Ira furor brevis est (джен)

Conscientia mille testes.

Совесть — тысяча свидетелей.

Когда волна колдовской песни Гортхаура сшибла Финрода с ног, выбивая воздух из легких, в его сознании отчетливо мелькнула мысль, что им пришел конец. Отряд и Берен сгниют в темнице, и он, Фелагунд, вместе с ними. Если, конечно, очнется после песен силы. И за эти несколько мгновений осознания грядущих за его поражением боли, пыток и смерти, — ведь судьбы доверившихся ему Берена и верных зависят теперь только от силы его песни, — Ном собрался и сосредоточился, как никогда в жизни. Нельзя проиграть. Нельзя.

Каким-то чудом Инголдо сумел подняться на ноги, устоять и запеть в противовес. Не вникая, что именно поёт, зная только, что сопротивляется чужим чарам. Злым, темным чарам, что нестерпимо обволакивали усталое фэа и подтачивали силы хроа.

Краешком сознания Фелагунд почувствовал, что впервые за противостояние исчезло ощущение, что его пригибают к земле чужой волей. Чары Жестокого поддавались силам Финдарато, словно масло — раскаленному ножу.

Саурон, немного ослабивший напор, ведь колени его противника уже подломились, покачнулся от неожиданной, свежей волны песни этого странного, не по-эльфийски сильного эльда. Да и эльда ли это? Не майа ли, принявший скромный облик златовласого короля? Впервые за многие десятилетия души Гортхаура коснулся противный, леденящий страх.

Финрода шатало от усталости и перенапряжения. Никогда он не пел так отчаянно, противясь кому-то заведомо более сильному в чарах и колдовстве, никогда не вкладывал в песню столько сил души и тела. Перед глазами темнело, дышать становилось все тяжелее, и в ушах стоял звон, заглушавший все прочие звуки. Финдарато, уже не различая перед собой Саурона, подумал, что ещё минута, и он упадёт, сломленный силой собственной песни, а не чужим противодействием. Но чары врага поддавались, хотя это и стоило его сопернику титанических усилий. Инголдо чувствовал это, и упрямо вел тему, не щадя себя. Пускай упадет замертво, но пробьёт. Главное, чтобы спасся отряд.

Саурон отступал. Медленно, забирая последние силы Фелагунда, пятился к стене темного тронного зала. В мыслях его уже билась идея предложить эльфу ничью. Сдаться, а дальше действовать хитростью, раз магией не получилось.

Ном не видел, как отступает Гортхаур, полностью обратившись в тему своей песни. Все равно от усталости и напряжения перед глазами темно. Приходилось наращивать силы песни, черпая их уже не из единой фэа, но используя всю энергию хроа. Ном и его противостояние стали одним целым. Одной сокрушительной, словно морская волна, песней, что крепчала с каждым мгновением мук Финдарато.

Берен, испуганный силой противников, израненный во время взятия в плен, широко раскрытыми глазами взирал на сияющего нездешним светом эльда. Как же страшна и прекрасна истинная мощь старшего народа…

Радостно вскрикнул адан, когда заметил, что Саурон, обессиленный сражением, начинает сползать по стене.

Фелагунд этот крик даже не услышал. Приближаясь по мере того, как чары врага подпускали его, покоряясь песне, для последнего удара, Ном оказался совсем близко. А что случилось потом память восстановила не сразу, обрывками. Кажется, песня достигла апогея, и последний звук прозвучал торжественно. Собственная сила сбила Фелагунда с ног, и, кажется, он упал рядом с майаром. Кажется, они схватили друг с другом без помощи чар. Кажется, в какой-то момент Ном оказался сильнее.

Кажется. Эру, как же сильно болит голова, как темно перед глазами, и все хроа отказывается служить после песни… Инголдо ещё не заметил, что руки его обагрены кровью. Ещё не понял, что же произошло и почему он приходит в себя свободный, а не закованный в кандалы за время недолгого обморока.

Кто-то из верных вскрикнул — коротко и страшно. Его вопль поддержали соратники. Белый, словно полотно, сын Барахира рухнул на колени, ткнувшись лбом в пол. Вслед за ним перед государем попадал и отряд.

Ном сумел сесть, и зрение слегка прояснилось. На его руках горело что-то красное и липкое. Он ранен? Но боли Финрод не чувствовал, лишь неимоверную усталость. А потом взгляд эльфа упал на Гортхаура. Мёртвого Гортхаура, чье горло было разорвано, словно когтями дикого зверя. Но рядом не было никого, кто мог убить его. Кроме самого Финдарато.

Ном застыл, глядя на мертвое хроа майара. Медленно, будто сквозь пелену, он начинал осознавать, что же произошло. Но лучшим подтверждением были собственные окровавленные руки. Финрод не смел шевелиться, глядя на поверженного врага. Да, они убивали на войне орков, валараукар, балрогов. Но неужели он, Ном, одолел хозяина Тол-ин-Гаурхот? Убил его… Не на войне, а защищаясь, когда была возможность пленить, сохраняя жизнь? Как же это произошло? Остекленевший, испуганный взгляд убитого заставил эльфа содрогнуться. Медленно, но верно тело охватывала дрожь и цепкий, ледяной ужас. Он же должен был ударить песней. Или, коль на то пошло, сразиться на оружии, как дядя Финголфин с Морготом. Почему же вышло так… неправильно? Почему он не сумел остановиться? Неужели чары настолько овладели им, что затмили всё остальное?

Финрод сидел, окаменевший и похолодевший от страшного осознания. Абсолютная тишина повисла в Тол-Сирионе. Темные твари замерли в страхе, почувствовав смерть своего господина. Где-то в волчьей яме горестно взвыли варги. Отряд даже дышать громко боялся в присутствии своего государя, в несколько мгновений сделавшегося иным — страшным и могущественным.

Инголдо просидел, не шевелясь, очень долго. Его трясло от ужаса. От страха не только перед смертью, но перед самой своей способностью убить майара, не помня, как это вышло и откуда в нем такие силы. Потом он медленно поднялся на ноги и взглянул на отряд, до сих пор безумно надеясь, что всё это ему только кажется. Униженный вид соратников убедил его в обратном. В этот момент Ном почувствовал острое желание отправиться в чертоги любым доступным способом и как можно скорее.

Первым осмелился подать голос Берен.

— Государь, ранен ли ты? — спросил он тихо, не поднимая лица.

Голос Нома прозвучал тихо и робко, непривычно задрожав. Особенно эту перемену можно было прочувствовать после громкой и мощной песни. Инголдо попытался прислушаться к хроа — слишком много чужой крови, чтобы понять, ранен ли он сам.

— Н-нет, к-кажется…

Больше всего ему хотелось упасть на пол и закрыть лицо руками — только не такими, темными от крови, а чистыми.

— Мы… Наверное, мы можем идти. Сомневаюсь, что нас кто-то задержит. — Эдрахил поднял голову, но смотреть на своего государя все равно не решался.

Ном чувствовал себя как мальчишка, впервые в битве убивший орка. Ещё не привыкший даже к охоте. Хотя… Нет, хуже. В разы хуже. Слава Эру, осознание приходило медленно, а выдержка у Финрода была хорошая. Была хорошая.

— Н-надо похоронить… — растеряно пробормотал Фелагунд, оглянувшись на тело.

Не будь он государем, будь он простым зелёным юнцом из отряда, Ном бы упал на колени, закрыв осанвэ, и долго бы плакал навзрыд, что не помнит, как это произошло.

— Я… правда не хотел… — прозвучало жалкое, дрожащее оправдание.

— Слава Фелагунду, победившего непобедимого, — вдруг вскрикнул кто-то из отряда. Несколько нерешительных голосов поддержали его. Эльфы и адан все ещё стояли коленопреклоненными.

Государь глядел затравленно, ещё не до конца понимая, что его друзья его боятся. Его. Ноги подкашивались от усталости и ужаса. Что же он натворил? От вида крови его мутило. Ном аккуратно сложил руки Саурона на окровавленной груди и накрыл его своим плащом, как накрывали мертвых. Возможно, тело, что, как и у эльфов, не тлеет, лучше оставить? Свои найдут. Что же еще делать с результатом своего беспамятства? Инголдо чувствовал себя отвратительно, плохо как никогда. Скорее на свет. Умыться в ручье. Смыть кровь. Скорее.

— Могу ли я помочь тебе, государь? — спросил Берен с почтением, вся былая фамильярность исчезла из его голоса.

— Да… — на Берена обратился испуганный взгляд. Пока что Номом владел лишь страх перед совершенным. Раскаяние пришло сразу, но оно вкупе с чувством вины ещё не захлестнуло Фелагунда. Пока главенствующим чувством были леденящий ужас и ощущение (странное и неожиданное после столь могущественной песни) полной беспомощности. Финдарато не знал, что делать. Как быть? Содеянного не исправить, а от крови мутит. Слава Эру, Третий дом опоздал к резне в Альквалондэ. Они бы не выдержали зрелища.

Берен, покачнувшись, поднялся и очень осторожно, едва касаясь, но твердо повел государя к выходу. Ни одна из темных тварей Саурона не посмела их задержать. Кто-то из отряда накрыл плечи Нома плащом. Они отошли от крепости на достаточное расстояние, чтобы быть уверенными в чистоте воды. Берен усадил короля под раскидистым дубом у ручья. Сам опустился рядом, умываясь. Его примеру последовали и эльфы.

— Позволишь себя умыть, государь? — спросил адан, с тревогой глядя на друга.

Нома сильно трясло, и ничего поделать с этим он не мог. Перед глазами, если закрыть и не глядеть на кровь, стояло искаженное ужасом лицо убитого. Финрод чувствовал абсолютное жуткое опустошение. Все, абсолютно все силы вычерпала изнуряющая, не по силам мощная песня, напитанная слишком страшными чарами, с которыми Ном не смог совладать.

А какие-то жалкие остатки сил добил ужас. Взгляд, полный страха, светился тоской безысходности, невозможности что-либо изменить. Дышать было очень трудно. Что. Он. Натворил? Как? Почему? Почему он ничего не помнит? Как он переусердствовал с чарами в песне, если слепо последовал в своём сопротивлении столь далеко, когда мелодия оборвалась?

Ном слабо кивнул головой и прикрыл глаза. Хроа охватила болезненная слабость.

Берен оторвал кусок от края одежды и намочил его в ручье. Затем, закатав рукава, вытер им лицо и руки Фелагунда. Очень тщательно вытер — о совершенном теперь напоминали только алые рукава разорванной рубашки и кровь под ногтями.

— Государь, тебе плохо? Позволь, я тебя осмотрю, — чрезмерная обходительность «рубахи-парня» пугала своей нереальностью. Что-то очень страшное должно было произойти, чтобы простой и прямой в обращении сын Барахира вдруг стал таким вежливым.

Ном прекрасно понимал — не время, не место. Надо дальше, идти за сильмариллом. Но сейчас он не мог даже на ноги подняться. Голову разрывал речитатив тяжёлой мысли: «убил-ты-его-убил-ты-его-убил-ты-убил-ты-убил-ты-убил».

Ещё и Берен. «Боится», — с горечью понял Инголдо. Он и сам боялся содеянного. Не знал, что способен совершить такое. Даже переборщив с чарами и песней, не ожидал. Чего уж ждать от адана и отряда. Ному было противно и боязно от самого себя. На глаза наворачивались непрошенные слезы, которые государь пытался сдерживать.

— Плохо, — еле слышно отозвался он, слабо махнув рукой: мол, осматривай, конечно, но вряд ли что-то особо серьёзное есть. — Фэа. Фэа плохо.

Закончив осмотр (ран на теле Фелагунда не оказалось), Берен свернул плащ и положил рядом с Финродом.

— Отдыхай, государь. Земли эти отныне твои по праву. Тебя никто не тронет. Мы будем тебя защищать. Спи.

Несколько эльдар укрыли его своими плащами, оставшись в грязных порванных рубахах. В мгновение ока он словно чужим сделался. Такими, наверное, были лорды Первого дома. Их боялись, почитали, и никому в голову не могло бы прийти вести себя с ними на равных, как вел себя отряд со своим государем до плена.

Фелагунд был иного склада, совершенно не привыкший к такому обращению.

— Спасибо, — даже подобия печально-благодарной улыбки изобразить не удалось, — не надо плащи… Возьмите.

У него ведь есть свой. Все они одинаково замерзли. Ном и мысли не допускал взять чужой плащ — не привык, что ли, спать в походных условия?

— Нам не холодно, государь, — отозвалось несколько робких голосов. Верные возражали. Хотя возражать теперь было очень страшно.

Финрод глядел на отряд, и от страха и почтения в их глазах ужас пробирал его до костей, а сердце болезненно сжималось.

— Правда, не стоит, друзья, — последнее слово ударило ножом под ребра. Он, светлый, убил майара. Друзья? Ном хотел исчезнуть, сбежать, как провинившийся пес, и не показываться никому на глаза. Руки горели, словно на них ещё оставался кровавый след.

— Стоит, — почти хором ответили они, отводя глаза. Берен молча разводил костер, и руки могучего охотника дрожали.

Финдарато хотел им все рассказать. Объяснить. Но что? Эстель разбилась о осознание своего страшного, пусть и невольного, поступка. Больше ничего не будет как раньше, правильно он предчувствует? Теперь верными будет двигать страх, как раньше двигала любовь. От этого хотелось провалиться сквозь землю, просить прощения у отряда и Берена, а не только у Эру и Валар. Разрыдаться, в конце концов, не по-королевски, не по-взрослому. Усталость и чувство непосильного одиночества в своем преступлении, как сразу же окрестил свое деяние Ном, навалились на него. С каким-то отчаянным желанием, чтобы эта усталость добила его, измученный поединком Ном без сил откинулся на траву. Почти в тот же миг его накрыл сон, не целительный, но тяжелый и дурманящий. Не тот сон, что восстанавливает силы, а возникший из-за непомерного утомления.

Пока Фелагунд спал, никто не проронил ни слова. Отряд переговаривался по осанвэ. Берен сидел при короле и, не мигая, глядел на его восковой лик. Саурон повержен. Тогда почему же так страшно? Финрод был пугающе бледен. Казалось, он за этот час осунулся, словно не ел, не отдыхал несколько дней — так быстро проявилось истощение после песни. Лицо спящего было печально, и казалось, во сне он не находит успокоения и обновления сил. Проснулся эльф спустя несколько часов, и чувствовал себя еще более утомленным. А ещё на ужас наслаивалось окрепшее чувство вины за содеянное, и фэа не могла восстановиться как следует.

Когда Ном проснулся, на Тол-Сирион опустились промозглые синие сумерки. Берен сидел спиной к нему, помешивая варево в котелке. Плечи его дрожали от холода. В каштановых волосах засеребрились первые седые пряди. Ном на некоторое время закрыл глаза, тщетно надеясь отдохнуть хоть немного. Не удалось. Хотелось молиться, и впервые Финрод не дерзал молиться и просить прощения себе. Смог попросить лишь о милости к духу убитого — он же, все-таки, майар, и возможно, воплотится снова, — и каких-то благ ему. Не сразу появилась отвага молить о себе. Только каяться в содеянном, боясь заикаться о прощении, понимая, что не достоин этого. Молиться и плакать от усталости и душевной боли.

Тогда Фелагунд тихо сел, понимая, что нужно идти дальше и исполнить клятву. Осторожно, привычным движением накинул на плечи адана свой плащ. Берен вздрогнул, оглянувшись. Попытался улыбнуться. Приложил руку к груди и склонил голову:

— Здравствуй, государь. Хорошо ли ты спал?

От Нома не укрылись изменения в поведении друга. Зачем он это делает? Никогда же так себя не вел, разве что только в первый день знакомства, попав в Нарготрондские чертоги. Подружились же сразу, ибо умел Финрод дружить со всеми, не обращая внимания на свой титул. Сначала, не желая пугать человека ещё сильнее, Финрод думал спокойно ответить, подавив все свои чувства. Но что-то внутри сломалось. Инголдо уже хотел было заговорить об одном, мол, да, спасибо, а губы сами произнесли иное.

— Б-Берен, я… — голос предательски дрогнул, — Эру, я не знаю, что это было. Веришь ли… не хотел… не стал бы… Песня… не по моим силам… разум затмила, — понимая полную бесполезность этого горького объяснения, проговорил Ном, — я… — и добавить было нечего. Он спрятал лицо в ладонях, сжавшись в комок.

На его плечи опустились тяжёлые сильные руки. Адан осторожно приобнял друга, вздохнул:

— Коришь себя?

— Не то слово, — глухо отозвался эльф. Коришь — слишком слабо сказано. Негодование, непомерный страх, боль, раскаяние, непонимание, как всё это произошло и желание обрушить на себя все беды Арды, чтобы хоть немного ослабить метания и терзания фэа. Инголдо пребывал в черном отчаянии. Даже слез не было. Только желание исчезнуть, раствориться, избавиться от горячей крови на руках и никогда никому не показывать свое лицо.

— Государь, не казни себя, прошу. Ты защищался, в честном открытом бою убил жестокого злодея. Теперь многим станет лучше и легче жить. Вспомни, скольких он загубил в бою и узилищах.

— В честном ли? — горько отозвался Финдарато. Без оружия. Без песен. Руки бы себе отрубить. Никогда нельзя доходить до убийства. Можно, можно и нужно было ограничиться пленением.

— В честном. К тому же, он имел преимущество, ибо он Айну.

— Даже с преимуществами, убил я. А виноват всегда убивший, — Фелагунд поднял лицо. Щеки его болезненно горели. Воспаленными, красными глазами посмотрел он мельком на Берена и опустил взгляд.

— Будто он не убивал… Ном, я прошу тебя, — Берен искренне беспокоился, — мне очень не нравится твой вид. Ты бледен как мрамор и изможден, словно тебя годами пытали. Наверное, тебе стоит вернуться в Нарготронд. Я пойду в Ангбанд один.

Финрод устало покачал головой. Он же поклялся. Он не может отступить из-за своей слабости.

— Это — пустяк, — печально отозвался Финдарато. — Через пару дней и следа песни не останется. — Ном, однако, не учёл, что теперь, сломленный чувством вины, он так быстро не восстановится.

— Я беспокоюсь… Моя цель не стоит твоей жизни.

«Моя жизнь теперь ничего не стоит», — подумал Ном, а вслух сказал Берену:

— Правда, не стоит беспокойства. Хроа цело, — о фэа нечего было и говорить. По пути в Ангбанд ли, в Нарготронде ли, ему будет одинаково плохо.

Адан тяжело вздохнул и кивнул.

— Твоя воля. Я тебя неволить не вправе.

Когда Ариен вышла на небосклон, они потушили костер и продолжили путь, предварительно взяв в замке одежды, еды и свежих лошадей. Берен освободил немногих оставшихся пленных и показал им, где можно достать чистой воды и пищи. Некоторым страдальцам он обработал раны. Несколько наименее пострадавших узников в знак благодарности предложили Берену помощь в выполнении его миссии, но тот отказался, сказав, что их помощь сейчас нужнее детям, женщинам и раненым освобожденным.

Ном был тих и сломлен. Шел вместе со всеми, не поднимая глаз, поглощенный тяжёлыми мыслями. Инголдо не клялся — клятвами не шутят, а будущее предугадать невозможно, — но решил не петь вовсе. Ни песен силы, ни обычных походных напевов, столь любимых ваниар. Так он наказывал себя за содеянное, понимая, что петь теперь он в таком состоянии фэа не сможет. Связав перенапряжение в песне с потерей контроля, Финрод не желал допустить этого впредь.

Нома преследовало ощущение, что кража сильмариллов из-под носа Черного Врага мира оказалось гораздо более легким делом, чем поединок с его прислужником. Скорее всего, потому что к ним на приступах к Ангамандо присоединилась Лютиен. Погрузив Темного Вала в глубокий сон волшебным танцем, она спасла их миссию и жизни. Пока Моргот спал, Финрод и Берен сумели извлечь из железной короны чудесный самоцвет и сбежать вместе с принцессой и отрядом. Фелагунд так и не решился взять камень в руки. Знал: обожжет, потому что Ном окровавился.

По пути домой им встретились Келегорм с Курфином. Инголдо заступился за смертного и запретил сынам Феанора трогать его хоть пальцем. Ко всеобщему удивлению, взбалмошные, строптивые братья покорно склонили головы, чего с ними не случалось даже в годы княжения Финдарато на престоле Нарготронда. Так отряд понял, что слух о победе эльда над темным майаром успел разнестись по всему Белерианду. Ном едва не застонал. Меньше всего он сейчас нуждался в славе и чествовании. От просьбы Феанорингов о позволении вернуться он отмахнулся, дескать, идите куда хотите, только не возмущайте народ. Но после вести о деянии Фелагунда вряд ли кто-то решился бы вновь поднять против него мятеж.

В Дориат верные, Берен, Лютиэн и Финдарато возвращались героями, на которых смотрели чуть ли не как на Валар. Кто-то всё-таки пустил слух о смерти Саурона даже в Огражденном королевстве. Финрода, едва державшегося в седле, приветствовали ликованием и рукоплесканиями, благоговейно целовали края его одежд, забрасывали цветами.

Инголдо эти рукоплескания и восторженные крики ничуть не радовали. Наоборот. Сразись они на мечах, Ном все равно бы пощадил врага. Постарался бы не нанести смертельный удар. Или убей он Саурона во время войны, случайно, когда в мясорубке пешие дети Эру сталкиваются с варгами и орками — так бы совесть не мучила.

Возвращение в Дориат стало тяжелым испытанием для Финдарато. Настолько тяжелым, что не хватило сил додуматься поговорить с мудрой майэ, которая, быть может, помогла бы ему.

Берен, как бы он ни сочувствовал другу, сиял. Никто не погиб, сильмарилл и Лютиен при нем. А о Фелагунде есть кому позаботиться, по крайней мере, адан всей душой надеялся на это.

Ном выдержал нужный срок в Дориате, сколько требовалось погостить по правилам вежливости, а потом сорвался в Нарготронд, тщетно надеясь, что до него вести ещё не добрались. Но новости оказались быстрее, чем Финрод. Когда волна славы прошла и все дела утряслись, напряжение сил истощенного переживанием хроа спало, и его место заняло сожаление, набросившееся с новой силой.

Казалось, все вернулось на круги своя — он не изгнанник, а снова король, в королевстве полный порядок, и тяжелых ран в путешествии Фелагунд не получал. Однако государь был бледен, задумчив и старался избегать общества и праздников. Арфа — элемент его герба! — была отложена и запрета в сундуке.

Его зауважали даже Феаноринги. Келегорм больше бунтовать не смел, как и его брат. Курво написал своему зловещему однорукому Маэдросу, и Нельяфинвэ приехал в Пещерное королевство. Глава Первого дома оказывал Финдарато неподдельное уважение. Непривычное. Предложил заключить торговый и военный союз.

Ном от этого непривычного уважения еле сдержал желание выплеснуть накопившееся раскаяние и муки совести через саморазрушение. Союзы, как выгодные для государства, Финрод заключил с радостью (насколько можно было назвать это в его состоянии радостью) за благополучие Нарготронда. И, как бы ни пытался Ном отдохнуть или хоть немного отгородиться от воспоминаний, ему буквально везде напоминали о совершенном и возводили его деяние в подвиг.

Тьелкормо, наконец заметив состояние государя, предложил ему распить бокальчик валинорского вина и порадовать сердце. Финдарато, несмотря на не самые доверительные отношения с кузеном, к своему же удивлению, согласился. Порадовать сердце не надеялся, но отвлечься хоть ненадолго страстно желал.

Келегорм стойко держался полчаса, а потом сполз под стол, невнятно бормоча что-то о красоте принцессы Лютиен. Инголдо, знавший, когда следует остановиться, не желал даже в таком состоянии фэа напиваться, и поэтому остался почти трезвым (а по сравнению с кузеном — полностью трезвым), и, не успев очароваться, окончательно разочаровался в таком способе изгнания тяжких мыслей.

— Все ещё мрачный? — спросил Тьелко из-под стола, — мало выпил!

Оставшись в сознании, Финрод отделался легким головокружением. Он дотащил перебравшего кузена до лежанки и отправился в покои. Ном не верил в эффективность способа «зальем горе вином» и напиваться до состояния овоща отказался.

Успокоительные тоже помогали мало. Совесть и вина — не ночной кошмар, будут преследовать и утром, и днем, и вечером, а от большого количества сонных трав, пускай ночи и становились спокойнее, зато днем было сложнее заставить себя осознавать происходящее. И эту затею Фелагунд отбросил, понимая, что вечно держаться на большом количестве отваров не может — все равно в моменты бодрствования фэа будет терзаться.

Уход в одиночестве в лес на несколько дней стал самым действенным способом, но не для заглушения совести, а для отдыха от остальных — впервые в жизни открытый, «душа-нараспашку» Инголдо стал уставать от общения с близкими и любимыми эльдар и атани. Фэа изводила себя, а часто сбегать государю нельзя.

Прошло время. Даже не недели, не месяцы, а год. Инголдо без всякой задней мысли много времени уделял Ородрету. Больше, чем когда-либо. И занимался с утроенной энергией защитой границ и торговыми соглашениями. Изо дня в день Ном становился все бледнее и молчаливее.

Наконец даже Ородрет, списывающий хмурость брата на тяжелые воспоминания о Тол-ин-Гаурхот и Ангамандо, забил тревогу. Фелагунд таял на глазах, хотя, казалось, жизнь шла как нельзя лучше. Младший стал приставать с расспросами. Ном от них, разумеется, отмахивался, закрываясь в себе ещё сильнее, оставался один на один с памятью и совестью. И фэа после песни восстанавливаться отказывалась — Инголдо не давал ей ни дня покоя, ни дня, наполненного чем-то светлым и легким, чтобы полностью возобновить отданные силы.

Сундук с арфой покрылся пылью, как и книжные полки. Ном стал менее аккуратен — мог оставить (никогда за ним такого не водилось) на ночь на столе все письма и карты, не убрав их в стопочку или шкатулку. Все больше поданные видели своего государя в темной, слишком теплой одежде. Фелагунд перестал петь на празднествах, и народ начал перешептываться, что, дескать, король, бедняжка, чем-то тяжко болен, не иначе в раны ему кровь вражья попала.

Ородрет изо всех сил пытался развеселить брата. Доставал арфу, вкладывал ему в руки, просил спеть для него. Безуспешно. Финдарато, несмотря на то, что сердце кровью обливалось, глядя на искреннее волнение младшего, не мог заставить себя ничего спеть или сыграть. Даже для успокоения Ресто.

Последней надеждой стала охота. Каким-то чудом брат сумел вытащить государя в лес. Ном, однако, не стрелял, в общей погоне не участвовал. Его роль в этом можно было назвать зримым, но почти не слышным присутствием. Вытащили на прогулку, не более того.

Ородрет смог пристрелить оленя и, на свою голову, притащил тушу к брату — хвастаться и свежевать. Инголдо впервые стало дурно на охоте, словно ребенку или нежной эльдиэ. Хотя даже Арельдэ никогда не бледнела от вида мертвого зверя. С добычей брата Ном сумел поздравить и даже выдавить из себя подобие улыбки, а когда полилась кровь,

почувствовал, как к горлу подкатывает дурнота. Пробормотав, что ему, кажется, напекло голову, Финдарато убежал к ручью.

Ном совершил серьезную ошибку, потому что выше по течению свита Ресто мыла в ручье руки после свежевания кролика. Инголдо только хотел зачерпнуть воды умыться, освежить пылающее лицо, как почувствовал слабый запах крови. Стало только хуже. Намного хуже. Финрод, заплетаясь в ногах, зашел далеко в лес, рухнул ничком на траву и некоторое время лежал, пытаясь прийти в себя. Впервые его лихорадило без серьезной причины, от одного запаха крови, словно слабого смертного.

В таком полуобморочном состоянии его нашел брат. Испугался, сразу же позвал по осанвэ свиту. Нома облили водой (на этот раз чистой), ослабили воротник, усадили на чьего-то коня и повезли домой. Ородрет был готов устроить переполох на весь Нарготронд и окрестные королевства, но Финдрато уверил всех, что сильно перегрелся на солнце.

Пролежал он в жару весьма долго для эльфа, получившего обычный солнечный удар, — целых двое суток. Слишком долго по такой, казалось бы, пустяковой причине, ведь день был совсем не жаркий.

Когда Ном оправился — насколько это можно было назвать выздоровлением, — он продолжил избегать «лишнего» общения и развлечений. Есть нормально тоже перестал — мясная пища вызывала то отвращение, то дурноту. Аппетит пропал и к остальным яствам и кушаньям.

Финрод не думал об угасании, ибо все мысли его занимали благо Нарготронда и собственная вина, но все более тревожные знаки проявлялись в состоянии государя. Ном, не задумываясь, почему он это делает, подолгу говорил с младшим братом об искусстве управления королевством, налаживал связи с Первым и Вторым домом, строил укрепления.

Словно собирался уходить, но сам ещё этого не осознавал.

Кошмар с убийством приелся, прижился, стал частью существования, и сам Инголдо отстранился от мира живых, словно смирившись с тем, что он запятнан навеки, до скончания мира. На приглашения в гости от родичей отвечал вежливым, но твёрдым отказом.

И Фелагунд ушел. Спустя несколько месяцев, в дождливый осенний день, когда Ариэн не было видно из-за туч. Это был один из самых спокойных и тихих дней, если не считать раскатов грома поутру. Не было войны, советов, гостей, и Инголдо, чувствуя себя совсем плохо, с утра не выходил из покоев.

Финрод заснул после тяжелых, бессонных ночей без успокоительных отваров, за столом, не закончив письмо Майтимо. Он не пил яда, не пытался порезать вены. Просто Ном не вынес бремени победителя, бремени убийцы.

Ородрет заглянул к нему вечером, спросить, почему Ном не спустился к ужину. И Инголдо не отозвался, хотя сон его всегда был чутким.

— Финде, ты сегодня хоть что-нибудь ел? Финде?

Фэа государя откликнулась на зов чертогов.

Ресто, до конца не веря в происходящее, изо всех сил тряс брата за плечи, бил по щекам, просил проснуться и пытался нащупать пульс, не обращая внимания, что Инголдо холоден и бел, словно химрингский мрамор.

По угасшему королю Нарготронд поднял такое рыдание, какое, кажется, не видела прежде Арда. Кажется, даже по Финвэ они плакали меньше, думал окаменевший Ресто, стоя у изголовья смертного ложа Финрода. Три дня поток народа, желавшего попрощаться с королем, не прекращался. Кто-то горячо, в отчаянии пытался убедить нового государя Ородрета не хоронить брата, наивно веря, что тот чудесным образом оживет. Как же хотелось Артаресто разделить с тем добрым простаком его веру…

К трауру присоединился Дориат. В черное облачились и непривычно тихие Феаноринги, пришедшие на похороны всей своей пугающей семьей во главе с мрачным Нельяфинвэ, и нежная Лютиен и мужем, и Второй дом, когда-то прошедший с Финдарато Вздыбленные льды. Даже Элу Серый Плащ изменил своему прозвищу, явившись в скорбное королевство в черном облачении. Ради памяти о любви государя к смертным, попрощаться с ним пустили даже эдайн, которым некогда помог Финдарато.

Эльдар, что вызвались нести гроб с Фелагундом, оказалось так много, что Артаресто опасался давки. Ее, однако, не случилось — всякий эльф или человек понимал, что суетливая толкотня и отдавленные ноги оскорбят память покойного. Гроб медленно поплыл над толпой к склепу в тихой дубовой роще за пределами города. Каждый стремился прикоснуться к нему, но никто не смел задержать или оттолкнуть чью-то руку.

Когда государь исчез в черной, словно ночь до сотворения звезд, пасти усыпальницы, многим показалось, что солнце зашло за горизонт. И больше никогда, никогда не будет светло и тепло.

Год подданные добровольно не снимали темных одежд. Даже на церемонии коронации Ородрета, что прошла в печальной тишине. Новый король поклялся народу, брату, себе и Творцу защищать Нарготронд от любого зла и быть отцом для его жителей. И эльдар поверили, и трижды прокричали «Да здравствует владыка Ородрет», хотя каждый понимал, что лучше Финдарато владыки у королевства не будет. Понимал это и Артаресто.

Солнце Нарготронда закатилось. Закатилось, чтобы вновь взойти в Благословенном краю.

Вышел Ном в сады Ирмо, только много раз покаявшись за случайное убийство и за исход. Намо молча удивлялся горячему раскаянию этой странной души, многие годы проливавшей пред его престолом невидимые слезы о своем преступлении. Которое, надо признаться, даже Владыка судеб не считал деянием настолько страшным, чтобы из-за него так убиваться. Мандосу было известно о судьбе Гортхаура больше, чем Фелагунду, но, посоветовавшись с Манвэ и Ниэнной, он решил до поры не говорить Финдарато о благе, которое принес его невольный и, по мнению Инголдо, преступный поступок. Ему предстояло самому увидеть плоды своего деяния и очень, очень удивиться им.

Ном, разумеется, угасать не хотел. Он не желал оставлять без помощи Нарготронд, но фэа так и не смогла оправиться от произошедшего. Не в его воле было заставить слишком громкую совесть умолкнуть или прекратить болеть доброе сердце.

Финдарато выпустили, только когда истощенная песней и сожалением фэа окрепла достаточно, чтобы держаться в хроа самостоятельно, и желала оставаться в нем, а не бежать в чертоги в поисках покоя и развоплощения. Феантури заметили, что для тосковавшего по Валинору третьедомовца он очень долго не мог найти силы выйти (конечно, из Мандоса никого не гнали, но за состояние Инголдо опасались, видя глубину раскаяния и усталости его фэа).

Перед пробуждением Ном спал в густой высокой траве очень, очень долго, словно не мог набраться сил. А когда проснулся, некоторое время лежал, не шелохнувшись. И чувствовал, что жить стало не так легко, как до Тол-ин-Гаурхот, но намного легче, чем после него. Появилась воля к жизни (иначе бы не смог возродиться), и что-то внутри разбилось, давая волю иным чувствам, кроме печали. Хотя на пробудившемся эльда ещё и оставалась незримая печать глубокой тоски, не исцеленная покуда Лориэном.

Фелагунд некоторое время просто сидел и дышал, словно пробудился не только от сна, а от непрерывного изматывающего кошмара, что был с ним несколько лет после события на Тол-ин-Гаурхот. Ещё не освобожденный полностью, но уже утешенный принесенным покаянием, Инголдо чувствовал себя впервые за несколько лет по-настоящему живым.

Потом Финдарато нашёл в себе силы встать и куда-то пойти. Для начала — просто прямо, осматриваясь в садах, без какой-то определенной цели. Сидеть без движения теперь было невыносимо, нужно было что-то делать. Хотя бы найти майар Ирмо. В садах было тихо и безлюдно, и вышедшие редко встречались друг с другом. Этим Лориэн очень напоминал чертоги Мандоса.

Один майа нашёлся, но совершенно не тот, кого ожидал увидеть только что возродившийся Финрод. На лавке под раскидистым древом сидел худощавый рыжий майа с подвязанными волосами, в сером фартуке, и задумчиво смотрел на солнце золотыми глазами.

Ном узнал его не сразу. Лицо Майрона было совершенно спокойным. Не искаженным ни гневом, ни лукавым злорадством, ни ужасом. Светлым. Поэтому Инголдо сперва не понял, к кому вышел по первой попавшейся тропе. Да и заметил он майа не в первый же миг: Финрод шел осторожно, оглядываясь по сторонам и часто смотря на небо. Чужое присутствие он обнаружил, оказавшись совсем близко.

Осознание заняло несколько секунд. От понимания, что незнакомец — майа, до осмысления, что он — бывший Гортхаур. То, что Артано теперь был светлый, добросердечного Финрода не удивило. Порадовало. Ном испуганно замер. На едва пробудившегося Финдарато сразу навалились все воспоминания, которые и довели его до Мандоса.

Майа несколько секунд не замечал эльда, любуясь небом. Затем неожиданно перевел на него взгляд и улыбнулся.

— С возвращением, что ли. Давно вышел?

Несколько быстрых и почти незаметных для Майрона секунд, для побледневшего, потрясенного и застывшего Инголдо показались вечностью. Уж не Саурона, вернувшегося к свету, он ожидал встретить в первый час после выхода из чертогов первым же живым существом.

А потом что-то сломалось. Вновь. Что-то, что приходилось сдерживать после песенного поединка в походе перед отрядом, в Дориате, перед собственными подданными в Нарготронде, надрывая сердце осознанием совершенного невольно зла. И Финрод, проигнорировав и приветствие, и заданный ему вопрос, упал на колени перед майа. По щекам градом покатились слезы, в первый раз не сдерживаемые и не скрываемые.

В садах Ирмо Ном не играл никакой роли. Не король, не принц, не певец и не воин. Возрожденное к жизни, вечноюное бессмертное создание, что может вести себя, как хочет сердце, как хочет фэа, а не как надо в той или иной ситуации при народе, друзьях, родне. Не скрывая своего состояния, как это приходилось делать все время и нести тяжёлый груз раскаяния и желания исправить содеянное.

Майрон очень удивился. Так удивился, что аж присвистнул. Поднявшись, он приблизился к Ному:

— Что с тобой? Ты из рождённых в Эндоре, да? Никогда Айну не видел? Ну, привыкнешь, чего же ты сразу в слезы…

На вопросы про Эндоре и знакомство с Айну Инголдо отрицательно помотал головой: не из Эндоре. Видел. Не сразу вернулся дар речи. И первым, что удалось произнести сквозь слезы, не отнимая рук от лица, было:

— П-прости меня. Если м-можешь… п-прости.

— Эру, тебя в чертогах, что ли, недодержали? — Майрон уселся рядом с ним как ни в чем не бывало и потрогал лоб плачущего эльфа. — Может, того, обратно? А то ты меня пугаешь.

Вид Нома, переставшего держать в себе боль, и правда пугал. Только что вышел, но в себя еще не пришел. Бледный, горько плачущий, он сидел на коленях в высокой траве, закрывая лицо дрожащими руками. Словно испуганный и очень измученный ребёнок.

Следующие слова дались с трудом, и Финрод разрыдался сильнее, исстрадавшись непомерно за эти годы:

— Я… п-пел н-на Т-тол… ин… Г-гаурхот… — Инголдо старался говорить как можно чётче, а потому запинался. Рыдание мешали говорить, но приносили долгожданное облегчение, — я п-правда… правда не хотел.

Он сидел, почти сжавшись в комок, и трясся от слёз. А фэа очищалась от груза.

— А-а-а-а-а, — наконец понял майар, — так это ты? Ну и дела, однако. А чего ты рыдаешь? Хорошо же спел. Вон, майа одолел. Гордиться надо, а не плакать, — он протянул Финдарато замызганный платок: — Ты прости, он грязный, стирать не успеваю.

— Я н-не х-хотел… п-п-причинять боль… т-тем более… убива-ать… — протянутого платка Ном сквозь слезы не заметил.

— Да брось ты так убиваться, вот ведь растревожился из-за ерунды, — Майрон повозил платком по лицу Финрода, размазывая грязь и слезы, — хорошее дело сделал. Кто знает, каких бы ужасов я еще натворил, если б ты меня тогда не придушил. А сейчас хорошо зажил. Скоро в кузницу вернусь, как только покаянные работы отработаю.

Разумные уверения и спокойный тон майара немного привели Нома в себя, но успокоиться сразу после накопившегося не получалось. Слишком долго он изводил свою фэа воспоминанием и чувством вины. Тем более, убитый им был светлым и стал теперь светлым — от этого не становилось легче.

— П-прости… — ещё раз еле слышно прошептал Инголдо.

— Да за что простить-то, золотой дурачок? Наоборот, спасибо!

На Майрона изумленно и печально воззрились сквозь пелену слёз. Постепенно смысл сказанного доходил до кающегося. Доходило, что ему благодарны и за что именно благодарны. Однако это не прогоняло оставшуюся из-за угасания тоску, которую ещё не вылечили в садах Ирмо, попросту не успели. Но трясти Финдарато стало меньше.

— Давай-ка сходим попить и покушать. Мне твой вид очень не нравится.

Инголдо только сейчас почувствовал голод и жажду. Ведь и в Нарготронде в последние дни почти ничего не ел. Но, памятуя, как от него шарахались первое время в отряде, Ном лишь виновато опустил голову, пряча взгляд. Разве с ним майа правда захочет пойти? Просто вежливое предложение…

— Я сам могу поискать, — робко и тихо проговорил он, не поверив сразу, что предложение Артано не вежливое, а искреннее, — т-только… скажи, пожалуйста, куда идти.

Майрон поднял Нома на ноги.

— Идём. Ты ничего здесь не знаешь, а у меня как раз работы нет пока.

Он повел его в глубину садов по извилистой тропинке. Вскоре они оказались на небольшой поляне с длинным каменным столом, на котором стояли большая мраморная чаша с чистой водой и тарелки с фруктами.

— Вышедшим положено лёгкое питание, нормально отъешься уже после садов.

— С-спасибо, — одними уголками губ грустно улыбнулся Инголдо.

Умерших в битвах или из-за несчастных случаев отличала тяга к жизни, активность,

и радость ощущать себя возрожденным и здоровым. Они выходили из садов очень

быстро, ожидая встречи с родными или горя нетерпением увидеть Валинор впервые.

Умершие в плену от тяжелых пыток и угасшие от скорби первые дни были тихи и печальны, окончательно успокаиваясь душой в садах, а не в чертогах. Ном сел за стол. Первым делом он напился воды — от слез пересохло во рту, и голос его стал хриплым.

Финрод чувствовал невероятное облегчение. Словно гора с плеч свалилась. Артано живенько наполнил его тарелку аппетитными фруктами. Успокоившись и напившись приятно прохладной воды, Ном съел несколько плодов и удивился внезапному аппетиту — давно забытое за тяжестью совести наслаждение быть голодным и иметь возможность утолить голод, а не воротить нос от самой прекрасной еды.

А ещё, кажется, исчезло ощущение липкой крови на руках. И цветущий вид живого майа весьма поднимал дух. Майрон сидел напротив и игрался с яблоком, беззаботно посвистывая.

Инголдо, утолив голод, пускай одними лишь фруктами, стал немного поживее. Наконец-то перестали дрожать руки, порозовели щеки. Даже взгляд стал менее отрешенно-смиренным и виноватым. Постепенно с фэа сходила вся тяжесть и боль: его ведь простили, и убитый Саурон сидел перед Номом очень даже живой. Можно больше не избегать сородичей в страхе случайно излить им частичку своего ужаса.

— Ну, к Намо тебя обратно уже можно не отправлять, — усмехнулся майа, вгрызаясь в яблоко, — фебе надо больфе ефть, и тофка пфойдет.

— Спасибо, — конечно же, он ещё на Тол-ин-Гаурхот вспомнил первое имя огненного слуги Моргота, — Майрон.

Больше съесть эльда не мог, но чувствовать себя сытым без отвращения к еде было невероятно приятно. Еще приятнее только ощущать прощение, хотя в него пока что плохо верилось — не из-за недостатка доверия, нет, просто не сразу полностью дошел до уставшей души Фелагунда весь масштаб произошедшего. В первый же день встретился с бывшим врагом и примирился. Как же, слава Эру, хорошо.

Первые дни в садах Инголдо отсиживался в самых укромных уголках, пока не появлялось чувство голода. Среди деревьев, в высокой траве он обретал долгожданный покой, скрывшись ото всех. Ном много спал. Со второй ночи — уже без кошмара про Тол-ин Гаурхот.

Майрон, когда Финрод выходил, чтобы утолить голод, крутился где-то рядом и создавал столь необходимый шум и присутствие живого существа. Инголдо был очень благодарен, хотя и не понимал, какая радость майа рядом с ним, незнакомым, убившим его эльда, возиться.

В первые дни на Нома порой вновь накатывала тоска, что хоть волком вой, хоть снова иди со слезами прощения просить. Сады пока не полностью восстановили фэа и самоуничижительные мысли ещё вертелись в голове: «Я не достоин такого великого счастья как Валинор», — вперемешку с окрыляющей эстель и радостным осознанием: «Я прощен». Спустя неделю его окончательно отпустило. Финдарато смог вздохнуть спокойно.

Но петь, по своей неизменной привычке, от которой он отказался после убийства, Инголдо так и не начал. Даже когда заслушивался дивным пением лориэнских птиц.

Финрод вышел из садов спустя месяц. К тому времени его успокоившаяся душа окончательно закрепилась в теле. Вновь засверкали веселым блеском глаза Нома, зарумянились щеки, крепость вернулась в новое, свежее хроа.

Майрон проводил его до врат Лориэна. Дальше Инголдо предстояло идти одному, а Артано — до поры остаться во владениях Ирмо, чтобы помощью вышедшим эльдар хоть немного искупить совершенное им зло, прежде, чем вернуться обратно в мастерские Ауле.

Финдарато оглянулся прежде, чем шагнуть за границу садов, и вздохнул. Кончились его муки. Но что же делать дальше? Перед ним вилась тропинка из мрамора, впереди виднелись поселения эльдар, высились белые гряды Пелори. Где-то там, за горами, валинорскими нолдор в Тирионе правит его отец.

Что он скажет, когда блудный старший сын появится в тронном зале? А Амариэ? Ждет ли она его, как обещала? В груди потеплело — конечно, ждет, ведь эльдар любят лишь раз. И до конца времен. Сердце Нома радостно забилось от предвкушения долгожданной встречи с возлюбленной. Широко улыбнувшись, Финрод прошептал:

— Я иду домой.

И отправился в путь, напевая незамысловатую людскую колыбельную.