Добро пожаловать в Лос-Анджелес (джен)

Пролог

Он бежит в гору, дыхание его учащается, сердце стучит быстрее, кровь льется быстрой горной рекой, несется по венам, обжигает, наполняет сердце — и вновь совершает круг. Ноги его горят, мышцы крепчают. Дышит он на пределе, словно пытается выплыть с глубины, с самого дна на свет, чтобы порвать в клочья тонкую гладь воды, вдохнуть кислород, которого ему так не хватает. Вдох-выдох, быстрее, вдох-выдох, еще быстрее, вдох-выдох, еще, еще, давай! Вдох-выдох.

Самая частая причина смерти людей — недостаток кислорода. Он бежит легко, почти трусцой, восстанавливает дыхание, дает горящим мышцам отдохнуть. Босые ступни едва касаются пыльной земли. Он наизусть, с закрытыми глазами помнит, как бежать через лес, перепрыгивая кочки, по холмам, взбираясь в горы, мимо рек, ручейков и луж. Он помнит чувство, поглощаюшее разум, когда останавливаешься после гонки. Многие начинающие бегуны первое время только и живут ради этого ощущения, облегчения, невесомой пустоты, что раскрывается внутри тебя, чистоты, смирения, покоя. Ради обнуления. Но, остановившись сегодня, почувствовав все это, он понял, что прошел еще один этап его жизни. Он больше не побежит.

* * *

L искал свое место. Одиннадцать-А — специально выбирал рейс, где были свободные кресла у иллюминатора. Убрав сумку наверх, он сел и позволил себе немного откинуться назад. На коленях его лежала книга, за шесть часов полета он надеялся ее дочитать. «Передвижение на самолете длительностью более восьми часов может привести к раковым заболеваниям». L достал из кармана фотографию, внимательно ее рассмотрел и убрал обратно.

Люди рассаживались по своим местам, тихо переговаривались, как будто боялись нарушить благоговейную тишину салона, потревожить бога, отвечавшего за безопасные полеты. Трепет перед страхом, трепет перед тем, что неподвластно тебе. «Передвигаясь на самолете на расстояние более девяти тысяч километров, можно стать жертвой терроризма».

Около соседнего кресла стояла девушка. Пока она убирала свой багаж наверх, L бесстрастно отметил ее хорошую фигуру и приятную мужскому глазу диспропорцию. Узкая талия, округлые ягодицы, большая грудь. Из-за такого тела мужчины могут и будут убивать. Такое тело способно сводить с ума.

Убрав багаж, она посмотрела на L и улыбнулась ему. Он заставил себя улыбнуться в ответ.

Сев рядом, она пробормотала: «Доброе утро».

L ответил: «Доброе».

Самолет начал взлетать, и их разговор дальше не пошел.

«На самом деле, черные ящики, установленные в хвосте и в кабине пилотов, имеют оранжевый цвет. Форма их тоже далека от куба, обычно они имеют форму шара или цилиндра. При удачном полете бортовой самописец стирает всю информацию, полученную во время полета. Стираются переговоры, изменение высоты, наклон самолета. Только в случае катастрофы, крушения машины запись остается сохраненной».

Самолет набирал высоту. Люди облегченно вздохнули. После сигнала начали отстегиваться ремни безопасности, возобновились тихие переговоры. Бортпроводницы предлагали напитки. L раскрыл книгу и попытался сосредоточиться. Девушку, его соседку, начало знобить.

Волна раздражения зародилась где-то в затылке и защекотала спину, но L не стал ее подкармливать, раздувать до безобразно-уродливых размеров, а вместо этого сжал зубы и с почти правдоподобной заботой поинтересовался:

— У вас все хорошо?

Она не смотрела на него, взгляд ее был устремлен в спинку впереди стоящего кресла, но все же ответила:

— Мне страшно. И я замерзла.

Когда их спросили про напитки, L заказал кофе для себя и порцию виски для девушки.

— ...А еще, пожалуйста, плед.

Когда бортпроводница принесла плед, он заботливо укрыл девушку и, протянув ей стакан, попросил выпить. L видел, каких усилий стоило ей оторвать руки от подлокотников и взять у него стакан. Она сделала глоток, поморщилась, но виски не отставила.

«Причиной смерти от отравления алкоголем является замена этилового спирта на метиловый. По вкусу и запаху отличить их друг от друга нельзя. Употребление даже небольшого количества метилового спирта может привести к слепоте, а тридцати миллилитров — к смерти. Как это ни иронично, но, чтобы свести негативное воздействие метилового спирта на организм человека к минимуму, нужно выпить этиловый спирт».

Алкоголь начал действовать, испуганная соседка L расслабилась. Она прекратила цепляться за подлокотник, как за выступ над пропастью. Она позволила себе осторожно осмотреться и взглянуть на L. А он снова ушел в книгу с головой, позволив пока еще безымянной девушке освоиться, привыкнуть к своему креслу и смириться с мыслью, что от них до земли где-то около десяти тысяч километров.

— Спасибо, — пролепетала она тем временем.

— Не стоит благодарности, — ответил L, не отрывая взгляд от книги.

Он чувствовал, что ей нужно поговорить, страх не давал ей сидеть спокойно. Алкоголь лишь ослабил его действие, но ей этого было недостаточно. «За прошедший год в стране зафиксировано более двадцати тысяч случаев самоубийств. Тридцать процентов самоубийц — женщины». L закрыл книгу и положил ее на откидной столик.

— Наоми, — представилась она и нервно улыбнулась.

— Рад знакомству, — неохотно ответил он, не называя своего имени.

L всегда раздражали эти разговоры ни о чем. Бесило начало этих разговоров, фразы, за которыми нет души. Каждый любил проговаривать все эти клише вслух.

— Зачем вы летите в Японию? — спросил L, избегая пустых речей. — В гости или возвращаетесь домой?

Наоми кивнула, так и не дав конкретного ответа, и спросила:

— А вы?

— А я... Я еду, чтобы прокатиться на JR-Maglev.

— Что это?

— Самый быстрый поезд в мире. Рекордная скорость пятьсот восемьдесят один километр в час. Настоящее чудо скорости и аэродинамики. На магнитной подвеске.

— То есть вы проделываете весь этот путь ради того, чтобы прокатиться на поезде?

L усмехнулся:

— Разумеется, нет. После поездки я должен буду рассчитать примерную статистику смерти и ее возможные причины. Ну, и немного погулять по городу.

— Статистику смерти?

— Угу.

— И как же вы ее высчитываете? Есть какая-то специальная формула?

— Вы будете удивлены, но да, такая формула есть. Средняя вероятность смерти в день может быть рассчитана из средней продолжительности жизни. Допустим, человек, проживет лет семьдесят, это означает, что одна смерть будет приходиться на двадцать пять тысяч пятьсот дней. Без учета сторонних факторов и специфики профессии.

— Но тем не менее, вы так и не назвали формулу, по которой считали.

— Да, точно. Дело в том, что у смерти есть своя единица измерения, предложенная Рональдом Ховардом, микроморт. Как мы знаем, микровероятность — это одна миллионная доля вероятности какого-либо события. А микроморт — это микровероятность смерти.

Наоми засмеялась. Немного наигранно.

— То есть теперь можно запросто вычислить смерть? Предугадать ее?

— Не совсем так. Есть много факторов, влияющих на увеличение вероятности смерти. Употребление пол-литра вина, например, ведет к вероятности возникновения цирроза печени. Или пребывание в угольной шахте больше часа приводит к заболеванию легких. Также нужно учитывать вес, пол, особенности географического проживания, генетические предрасположенности. Но в статистике, как правило, фигурирует усредненный человек: средний возраст, средний вес, без наследственных заболеваний, питающийся умеренно, ведущий здоровый образ жизни. Но, поскольку мы все отличаемся друг от друга, то для одного час в угольной шахте может стать роковым, а другой пробудет там шесть часов и не только не подхватит заболевание легких, но и избежит несчастного случая. Если жизнь уведомляет о своем приходе за девять месяцев, то смерть приходит тогда, когда должна прийти. И если с жизнью поспорить можно, то со смертью никогда.

— Поэтично, — отметила Наоми после некоторых раздумий.

Бортпроводница попросила пассажиров выбрать блюда. Наоми заказала рыбу, L отказался.

— Вы не будете есть? — удивилась Наоми.

— Пока не голоден, — ответил L.

Вместо еды он взял себе кофе и вынул из сумки коробку с сахаром. Пока Наоми расправлялась с треской и овощами, он наслаждался напитком и смотрел на раскинувшийся внизу океан, на блики солнца, игравшие на его поверхности.

— И где же учатся послы смерти? — спросила Наоми, доедая обед.

Хорошее сравнение; они оба улыбнулись.

— Каждый приходит сюда разными путями, но большинство начинают врачами. Скажем, патологоанатомами. Им, пожалуй, лучше всех известны основные принципы танатологии...

— Что это такое? — перебила Наоми.

— Раздел медицины, изучающий состояние организма в конечной стадии патологического процесса или, по-другому, в момент смерти. Изучаются динамика смерти, морфологические, физиологические изменения.

Наоми изучающее смотрела на него. Уголки ее губ подрагивали, но она не торопилась ни улыбаться, ни кричать.

— И давно вы этим занимаетесь?

— С детства, — ответил L.

— Увидели мертвую кошку и побежали готовиться к медицинскому? — поддела Наоми.

L усмехнулся.

— Нет, все было не так. В какой-то момент, в детстве, я понял, что знаю о смерти больше, чем окружающие меня люди. Повод для гордости, конечно, сомнительный, но едва ли ребенком я задумывался о истоках этого понимания. Помню, как друзья моего наставника спорили за ужином, что было бы разумно, обеспечивай крематорий дома теплом. И почему-то сразу я вспомнил Хельсингборг, городок в Швеции, чей крематорий обогревает шестьдесят тысяч домов. Созерцая удивленные лица взрослых, я понял, кем хочу стать. Человеком, который знает смерть. И, хотя это звучит чересчур громко и пафосно, но я на самом деле знаю многое о смерти.

Они притихли. L казалось, что он выговаривается после долгого молчания. Наоми ловила каждое слово.

— Вы несчастны? — тихо спросила она.

— С чего вы взяли? — удивился L.

— Какой счастливый человек будет всю жизнь изучать смерть?

— Мне кажется, у вас не совсем правильное мнение о смерти. Мне она видится такой же наукой, как математика, физика, с медициной она вообще тесно связана, я бы даже сказал, нераздельно. Но при этом вы же не говорите про людей, посвятивших всю свою жизнь математике, что они несчастливы?

— Но от математики люди не умирают, математика не уносит жизни целых городов.

— Серьезно? А как же Хиросима? Нагасаки? Или вы думаете, ядерная бомба сама по себе появилась и не имеет никакого отношения к науке? Все привыкли воспринимать смерть как злобную старуху; она всегда приходит не вовремя и всегда забирает не тех. Но если присмотреться, разумно идентифицировать смерть, то она вовсе не старуха, а девушка не старше вас. Она не обладает качествами нынешних женщин. Она рациональна, справедлива и порой даже иронична.

— Мне вот интересно, — прищурилась Наоми, — вы сейчас разыгрываете меня или вправду больны? Смерть, которая забирает у нас родных, которая забирает ни в чем не повинных детей, вы называете ироничной?

— Нет, это совсем другое. В момент горя мы не можем сесть и все обдумать, в момент потери близкого человека мы считаем, что самое правильное это скорбеть и плакать, будто каждая наша слеза приближает воскрешение умершего. Мы не хотим даже допускать мысль, что всей комбинации нам не видно. И что на самом деле смерть окажется правильной для самого усопшего, а может, как знать, и для окружающих его людей.

Наоми упрямо смотрела на L, как будто отчасти его доводы казались разумным, но все равно хотелось бунтовать. Разбить доводы незнакомца, который преуменьшает значение смерти, ее горе. L почти догадался, зачем она летит в Японию. Она кого-то потеряла.

— Хорошо, допустим, вы правы, но где во всем этом ирония? — уточнила Наоми.

— Вы знаете кубинского поэта Хулиана дель Касаля?

— Нет.

— Ладно, дело в том, что произведения Касаля отличались глубоким пессимизмом, от них так и сквозило безысходностью бытия, тоской. Однажды во время ужина с друзьями кто-то рассказал шутку, и Касаль начал смеяться, громко, безостановочно. Уже прошла стадия, когда льются слезы из глаз, Касаль начал задыхаться. На него напал приступ неконтролируемого смеха, произошло отслоение аорты и как результат — смерть. Человек, который всю жизнь печалился, умирает от смеха. Это ли не ирония?

Наоми явно боролась с улыбкой, L заметил, как подрагивали уголки ее губ. Он хотел попросить уже не сдерживаться, и тут Наоми сама не выдержала, наморщила нос и хихикнула. Потом засмеялась. А когда L поинтересовался, контролируемый у нее смех или нет, она уже хохотала так, что пассажиры начали ерзать в своих креслах, оборачиваться, оглядываться в поисках нарушителя тишины. Она не сдерживалась, смеялась и смеялась, словно через смех избавлялась от всего, что намертво засело в ее теле. По щекам Наоми текли слезы. Это были слезы облегчения.

— Вы знаете, что такое болезнь Хантигтона? — Она притихла и заговорила спокойнее.

— Да, заболевание нервной системы, генетическое.

— Ею страдал мой брат.

— Сочувствую.

— Болел и наш отец, он был писателем. Мама рассказывала, что он до самой смерти не переставал писать. В моменты прозрений, так он их называл, когда болезнь позволяла контролировать ему свое тело, он мчался к своему столу. Писал так быстро, что почерк его становился неразборчивым. Даже мама, которая прожила с ним всю жизнь, не могла понять, что он там пишет. Но для него это было важно, писать, пока он мог это делать, в нем кипела жизнь. Когда он умер, мы с братом были еще маленькие. Поэтому не запомнили ни самого папу, ни момент его смерти. Но узнали от мамы, что он не мучился. В какой-то момент просто перестал дышать. Так как заболевание наследственное, мы ждали, у кого оно проявится — у меня или у брата.

— У брата, да?

— Да, первый раз я заметила симптомы, когда ему исполнилось двадцать. Ему становилось все сложнее быть хозяином своих рук, они его не слушались. В двадцать три Ичиро уехал жить в Токио. Сказал, что хочет поработать там. Он был художником.

Наоми снова уставилась на спинку кресла перед ней.

— Что было дальше? — спросил L, возвращая Наоми из болота памяти обратно в салон.

— На его двадцатичетырехлетие я прилетела к нему. Ичиро устроил мне экскурсию, целый день мы гуляли по Токио, он рассказывал, как много вокруг людей, как они проводят время. Вечером, когда мы уже сидели дома, после ужина с ним случился приступ. В тот момент я вышла в уборную, а когда вернулась, он перестал узнавать меня, руки его вновь подергивались, а лицо... это было чужое лицо. Я не хотела уезжать, но он заверил, что просто заработался, стресс и все такое. Обещал сходить к врачу. И я позволила ему убедить себя, уехала домой. Хотя ведь знала правду, понимала, что происходит, но все равно верила в какую-то чушь. Как я могла уехать?

— У вас была своя жизнь, у него своя. В своей жизни он умирал, и вы не смогли бы ему помочь.

— Вскоре он закрылся в квартире. Перестал отвечать на звонки, на сообщения. Потом я поняла, что это были его последние дни. Хоть он и мог жить дальше, но болезнь почти отняла у него способность рисовать, просветы, минуты прозрения становились все реже. И тогда он решил уйти на своих условиях. Перед смертью он нарисовал священную гору Фудзияму. Оставил в своей квартире рассказ, своеобразное прощание с миром. А потом ушел.

— Вы летите за его телом? — спросил L.

— За прахом. Его кремировали, — вздохнула Наоми.

— Я бы с удовольствием прочитал тот рассказ.

— Я тоже.

L попросил принести ему еще одну чашку кофе.

— Вы не проверялись? — спросил он.

— Нет, предпочитаю не знать.

— Почему?

— Зная, что я умру, что меня не вылечить, что скоро не смогу держать инструмент в руках, как жить дальше? Как засыпать по ночам?

— Я смотрю, у вас вся семья творческая.

— Ну, не только же заболеваниям передаваться по наследству, — улыбнулась Наоми. — Но это скорее хобби.

— А на чем вы играете?

— На саксофоне.

— Джаз?

— Точно.

— Опасное это дело.

— Почему? — удивилась Наоми.

— Вы когда-нибудь слышали про клуб «двадцати семи»?

— Кажется, нет.

— Так условно был назван тот факт, что многие джаз, блюз и рок-музыканты умирают в двадцать семь лет. Членство в клубе уже есть у Курта Кобейна, Дженис Джоплин, Джима Моррисона, Роберта Джонсона, так что советую вам быть аккуратной.

Наоми ухмыльнулась.

— Ловко вы пытаетесь узнать мой возраст.

— И в мыслях не было.

— В любом случае, у меня еще один год.

— Будем надеяться, что не последний, — хмыкнул L.

Он закрыл глаза. Устал говорить, хоть беседа и оказалась приятной. Наоми об этом, правда, знать было вовсе не обязательно.

— Вы живете один? — деликатно поинтересовалась она.

— Я не женат.

— И подружки нет?

— Увы.

Он глянул на часы. Самолет приземлится через два часа.

— Чем больше знаешь о смерти, тем меньше ее боишься? — прищурилась Наоми.

— Сложно сказать. Ты удивляешься всем возможным вариациям, комбинациям, понимаешь, что смерть действительно поджидает тебя на каждом углу, но вместе с тем свыкаешься с ней, принимаешь ее как данность. Вот отчего действительно не по себе, так это от того, что в нужный момент не будешь готов. Не успеешь привести дела в порядок, подготовиться, собраться с духом. Эдакий страх, что придется сразу прыгать в бездну.

— Никогда не думала, что кто-то будет о смерти говорить стихами, воспевать ее.

— Это выходит само собой, — L пожал плечами.

— Вы, наверное, знаете много интересных фактов о смерти? — улыбнулась через силу Наоми. Он предположил, что ей тяжело поддерживать эту тему, но и отпустить ее не получается.

Ему хотелось просто закрыть глаза и помолчать. Почему он не мог просто сказать ей об этом?

— Есть такое, — ответил L.

— Расскажите мне их, хотя бы парочку.

L тяжело вздохнул:

— Зачем?

— Интересно. Может, я тоже перестану ее бояться.

— Хорошо. Каждый год примерно сто пятьдесят человек умирает от того, что им на голову падает кокос. От встречи с акулами умирает вполовину меньше. От молнии в год погибает одна тысяча человек. А в Роя Салливана молния попадала семь раз — и ничего, живой. Из всех животных только у слонов есть погребальная церемония. После смерти одного из слонов другие пытаются приподнять его хоботами и громко трубят. Спустя некоторое время, после тщетных попыток они замолкают и начинают набрасывать поверх тела ветки, деревья, землю. Затем несколько дней они не покидают тела, соблюдая при этом тишину.

Наоми слушала внимательно, стараясь не упустить ни единого слова.

— Вы знаете, что у нас приговоренным к смертной казни не называют день смерти? Некоторые годами ожидают своего приговора. Просыпаясь каждый день, словно в последний раз. Каждый день, будто последний день. И еще раз, и еще.

— Разве это не есть жизнь? — спросила Наоми.

— Она самая.

L откинулся в кресле. Он взял стакан из-под кофе, но увидев, что он пуст, поставил обратно. Заметив это, Наоми попросила бортпроводницу принести еще один.

— Ну как, становится легче?

— Да, вроде да. А вам?

— Мне? С чего мне должно стать легче?

— Когда не держите тяжелые мысли в себе, облегчаете душу.

— Да с чего вы взяли, что мне нужно выговориться? Факт того, что я изучаю смерть, не делает меня несчастным. Человеку свойственно пытаться разобраться в том, чего он не понимает, в том, что непременно настигнет его.

L злился на ситуацию, на Наоми. Его словно пытались выставить вечно ноющим одиноким подростком. Будь его воля, он вообще бы весь полет молчал. Но когда принесли кофе, и Наоми положила ему руку на плечо, немного успокоился.

Голос пилота, искаженный динамиком, попросил пристегнуть ремни. Самолет пошел на посадку.

— Я буду по вам скучать, — сказала Наоми.

— Серьезно?

— Не издевайтесь. Я надеюсь, мы с вами еще увидимся.

— Все возможно, — ответил L, и больше они не разговаривали. Смотрели друг на друга, но молчали. Все так же молча получили багаж и, поглядев друг на друга, будто старались запомнить лица, разошлись.

L шел по зданию аэропорта, крепко сжимая в руке сумку. В голове до сих пор эхом звучало: «Возможно».

* * *

Макабр — аллегорический сюжет живописи и словесности Средневековья. Олицетворяет собой один из исходов жизни, указывая на бренность человеческого бытия. Смерть в виде скелета, фигуры в капюшоне ведет к могиле пляшущих представителей всех слоев общества: знати, духовенства, купцов, крестьян, мужчин, женщин, детей.

Но эта история больше не имеет смысла. Люди упрямо отказываются верить в то, что смерть великий уравнитель. Напротив, в них созрело чувство, понимание, что обладание земными благами может вывести их из бесконечного танца смерти. Чувственные и телесные наслаждения притупляют чувство неизбежного. Заполучая больше благ, переходя на новый уровень ощущений, люди твердо укрепляются во мнении, что смогут избежать обычной смерти. Их смерть либо будет побеждена достижениями науки, навеки уйдет в забвение, или же их ждет смерть, граничащая с грандиозностью, эпичностью. Мы не можем сказать, что люди не правы, что они выдумали себе иллюзию, ложь. Это индивидуальная правда. Вот только смерти нет до нее никакого дела.

Смерть всегда была для человека чарующим объектом непонимания. Чертой, которую пересекают лишь раз. Смерть была богом, заслуживающим подношения даров. Смерть была религией, сводом моральных и этических правил на каждый день. Смертью усмиряли гордыню, так в Древнем Риме во время триумфального шествия полководцев раб своими монотонными криками напоминал триумфатору, что, несмотря на свою славу, он остается смертным.

Сейчас к смерти относятся совсем иначе. Ее пинают, унижают, «смерть» становиться ругательством, ядом. Над нею насмехаются, то и дело вставляют в анекдоты, юмористические фильмы, телепередачи. Новые поколения даже заимели привычку играть со смертью, будто она детская забава. Но примерка петли и свешивание ног с балкона вмиг перестают быть безобидными. И то, что секунду назад казалось шуткой, в следующий момент душит, толкает с обрыва и тащит за собой на эшафот.

Безусловно, к смерти сейчас другое отношение. Теперь она все чаще появляется на сцене, а после выступления собирает все больше и больше цветов.

* * *

«Здесь жизнь никогда не спит», — отметил про себя L, прогуливаясь по Токио.

Обычно города запоминаются своими постройками, памятниками, в редких случаях заведениями. Но Токио состоял из интересностей. Тысячи ярких вывесок, миллионы людей, одетых в яркие одежды, буйство запахов, царящих на улице. Город жил, и его дыхание становилось осязаемым.

Еду готовили повсюду, каждый повар зазывал к себе, то и дело нахваливая свое блюдо. L тянуло попробовать, но он никогда не ел ничего нового. Он знал, что для многих еда — возможность быть хищником и жертвой в один момент. Убивать и быть убитым. Осьминоги, находясь в горле, могут щупальцей задушить тебя, рыба, начиненная ртутью, способна отравить, другая может убить, стоит тебе не так ее приготовить.

L шел неторопливо, поглядывая на Фудзияму. Поедет ли Наоми после всех формальностей к горе? Или увидит Фудзи лишь глазами брата? Несмотря на то, что он гулял по давно забытому городу, он не испытывал ни радости, ни трепета, ни душевного подъема. Он устал от разговоров, ему хотелось вздремнуть, вернуть напрасно растраченные силы, хотя беседы о смерти сами по себе его не утомляли. Смерть изо дня в день воспринималась как сосед, неизменный спутник жизни, заставляла проще смотреть на жизнь. Жизнь тоже спутник, но где-то в будущем ваши пути неминуемо разойдутся.

L вынул фотографию из нагрудного кармана, ту же, что доставал в самолете. И, насмотревшись, снова убрал ее обратно.

* * *

L проснулся рано. Принял душ, почистил зубы, прогуливаясь по номеру отеля со щеткой в зубах. Он исследовал каждый уголок комнаты, отметил вид из окна. Давно не чувствовал себя таким отдохнувшим, на редкость спокойным. Перелет, аэропорт, Наоми — ему казалось, что это было не вчера, а месяц или два назад.

Съев на завтрак пару моти, которые купил накануне, L отметил, что сладкими их можно назвать лишь с натяжкой. Он поморщился, швырнул зубную щетку в мусорную корзину и покинул номер.

Полигонная трасса JR-Maglev была проложена в префектуре Яманаси. От Токио L необходимо преодолеть сто десять километров до города Кофу. В поезде он устроился поудобнее и раскрыл книгу.

Над городом занимался рассвет. Вместе с приходом утра менялся и облик города, гасли вывески, уличных поваров и торговцев становилось меньше, люди в деловых костюмах сменили людей в ярких париках. Наблюдая за миром людей в последнее время, L часто сопоставлял его с миром животных. Многим это сравнение покажется оскорбительным, но внимательные люди заметят сходство. Животные убивают не только ради еды, но и для защиты. Человек убивает другого человека не только ради наживы, обороны, но порой и просто так, мол, голоса приказали. Животные объединяются в группы, стаи, семьи, прайды. Люди образуют семьи из прагматичных соображений, а перед лицом опасности и трусости сбиваются в стадо. Звери решают свои проблемы в открытую, силой, испытывая на себе принципы естественного отбора. Современный человек прячется в тени. Интриги, словесные перепалки — вот его метод решения проблем, а зачастую и образ жизни. Те немногие, кто решает свои проблемы руками, сразу получают клеймо «животные, недолюди».

Чего животные желают, кроме безопасности и пищи? Редкие виды занимаются сексом ради удовольствия, остальные — ради воспроизведения потомства. Сравнимы ли желания животных с желаниями человека — хотящего? Нет. Человек-хотящий зачастую отрицает накопленное благо, не взирая на то, каким трудом оно ему далось, ради нового объекта желаний. Ради нового телефона он готов отдать часть себя, а завтра он уже выкидывает этот телефон, хочет другой, новее, лучше. Есть ли у животных маркетологи? Экономисты, пиарщики? Видели ли вы в диких лесах рекламу вкуснейшего червя или, может, в Африке на мощном стволе баобаба висит плакат «Корм для львов»? Нет. Там дикая природа, рост, естественная смерть. А человек-желающий взращен искусственно, взращен себе подобными. Вся его личность выведена в пробирке потребительства, действительно ли его желания — это его желания? Или бизнесмена, жаждущего продать свой продукт? Дом становиться роскошью, еда фетишем, популяризация секса извращает межличностные отношения. Дружба не чувство, но повод вместе выпить. Любовь не чувство, а гарантия стабильного секса. Для человека идущего, шагающего в завтрашний день, есть только прошлое и будущее, «я получал», «я получу». Настоящего нет, все живут завтрашним днем, мечтая о богатстве, о солнечном «когда-нибудь». Лишь изредка появляется настоящее, в момент, когда человек ликующе кричит: «Я получил», а затем снова забвение. Глупо здесь говорить о личности, индивидуальности, наивно считать, что ты думаешь иначе, быть уверенным в том, что, одеваясь в магазинах, где одеваются все, ты выглядишь по-другому, не как твой сосед. Личность стерта в потребительстве.

Встретившись со львом в пустыне, ты замрешь, лишь едва заметишь его гриву среди кустов. А когда хищник встанет, потянется, зевнет, обнажив клыки, по спине твоей потечет пот, стук сердца будет отдаваться в висках. Лев подойдет к тебе поближе, понюхает, ему не слышно, как внутри себя жертва кричит молитву. Учуяв, что ты для него не представляешь опасности, лев уйдет. А в следующий миг ты побежишь через пустыню. Побежишь быстро, не так, как бегал раньше, и все в тебе будет выдавать новое чувство, ощущение жизни. Впервые ты будет хотеть нечто большее, чем новую машину или телефон. Ты настоящий, здесь и сейчас.

А затем, через месяц или год, ты или кто-то другой будет гордо раскатывать по пустыне на джипе. Крича, смеясь, крепко сжимая в руках ружье. Он не подойдет близко, потому что боится, но всех будет убеждать, что так и нужно охотиться. Человек убивает льва издалека. Не ради жизни, не ради еды, а просто так, для смеха. Не ради равного боя, а ради свиста пули. Он не проявит уважения к телу, освежует его, отрежет голову, забальзамирует, повесит над камином.

И все-таки «животным» мы называем человека, желая показать аморальность его поведения и торжество низменных чувств.

Углубившись в эти мысли, L не заметил, как приехал. Книга лежала на коленях. «Я должен успеть ее дочитать», — подумал он про себя и вышел на платформу вокзала.

* * *

На платформе вокзала L ждал представитель JR Group, низенький, с тонкой полоской усов над верхней губой. Он попытался определить его возраст, но тщетно. Господину могло быть как тридцать, так и пятьдесят лет. Они поклонились друг другу, L, пересилив себя, протянул руку, тот пожал ее. Они сели в автомобиль и отправились к полигону.

Протяженность испытательной трассы составляла восемнадцать с половиной километров, большая часть из которых проходила через туннели — во время строительства решили, что так будет безопасней. В две тысячи третьем году JR-Maglev установил рекорд для железнодорожного транспорта, развив скорость пятьсот девяносто километров в час. Когда L изучал технические особенности поезда, его удивил тот факт, что для разгона используется не ток и не топливо, а принцип действия обычного магнита. Сверхпроводящий магнит расположен как на самом поезде, так и на трассе, высокие бортики служат не только местом размещения магнита, но и гарантией безопасности. Для низких скоростей, до ста пятидесяти километров в час, JR-Maglev оборудован специальными колесами. Но как только скорость устремляется к двумстам, колеса отрываются от земли, и поезд продолжает движение, паря над ней. Аэродинамическая конструкция состава предполагает заостренный нос, как правило, четырнадцати метров в длину. Такой нос позволяет заодно избавиться от громкого хлопка при въезде в туннель на большой скорости.

L немало удивило, что поезд может полностью управляться компьютером. Разумеется, за компьютером следит машинист, но даже он зависит от техники, потому как в его кабине нет окон, а картинку он видит на экране. Что случится, если камера выйдет из строя? Конечно, у поезда есть система экстренного торможения в виде откидывающихся бортов, дополнительных колес, но все равно в таких ситуациях важен человеческий контроль, а здесь его нет.

На полигоне, около поезда они присоединились к группе. Казалось, здесь был весь основной состав: начальник железных дорог Токио, главный инженер, лучший машинист. Они поклонились друг другу, и у L спросили:

— Вам нужны технические пояснения по ходу рассказа?

— Думаю, нет, только постарайтесь говорить помедленней.

Ответом была улыбка.

Все вместе они зашли в вагон. Поскольку JR-Maglev разрабатывался как элемент сети общественного транспорта, то внутри его оборудовали соответственно. Столы, стулья, точки доступа Wi-Fi в каждом вагоне, а над головой, под самым потолком, полки для багажа. L представил себе, как будет мчаться поезд будущего. Люди с земли едва будут успевать провожать его восхищенными взглядами, а внутри кто-то будет читать газету, книгу, кто-то — пить чай или, прислонившись к окну, дремать. Величие и обыденность.

— Вы устроитесь в кабине? — спросил сопровождающий L господин.

— Нет. Лучше сяду в вагоне, ведь в первую очередь я оцениваю риски для пассажиров.

Он улыбнулся. L не понял, вышла улыбка доброй, понимающей или скептической.

«Какие риски? Мы здесь говорим о революционных технологиях, а ты здесь со своими рисками», — намекала она. Не во всех улыбках можно разобраться.

Поезд тронулся. Без рывка. Повлияло ли на это присутствие L? Скорость увеличивалась постепенно, пассажиры не почувствовали этих изменений. Лишь только выглянув в окно, можно было понять, что поезд набирает ход.

L чувствовал, как отталкиваются друг от друга магниты, видел каждый фонарь в туннеле, мог разглядеть шероховатую поверхность бетона, каждую трещинку в нем.

«С какой скоростью мы движемся?» — подумал он про себя. Но эта мысль быстро сменилась другой. Он думал о Наоми. L представлял себе ее лицо, пытался вообразить, чем она сейчас занимается. Он хотел бы ее увидеть, но так, чтобы она не видела его. Почему он думает о ней?

Словно пуля, покидающая дуло пистолета, поезд выскочил из туннеля. Внизу пленкой лежала тонкая гладь воды. Рядом с ней, на суше росли грациозные сакуры, ветер изредка трогал их ветви, лениво сбрасывая листья в воду. И горы, несмотря на скорость, ветер и людей, продолжали стоять, как стояли всегда. Погруженные в свои думы, недосягаемые для окружающих. Их мысли длительностью в вечность не имели ничего общего с человеческими мимолетными фантазиями. Эта вечность и притягивала людей к горам.

Из кабины пришел один из машинистов и начал взволнованно бормотать на ухо господину из JR Group. Из-за невыразительности шепота L не мог понять, о чем идет речь. Потом оба они ушли, и L продолжал смотреть в окно один. Ему больше не хотелось разбираться в технических деталях поезда, оценивать риски. Он полностью отдался происходящему, на ум ему пришла фраза, замеченная однажды на обложке книги и запавшая в душу: «Порою блажь великая».

Из кабины вернулся господин, который до этого сидел напротив L, и сообщил, что был установлен новый рекорд скорости. Шестьсот один километр в час. L в ответ лишь слабо усмехнулся. Он продолжал смотреть в окно.

* * *

Наоми получила ключи от квартиры брата у консьержа. «Ни друзей, ни поверенных лиц», — подумала она про себя. Конечно, если человек всю жизнь был сам по себе, то вряд ли под конец он выйдет на улицу в поисках знакомств. Но умирать одному, в пустой квартире... Только ради того, чтобы избежать этого, стоит заводить друзей. Но Ичиро и не подумал изменять своим привычкам. Если один, значит, всегда один.

Наоми стояла на улице напротив дома. Она считала этажи, пыталась глазами отыскать квартиру брата. Осматривала улицу, пыталась представить ее единой картиной, воссоздать последние дни Ичиро. Но потом поняла, что в последние дни он сидел дома и вряд ли мог выйти на улицу.

Наоми нашла двенадцатый этаж. «Сто тридцатая квартира. Хороший был мужчина, вежливый, спокойный», — вспомнила Наоми слова консьержа. Удивительно, что он не выразил ей своих соболезнований. Конечно, она устала, что люди то и дело говорят, как им жаль. Но консьерж и этого не сказал. Молчание вывело ее из равновесия. Когда люди молчали, ей казалось, будто она сделала что-то не так.

Открыв дверь, Наоми вошла в квартиру. В глаза ударил яркий свет. Почему она не помнит этих окон? Как можно забыть окна от пола до потолка? Может, в тот день, когда она приезжала к Ичиро, они были закрыты, зашторены? Наоми подошла к окнам, внимательно осмотрела их, словно искала следы недавнего ремонта. Ни пылинки, ни крошки от бетона. Они здесь давно.

Там, в утренних лучах, оживал после дремы город. Он постепенно наполнялся людьми, будто сложный механизм приходил в движение. Открывались магазины, лавочки, вывозились остатки мусора, студенты торопились на учебу. Вдалеке мирно покоилась Фудзи.

Она была рядом, но так далека от города. Умрут все люди, а она будет стоять, по-прежнему занятая своим покоем.

Наоми вернулась в прихожую и сняла туфли. В квартире царил порядок. Сложно поверить, что она принадлежала одинокому художнику, мужчине. Не каждая девушка смогла бы жить так опрятно. Разумеется, Ичиро не всегда был таким. Наоми помнила, как они спорили, кому мыть посуду. Как Ичиро всегда старался отвертеться от уборки, на ходу придумывая дела: обещал другу починить велосипед, завтра экзамен, пойду кормить котят. Но каждый раз он возвращался и убирал свою комнату. Наоми помнила, как Ичиро, когда приходил домой, садился на пол, снимал носки и бросал их в угол. Утром он их надевал, а иногда, случайно запихав их под кровать, надевал другие. Порой из-под кровати приходилось доставать по шесть-семь пар. Как же ее бесила эта его привычка. Неудивительно, что Наоми инстинктивно искала на полу носки.

Она подсознательно оттягивала момент, когда зайдет в кабинет брата. Для Ичиро кабинет всегда был особенным местом. «Место, где происходит волшебство», — так он называл свой угол. Он не шутил, порой он даже баррикадировался там, чтобы никто не беспокоил, там брат терял чувство времени, забывал, где находится.

Наоми старалась ступать тихо, точно боялась кого-то разбудить. Ей нравилось быть бесшумной, ничем не выдавать свое присутствие, как будто в квартире до сих пор живет Ичиро, а сам он просто спит. Не раздумывая долго, вошла в кабинет.

Здесь были те же окна от пола до потолка, между ними стоял мольберт. Слева расположился письменный стол Ичиро, на нем лежали аккуратно сложенные бумаги, наверняка предназначенные для нее. Справа от окон, прислоненные к стене, стояли картины. Слегка касаясь, Наоми начала по одной отодвигать их от стены и внимательно рассматривать каждую. Все то, что рисовал Ичиро, он рисовал здесь, в этой самой комнате.

Рисовал жизнь вокруг, не соприкасаясь с ней, а как сторонний наблюдатель. «Меж домов, подобно черной луже, текла толпа людей. Она неслась стремительно, не замечая ничего вокруг, игнорируя росток, пробившийся из асфальта, не обращая внимания на солнечные лучи и многочисленные лужи». Среди картин Наоми нашла изображение Фудзиямы. Ради нее Ичиро пришлось покинуть свою квартиру. Уехать от города, приблизиться к стопам горы. К изнанке картины, словно для сравнения, была прикреплена фотография церкви Хадльгримюра в Рейкьявике, которая также, как Фудзияма, манила свой симметрией. И церковь, и гора, каждая в своем городе, были видны с любой точки.

Наоми подошла к столу. Рядом с листками бумаги лежали три карандаша разной длины. Ичиро давно перестал писать ручкой, его всегда раздражало, что в момент, когда нужно записать что-то важное, ручка, как назло, переставала писать. На верхнем листке Наоми прочитала: «Сестре».

«Я знаю, что так и не попрощался с тобой. Никогда не умел прощаться, и поэтому ума не приложу, что писать дальше. Зная тебя, единственное, о чем я могу тебя просить, — не винить себя. Мы знали, что один из нас унаследует заболевание отца. Вот и хорошо, что оно досталось мне. Мне не было страшно, я не умирал в муках, как, наверное, рисует тебе твое воображение. Все прошло спокойно. Надеюсь, ты читаешь это, а не стоишь в гостиной и не ищешь носки около дивана. Их там нет. Я их перепрятал. Все мои вещи в твоем распоряжении. Буду приглядывать за тобой».

Наоми не заметила, как одна из слез упала на лист бумаги.

На столе лежали еще рукописи. В самом верху листа она прочла: «Чип». Наоми села за стол и принялась за чтение.

Он выбрался на крышу. Странно, ему всегда казалось, что в больнице это сделать непросто, но он ошибся. Не сложнее, чем подняться еще на один этаж.

Чипу было тяжело стоять, и он облокотился на выступ у края крыши. «Только бы внизу не подумали, что я собираюсь прыгнуть», — подумал он. Тут же набегут люди, начнут что-то кричать, не дай Бог, вызовут полицию. А он всего лишь хотел выкурить сигарету. В тишине и покое.

Он достал из кармана пачку «Rothmans» и, рассматривая ее, тоскливо усмехнулся. Всю жизнь он курил «Camel», но сейчас, когда каждая сигарета может стать последней, он курит «Rothmans». И дело не в том, что сигареты плохие или дешевые. Нет, дело в выборе. Выборе, которого у него теперь нет. Поэтому он курит другие сигареты.

Чипу нравилось выбираться на крышу ночью. Когда весь мир словно спрятан, укутан тьмой. Переживания становятся мягче, отступает суета. Все проблемы перенесены на завтра. И ты утопаешь в спокойных часах.

От затяжки его качнуло, но он даже мысли не допускал, что может упасть. Взгляд его устремился высоко в небо. Он высматривал звезды, чужие планеты, чьи-то дома. Неизбежность смерти оголила чувства. Дом на другой планете, это ли не чудо?

«Рано или поздно люди будут жить на Марсе. У них будут дома, заводы, школы, все то, что есть у нас, просто на другой планете. Будут ли люди болеть на Марсе раком? Или же там будет своя болезнь, пострашнее?»

И только сейчас он допускает, что, быть может, Марс это спасение? Спасение для избранных, богатых или тех, кого просто допустили до полета. Чип представил себя стоящим посреди красного поля. Ветер вперемешку с пылью треплет его волосы. Или там будет не пустыня, а леса, девственные, устремленные вверх? И лесные ручьи. Он чувствует себя лучше, появились силы прожить новую жизнь, да не одну. Обзавестись семьей на красной планете или жить одному. Там есть выбор, там есть завтрашний день.

Почему он не вообразил себя здоровым на земле? Почему, чтобы ощутить силу, ему необходимо, пусть и в своей голове, улететь на Марс? Да потому что здесь все ясно, он болен. Он знает только такую жизнь. И нет у него сил вдохнуть новую сущность в рушащийся мир.

Он закурил еще одну. Его никогда не называли полным именем. Он всегда был просто Чип. В какой-то момент он сам стал считать себя «просто Чипом». Жил, заболел, умер. Просто Чип. В такие моменты, когда приходит давящее осознание, ему хочется просто упасть. Все становится предельно ясным, предельным простым, но принять это становится еще сложней. Принять, что в жизни нет никакой загадки, что ты не избран и в последнюю минуту за тобой не прилетит корабль, чтобы тебя спасти. И возможность выбирать — всего лишь наваждение. И вот ты подошел к концу своего пути. «Что дальше?» — справедливо спросишь ты.

Внезапно он понял, как охарактеризовать жизнь. Только записать было некуда, поэтому он нацарапал это на выступе крыши. «Легкость призрачной жизни. Чип». Конечно, это не цитата века, но то, что чувствуешь сердцем.

Сзади открылась дверь. Чип не стал оборачиваться, не хотел менять состояние, в котором пребывал. Шаги, которые не спешат никуда. Молчание, позволяющее ему спокойно докурить.

И действительно, как только сигарета была потушена, он услышал: «Пойдем?» Он сделал все, что хотел, нет повода задерживаться. «Пойдем», — ответил Чип.

Лишь небольшая надпись отличала крышу от той, какой она была час назад. На небе сверкали, переливались, гасли миллиарды звезд. Где-то среди них был Марс.

«Это испытывают люди в конце?» — подумала Наоми про себя. Смогла бы она с таким же смирением, с такой же готовностью принять то, что ее ждет?

В шкафу с вещами она обнаружила только одну футболку. Любимую футболку Ичиро. На ней был изображен логотип его любимого Спектромэна. Наоми всегда казалась милой эта связь с детством.

Она вышла из квартиры и закрыла дверь на ключ. После нее остался пустой стол, картин у стены стало меньше, а в шкафу с вещами раскачивалась пустая вешалка, на которой еще недавно висела футболка.

* * *

В 1907 году в Массачусетском университете вычислили вес души. Двадцать один грамм. Интересно, учитывалась ли здесь масса, теряемая организмом в предсмертной агонии? Когда тело пытается использовать последние оставшиеся возможности для сохранения жизни. Во время агонии человек становится легче на пятьдесят-восемьдесят граммов за счет сжигания аденозинтрифосфата. Или все же массачусетские двадцать один грамм — это последнее, что теряет умирающий? Последний выдох.

Выйдя из поезда, L протиснулся мимо восторженных людей и сел в машину. Отъезжая от полигона, он ловил себя на мысли, что сделал свой последний выдох. Когда мчался поезд, L чувствовал себя на грани, а когда остался в вагоне один, испытал облегчение. Он смирился с тем, что едва поезд остановится, из него придется выйти и на прощание окинуть взглядом пейзаж вокруг: ровную гладь воды, ветки деревьев, смиренный вид горы.

— Почему вы так быстро уезжаете? — вежливо поинтересовался водитель.

— А что мне там делать?

— Но это рекорд! — ответил тот, как ему казалось, исчерпывающе.

— Не мой рекорд, — пожал плечами L.

Водитель замолчал. Конечно, он не понял, что сейчас творилось в голове L, едва ли мог понять. Он просто почувствовал, что этому человеку нужно уехать. — Хикикомори⁽¹⁾? — спросил водитель.

L в ответ лишь пожал плечами. Пожалуй. Так лучше думается. Особенно если рядом есть что-то сладкое.

Его довезли до отеля.

L не спешил в номер. Потоптался на месте, огляделся вокруг — и вот он уже шел с имбирным мороженым, осознав, что давно ничего не ел. Он с аппетитом, невзирая на холод, откусывал большие куски; подержав их немного во рту, отправлял в желудок и содрогался от ледяных прикосновений. «На дальнейшую переработку», — улыбнувшись, подумал про себя L.

Токио — город внезапный, контрастный, даже если убрать всех людей из него. В одно мгновение уличное кафе сменялось буддистским храмом, а магазин мужской одежды с представительным манекеном на витрине заслонял яркий и шумный салон видеоигр.

А еще запахи. Они вытесняли друг друга, дрались за право попасть в нос каждого прохожего. Все их невозможно было уловить, удавалось почуять лишь остроту, резкость, сладость. Но из-за скорости, с какой они менялись, L не успевал проникнуться глубиной.

В итоге музыка наслаивалась на голоса, голоса — на запахи, запахи — на бесчисленное множество огоньков, фонариков, светящихся вывесок. А в итоге получался Токио.

Мороженое кончилось, и L решил зайти в салон видеоигр. Ребенком он любил забраться в гоночное кресло, бросить жетон и нестись по трассе в своем болиде. Или держа в руках пистолет, а если повезет, то автомат, отстреливать полчища зомби, идущих на встречу как… ну, как зомби, наверное. L купил себе жетонов.

Когда в игре тебя убивают, есть возможность продолжить, закинув еще один жетон. L опустил в щель уже два. Зомби подходили слишком близко, стремительно нанося удары. Он отстреливался как мог, но отсутствие сноровки и скорости давали знать о себе. Проиграв, L не расстроился, напротив, он словно вернулся в тот мир, который когда-то потерял, но о котором никогда не переставал мечтать. Он увидел автомат с игрой «Теккен». А это вызов, пожалуй. Сколько часов в детстве L просиживал за этой игрой, выучив наизусть комбинации? Его одолевал азарт и приходящий ему на смену гнев. Развлекая самого себя, L демонстративно разминал пальцы и хрустел шеей перед тем, как закинуть очередной жетон в автомат.

За столько лет он не решился изменить своему бойцу: рестлеру с телом человека и головой ягуара. Первые три боя он провел легко. В четвертый и пятый раз победа доставалась ему с большим трудом, а в шестой, несмотря на все усилия и скорость, с какой он жал кнопки, L потерпел поражение. В нем не было типичной для проигрыша горечи и обиды. Впервые поражение доставляло ему удовольствие.

Он покатался на машине, на мотоциклах и, истратив все жетоны, вышел на улицу. Азарт подгонял голод и L, пренебрегая собственными правилами касательно еды, купил овощную лепешку, которую приготовили прямо на его глазах. Она показалась самой вкусной едой в жизни. Таяла во рту. От удовольствия L зажмурился.

«Интересно, что сейчас делает Наоми?» — мелькнуло в голове и тут же сгинуло. Он знал ее чуть больше суток, но не переставал думать о ней. В Токио, похоже, она была на сегодняшний день самым знакомым ему человеком. L не знал ничего о ней, но хотел оказаться рядом. Завтра утром ему предстоял обратный рейс. И почему он не уточнил ее номер?

Над Токио висела луна. Съеденная лепешка лениво переваривалась в желудке. L лежал на кровати в своем номере и смотрел в окно. Несмотря на то, что мысли не давали покоя, глаза слипались.

«Купить бы домой игровой автомат», — подумал он, прежде чем заснуть.

* * *

Наоми убрала сумку наверх и заняла место около иллюминатора. Пришло время попрощаться с Токио. Пробыв здесь немного, она была все же рада наконец-то уехать. Ни экскурсий, ни походов по магазинам. У нее была четкая цель, теперь, когда она достигнута, жизнь продолжается.

Наоми представляла себе, как снова втянется в рабочий график. Ей обещали крупное дело под началом некоего гениального детектива. Как показывал опыт, такие детективы всегда оказывались либо капризными, либо высокомерными, либо со странностями. Но крупное дело стоило того, что потерпеть. Лучше, конечно, взять инициативу в свои руки…

Она вообразила, как пальцы после долгого перерыва погладят прохладный корпус инструмента, и слегка успокоилась. Покончив с работой — со сколькими бы странными начальниками ни пришлось общаться — можно будет окунуться в мир, не способный ее огорчить или смутить. Сцена дарила власть над людьми, заставляя их покачивать головами и обращать взгляды на нее — и никуда больше.

— В одна тысяча восемьсот сорок девятом году русский писатель Федор Достоевский был арестован как член революционной группировки, желающей свергнуть царя. Двадцать второго декабря всех приговоренных к казни построили в шеренгу, направили на них винтовки... Думаю, у бедняг вся жизнь перед глазами пронеслась. Но в миг между командой и выстрелом подоспел приказ о помиловании. Достоевский был сослан в Сибирь, — рассказывал ее спутник.

Она смотрела на него, в темные глаза и улыбалась.

Как же она рада была его видеть. Наоми нуждалась в нем после пустой квартиры Ичиро, не как в друге и не как в жилетке, а просто как в человеке.

Она думала о нем утром, когда проснулась одна, и сейчас, когда он болтал об этом русском писателе. Попав в салон, Наоми жадно вглядывалась в лицо каждого пассажира и, увидев наконец-то растрепанные длинные волосы и словно обведенные синеватыми тенями глаза, чуть не подпрыгнула от радости.

— Ну так… как все прошло? — Покончив с занимательными фактами, он наконец задал свой вопрос, который всегда звучал в таких случаях.

Наоми до сих пор не нашла подходящего момента, чтобы спросить его имя. В детстве она любила давать людям прозвища в честь иероглифов — в зависимости от того, на какой из них походил человек. Однако ее спутник напомнил ей не один из великого множества иероглифов, а английскую букву «L» — особенно когда скинул ботинки и взобрался на сиденье с ногами.

Наоми это его действие показалось забавным.

— Честно? Тошно, тяжело, но я думала, будет хуже, — Наоми неловко пожала плечами. L лишь кивнул. — А вы кого-нибудь теряли? — не сдержавшись, спросила она.

Он выглядел так, будто собирается соврать, выкрутиться, но ответ прозвучал честно:

— Да, сестру.

Он достал фотографию из нагрудного кармана и передал ее Наоми. Она сразу отметила, что там не девушка, не женщина, а девочка лет тринадцати. Детское лицо, не омраченное заботами и жизненными невзгодами, ласковая улыбка и глаза, которые готовы простить весь мир.

— Сколько ей было? — уточнила Наоми.

— Одиннадцать. Мы выросли в одном приюте.

«Что за жизнь, где умирают дети?» — подумала она.

— Все случилось быстро, — сухо прокомментировал L, не вдаваясь в подробности.

— После этого ты начал...

— Нет, я же говорил, что я такой давно, — усмехнулся тот.

Наоми передала ему карточку, и он убрал ее обратно в карман. В горле встал комок, но избавиться от него никак не получалось.

— Ну… а как испытание поезда? — она быстро сменила тему.

— Он установил новый рекорд. Шестьсот один километр в час, вместе с пассажирами на борту, — ответил L.

— Вы рады?

— Чему? Это ведь не мой рекорд. Я всего лишь оценивал риски.

— И как, он безопасен?

— На девяносто пять процентов. Пять процентов я отдаю на откуп стечению обстоятельств.

— Такое возможно? — Наоми вдруг осознала, что они продолжают говорить, пропустив взлет, набор высоты и сигнал, разрешающий избавиться от ремней безопасности на время.

— Все возможно, — ответил L. — «Титаник» тоже когда-то считали непотопляемым.

Наоми даже не потребовался виски; страх полета не овладел ею — на этот раз. Она взяла себе кофе и, осмелев, предложила:

— Сходим куда-нибудь вместе?

— Смотря когда, — бесстрастно хмыкнул он. — В понедельник вечером?

— Договорились, — ответила Наоми.

На этот раз они обменялись телефонами.

«Наш полет окончен. Спасибо, что выбрали… — далее неразборчиво прозвучало название авиакомпании. Наоми так и не научилась переводить это бормотание на английский. — Добро пожаловать в Лос-Анджелес».

Эпилог

Он бежит с горы, дыхание его ровное, движения отточены, сердце стучит размеренно, кровь наполняет сердце, но согревает кое-как. Ноги сковывает приятная тяжесть. Он чувствует траву и острые осколки камней под ногами. Блаженство, легкость мышц, чистоту собственного тела. Он глубоко вдыхает, словно пытается учуять запах подступающей тьмы. Когда сумерки окончательно сменяются ночью, он останавливается.

В холодном источнике умывает лицо, вдыхает прохладную свежесть леса и идет домой. Там он сделает себе чашку кофе, заберется на стул и снова будет строить башенки из сахарных кубов. Каждая из них будет расти ровно с той скоростью, с какой он находит разгадку за разгадкой. Хотя до скорости поезда смерти, как он называл про себя JR-Maglev, еще далеко.

Ему не спится, потому что желание не просто понять смерть, но и обогнать ее, терзает куда сильнее голода и усталости.

Все хорошо, но смерть для него все страшней: он теряет тех, кого касался, даже тех, с кем хотя бы раз заговорил.

И раз смерть неизбежна, то почему бы не бежать быстрее?

Октябрь 2009 — апрель 2023

1) Добровольная социальная изоляция от общества

Вернуться к тексту