просит, ему тяжело отказать.

Руки Чуи приходят в движение, как только Хэруко оказывается рядом.

— У вас тут отличный выбор напитков. Так что ты наверняка знаешь, что такое дегустация. — Он выстраивает перед ней бутылки жестами профессионального бармена.

На секунду замирает, а потом поворачивает голову в направлении стойки и требовательно командует:

— Эй! Нам нужны еще чистые бокалы!

И тут же опускает руку на плечо дернувшейся было приняться за работу Хэруко, удерживая ее на месте.

— Ты сидишь, — безапелляционно заявляет он и наставительно грозит ей пальцем. — Ты — наш приглашенный эксперт. А пока мы ждем бокалы, — будем оценивать аромат.

Чуя отпускает ее легко, словно не ради этого все затевалось, и вновь сосредотачивается на бутылках. Теперь он жонглирует ими на манер фокусника, поднося то к своему носу, то к ее, попутно опрокидывая плашмя те, в которых уже ничего не осталось. Он непринужденно улыбается, незаметно помогает себе гравитацией и несет обычную веселую чушь, понемногу вовлекая Хэруко в беседу.

Появившиеся бокалы наполняются, и Чуя, закатав рукава, под девичий смех вживается уже в роль сомелье...

Дазай смотрит представление, адресованное не ему, изредка вставляя свои реплики, и не может сдержать улыбку. Сейчас Чуя — само очарование. Он пленяет, завораживает и кажется отличным парнем. Но Дазай безошибочно различает притаившуюся алчность в его взгляде. Это — тоже охота. А Чуя хищник не меньше, чем он сам. Хоть и действует скорее интуитивно, чем разумом.

Дазай больше не ненавидит его девушек, уверенный, что они оба воспринимают их просто как вещи, созданные для удовлетворения своих потребностей. Разве что... Чуя использует их иначе, считает многоразовыми и не настаивает на последующей утилизации.

Никуда не делось из уравнения только болезненно-жадное желание прикасаться к нему так, как позволено этим девчонкам. Потому на воркующую парочку Дазай не особо смотрит. Вместо этого он следит, как одна из опрокинутых Чуей бутылок медленно катится к краю стола, чтобы упасть и разбиться, и думает о символичности. Почти так же двигается к окончанию своей жизни потерянная, измученная душа. Особенно если ее подтолкнуть в нужном направлении. Предварительно опустошить ее — тоже правильный ход.

Вот она зависает, балансируя на самом краю, и Дазай, не в силах противиться внутреннему демону, слегка пинает ногой столик, ускоряя момент падения. Это тоже символично. Ведь когда ведешь к краю человека, обычно нужно больше одного первого толчка. Он-то знает.

А вот Чуя — вряд ли. Дазай думает, что многое мог бы ему рассказать еще и об этом. Когда-нибудь. Пока же он выбирается из-за стола, чтобы тоже найти кого-то интересного. Вместе с ним по полутемному залу идет смерть, направляя и управляя его выбором.

Он не склонен предаваться мистике, но отчетливо ощущает ее дыхание за своим плечом. Слишком часто сталкивается со смертью по работе, чтобы не заметить, когда начинает играть по ее правилам. Разум погружается в привычный холод, а все чувства до предела обостряются. Как во время перестрелки. Но куда более неспешно, тягуче, пропуская присутствие смерти рядом через все рецепторы.

Они знакомы давно, но чаще играют друг против друга.

Дазай много раз выбирался из ее цепких лап сам и вытаскивал Чую. Неизменно Чую. Оказавшись в самом жестком и опасном переплете, разве мог он оставить его ей?! Уступать его кому-либо болезненно даже на один вечер. Так что вариант «навсегда» Дазай даже не рассматривает. Ради их спасения он безжалостно жертвует другими. Коллегами, подчинёнными и собственноручно с наслаждением отправляет в объятия смерти врагов.

Ощущая единение с ней сейчас, Дазай думает, что это не зря. Его подношения приняты и оценены.

Смерть желает получить от него еще. И Дазай не смеет ее разочаровать. Выбирая будущих жертв, он почти чувствует себя адептом ее культа, соблюдающим все тонкости ритуального жертвоприношения.

Вне работы он может позволить себе убивать, не торопясь. Сосредоточиться на процессе и использовать в качестве орудия свой самый любимый инструмент — мозг.

Это занимает куда больше времени, чем выстрел, и гораздо сложней. Но Дазай не гонится за количеством, предпочитая ему качество. Он испытывает удовольствие, ломая чужие мечты и убеждая собственноручно сводить счеты с жизнью.

Девушки. Это обязательно должны быть девушки. Юные и красивые.

Под его руководством они двигаются к смерти. Неспешно, маленькими, незначительными шагами, и Дазай смакует этот процесс так же, как Чуя — свое вино.

Он мог бы рассказать и о практической пользе своего хобби. Убедить кого-то свести счеты с жизнью — отличная тренировка ума. Только это не важно. Куда ценнее — пьянящее чувство эйфории, которое накрывает его при известии о каждой новой смерти.

Он не помнит их лица, но коллекционирует способы, которыми они себя убивали. Особенно удачные варианты даже советует потом другим. А что-то с удовольствием пробует на себе.

Когда простого смакования подробностей оказывается недостаточно, чтобы снять накопившееся внутри напряжение и насладиться моментом, Дазай примеряет роль жертвы сам. И тогда погружение выходит полным.

Для него не бывает двух одинаковых суицидов. Есть детали, которые превращают любой из них — в особенный. Увлекательные и завораживающие детали.

Они не выходят из головы по много дней, заставляя возвращаться к ним снова и снова. После каждого спровоцированного им самоубийства грудь буквально раздирает от желания поделиться своими эмоциями. С миром. С Чуей. Хоть с кем-то.

Когда держать это в себе становится совершенно невыносимо, Дазай заводит дневник и выплескивает накопившееся туда.

Он записывает свои наблюдения от руки, методично и всесторонне разбирая достоинства и недостатки каждого способа, с которым соприкасается. Так, как требуют аналитический склад ума и природная практичность. Он каталогизирует и обобщает то, что узнал сам, особое внимание уделяя анализу допущенных в процессе ошибок.

Больше всего его злят те из них, которые позволили девушкам выжить. Переделывать за ними самому отвратительно, банально и ничем не отличимо от обычного убийства. Потому совершенно не возбуждает. И, что хуже всего, — это выглядит как его личный просчет. Дазай люто ненавидит признаваться в просчетах.

Он планирует закончить свое исследование и опубликовать его под каким-нибудь непримечательным псевдонимом. Чтобы у людей, желающих покончить с собой, были более четкие инструкции.

* * *

В ясный день из Йокогамы можно увидеть гору Фудзи. Дазай смотрит на нее, вспоминая густое море деревьев у подножия. Ему доводилось бродить там, среди огромных, фантасмагорически наклоненных стволов. Огибать их перекрученные, вывернутые наружу корни и смотреть, как сходят с ума стрелки бесполезного в тех местах компаса. Зелень, полумрак и оглушающее безмолвие, когда деревья стоят такой плотной стеной, что легко поглощают любые крики, все еще будоражат воображение...

«Лес Аокигахара к северо-западу от горы Фудзи — идеальное место, чтобы умереть» — пишет в своем дневнике Дазай.

Он бы мог сочинить на тему суицида целую поэму, но использует сухой язык, потому что книга — а Дазай твердо убежден, что книга обязательно будет — планируется как учебное пособие.

Трепет, который в нем вызывают самоубийства, безжалостно вымаран со всех страниц.

Дазай много чего теперь туда не пишет, разделив рациональное и чувственное.

Чувственного чересчур, до неприличия много. Дазай оставляет его внутри себя, как то личное, чем нельзя делиться. Он вспоминает об убивающих себя по его указке девушках, и не может отрицать очевидный факт: их смерти теперь заводят так же сильно, как напивающийся Чуя.

Какое-то время и то, и другое вызывает в душе равнозначный отклик. А потом...

Кажется, однажды Чуя просто перестает эффектно пить.

Дазай принимает это как данность и идет дальше. Тем более, что уже давно охотится один, без оглядки на напарника.

* * *

Постепенно эффект от игр со смертью тоже ослабевает. Дазай продолжает их. Просто потому, что не знает более надежного способа хоть на время заглушить разъедающую его изнутри пустоту. Он пытается вернуть утраченную яркость восприятия, усложняя себе задачу. Подбирает непривычные цели, ускоряет процесс, ведет нескольких жертв сразу, копирует все самоубийства подряд... Но это не помогает.

А потом, в Токио, в одном из баров Синдзюку он встречает ее.

Дазай быстро забывает черты лица и имя. А вот тонкие плети рук в мутной воде, и остановившийся, стеклянный взгляд надолго оседают в памяти. Как и ночь в маленькой квартирке на втором этаже, где они пьют чай и разговаривают. Первый раз за всю его жизнь — о нем. Дазай уверен, что и в последний. Он не собирается подпускать людей настолько близко к себе. И ее не собирался.

Просто очередная официантка, старше его на пару лет. Миловидная, изящная и настолько измученная жизнью, что позволить ей совершить суицид кажется скорее милосердием. У нее дружок, который ее бьет, смертельно больная сестра и куча долгов. Все в ней словно кричит о желании покончить с жизнью. Но она отчаянно за нее цепляется, находит сотни отговорок и никак не решается на последний шаг.

Это больше похоже на знак судьбы — вот они сидят на подушках и все, что может быть в ее жизни значимого, сказано уже много раз — а затем Дазай открывает рот и начинает рассказывать. Ничего особенного. Чистый расчет. Он собирается лишь припомнить пару паршивых криминальных историй из прошлого. Может быть, поведать, как ноют старые переломы в дождливые дни. Просто лишний раз показать неприятные грани жизни. Но внезапно, начав доставать на поверхность куски самого себя, остановиться уже не может.

Он вываливает на нее все, разом. О своем чертовом детстве, о книге, которую написал, о попытках суицида, проблемной работе, пустоте внутри и даже том, как постоянно использует девушек...

Слов так много, что ночь тонет в них без остатка, а они все текут и текут. Это больно. Дазай чувствует, что выворачивает себя наизнанку, вскрывая такие нарывы, о которых до этой ночи и сам не знал. Одной только скопившейся внутри усталости с лихвой хватит на десяток суицидов...

Он не помнит, в какой момент ее рука обхватывает его дрожащие пальцы. Но впервые при виде направленной на него жалости Дазая не тянет блевать.

— Можно уйти вместе, — тихо шепчет она, одновременно предлагая помощь и взывая о ней же.

Сердце замирает на миг от очевидной правильности этих простых слов. Дазай думает о двойном самоубийстве, и это так естественно, что он удивляется, как не догадался обратиться к нему раньше?!

Они входят в воду вместе следующим вечером на одном из пляжей Камакуры. Море немного штормит, но оно такое теплое, что это все равно напоминает купание.

— До горизонта? — предлагает Дазай и внутри него все дрожит от предвкушения.

Он подстраивает свои гребки под ее скорость и старается держаться рядом. До конца. Чуть дальше вытянутой руки, так, чтобы было удобно смотреть, но нельзя схватиться.

От возможности быть в первом ряду, наконец-то лично наблюдать спланированный им суицид до самого финала его тащит сильней, чем от чего-либо за последние года два. Набегающие волны норовят отбросить их друг от друга и то и дело закрывают обзор. Дазай борется с ними, наполовину оглушенный заливающейся в уши водой. Он пытается проморгать мешающие капли и жадно следит, как плывущая рядом фигурка тоже борется с волнами, понемногу слабея и захлебываясь.

Он и сам хлебает эту чертову воду. У нее противный вкус, она заливается в нос и мешает дышать. Это лучшее из всего, что он когда-либо испытывал. Разделять последние предсмертные ощущения на двоих восхитительно. Дазай чувствует, как будто умирает сейчас сам, одновременно не умирая.

Когда темная голова окончательно скрывается под водой, он ныряет следом и еще успевает увидеть сквозь толщу воды отголоски предсмертных судорог.

Она опускается на дно, словно в замедленной съемке. Руки расслабленно раскинуты, волосы темным облаком колышутся над головой. Вот теперь к ней можно подплыть, ухватить за плечи и держать, опускаясь вниз вместе. Остановившийся взгляд направлен мимо него, черты расслаблены. Дазай смотрит в них, с болезненной, извращенной жадностью впитывая и запоминая только что случившуюся смерть. Он не может заставить себя оторваться, оставаясь под водой до тех пор, пока легкие не начинают гореть от нехватки кислорода. И даже тогда убедить себя разжать пальцы невероятно трудно.

Дазай выбирается на берег только спустя час, совершенно измотанный борьбой с усилившимся штормом. Его рвет горько-соленой морской водой, и отказываются держать ноги. Он стоит на четвереньках и в перерывах между спазмами все равно смеется. Ощущение безграничного счастья распирает изнутри, и, кажется, вот-вот прорвет кожу. Дискомфорт, который испытывает тело, лишь оттеняет эмоции, напоминая, что происходящее реально. Здесь и сейчас. Что он сам — реален.

Принять вертикальное положение выходит только попытки с третьей. Дазай пошатывается, и снова смеется, обнаружив, что волны унесли их одежду. Вырывающиеся из груди звуки хриплые, полузадушенные, но он не может остановиться.

У него есть повод: потерянное было удовольствие вернулось с лихвой. И теперь ему отчетливо видно, что нужно делать дальше.

Дазай оставляет бушующее море за спиной и возвращается в свою жизнь. Обновленный. С твердым знанием, что он никогда не остановится.

* * *

— Не окажите ли вы мне честь, согласившись совершить со мной двойное самоубийство? — спрашивает он почти каждую встречную.

Но это не серьезно. Детективу, расследующему череду самоубийств юных девушек в Йокогаме, Дазай посоветовал бы обратить особое внимание на тех, кому он ничего публично не предлагает.

Для достижения цели у него есть совсем другие приемы и слова. Иногда, когда девушка уж слишком яро цепляется за жизнь, он даже устраивает все так, чтобы от нее отказалась семья, или она потеряла жилье и работу. Но в любом случае, суициды, организованные им, так убедительны, что их никто не расследует.

Он давно уже не видится с Чуей. И не состоит в Портовой Мафии.

Путь, которым Дазай идет сейчас, светел и чужд криминалу. Скромная, незаметная работа по спасению человеческих жизней в Вооруженном Детективном Агентстве. В большинстве случаев она не занимает много времени и сил, позволяя ему целиком отдаваться своему истинному призванию.

— Делай, что должно, — наставительно говорит его нынешний напарник, Куникида.

Дазай делает. Со всей возможной самоотдачей.

Он давно уже не ищет себе жертв. Правда в том, что их и жертвами-то в полном смысле нельзя назвать. Годы спустя Дазай видит это отчетливо. Все, что делает он, предопределено. Он бы даже сказал, что они сами его находят. Те, кому в этом мире не место. Они ходят рядом, улыбаются, разговаривают, совершают какие-то действия... А у Дазая зудит под кожей от вызывающей неуместности этой их так называемой жизни. Даже когда он старается их не замечать.

Он буквально сходит с ума от того, что они смеют быть живыми в его присутствии!

Девушки. Это по-прежнему девушки. Никто другой не вызывает у него подобных чувств. И Дазай знает, почему.

Ему нравится перекатывать в уме мысль, что он что-то вроде проводника в мир мертвых. Для хорошеньких девушек. Почему нет? Может же у них быть свой личный шинигами?

Он привычно присматривается к официанткам, но теперь не зациклен только на них. Его границы гораздо шире. И провалов больше не случается. Потому что с каждой девушкой он проходит весь путь до конца, лично провожая за черту жизни, как и положено шинигами.

Прижимать их к себе, пока они умирают, куда увлекательнее, чем узнавать об их смерти потом. Дазай любит ощущать предсмертные конвульсии всем телом, видеть, как стекленеет обращенный к нему взгляд, слушать, как замирает сердцебиение… Это порождает внутри взрыв, по силе не уступающий оргазму.

Он и сам с удовольствием примеряет на себя каждую смерть, делая то же, что они. Просто не до конца и в малых дозах. Дазай погружается в процесс умирания так глубоко, как только возможно. Потому что так требует ритуал, и смерть манит. А потом поворачивает назад, оставив за чертой свою спутницу.

Он возвращается к жизни с новыми силами и знанием, что где-то его ждет очередная девушка. Дазай уверен: в день, когда для него не останется дел на земле, он не сможет вернуться. Потому каждый новый суицид щекочет нервы и похож на приключение.

Последствия его смертельных ритуалов испещряют тело снаружи и внутри, буквально крича всем, что именно он делает. Он старательно бинтует появляющиеся на теле новые шрамы и даже не скрывает от коллег, что опять пытался покончить с собой. Но никто, даже лучшие детективы не замечают скрывающиеся за рубцами мертвые тела.

Это странно. Было бы странно, будь он обычным человеком. Но шинигами — незримые посланцы смерти. Их не может быть видно во время сбора душ. Дазай помнит об этом, соблюдая осторожность. Он тщательно заметает следы. И от собственной невидимости ему тоже весело.

* * *

В кафе на первом этаже здания, где расположено их агентство, на удивление многолюдно. Дазай любит бывать там, и один, и с коллегами. Атмосфера баров, кафе и ресторанов ему близка, как... собственные охотничьи угодья.

Это место не исключение, хотя официантки тут отличаются весьма посредственной внешностью и скверным характером. Посему отправится с ними на встречу смерти Дазая не тянет, что в рабочее время — дополнительный плюс, ибо не отвлекает от дел.

Лучи солнца пробиваются внутрь через стекло, прыгают по зеленому сукну сидений и постоянно норовят попасть в глаза. Дазай прикрывает их, проклиная скорость здешнего сервиса.

Они с Куникидой с самого утра носились по городу за парой сбежавших преступников, и сейчас ему кажется, что он мог бы съесть целого тигра.

— Что будете заказывать? — раздается над ухом смутно знакомый женский голос с американским акцентом.

Дазай лениво переводит на официантку взгляд и замирает. У нее светлая кожа, зеленые глаза и темно-рыжие толстые косы под белой косынкой. Он встречал множество девушек красивее. Только сердце вдруг совершает безумную попытку выпрыгнуть из груди, и, кажется, застревает где-то в глотке. Иначе как объяснить эту внезапную нехватку воздуха?

— Двойной черный кофе. Без сахара, — говорит он первое, что приходит в голову, и едва слышит сам себя.

Желание есть испарилось без следа, уступив место совсем иному голоду.

Люси Мод Монтгомери. Одаренная из распавшейся Гильдии.

Дазай видел ее несколько раз, по работе. И оценивал лишь как потенциального противника, больше интересуясь даром, чем личностью.

Он привык воспринимать одаренных как оружие или инструмент.

Не как девушек.

Не как официанток!

От открывшихся перспектив перехватывает горло, и потеют ладони.

Хочется выкинуть что-то безумное: например передвинуть тут мебель или перезнакомится со всеми посетителями подряд. Что угодно, лишь бы выплеснуть дрожащее внутри него нервное напряжение.

Дазай вслушивается в тембр голоса и старательно смотрит мимо, пока она записывает заказы его коллег. Прежде он никогда не встречал официанток с даром. То, что, уйдя из Гильдии она выбрала эту работу, и так близко от него — определенно знак.

— Не знал, что Люси устроилась официанткой в наше кафе, — лениво тянет он, провожая ее взглядом.

Коллеги что-то говорят в ответ, но он не вслушивается. Мысль о том, каково будет забирать душу одаренной, занимает все его существо.

«Жаль, что девушек с даром так мало» — думает Дазай, когда Люси скрывается за дверью кухни.

И вдруг понимает.

Это словно в компьютерной игре: раз — и над его головой загорается сияющая табличка, знаменующая переход на новый, более высокий уровень.

«ШИНИГАМИ ДЛЯ ОДАРЕННЫХ» — значится на ней. Потому что в случае таких людей важен именно дар, а пол вторичен. Дазай поворачивается к беспечно болтающим за столиком коллегам и отчетливо видит, как его новый статус ложится на их лица уже знакомой ему печатью смерти.

Он одновременно удивляется, что не замечал ее раньше, и заходится от восторга, прикидывая возможности.

Ведь теперь все становится на свои места.

Жизненный путь, что привел его в агентство, где работают только одаренные, и собственный дар, позволяющий обнулять чужие силы, приходят к одному общему знаменателю.

Дазай смотрит в знакомые лица, оценивая их с новой стороны.

«Это будет нелегко», — шепчет ему внутренний голос.

«Это будет увлекательно», — нараспев отвечает Дазай.

Никому не видно, но там, внутри себя, он танцует, вовлекая своих коллег — и Люси — разумеется, ее тоже, — в одному ему понятные причудливые па, неизменно ведущие к смерти.

Дазай думает о предстоящем объеме работы, ее сложности... И мир вокруг расцветает новыми удивительно яркими красками.

А ещё, впервые за долгое время, ему вспоминается Чуя. Дазай пьет свой кофе и, против обыкновения, не гонит воспоминания прочь. Потому что теперь они к месту.

Ведь когда он закончит со всеми здесь, он обязательно придет и за Чуей тоже.