Рыжее солнце (гет)

Что сейчас происходит? Гул. Низкий, тяжелый, он заполняет пространство и сотрясает стены. Дышать тяжело: ноздри будто чем-то забиты и в горле ком.

"Прилет", — догадывается Ленка, пытаясь подавить приступ паники.

Встать мешает свинцовая тяжесть тела. Разогнуть колени и подняться получается, только добравшись до стены ползком.

А еще темно. Щелчок выключателем облегчения не приносит, потому что тусклая лампочка почти не светит, и становится только страшнее. Задыхаясь и из последних сил удерживаясь от слез и крика, Ленка осматривается по сторонам. Комната и своя, и чужая. И где ноутбук?

В ноуте несверстанный репортаж. Его нельзя потерять. Журналистика — это все, что будто бы еще связывает ее с Сергеем. Ее оружие в их общей войне. Войне, которая внезапно подарила его и целый год счастья. Эгоистичного, дикого, необузданного счастья, бьющего фонтаном посреди ужаса, разрушений и боли. Лучше бы войны не было. Но тогда он бы не приехал в их город и они бы не познакомились однажды вечером, в квартире общих друзей. И не проскочило бы искры, той самой, воспетой в книгах, высмеянной скептиками. Они и сами не верили, что так бывает, а искра разожгла костер.

Да, они не виделись по нескольку дней, волновались. Сочувствовали погибшим, а еще больше — их близким. Ненавидели врага. Но... любили, мечтали, жили!

Они забыли: война — это стерва, фейри: если что дарит, то чтобы отнять.

А Ленка не верит. Пусть губы помнят, как касались безучастно-холодных губ, и в память врезался сухой стук земли по крышке — ей все равно кажется, что он жив. Он вот-вот вернется, и она покажет ему свой репортаж.

— Ты как Солнышко, — говорил Сергей, пропуская сквозь пальцы ее рыжие волосы, — проливаешь свет.

И ради этого она продолжает жить, всем сердцем желая победы, но временами втайне ее страшась, потому что потом... Для чего ей останется быть потом? Но это потом, а сейчас... Сейчас она найдет ноутбук.

"Только бы не обрушился дом", — думает Ленка и чувствует, как безжалостно проседает пол. Как странно, словно когда-то такое было.

— Лена, Леночка, — это где-то за стенами мама.

Точно, она ведь и шла к маме. Сказать, что плохо, и попросить таблетку от головы. Комната качалась перед глазами, и Ленка боялась, что не дойдет.

"Мама", — попыталась позвать она, но ничего не вышло, и пол уплыл из-под ног. А потом накатился гул.

Как она могла позабыть о маме? Но та зовет ее — значит, жива. Осталось лишь уцелеть самой и спешить на помощь.

Нужно встать на кусок плиты и скользить на нем, как на серфе...

Удивительно, но все снова выходит согласно мысли. Да, она же материальна! Надо обязательно, непременно все описать!..

Падение заканчивается, однако под сложившимися плитами тесно, как в склепе. Не страшно. Теперь ей известен секрет: следует лишь правильно мыслить.

Ш-шурх: стоило налечь на тяжелый бетонный обломок посильнее, и он сдвинулся в сторону. А если второй так же? Ш-шурх.

Шурх, и сквозь образовавшееся отверстие забрезжил долгожданный свет.

Шурх — проем достаточный, чтобы в него пролезть.

"Только бы не придавило в нем... Черт! Неправильная мысль, не вовремя! Нет! Ни фига: успею в последний момент", — решает Ленка, отталкивается локтями, ступнями, коленями и вываливается на покрытую черным рубероидом крышу. Выдернув защемленный плитами мысок кроссовка, она распрямляется в полный рост. В легкие врывается свежий воздух и обращается радостью.

Многоэтажки убегают вдаль стройной шеренгой, а за вереницей крыш висит круг закатного солнца. На его фоне она различает тонкий подсвеченный силуэт, и сердце подпрыгивает в груди и пускается вскачь стремительным аллюром.

Лена делает шаг. Другой. Переходит на бег. Быстрее!

— Лена, Леночка, — все неразборчивее свистит в ушах ветер. Она перемахивает с крыши на крышу. Летит над широким проспектом родного города. Живого города!

Никогда еще она не была такой легкой и сильной. Быстрее! К тому, кто все ближе, все узнаваемее и роднее. Он сравнивал ее с солнцем... да и вообще, как только не называл!

— Кицуне!

— Сережа! Серенький! — она глотает слезы и смеется: — Ты жив!

— Конечно, рыжее мое Счастье! Как же иначе? — его улыбка светится даже на фоне солнца. На талии смыкается кольцо сильных, надежных рук.

Она щупает, гладит его лицо с, наверное, недельной щетиной.

— А я знала! Я верила!.. Но как? Как тебе удалось?

В глубоких темных глазах мимолетом появляется и исчезает грусть.

— Все просто, Кицуне, — его ладонь мягко касается ее затылка. — Просто здесь все живут вечно.

* * *

— Обширный инсульт, — усталый врач заставляет себя посмотреть в глаза пожилой супружеской паре, — мы оказались бессильны.

Мужчина судорожно всхлипывает и отворачивается.

— Как, — сдавленно шепчет он, — как такое могло случиться в ее возрасте? Ей же!.. — грубой узловатой ладонью он порывисто прикрывает глаза.

Жена дерганно, неловко поглаживает его по плечу.

— Это ничего, Вань, — раздается надтреснутый слабый голос, — ничего. Она... Она же эти два года, как Сереженька погиб, считай что и не жила. Тосковала... — Слезы теряются в собранных скорбной улыбкой морщинах. — А теперь они там вдвоем. А мы здесь. Как-нибудь сами. Справимся. Правда? Ведь правда?