Надежда (гет)

А груди у нее маленькие. Это так неожиданно. Сама она заметная, весомая. Заливисто и громко хохочет, так что черные, едва вьющиеся волосы падают ей на спину, вразлет ложатся на плечи. И пахнет она — теплом и медом. А губы такие вишневые, чуть пухловатые, прямо магнитом влечет. Распахнешь ее грубоватую, из плотного мужского материала рубаху — и оттуда на тебя выскакивают, как две пушки у корабля, груди. Маленькие, такие уязвимые, белые. С темно-розовыми бугорками сосков. Соски набухают, твердеют, она дышит все чаще, и зрачки становятся совсем черными, а глаза увеличиваются на пол-лица, и я уже ничего не слышу, не вижу, ничего кроме этих огромных чернущих глаз да маленьких белых грудей, увенчанных набухшими, как почки весной, сосцами. На самом деле они мне всегда напоминают рожки молодого козленка. Такие теплые и бархатистые на ощупь. Когда я ей об этом сказал — она долго и заливисто смеялась. Как молодая здоровая лошадь. Я решил, что лучше уж ей ничего не говорить. Она, кажется, вообще не воспринимает меня всерьез. Она, моя Надежда, Надька. Когда я чувствую этот ее медовый запах — голова отключается, и внутри позвоночника сладким огнем расползается одно чувство, одно желание — войти в нее, зарыться носом в эти теплые груди и остаться так навсегда. Замереть в удивительном, уютном, жарком коконе ее объятий, ощущая себя наконец-то — дома.

Всю свою жизнь, сколько себя помню, я никогда особо не был нужен ни отцу, ни матери, а больше у меня и не было никого. Родители развелись на заре моего существования. Сколько ни силюсь, никак не могу вспомнить их вместе. Разве что на суде про алименты. Но там их все равно разделял потрепанный почти лакированный стол и пара метров крашеного коричневой казенной краской пола.

Отец вскоре уехал в какую-то не то деревню, не то областной центр удивительно дальней провинции. Меня навещал наездами. В трубке раздавался его хриплый голос:

— Привет, Сева, я приехал. Выходи.

Меня обычно ставило в тупик это его детское «выходи». Как будто это мне соседский мальчишка звонит. Тем не менее, приезжал отец всегда с понтом и брал в местном прокате два велосипеда. Он всегда выбирал их заранее, как будто боялся, что я выберу какую-нибудь слишком дорогую модель. Поскольку промежутки между визитами были внушительными, отец никогда не угадывал с моим ростом, и мне всегда доставался либо маломерок, либо огромный дребезжащий гигант с рамой, и прогулка превращалась в пытку. Самое поганое было то, что отец предпочитал ездить по центральным улицам, и поскольку я никогда не знал его маршрута, то все время мучительно боялся его потерять, боялся, что его собьет очередной самосвал. Неудобные педали приходилось крутить в мучительной попытке не отстать, не потерять из виду его широкую, по-крестьянски приземистую спину. А он не оглядывался на меня. Никогда. Так что к середине прогулки паника становилась почти невыносимой, хотя постепенно ее заглушала усталость. Надя много раз спрашивала меня, почему я никогда не отказывался принимать эти сомнительные проявления отеческих чувств. Наверное, мне было жалко его. Я не хотел его обидеть, потому что подозревал, что, кроме меня, мой отец никому особенно не нужен. Ни многочисленным удмуртским родственникам третьей жены, ни бывшим коллегам по очередной работе, с которой он с треском вылетел в сотый уже раз.

С матерью отношения мои вообще не заладились, можно сказать, с самого моего рождения. Я так и не понял, насколько ожидаемой была беременность — судя по тому, что мать ходила к знакомому своего отца по поводу аборта, все произошло не совсем по плану. «Понимаешь, — рассказывала она мне обычно со смехом, — врач тот, серьезный такой дядечка, честно мне сказал, что беременность он, конечно, прервет... Они были большие друзья с твоим дедом... Но по статистике, если первая беременность заканчивается абортом, высока вероятность бесплодия, так что выбирать мне. Ну, вот я и решила не рисковать», — вздыхая, заканчивала свою тираду мать. И в голосе ее слышалось явное сожаление. Я вообще оказался в ее жизни главным разочарованием. Драться я не умел, шумным компаниям предпочитал книги, в школе был предметом насмешек и часто мальчиком для битья. Я никогда не умел вписаться в коллектив, а с тех пор, как мать привела в дом отчима, меня и дома часто били, так что я предпочитал прятаться после школы на крышах гаражей. Там было не так уж плохо. Зимой в нападавшем снеге можно было вырыть пещерку, и в ней было даже тепло. Можно было замереть, наклонив голову, и беспрепятственно слушать тишину. Смотреть на черное равнодушное небо, падающее прямо на тебя огромными белыми хлопьями. А потом становилось теплее, и железо крыши нагревалось, щедро делясь приветливым солнечным теплом. И можно было распластаться на крыше и бездумно пялиться в плоское синее небо, как блин, раскинувшееся над тобой. Если бы еще не постоянный голод, вообще было бы зашибись. Едва мне стукнуло шестнадцать, полоумный брат матери, вечно подвыпивший и всклокоченный субъект, больше похожий на лешего, чем на человека, вдруг подарил мотоцикл. Конечно, это был старый, видавший виды, облезлый со всех сторон "Урал". Но это была моя первая и единственная собственность. Ни мать, ни ее муж, слава богам, не претендовали на него. Не знаю, что нашло на дядю, может быть, он пил тогда что-то особо забористое, а может, взыграли какие-то старые воспоминания, но он даже учил меня какое-то время управлять своим драндулетом, и договорился в местном ГАИ, чтобы мне выдали права. Экзамен я сдал легко, потому что носиться по кривым полутемным улочкам под руководством полупьяного родственника оказалось намного труднее, чем следовать указаниям скучающего инструктора.

Помню, к правам я отнесся серьёзнее, чем к школьному аттестату. Хранил их в прозрачном мешочке и иногда доставал полюбоваться, когда в доме никого не было.

Мне нравился гул мотора и не выводимый ничем запах бензина, въевшийся в мои ладони. Мне казалось тогда, что они придают мне мужественности.

Проболтавшись пару лет в старших классах и с треском провалив две попытки поступить в универ, я оказался предоставлен сам себе. Мать сказала, что они не обязаны меня кормить, раз я даже учиться нормально не могу. Отец вяло звал меня к себе, но я не представлял, как выучу имена всей его многочисленной родни по нескольким бракам, заявлявшейся к нему как к себе домой. Да и местечко, где он жил, казалось мне на редкость унылым. А потому я пустился в свободное плавание на своем рычащем уродце, работал время от времени то на хлебозаводе, то грузчиком на фабрике женского белья. Случайные люди, случайные, не обязательные знакомые... Мы жгли костры на пологих берегах реки, пили горький самогон и целовались с накрашенными девчонками. А потом я встретил Надежду.

* * *

Раздуло кудри на ветерке,

Хороший парень в меня влюбился.

Мы утром ранним в поля умчимся,

Рассвет затеплится вдалеке.

Когда я была маленькая, так пела наша соседка по коммуналке, тетя Галя. Она приходила с работы, из какого-то рыбного цеха, отмывала заскорузлые руки с негнущимися пальцами, и если ее муж, дальнобойщик, был в рейсе, садилась на кухне. Осторожно вытаскивала с антресолей старенькую гитару, задумчиво перебирала струны и начинала петь.

А потом возвращался ее муж, и они запирались в комнате, и иногда оттуда были слышны глухие удары и всхлипы, а на следующий день тетя Галя старательно заматывала горло цветастым шарфом и долго пудрилась в ванной. Потом мы уехали, и я не знаю, поет ли она еще.

Но вот эта ее песня крепко засела у меня в памяти. Так что — чего ж теперь удивляться.

Отец ушел от нас давно — мне не было и тринадцати — ушел, хлопнув дверью и громко заявив на прощанье, что таких блядей свет еще не видывал: что мать, что дочь.

Я долго еще потом чувствовала во рту горьковатый, чуть приторный вкус этого слова. Стояла перед зеркалом и думала про себя: «Ну и блять…»

Глаза озорно и призывно горели в отражении. И вместо грусти получалась кривая ухмылка. Мама за завтраком обычно нервно курила, одну за другой, душные, горькие сигареты. И сказала как-то в сердцах: «Все мужики, запомни, это только расходный материал. Пользуйся, но не забывай — материала на складе много, не стоит убиваться, если что-то сломалось. Всегда можно взять другой».

Правда, мама не сказала, что делать, когда сломается она сама. Через пару лет после ухода отца мать сбил грузовик. Дело в том, что перед разводом родители сильно не ладили. И как-то раз, когда я вернулась из школы, увидела, что у матери разбита губа и огромные синяки под глазами. Потом мне ребята сказали, что это называется боксерские очки. Надо было тогда сразу проверить ее. Но я ж не знала ничего, наивное дитя. Мать в поликлинику, естественно, не пошла. А через год с небольшим и вовсе развелась с отцом. Кто ж знал, что она почти оглохла на одно ухо. Кто ж знал, что она не услышит грузовик, который отчаянно тормозил и сигналил.

Шофер, рослый неуклюжий парень, все мял в руках какие-то бумажки и глухо бубнил мне в ухо:

— Я сигналил. Я изо всех сил сигналил. У меня тяжелый КАМАЗ. Сила инерции, понимаешь? Тормозной путь…

Я не дослушала его. Просто послала нахуй. И закрыла глаза. Я хотела послать нахуй все вообще, но пришла мамина тетка, старая седая старушка в старомодной кофте с голубыми павлинами, и забрала меня к себе. Нет, я и у нее лежала носом к стене целую вечность. Но она упрямо приходила ко мне. Каждый день. Клала на подушку рядом с моей головой свою тонкую, сморщенную, высохшую руку и тихо говорила со мной. О погоде на улице. О соседском рыжем коте Петьке, о том, что приготовила на обед. Почему-то именно то, что она клала свою руку рядом — никогда не на меня, ни на что не претендуя, просто рядом, тихо, тепло и настойчиво — именно это и не позволяло мне ее тоже послать. Она уходила, оставляя на столике у кровати горячий чай с мятой, тарелку ароматного супа и маленькую шоколадку. Почему-то именно когда я ела эту шоколадку, из глаз брызгали слезы. Однажды, когда мамина тетя в очередной раз тихо подсела к моей кровати, я повернулась к ней, прижалась лбом к ее теплой, пахнущей ромашковым копеечным кремом руке и разрыдалась. Конечно, хорошо было бы сказать, что мы стали друзьями и прожили душа в душу всю жизнь. Естественно, это было не так. Иногда я бесила ее до потемнения в глазах, иногда она бесила меня до рвотных позывов. Но я всегда помнила этот теплый, еле заметный запах дешевого ромашкового крема от ее руки тогда. И мы договаривались.

Я вспоминаю, как в первый раз

Девчонки к окнам светлиц приникли,

Когда проехался мимо нас

Красивый парень на мотоцикле.

Сама не знаю, как так все сложилось. Хотя этот смешной, нелепый паренек и не кудрявый вовсе. Так, пушится что-то на висках. Он вообще невозможный совершенно. Наивный такой. Недавно, в самый неподходящий момент, когда желание горячим огнем уже разожгло свой костер внутри бренного тела, когда нетерпеливая дрожь, как озноб, охватывала от кончиков пальцев до мочек ушей, когда я вновь ощутила себя весенней набухшей рыхлой землей, только и ждущей принять в себя плуг пахаря… Так вот, он мне тут и говорит: «У тебя груди на рожки молодого козленка похожи». Я так смеялась тогда. Весь настрой к соитию прошел. Я ему даже не сказала ничего, удержалась. Но настроение уже не то было. Эх, мужики. Вечно с ними одни непонятки. Хотя, такого как этот, у меня и не было никогда.

Проехал, отнял девичий сон,

От дремы улицы враз отвыкли.

Куда ни глянешь, повсюду — он,

Красивый парень на мотоцикле.

Я люблю это чувство скорости, хрупкости жизни — стоит железному коню под тобой споткнуться — и разобьешься, почти наверняка. Холодный ветер дует в лицо, оставляя позади обиды и страхи. Есть только гул мотора и теплая, уютная спина Севы, с острыми косточками выступающего позвоночника. Куда мы несемся с тобой, малыш?

Одна беда — я никак не могу удержаться, всякий раз, когда он скажет что-нибудь, как про того козленка, или сделает что-нибудь на редкость неуклюжее — я начинаю смеяться. Не от злости на самом деле, от тепла. Когда читаешь про жизнь в книжках или смотришь по телевизору — кажется, что все это должно быть что-то очень пафосное и удивительно возвышенное. А на самом деле жизнь чаще всего оказывается нелепой, неуклюжей и смешной. Вот как парень этот, со своим видавшим виды, местами проржавевшим мотоциклом. Он даже обижается так, как это мог бы сделать бельчонок, например… Я не могу удержаться и фыркаю опять, а он уходит, не попрощавшись.

Неизменное новое утро. Надоевший предвесенний ветер. Сегодня особенно холодный, потому что с реки. Ты не попрощался со мной вчера. Почему ты так долго молчишь, дурачок? Почему не подходишь? Я скучала. Ты не должен придавать значение случайным острым словам. На самом деле, я ж даже и не сказала ничего. Просто рассмеялась. Мне многие говорили, что у меня красивый смех. Послушай, парень, ты должен понимать — все эти мелочи — это ж абсолютно не важно. Есть только ты и я. Два подходящих друг к другу кусочка дурацкой мозаики. Ты же видишь — ты нужен мне. Чертовы волосы лезут в лицо. Я прямо почти реально ощущаю уже твои теплые руки. Ты должен подойти, обнять понадежнее мои плечи, ты такой смешной, очкастый. Бесприютный, тонкий и нежный журавленок. Давно уже пора заправить в дурацкий конский мой хвост упрямую, жесткую прядь. Вот сейчас я зацеплю волосы за ухо, а ты приблизишься ко мне и улыбнешься. Можешь даже ничего больше не говорить. Просто заденешь меня плечом, как будто случайно, а на деле — призывно. И из глубины моего существа все отзовется, меня потянет к тебе, как магнитом. Я так же молча сяду позади тебя на твоего рычащего монстра, обниму покрепче, обовьюсь руками вокруг поджарого твоего тела. И мы уедем в закат. Как в песне.

Мы утром ранним в поля умчимся,

Рассвет затеплится вдалеке.

* * *

Когда мы вот так едем вдвоем, больше всего я люблю чувствовать спиной тепло Надежды. Ревущий монстр подо мной напоминает о хрупкости жизни. Один случайный камень, попавший в колесо, внезапно лопнувшая шина… Но пока спину мою защищает, отогревает моя Надежда, все у нас будет хорошо. Холодный ветер в лицо прогоняет печали и страхи. От ее теплого, щекочущего дыхания на моей шее кружится голова. Хочется остановиться немедленно, схватить ее в охапку, утащить в придорожные кусты... И там долго и медленно, до дрожи в уставших локтях, на которых приходится держать свой вес, входить, вбиваться снова и снова в это горячее мягкое лоно, в эту жизнь мою, надежду… Но я держусь из последних сил, с нее станется поднять меня на смех еще и из-за горячности, поспешности. Встречный воздух тугой, практически осязаемый, кажется, если мы увеличим еще скорость, то просто разобьемся о его плотную стену.

Когда мы подъезжаем наконец к ее дому, я неловко спрыгиваю с мотоцикла — нога застряла — и Надя опять смеется надо мной. Грудным, слегка хриплым манящим смехом. Она смеется надо мной, а я только еще больше теряю голову, немею и плавлюсь от желания. Так больше не может продолжаться. В этот раз я ухожу, не прощаясь.

Конечно, в любом случае наступает утро следующего дня. И мы встречаемся с ребятами на горках, там, где позади трамплинов стоит, грозя далеким заречным просторам, старая зеленая пушка. Надя тоже тут. Манящая, сладкая, горькая. Мы стоим на самом верху горок, рядом с пушкой. С реки дует холодный ветер, все-таки весна еще ранняя. Надежда вовсе не смотрит на меня. Только поправляет и поправляет свою черную прядку, а ветер ее снова вытаскивает, и так хочется подойти, сжать руками эти плечи, помочь непослушным волосам залезть в лохматый конский хвост. И поплотнее укутать ее в шаль. Она сумасшедшая — любит эти огромные цветастые шали, с махнушками по краям, в безумных алых ли, синих ли, желтых цветах. На ком угодно они бы смотрелись по-старушечьи, а на ней — как мантия на королеве, как шкура покоренного льва на амазонке. Она не смотрит на меня, морщится чему-то, отплевывается от волос, устав вновь и вновь заправлять их за ухо. Струна натягивается — все происходит само. Завожу газ, пронесшись пару метров, оборачиваюсь поглядеть на нее, увидеть в последний раз — из всех неважных цветных, слившихся в мешанину пятен выхватываю только ее расширившиеся от ужаса глаза. Все же она посмотрела на меня. Ну, запомни меня таким. И — ныряю с верхотуры вниз, на мотоцикле по крутой лестнице, прямо поперек оживленного движения на дороге по дамбе. Здесь, у подножья, все уже не важно. Главное — я видел, я украл у нее этот взгляд. Какие-то крики, отчаянная, режущая уши сигнальная сирена клаксона. Надо же, я думал, сверну себе шею еще на лестнице. Истеричный звон трамвая. И меня накрывает тишиной.

* * *

Наконец-то он сдвигается с места. Садится в седло. И… проносится мимо. Бросив какой-то совершенно сумасшедший, последний взгляд. Он несется куда-то вперёд, вперед, девчонки вскрикивают, и в ту же секунду я понимаю, что там, куда он едет — нет никакой дороги. Просто крутая лестница.

Все дальнейшее — одна секунда, растянувшаяся в вечность. Визг женщин и тормозов, истеричные сигналы, холодный, какой-то железный скрежет сошедшего с рельсов трамвая. И мертвенный вой сирены скорой помощи. Ребята уже несутся вниз, прыгая через ступеньки. А я приросла к асфальту, холодный ветер с реки путает мои волосы, я вся обледенела изнутри. И с места мне не сдвинуться.

* * *

В комнате с белым потолком, с правом на надежду…

Она все же пришла ко мне. Бледная, посеревшая. Даже губы как будто выцвели. Наклоняется, шепчет на ухо, а непослушная черная прядка щекочет мне шею.

— Я люблю тебя, дурачок.

И руку мне сжала. Эта рука уже немного чувствует. Врач сказал, что я везунчик.

Надя сбивчиво толкует о том же.

— Слава Богу, никто не погиб, понимаешь? Тот старичок, которого из трамвая выкинуло, оклемался вроде. Так что — самое большое, что может быть — мелкое хулиганство. Ну и причинение ущерба, ты не представляешь, трамвай реально всю дамбу загородил. Там потом пробка была, на полдня, наверное… Не знаю, какую статью дадут. Может, не посадят еще. Или ненадолго. Я буду ждать тебя, дурачок-журавленок..

Она шепчет, и можно даже особо не вслушиваться в смысл ее слов, они горячими настойчивыми шариками пробираются прямо под кожу, носятся там как угорелые. И очень хочется жить.

Отныне в сердце живут со мной

Его отчаянный свист ли, крик ли,

Мотора грохот и бег шальной -

Весь этот парень на мотоцикле.