Последние слова (джен)

Сегодня ночью в Аракаве проводится фестиваль фейерверков, но ребята решили устроить свой собственный небольшой фейерверк прямо здесь, в парке. Они хотели насладиться фейерверками все вместе, но в таком случае ехать в Аракаву — не вариант, ведь она всё ещё восстанавливается от… что бы ни послужило причиной тому, что она оказалась в больнице на этот раз.

Ребята не впервые собираются вместе, но это первый раз, когда они позвали ещё и Укио. Он подозревает (вернее, он случайно подслушал), что это был всего лишь секретный план, чтобы Сава и Мине могли развеяться в компании симпатичного холостяка (и не слишком доставать остальных). И всё же он рад быть здесь, смеяться и разговаривать с Шином, Икки, Кентом, Томой и остальными. Словно он тоже один из них.

Когда солнце коснулось горизонта, Мине начинает раздавать бенгальские огни. Она даёт один Укио — уже горящий, — и тот с волнением держит его кончиками пальцев, пытаясь сохранить своё дыхание ровным. Относительно недавно он сгорел заживо, и хоть он понимает, что эти огоньки безопасны, слишком сложно смотреть на танцующие искры без внутреннего содрогания.

В попытке успокоиться он уходит к старому колодцу, стоящему поодаль. Интересно, если он бросит бенгальский огонь внутрь, можно ли будет увидеть дно? Или колодец настолько глубокий, что он догорит прежде, чем упадёт?

Нет, лучше оставить его при себе — это хорошее упражнение. Как он сможет выдержать целую вечность летних фейерверков, если он даже не может удержать в руке простой бенгальский огонь?

Укио вздыхает и поворачивается спиной к колодцу, облокачивается на его край. Там, вместе со всеми, Сава запускает ракету. Её выходки весь вечер держали его в напряжении, но здесь, вдали от остальных, он может наконец расслабиться. Это, конечно, глупо: если Сава умудрится поджечь лес, это будет гораздо опаснее — в том числе и для него лично, — чем бенгальский огонёк в руке.

И всё же…

Он смотрит на кончик своего бенгальского огня. Отвратительно. Но красиво.

Кто-то оторвался от группы и направился в его сторону. Укио поднял глаза: это был Шин. Он почувствовал себя польщённым: Шин весь вечер не отлипал от своей девушки, и то, что теперь он пришёл поговорить с Укио, ощущалось в каком-то смысле оказанной ему честью.

— Эй, этот колодец очень старый. Ты уверен, что безопасно так на него опираться? — Сами по себе слова были добрые, но Шин произнёс их таким тоном, что они прозвучали как издёвка или угроза. Как будто он пытался не просто обозвать Укио идиотом, но ещё и подчеркнуть, как его бесит этот идиотизм.

— Нет, — ответил Укио. — Это очень опасно. Его вообще должны были засыпать.

Он помнит холодное, мокрое отчаяние от смерти, которая поджидала его в этом колодце. Но сейчас ничего не случится. Даже если он провалится внутрь, другие ребята это увидят и найдут способ спасти его.

Именно поэтому он точно знает, что не упадёт. Судьба, которая преследовала его от мира к миру, была слишком хороша в своём деле. Когда очередная августовская смерть настигнет его, она будет неизбежной и бесповоротной, без единого проблеска надежды на спасение.

Шин морщит нос, но ничего не говорит. Он отступает и возвращается к беседе со своей девушкой. Укио старается на них не смотреть.

Есть что-то забавное в том, что их общество спасает его от смерти в колодце, но, в то же время, спасает и её тоже. Если бы Укио каким-то образом остался с ней наедине…

Сава запускает другую ракету, и красный цветок распускается над их головами. Было время, когда он непременно взялся бы за камеру и начал снимать фейерверки в вечернем небе, но сегодня его взгляд прикован к более приземлённым картинкам: то, как красный свет подсвечивает их лица, насыщенные тёмные тени, которые образуются на контрасте. Он хотел бы сделать несколько фотографий, но это могло бы вызвать неудобные вопросы.

Бенгальский огонёк догорел и погас с характерным пшиком, и Укио почувствовал неловкое облегчение. Он встал, чтобы выбросить палочку, но каким-то немыслимым образом споткнулся и чуть было не рухнул навзничь. Он замер в ужасе на несколько секунд — сердце громко стучало в ушах, — но так и не упал. Придя, наконец, в себя, он на трясущихся ногах отошёл подальше.

Солнце окончательно село, стало намного темнее, и он почувствовал прилив адреналина. Обеспокоенно оглянулся на тени деревьев, оценивая, кто может в них скрываться.

Нет, это глупо. Он не один; с чего бы кому-то на него нападать? И не то чтобы здесь обитали опасные дикие животные… не так ли? До двадцать пятого ещё есть время, ему нужно лишь перестать прислушиваться к своим перевозбуждённым нервам и расслабиться.

Укио кинул останки своего бенгальского огня в мусорное ведро, но счёл, что он всё ещё слишком дёрганый, чтобы идти к остальным и неизбежно оказаться вовлечённым в разговор, поэтому направился к колодцу.

— Укио! — позвал его Шин из дряхлой старой беседки, которую ребята решили занять этой ночью. — Может, хватит испытывать свою удачу?

— Иди сюда, у меня есть ещё бенгальские огни! — добавляет Мине.

Неужто Шин взаправду настолько обеспокоен его безопасностью? Или есть ещё какая-то причина, по которой он не хочет, чтобы Укио находился рядом с колодцем? Или просто… отдельно от остальных? Хотя, казалось бы, какая ему разница?

Укио подчинился и присоединился к сборищу. Он, стиснув зубы, стерпел ещё один бенгальский огонь и фейерверки Савы. Если остальные и думают, что он слишком тихий или слишком напряжённый, они, по крайней мере, достаточно вежливы, чтобы не упоминать об этом.

В конце концов фейерверки закончились, и девушки собрались уходить. Тома, Икки и Кент предложили их проводить. Как благородно с их стороны. Или, может, не совсем: Шин и Укио остались убирать мусор.

— Так в чём твоя проблема? — Шин развернул мусорный мешок и начал его трясти с пугающей свирепостью. Укио от неожиданности моргнул.

— Прости?

— Не строй из себя дурака. Ты всю ночь таращился на меня и мою девушку. Зачем?

А. Укио пытался отводить от них взгляд и смотреть лишь украдкой, но, видимо, этого было недостаточно. Он наблюдает, как Шин затаптывает кусок земли, откуда Сава запускала фейерверки и начинает собирать обломки ракет.

— …Ты правда хочешь, чтобы я ответил, Шин? Неужели существует ответ, который тебя устроит?

— Хватит юлить. Ты думаешь, это я её столкнул со скалы, или что? — Ах, точно. Этим летом они выезжали за город, и… — И ты злишься, что мы всё ещё вместе после того случая?

— Я знаю, что ты не толкал её со скалы. — Укио стоит у края беседки, ближе к северо-западному углу. Его взгляд прикован к земле как бы в поисках брошенных бенгальских огней. — И если уж на то пошло, я же тебя предупреждал, не правда ли? Что лес опасен ночью? Что если произойдёт один несчастный случай, жди другого? Ты мог бы остаться в отеле.

— Что? Когда ты это говорил?

— Хм, возможно, я не говорил. Я предупредил тебя, но, видимо, это был не ты, кого я предупредил. Что ж…

— Что? — Шин выглядит сбитым с толку — естественно, — но злится он сильнее. Он махнул головой, бросил свой пакет и резко приблизился к Укио. — Хватит заговаривать мне язык и ответь на мой грёбаный вопрос: в чём твоя проблема? Ты ревнуешь? У тебя по ней крыша течёт? Поэтому ты приходишь в кафе так часто?

Укио сложил руки на груди и опёрся спиной на одну из четырёх колонн в основании беседки. Чем дальше в август, тем тяжелее становится следить за тем, что он говорит. Впрочем, в любом случае ничего из этого к концу месяца не будет иметь никакого значения. Кроме того, он слишком много играл в покер с Шином, чтобы пытаться ему соврать.

— Ты разгадал меня. Я помешался на ней. Уже очень давно.

Глаза Шина расширились — почему он вообще задал этот вопрос, если это его так удивляет? — но потом быстро приняли свой нормальный вид.

— “Очень давно”, хм? Значит, ещё до того, как она упала? — Шин стоит неприятно близко к нему сейчас. Колонна, к которой Укио прижимается спиной, внезапно вызывает у него приступ клаустрофобии, и он выпрямляется; Шин отступает на волосок, и ему становится чуть легче.

— Да. — Задолго до.

— Хм. Я должен был догадаться раньше. Стоило это сделать.

— Это бы ни на что не повлияло. — Да и с чего бы? Только если… — Погоди, не думаешь ли ты, что это я её столкнул?

— Почему бы и нет, Укио? Разве ты можешь доказать мне свою невиновность?

Укио издал нервный смешок.

— Нет, Шин, в этот раз я могу точно сказать, что ты блефуешь. Я тебя умоляю: ты знаешь, что это не я. Ты только лишь хочешь, чтобы это был я. Это сделало бы жизнь гораздо проще, не так ли?

Шин бросил на него изумлённый взгляд, но не стал спрашивать, откуда он знает. Вместо этого он издал протяжный вздох. Даже в тусклом свете луны Укио видит, как он изнурён.

— …Да. Это был не ты, — проворчал Шин. — Но раз уж ты признался, что на ней помешан, я не хочу больше видеть тебя в кафе. И если Мине пригласит тебя ещё раз, откажи ей.

— О, теперь ты приказываешь мне? И что ты будешь делать, если я не подчинюсь? — Не то чтобы у Укио были какие-то проблемы с требованиями Шина, но ему стало любопытно.

— Не испытывай меня, и тебе не потребуется это узнать.

— Вот как? — Смеяться в этой ситуации, должно быть, слишком оскорбительно, но Укио не может сдержаться. — А если я хочу знать? Что ты будешь делать, Шин? Ты убьёшь меня? И тем самым докажешь, что ты и правда сын своего отца?

Не успели последние слова слететь с его губ, как Укио почувствовал укол вины за эту бессмысленную жестокость. Так сложно сдерживаться, когда уже истекает время. Он хотел бы переложить всю ответственность на своё альтер-эго, но разве это честно?

Внезапно всё расплывается в приступе резкой боли, и следующее, что Укио помнит — как он летит спиной вперёд и впечатывается в колонну. Шин ударил его. Сильно. Не то чтобы он этого не заслужил, но…

Хр-р-р-р-ря-я-я-я-ясь!

Колонна содрогнулась и раскололась за его спиной. Чёрт, всё же сегодня..?

Укио первым делом бросает взгляд на крышу над головой. (Неужели огромное количество бессмысленных смертей смогли стереть в нём инстинкт самосохранения, который заставил бы его первым делом выбежать под открытое небо?) Металлическая. Достаточно тяжёлая.

Колонна ломается, и он продолжает падать на спину. Всё происходит так медленно… Прежде чем удариться о землю, он видит, как перекашивается соседняя колонна. Он слышит, как кричит Шин, и рука в красной перчатке попадает в его поле зрения, пытается вытащить его. Вместо того, чтобы принять её, Укио отшвыривает руку Шина, как испуганный родитель, пытающийся убрать своё дитя подальше от горящей плиты. Нет смысла подвергать Шина ненужному риску остаться изувеченным, если в итоге всё равно умрёшь.

Потрясение и тошнотворный ужас на лице Шина — последнее, что видит Укио, прежде чем крыша падает и раздавливает его насмерть.

Пятница

Укио удалось избежать последние несколько выездов в Шинано, но в этот раз у него не было выбора. В этот раз поездка была его единственным шансом увидеть её, убедиться, что она в порядке.

У него есть план. Отель достаточно безопасен днём, по крайней мере пока он остаётся с ребятами и не уходит блуждать в одиночестве. Ночи будут проблемой, учитывая, что все расходятся по отдельным комнатам. Слишком легко застать кого-нибудь врасплох вдали от потенциальных свидетелей… Поэтому ночью он уходит из отеля.

Это хороший план. Он взял с собой камеру — если что, можно попрактиковаться в работе с лунным светом, — он гуляет по лесу — но держится подальше от чёртовой скалы, и, когда его веки слипаются, он находит уютное местечко в траве и ночует под звёздами. Холодно; так холодно, что кончики его пальцев немеют, но туристы устраивают ночёвки и в более плохих условиях, не так ли? Это всего лишь пара выходных дней. Не так важно, что это доставляет ему неприятности. Это безопасно.

Суббота

Укио прокрадывается в отель около рассвета. Он живёт один, поэтому никто не заметил, что его не было в комнате. За завтраком они, тем не менее, обращают внимание на тёмные круги под его глазами и постоянный кашель, который он не может сдержать. Сава и Мине упросили хозяина отеля приготовить ему дополнительный чайник чая и включить отопление. Шин предложил поменяться комнатами, уточнив, что его спальня показалась ему слишком жаркой, но Тома поддел его шуткой про “горячую кровь”, и предложение оказалось забыто в пылу спора.

На протяжении дня девушки приносят ему кружки чая с мёдом и ругают его за то, что он не идёт в комнату отдыхать. Полчаса-час сна в настоящей кровати кажутся Укио божественным удовольствием, но он сопротивляется искушению. Если они так о нём заботятся, когда он на виду, кто знает, вдруг кто-нибудь попытается зайти к нему, когда он будет один в своей комнате? Слишком рискованно.

Его кашель становится всё хуже, но вечером Укио всё же покидает отель. Он понимает, что утром будет чувствовать себя кошмарно, но это неважно. Назавтра поездка закончится, и они все вернутся в Токио. После этого можно будет позаботиться и о себе.

Воскресенье

Возвращение в отель даётся ему с трудом. Он готов поклясться, что ушёл от здания не дальше, чем на километр, но даже столь небольшое расстояние он преодолевал больше часа. Постоянно кружилась голова, приходилось останавливаться и отдыхать.

Когда он наконец возвращается, оказывается, что завтрак уже прошёл, и на этот раз всем очевидно, что его не было ночью в комнате. Он пытается объясниться — бормочет что-то о том, как вышел посмотреть на звёзды и заблудился, — но комната вокруг вращается и танцует, и вот он уже приходит в себя на полу, а ребята пытаются до него докричаться, зовут его по имени. Он так давно не слышал, как она произносит его имя… Под этот звук приятно засыпать.

Остаток дня смазался. Его отвозят в больницу: большая, суматошно-смешная группа ребят, кучкующаяся у стеклянной двери только ради него одного. Кент помог ему заполнить бумаги. Тома и Шин занялись билетами — нужно было поменять их на вечерний поезд. Икки даже снял очки и, очаровывая персонал, убедил их заняться пациентом как можно скорее.

Стетоскоп коснулся его груди, и доктор нахмурилась, услышав его дыхание.

Медсестра надела оксиметр на его палец и покачала головой, увидев показания прибора.

Рика стоит рядом во время рентгена. (Доктора пытались её отогнать, но она слишком устрашающе выглядит.) Икки (его никто не прогоняет) шёпотом совещается с ней, затем идёт на ресепшн передать новости остальным.

Укио остаётся в больнице сегодня.

Понедельник

Уже так поздно, что фактически слишком рано, и большая часть ребят вернулась в Токио. Каждый из них просил Икки передать Укио, что они хотели остаться, но работа и учёба не позволяют.

Икки остался. В этот раз он не работает в кафе, у него каникулы в университете, поэтому его расписание более гибкое, чем у остальных. Кто-то из сотрудников больницы попытался выгнать его после того, как часы для посещения больных закончились, но тот снял свои очки и сказал что-то вроде: “Я буду очень благодарен, если вы будете считать меня просто членом его семьи, хорошо?” — и ему разрешили подселиться в палату.

Укио лежит в больничной кровати, то выпадая из реальности, то снова приходя в сознание, несмотря на тонкие трубки в носу, подающие ему чистый кислород. Но не только двусторонняя пневмония виной тому, что он столь ненадёжно держится в мире яви, — всё-таки две практически бессонных ночи подряд тоже дают о себе знать.

Каждый раз, когда он просыпается, за окном очень темно, и он уверен, что он один. Но стоит оглядеться, и он замечает Икки, развалившегося в кресле с телефоном в руке, или стоящего в дверном проёме и разговаривающего с персоналом, или вертящего в руке бумажный стаканчик.

Наконец, Укио просыпается и не чувствует порыв тут же вновь окунуться в тёмные волны сна.

— Икки?

Икки поднимает голову и прячет телефон в карман.

— Икки, тебе не нужно было ост…

— Тише. Я не могу оставить тебя совсем одного в таком состоянии. Теперь послушай, Укио, прежде чем ты снова уснёшь: у тебя есть кто-нибудь из родственников, кому можно позвонить? Как с ними связаться? Мы проверили твой телефон, но у тебя нет контактов в записной книжке.

Всё так. Это новый телефон, купленный сразу после того, как он прибыл в этот мир. Нет смысла даже заводить записную книжку — всё равно существует лишь один единственный номер, на который он до сих пор хочет звонить и писать, и он помнит его наизусть.

— Это неважно, — глухо пробормотал Укио.

— “Неважно”? Что это значит? — брови Икки взметнулись вверх, и его прекрасное лицо скривилось в гримасе боли. — Ты имеешь в виду, что у тебя нет семьи?

Укио не стал отвечать.

— Смотри, — говорит Икки. — Твои лёгкие на снимке выглядят ужасно, и то же верно про уровень кислорода в твоей крови. Врачи говорят, что если тебе не станет лучше, им придётся тебя интубировать. Ты понимаешь, что это значит?

— Дыхательная трубка?

— Да. Ты… ты не сможешь говорить, понимаешь? Они дадут тебе ручку и бумажку для записей, но тебе нужен будет кто-то, кто будет представлять твои интересы. Если есть кто-нибудь из твоей семьи, кому можно было бы позвонить…

— Забудь об этом, — Укио ответил даже более резко, чем хотел бы. Он старается больше не думать о своей семье, и его задело то, что Икки продолжал настаивать, даже если причина у него более чем уважительная. Поэтому он добавляет примирительным тоном: — Это… не вариант.

— Мне очень жаль, — Икки сглотнул. — Тогда с тобой останусь я, хорошо? Если только ты не хочешь пройти через это один, но я не могу себе даже представить…

— Я не хочу быть один. — Это правда, хотя Укио неудобно ставить Икки в подобное положение. Это банально нечестно: Икки уверен, что он остаётся лишь на несколько дней, пока врачи не поставят Укио на ноги, и не предполагает становиться невольным свидетелем его смерти. Но Укио знает лучше. Время уже на исходе, и если ему уже достаточно плохо, чтобы врачи предлагали интубацию, нет никаких шансов, что он вскоре выйдет из больницы и встретит свою смерть каким-то другим способом. Он не планировал суицид на этот раз, но, в каком-то смысле, именно это он с собой и сделал. Он ещё никогда не умирал от пневмонии. Его смерти обычно гораздо более жестоки. Это, наверное, будет одна из самых мирных его смертей?

Они интубировали его на рассвете. Это было не то чтобы больно — операция проводилась под анестезией — но ощущения были пугающие. Когда тебе запихивают нечто прямо в трахею, при том, что тебе уже и без этого сложно дышать… А потом — кошмар несамостоятельного дыхания, даже более страшный, чем банальное утопление. Тебе нужно вдохнуть, но ты не можешь вдохнуть; приходится ждать, когда машина сделает это за тебя, и снова, и снова, на протяжении часов. И это “мирная смерть”, на которую он так рассчитывал?! Каждую пару минут его охватывало сокрушительное желание схватить трубу, торчащую из его рта, и вырвать. Все его силы уходят только лишь на то, чтобы справиться с этим позывом, ему невероятно тяжело даже оставаться в сознании, и он погружается в тьму между краткими визитами медсестёр, проверяющих его состояние (с их лиц никогда не пропадает обеспокоенность) и собирающие дополнительные анализы.

Вторник

В какой-то момент — после полудня, кажется? — он проснулся и увидел, как Икки ходит туда-сюда у окна с телефоном у уха.

— Да, вероятно, ещё по крайней мере до конца недели. Если он… если в воскресенье мы всё ещё будем здесь, я… ну, тогда я что-нибудь придумаю.

Пауза.

— Спасибо, Кен, но нет. Поезжай на конференцию. Ты сделаешь прекрасный доклад, а потом уже проведаешь меня, хорошо?Ещё одна пауза. Икки издаёт смешок.

— Посмотрим. Но я отказываюсь иметь дело с любым твоим “орудием”, пока ты не разберёшься с конференцией, понятно? И ещё одно…

Короткая пауза.

— Да. Скажи ей, что тебе нужна её помощь. Пусть поможет тебе привести в порядок записи, например. И не сообщай ей, что сказал доктор. Не дай ей сюда приехать, даже если она будет настаивать. Я справлюсь без неё.

Укио одновременно осуждает его за ложь и благодарен ему за то, что держит её подальше отсюда. Как бы его ни отвращала идея врать ей, он не хочет, чтобы она видела его в таком состоянии. И, как бы мелочно это ни было, он рад, что ему не придётся провести свои последние часы глядя на то, как они с Икки милуются.

Среда

Многими словами обменялись Икки и доктора: “никаких улучшений”, “сепсис”, “быстрая регрессия”.

Укио вскоре понял, насколько Икки был прав: даже несмотря на то, что Укио всё прекрасно слышал и мог писать ответы на бумаге, персонал больницы игнорировал его, как будто то, что он не может говорить, делало его невидимым или недееспособным. Иногда они как будто даже не замечали его присутствия, сообщая Икки подробности его самочувствия и прогнозы, и не бросали ни единого взгляда в его сторону. Икки пытался изо всех сил сгладить эти неприятности, когда они оставались вдвоём, повторяя всё, что Укио мог пропустить, пытаясь ободрить его, даже если ему самому было сложно смотреть Укио в глаза.

Снова и снова он слышал шок в голосах медперсонала, они не могли поверить, как такой молодой, такой здоровый, если не считать пневмонии, человек мог так тяжело переносить несмертельное, в сущности, заболевание. Одна врач предположила, что у него имеются недиагностированные проблемы с иммунитетом. Объяснение не хуже прочих. Укио сомневался, что они могли бы поверить в истинную причину его состояния, поскольку её нельзя было обнаружить никакими анализами.

Четверг

На этот раз доктор не стала обращаться к посредничеству Икки и сразу повернулась к Укио. Его состояние продолжило ухудшаться и дела были настолько плохи, что у него осталось два варианта: оставить дыхательную трубку ещё на несколько дней и молиться о чуде, или извлечь её и дать персоналу “облегчить его страдания настолько, насколько это возможно”.

Когда Укио взял ручку, Икки сказал:

— Подожди, Укио, ты не обязан выбирать прямо сию секунду, ты можешь подумать… он же может ещё подумать, правда?

Доктор кивнула, но Укио потряс головой и дрожащей рукой вывел: “Достаньте”.

Укио решил больше никогда не проходить через это, если это будет возможно. Даже если забыть о кошмарной процедуре собственно интубации, всё остальное просто слишком тяжело вынести: беспрестанное выныривание из леденящего душу сна и невозможность ему сопротивляться, болтание на грани между сном и явью и вечно помутнённое сознание, в то время как все смотрят на него своими жалеющими глазами.

По крайней мере теперь, он должен признать, они весьма… “облегчили его страдания”.

Боли не было. Ужаса и отчаяния тоже. Его больничная койка — бледная гробница, к которой он был прикован целыми днями — преобразилась в мягкий, тёплый кокон, самое безопасное место для того, чтобы отдохнуть. Он смотрит на Икки и не может перестать улыбаться. Да, между ними не всё гладко, но он так рад, что Икки здесь, так рад, что Икки не оставил его одного.

Икки поймал его взгляд и поднял брови.

— Они дали тебе сильную дозу? Тебе теперь хорошо?

— Восхитительно. — Скрежет его собственного голоса удивил его, но, если задуматься, это естественно: было бы странно, если бы его голос не изменился после того, как из его гортани целых два дня торчала труба. Ему повезло, что он хотя бы не чувствует, насколько раздражена его трахея.

Икки улыбается.

— Рад слышать. Хм. Я, кажется, кое-что здесь припрятал… немного выпивки. Можем отметить, так сказать.

Укио сдавленно хихикнул.

Дверь открылась и вошла женщина — если ему не изменяет память, одна из медсестёр. Задала пару вопросов. Икки едва успел надеть свои очки, прежде чем она забыла, зачем пришла. Этот манёвр Укио уже видел несколько раз. Когда ребята впервые привезли его в больницу, суперспособность Икки им очень пригодилась, чтобы упростить процесс регистрации и позволить ему остаться при Укио. После же она была в лучшем случае бесполезна, а то и представляла нежелательную угрозу, отвлекая медперсонал от собственно больного. Каждый раз, когда сёстры заставали Икки спешно надевающим солнечные очки, они одаривали его странными взглядами, но, по крайней мере, никто не задавал лишних вопросов.

Как только сестра ушла, очки снова оказались сняты. Укио задумчиво посмотрел на Икки.

— Эй. Ты не мог бы подойти поближе?

— Конечно.

Икки пододвинул свой стул ближе к кровати. Теперь Укио может рассмотреть его получше, и его подозрения подтвердились.

— Ты знаешь, у тебя действительно очень красивые глаза, Икки, — прошептал он мечтательно. — Как жаль, что тебе приходится их всё время прятать. Ты загадал желание, верно?

Вначале Икки отреагировал со сдержанной улыбкой, но последний вопрос застал его врасплох. Он, кажется, был даже задет.

— Кто тебе сказал? Кент?

Интересно. Видимо, после достаточно сильного предательства он перестаёт быть просто “Кеном”. Укио чувствует лёгкий укол вины от этого открытия.

— Нет, это не был Кент. — Это Икки сам ему сказал, но в другом мире. Время от времени Укио хочется спросить Nhil, не знает ли он подробностей истории Икки, но он всё ещё не удосужился. Обсуждение желаний с Nhil часто вгоняет его в тоску. — Слушай, если ты захочешь полюбоваться ночным небом двадцатого или двадцать пятого августа, сможешь увидеть падающую звезду.

— Я… что? — Икки растерянно моргнул, потом затряс головой и продолжил: — Двадцатое уже прошло, и если я соберусь смотреть на звёзды сегодня, это будет значить, что мне придётся тебя оставить.

Ах, точно. И всё же.

— Я умру ещё до полуночи, можешь быть в этом уверен. Вероятно, даже раньше. Ты можешь ещё успеть. Ты сможешь загадать другое желание, чтобы избавиться от своей… особенности. Я не уверен, сработает ли это, но, может, ты хотя бы попробуешь?

— Эм… Наверное, я мог бы… — Икки, очевидно, всё ещё в смешанных чувствах от того, куда зашёл их разговор, но Укио спрашивает себя, нет ли в его сомнениях ещё чего-то?

— Ты же хочешь от этого избавиться, не так ли?

— Я, хм… это… — Икки покачал головой. — Послушай, я не знаю, как ты узнал о том, что я загадал это желание, но знаешь ли ты, когда это случилось? Я был всего лишь ребёнком. На сегодняшний день я дольше жил с этой особенностью, чем без неё. Если бы я мог вернуться в прошлое и остановить себя, я бы сделал это без промедления, но менять что-либо сейчас? — он нахмурился, взгляд опущен. — Разве уже не слишком поздно?

Укио прикрыл глаза и сглотнул. Ему приходится целую минуту подбирать слова, прежде чем он может их произнести. Наконец, ему удаётся:

— Ты же понимаешь, что это не ты сегодня умираешь?

— До боли, мой друг, — отвечает Икки натужным смехом. — К чему это ты?

— “Поздно” ли… Если… если сегодняшняя звезда сработает, и ты исцелишься, через десять лет ты… ты будешь жить дольше без своей “особенности”, чем с ней.

— Хах. Никогда об этом не думал в таком ключе. Я обычно стараюсь не думать много… об этом.

— …о том, что будешь жить ещё десять лет?

На сей раз смешок Икки куда более искренний, хотя в нём всё ещё чувствуется острая грань.

— О возможном “излечении”. Если я буду слишком много воображать себе то, как мне живётся без моей особенности, реальность станет для меня слишком разочаровывающей.

Укио обдумал это. Он тратит безумное количество времени на размышления о том, что бы он делал, если бы смог встретить сентябрь вместе с ней. Неужели он только бессмысленно мучает себя этими мыслями?

Икки принял его задумчивость за неверие, и добавил:

— Это примерно так же плохо, как представлять себе мир, где моя особенность работает на мою девушку.

— Что?

— Что?

Икки, кажется, понял, что эту мысль ему стоило оставить при себе.

Укио, однако, не заметил, что внутренний фильтр Икки совершил ошибку, и спросил:

— Ты бы скорее предпочёл, чтобы это на ней работало, чем избавиться от неё совсем, так? — Он уже подозревал это какое-то время, но надеялся, что это всё же не так.

— Я бы так не сказал… — быстро ответил Икки. Но тут его глаза встретились с глазами Укио, и что-то словно откололось от него. — …с другой стороны, зачем скрывать? Не то чтобы ты мог ей это сообщить.

По крайней мере, не в этом мире. Он ненавидит умирать в одиночестве, не имея никого, кроме себя самого, чтобы обменяться последними словами, а разговаривать с собой ему и в лучшие времена не нравилось. Перед смертью же, когда решение уже принято, это сущее наказание.

— Без обид, — говорит Икки, — но ты такой странный, Укио. Ты телепат или что-то вроде? Или ты как я? Тоже загадал желание?

Говорить становится труднее, и прежде чем Укио успевает произнести “я не такой, как ты”, Икки продолжил:

— Или ты всего лишь более наблюдателен, чем все мы? Это, должно быть, неплохое качество для фотографа. Что ж, как бы это ни было, ты прав. Более всего на свете я хочу, чтобы она любила меня так же, как я её. И если бы это было так, я бы справился со всеми вытекающими из этого трудностями.

— Она… — В глазах Укио потемнело. Он скоро снова потеряет сознание, и этот раз, вероятно, будет последним. — Она заслуживает лучшего, чем ты.

Икки вздыхает.

— Думаю, нет смысла отрицать и это тоже.

Укио уже не может держать глаза открытыми.

— Ты выглядишь очень усталым, Укио.

Он даже не может представить, насколько прав.

— Отдыхай. Я буду рядом, когда ты проснёшься.

Если проснётся. Невысказанная мысль тяжестью замерла в воздухе.

— Я сказал, что не оставлю тебя одного, и я действительно имею это в виду! Если ты так хорошо смог меня прочесть, значит, и в этом ты должен быть уверен.

Укио знает. В этом весь парадокс Икки: при определённых обстоятельствах он ведёт себя поразительно приверженно. Укио, теряя сознание, испытывает к нему благодарность почти достаточную, чтобы пожалеть о своих последних словах.

— Знаешь, что? — Голос Икки звучит как бы издалека, словно Укио слышит его, находясь под водой, а сам Икки возвышается над тёмными волнами. — Может, мы потом выберемся на крышу, если захочешь. Попробуем поймать ту падающую звезду. Только представь, как отреагируют остальные, когда я вернусь с нормальными глазами? Мы должны попробовать.

Звучит здорово. Укио умирает в надежде, что Икки действительно имеет это в виду.

Железнодорожная станция, седьмое августа. Железнодорожная станция, седьмое августа.

Укио снова и снова повторяет эту мантру в уме. Эту гибель можно будет избегать впредь, нужно только врезать эти детали в память.

Железнодорожная станция, седьмое августа.

Он упал на колени, глядя, как его кровь заливает мостовую. Алый настолько яркий в свете садящегося солнца, что какая-то часть его помутившегося рассудка нестерпимо хочет это запечатлеть в фотографии.

Железнодорожная станция.

Кто-то кричит, и слышны звуки шагов, в то время как напавший бежит прочь с места преступления, сжимая окровавленный нож. Укио ценой очень болезненного опыта освоил азы первой помощи, и знает, что лучше бы нож оставался в нём. Что бы тебе ни нанесло глубокую рану, нельзя это извлекать самостоятельно, лучше предоставить это врачам. Что бы это ни было, оно не даёт крови вытекать свободно, будь то внутреннее кровотечение или наружнее.

Седьмое августа.

В будущих августах будет лучше просто избегать этого места в этот день, не так ли? Атакующий, вроде бы, выбрал его случайно: Укио не знал этого мужчину, и так и не смог придумать, чем он мог бы его спровоцировать.

Впрочем, не является ли последняя мысль в каком-то смысле лицемерной?

Он лежит на земле, дрожа и задыхаясь. Боль невероятная. Вокруг разлито так много крови, но главная проблема даже не в этом. Лезвие, которым его ударили, было длинным и острым, и глубоко прорезало его от низа живота до груди, рассекая органы на своём пути. Кишечник? Печень? Лёгкое? Укио недостаточно знает анатомию, чтобы понять, что сейчас горит агонией в его животе, но в этой боли есть характерная нотка, которая ясно говорит ему, что он скоро умрёт.

Вдруг ему перестаёт хватать дыхания. Он кашляет и чувствует вкус крови на губах.

Вокруг собралась толпа. Люди кричат, издают вздохи ужаса и суматошно задают вопросы, но он их уже почти не различает. Он шепчет: “Седьмое августа”, — и веки его трепещут, готовясь закрыться навсегда.

— Эй!

Высокий молодой человек прорывается сквозь толпу и встаёт на колени рядом с ним. Он… погодите.

Это Кент?

Укио чуть не рассмеялся от вида столь знакомого лица. Это Кента она выбрала в этом мире? Укио уже забыл. Что более важно, это то, что её сейчас с ним нет. Хорошо. Ей не придётся это видеть.

— Скорую уже вызвали, — говорит Кент. Он показывает на одного из зрителей неподалёку. — Я попробую надавить на твою рану, чтобы сдержать кровотечение, пока она не приедет.

Его голос ровный и спокойный. Он держится удивительно хорошо. Только бисеринки пота на его лбу показывают, насколько он напряжён.

Укио неловко вскрикивает от боли, когда Кент выполняет обещанное и надавливает ладонями на место пореза, сжимает его. Какая жалость. Теперь вся одежда Кента забрызгана кровью, и всё ради чего?

— Ты очень добр, Кент, — прохрипел Укио. — Но у меня всё равно уже нет шансов.

Глаза Кента изумлённо расширились, и он издал поражённый вздох. Вот тебе и твоё хвалёное хладнокровие!

— Я… Мы… Я тебя знаю? — Его очки сползают на кончик его носа, и он не может их поправить, так как пытается удержать остатки крови Укио внутри него. Укио внезапно осознаёт, что глаза Кента без стеклянного барьера — ещё более редкое зрелище, чем глаза Икки. Он слабо улыбается этой мысли.

— Ты… нет. Поэтому тебе нужно забыть об этом как можно скорее, настолько, насколько это возможно. Возвращайся домой, Кент. Смой эту кровь. Полей свои цветы и обними свою девушку.

Он… покраснел? Эй, Укио всего лишь сказал “обними”, даже не “поцелуй”! Укио забыл, как легко вогнать в смущение обыкновенно сурового Кента.

— Я… — Кент даже не знает, что сказать. Он лишь продолжает повторять: — Я буду держать твою рану, пока скорая не приедет.

Укио чувствует жар, несмотря на холодный вечер.

— Делай, что хочешь, — глупая ухмылка пробежала по его окровавленным губам. — Но я уже буду мёртв к тому моменту.

Удручающее предложение, но, кажется, оно прозвучало как вызов.

К восторгу Укио, Кент действительно выглядит так, как будто готов с ним поспорить. Укио ещё не забыл, как легко его взять на слабо.

К сожалению, всё погружается в тьму прежде, чем Кент успевает предоставить свои контраргументы.

Этот нападающий не так ловко обращается с ножом, как давешний с железнодорожной станции. Боль в груди Укио не такая жестокая, как тогда, и он не кашляет кровью из своих лёгких. Однако он всё ещё теряет кровь головокружительными темпами: она льётся из ран на его груди и в животе, как из губки, которую выжимают. Он всё ещё умрёт от потери крови, в этом нет сомнения, и будет столь же хладным трупам, каким он был тем седьмым августа. Тогда атакующий сбежал сразу, но этот остаётся рядом. Это неудивительно. Тот псих выбрал его случайно, но этот… для него это личное.

Укио знал, что этим всё закончится, уже тогда, когда только заметил Тому в парке у старого храма, так далеко от его основных маршрутов и так поздно ночью. В этом и похожих на него мирах Укио особенно опасно гулять ночью, и ещё сложнее спать спокойно, зная, где ей приходится проводить свои дни.

Выбросит ли Тома его тело в старый колодец, когда он умрёт? Ему придётся тащить его какое-то время, но это не самый плохой план. Укио надеется, что да, надеется, что даже после смерти сможет хоть ненадолго задержать Тому вдали от неё. Вдруг она ещё сможет обрести мир и покой в этой хронологии: из двух мужчин, которых ей более всего нужно бояться, один скоро умрёт, а другой… как минимум, сможет исключить это из своих уравнений.

Как бы ни болели его раны, это всё ещё лучше, чем в прошлый раз. В прошлый раз Тома задушил его голыми руками, и это была первая подобная смерть для Укио. Он задыхался до смерти не так уж часто, но удушение он оценивал гораздо хуже, чем просто смерть от недостатка кислорода. Сегодня было сравнительно неплохо. Самый первый раз, когда Укио умер от потери крови, был чудовищен, но с тех пор он уже привык. С бесчисленными повторениями этого вида смерти пришло какое-то спокойствие. Раз уж он знает, что ему всё равно не выжить, наблюдать, как кровь покидает его, почти приятно: будто вязкий алый обратный отсчёт до его нового путешествия в иной мир.

Холодные, тёмные глаза Томы смотрят на него со странным напряжением. Вероятно, он хочет убедиться в том, что Укио умрёт до того, как покинуть труп или избавиться от него.

— Знаешь, — шепчет Укио тихим, но ясным голосом. — Ты мне нравишься меньше всех. Может быть, ты и не хуже остальных — может быть — но ты точно тот, кого я меньше всего хочу видеть ещё раз.

Брови Томы поднялись в недоумении. Он ничего не ответил.

— Ты не оставишь меня, да, Тома?

Тома не удивлён тому, что Укио знает его имя, хотя он в этот раз так и не представился. Он думает, что Укио какой-то сумасшедший сталкер, вроде Рины и её приспешниц. Укио дышит с рваным присвистом.

— Я рад. Я ненавижу умирать в одиночестве. Даже твоя компания лучше, чем ничего.

— Что за хрень ты несёшь? — наконец не выдерживает Тома.

— Забудь… — Укио вздрагивает от очередного вздоха. Страх истечь кровью, может, и притупился от повторений, но боль всё ещё никуда не делась. — Ты поразительно узко воспринимаешь мир в том, что касается неё, м-м?

— …это верно.

— Поверишь, если я скажу, что мне знакомо это чувство? Может быть, даже поболее, чем тебе. — В конце концов, сегодня Тома всего лишь убивает ради неё, в то время как Укио умирает ради неё. Не будем, правда, упоминать о том, в какой ужас привело бы её и то, и другое.

— Ты какой-то больной. Так что да, я могу в это поверить.

Какой-то больной. Смеяться в такие моменты очень больно, но Укио не может удержаться. Тома даже не представляет. Вообще не представляет.

— Эй! — Голос Томы представляет смесь гнева и внезапного отвращения. Укио лишь смеётся сильней. — Эй! Заткнись! Ну! Если ты продолжишь шуметь, мне придётся перерезать тебе горло.

— А-ха-ха, хах, да? Тогда почему ты ещё этого не сделал? Мог бы сэкономить время нам обоим…

Может, с его стороны было неправильно полагать, что эти порезы были нанесены случайно, что простая удача свела его кровотечение к минимуму. Возможно, Тома атаковал его так именно потому, что хотел, чтобы Укио умирал медленно.

— Тома, — Укио с трудом сглотнул. — Ты надеешься что-то узнать от меня? Что я скажу тебе что-то, прежде чем опять закончится моё время?

Вначале Тома слишком зол, чтобы ответить ему, но после холод снова наполнил его глаза.

— Ты отличаешься от остальных, не так ли? — говорит он. — Ты заинтересовон в ней не потому, что читал слухи в интернете или видел картинки, и ты совершенно точно не входишь в фанклуб Икки.

— Ты прав. Я не такой, как остальные.

— А что тогда? Ты слишком стар, чтобы быть её одноклассником. Или это кафе? Ты увидел её в том чёртовом прикиде и помешался?

— И что, если я скажу “да”, ты заставишь её бросить работу? Или ты и так планировал это сделать, просто на всякий случай?

Глаза Томы угрожающе сузились, но он не ответил.

— Нет, мы встретились не в кафе.

— Вы нигде не встречались. Она сказала, что не знает тебя. Если ты, конечно, не утверждаешь, что она ошибается. Или что она врёт?

— Нет, нет, она не врёт. — Чёрт, это было слишком опасно. — Я оговорился. Можешь считать это принятием желаемого за действительное. — Тома выглядит недостаточно убеждённо. — Она меня не знает. Иногда это то, что ранит меня больнее всего, понимаешь, то, что она даже меня не знает.

Теперь Тома выглядит успокоенным этим объяснением, он больше не подозревает её во лжи. Хорошо.

— Ты всё ещё не сказал мне, откуда о ней узнал.

— Тебе это и не нужно. Сосредоточься на фанклубе и интернет-поклонниках. Обещаю, никого даже отдалённо похожего на меня ты больше не встретишь.

Тома нахмурился. У Укио уже начала расплываться картинка перед глазами. Если Тома будет думать ещё долго, Укио не успеет услышать его выводы.

Тома издал вздох, дёрнул плечами и, наконец, сказал:

— Я даже не понимаю, о чём речь, но я верю тебе.

— Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы пытаться тебе врать.

Тома непроизвольно крепче сжимает рукоять ножа. Неужто ему настолько неуютно от этого признания? Или он просто готов покончить с мучениями Укио, раз уж он сказал всё, что от него требовалось? Укио умер прежде, чем нашёл ответы на эти вопросы.

Он слышал об этом раньше, но думал, что это лишь городская легенда: если человека переедет поезд, разрезав пополам, то верхняя половина остаётся живой и в сознании, даже когда поезд останавливается. Он остаётся прикованным к путям, пока не истечёт кровью или службы спасения не смогут освободить его из-под многотонного вагона.

Может, это мозг пытается удержать его в сознании, или, может, просто половина его нервных окончаний более не соединена с ним, но он даже почти не чувствует боли. Он не может определить, это лучше или хуже по сравнению с прошлым разом, когда он упал на железнодорожные пути. С одной стороны, в тот раз боль была нестерпимой, с другой — это очень быстро закончилось. Кто знает, как долго он будет умирать в этот раз? Он истекает кровью, но медленно, колёса поезда блокируют поток. Тот же принцип, что и с ножом, но только нож в этот раз просто невероятного размера.

Знакомый голос зовёт его по имени, и он понимает: прошлый раз был лучше. В прошлый раз она этого не видела.

Поезд пригвоздил его к земле в положении лёжа на спине, и теперь он смотрел в небо. Он не может сесть, и даже сдвинуть голову оказывается слишком тяжело. Поэтому он не видит её, когда её торопливые шаги приближаются. Но это ничего. Он в каком-то смысле счастлив, что может смотреть только в небо. Солнце садится, и это так красиво. Летнее небо всегда так прекрасно.

Звуки скольжения по гравию, и она падает на колени подле него, тяжело дыша. Затем её руки проскальзывают под его плечи. Неужели она пытается его поднять? Это плохая идея с точки зрения первой помощи. Но он, конечно, не против. На самом деле, это заставляет его расплыться в улыбке. Она порой так импульсивна. В какой-то момент он начал это ценить в ней ещё больше, ведь неважно, сколько августов этого лета он прожил, ей всегда есть, чем удивить его.

Следующее, что он помнит — она сидит на земле и держит его голову на коленях, и летнее небо над его головой заслоняет её лицо.

Так красиво.

— Укио! — В её глазах стоят слёзы. — Держись, ладно? Он побежал за помощью. Ты справишься!

Очень оптимистичное утверждение, даже если ему ещё не суждено умереть. И “он”? Чёрт, её бойфренд тоже здесь? Кто это на этот раз?

— Ты слышишь меня? — спрашивает она. — Ты должен оставаться в сознании!

— Я слышу тебя… — шепчет Укио. Оставаться в сознании? Звучит непросто. Вокруг стало так тихо, как будто их голоса — единственные звуки, которые ещё остались в этом мире.

— Не закрывай глаза, хорошо? Пожалуйста! — Её голос сорвался на последнем слове.

Он не помнит, как он закрыл глаза, но стало темно. Он заставляет себя открыть их снова, хоть это и оказалось неожиданно тяжело. Что угодно, лишь бы не слышать эту боль в её голосе.

Он ненавидит умирать в одиночестве, но лучше сто раз умереть одному, чем позволить ей присутствовать при его смерти.

Это ложь.

В эти моменты в нём всегда происходит ужасный внутренний конфликт. Его сердце болит от того, что он заставляет её пережить подобную травму, и в то же время, он чувствует такое облегчение от того, что она рядом. Давно забытое умиротворение охватывает его, когда он смотрит в её глаза, даже если он ненавидит себя за подобные проявления эгоизма. Он не знает, благодарить её или извиняться.

Она уже не скрывает, что плачет. Не задумываясь, он протягивает руку, чтобы погладить её по щеке, вытереть её слёзы. Его прикосновение пугает её — она вздрагивает, — но она не отклоняется и не убирает его руку. Может ли быть такое, что ей знаком этот жест? Или она просто жалеет его слишком сильно, чтобы отказать ему?

— Я рад, что смог увидеть тебя ещё раз, — шепчет Укио.

Он хотел было уронить руку, но она подняла свою и удержала его. Не оттолкнула, просто взяла. Её рука такая горячая. Или это его рука уже настолько холодная? Он потерял много крови.

— Укио… — Что-то странное мелькнуло в её глазах. Он позволил себе надеяться.

— Ты помнишь?.. — Откуда, казалось бы? Он в первую очередь не должен был существовать в этом мире. И всё же…

— Помню? — она медленно повторила. Он мог поклясться, что видит, как шестерёнки крутятся за её глазами, какие-то скрытые детали, пар, собирающийся в котле, пар, ищущий выход наружу…

Но разве это то, что он хочет? Чтобы она вспомнила, как любила его раньше, лишь для того, чтобы увидеть, как он умрёт?

— Тебе не нужно. — Его рука начинает падать, отрываясь от её лица, — становится слишком тяжело держать её на весу, но она сжимает её и не отпускает.

— Ты… ты должен держаться, — шепчет она беспомощно. Даже ей очевидно, что он уже угасает.

— Я не могу. — Он не может вынести её взгляд.

— Прости. — Последние слова даются ему с трудом.

— Счастливо. — Вряд ли она счастлива в этот момент.

— Я… я люблю тебя. — Ему кажется, или она не удивлена?

— Скоро увидимся.