Начнёшь опять сначала (джен)

Как только их корабль вышел из гиперпространства, новости обрушились на них словно тропический ливень. Стоило приёмнику подрубиться к местным планетарным сетям, он немедленно изверг на двух пассажиров критический объём накопленной информации точно грозовая туча, втягивающая в себя влагу из окружающей среды до тех пор, пока не отяжелеет настолько, что прольётся на землю шумным дождём.

И было чему шуметь. Сабе пролистывала новостные фиды, строки которых почти сразу слились в один сплошной текст, откуда взгляд выхватывал отдельные слова, которые, фантастически переплетаясь в лихорадящем сознании, рождали новые кричащие заголовки, и чувствовала, что внезапно открывшийся ливень больно сечёт её по плечам. А ещё чем дальше вверх она листала, тем больше хотелось смеяться. Спину как будто щекотало стекающими за шиворот каплями ледяной воды, и вся она в один момент покрывалась мурашками. Она, должно быть, заболевает, проскользнула мысль. Такой абсурд — привезти простуду не откуда-то, а с Татуина, — что она с трудом подавила рвущийся из горла смешок.

— Война закончилась, — бесцветным голосом сказала Сабе, выбрав из информационной груды единственный факт, который можно было воспринимать серьёзно и от которого не кривила губы против воли нервная улыбка.

— Что, когда? — Тонра оторвал взгляд от своих приборов и посмотрел на неё.

— Пишут, что два дня назад. А знаешь, что ещё они пишут? — не удержалась она и почувствовала, как предательски ползёт вверх уголок рта и снова покрываются гусиной кожей предплечья. — Что мы больше не республика, а грёбаная империя. Первая Галактическая Империя, прикинь? И знаешь, кто у нас за императора?

— Кто? — опешил Тонра.

— Этот говнюк Палпатин. Несёт какой-то бред про то, что на него готовили покушение — нет, ты только послушай! — не абы кто, а сами джедаи! И под это дело, конечно, надо захапать себе ещё больше полномочий. Что там канцлер, а вот на императора никто не посмеет покушаться, так он думает, наверное. А главное, все это проглотили, как ни в чём не бывало! Сенат бьётся в экстазе, журналисты строчат хвалебные оды. Что. За. Бред, — заводилась она.

— А джедаи что?

— А ничего, — отмахнулась Сабе. — Скайуокер, говорят, погиб, защищая канцлера. От своих, понимаешь? Уже окрестили: «Последний герой джедаев», — она презрительно фыркнула, — Много героизма надо, чтоб такую дрянь спасать.

Она обхватила себя руками, пытаясь унять озноб. В ушах по-прежнему шумело — своего напарника она слышала, как сквозь толщу воды, а где-то в мозгу билась трудноуловимая мысль о том, что у всех этих должен быть какой-то общий знаменатель. Что-то, что их если не объясняло, то по крайней мере объединяло. Событие? Или человек?

— А, забыла, — очнулась она, — храм-то их сгорел. Пожар, однако.

Сабе принялась снова проматывать экран перед собой, чтобы найти нужную сводку.

— Написали об этом аккурат после фантастического заявления Палпатина, так что за покушение на его драгоценную жизнь Сила их уже наказала. Или кто-то хочет, чтобы мы так думали. Знаешь что, — она устало посмотрела на Тонру в соседнему кресле, — давай прыгнем обратно и сделаем вид, что ничего этого не слышали? Не верю, что говорю это, но на Татуине без всех этих новостей, пожалуй, было даже хорошо.

— Погоди, — усмехнулся Тонра, — дай приземлиться, а потом я проверю, что это всё взаправду, а не ты мне голову морочишь, будто мы летели-летели да в параллельную реальность попали. Ты права, пока звучит слишком безумно.

— Лучше бы и правда в параллельную, — вздохнула Сабе, бездумно водя пальцем по дисплею. — Как думаешь, может, нас так разыгрывают? Поверить невозможно, что всего несколько дней вдали от цивилизации, а галактика уже с ног на голову перевернулась. Убила б шутника, — она вдруг замолчала, палец дёрнулся вверх, лента заскользила вслед за ним, прокручиваясь в самый конец кажущегося бесконечным потока новостей.

— Погоди, а мы же выиграли, получается? — дошло до Тонры. — Ну, войну, раз канцлер...

Сабе невидящим взглядом смотрела на ещё не до конца развернувшуюся плашку с новостью, рядом с которой призывно горел значок «+1».

«Бывшая королева планеты Набу скончалась на Корусанте в возрасте 27 лет».

Разверзшиеся небеса обрушили на них ливень, но какой тропический шторм без оглушительного грома?

* * *

Они не виделись почти три года, с самого начала войны. Мир стремительно менялся для них обеих, не уставая напоминать, что времена их тотального слияния прошли и Падме более не нуждалась в коллективной личности Амидалы, которая обеспечивала ей и ширму, и до определённой степени — анонимность. То, что ей на самом деле требовалось, лежало от анонимности на противоположном конце спектра.

С тех самых пор, как она сошла с набуанского престола, она отчаянно хотела заявить о себе. Как политик, как воин, которым, несомненно, была, как женщина, наконец. Для Сабе такая открытость, граничащая с наивной простотой, была непонятна. Зато довольно скоро стало ясно, что ей рядом с такой Падме места нет.

Кажется, она начала понимать, почему остальные бывшие служанки Амидалы предпочли пойти своей дорогой сразу по окончании последнего срока. Они истосковались по своим собственным жизням, которые отложили в сторону на долгие четыре года (когда ты настолько юн, как были они, когда давали присягу, и столь короткий период покажется вечностью), как по любимому платью, которое осталось дома, пока его владелица прячет себя в запа́хах красивой, но безликой униформы. Не монахини и не жрицы царского культа, они не обещали служить вечно, поэтому у Сабе уже не получается распознать их по затылкам в огромной толпе, собравшейся под сводами базилики в центре Тида, где происходила церемония прощания. А ведь в былые времена они без труда вылавливали друг друга по однотонным макушкам в ставших фирменными капюшонах, пока остальные недоумевали, наталкиваясь взглядами на окружение из их одинаковых лиц.

Все они по очереди и вместе с охотой были Амидалой, но кроме одной, никто не захотел и не пытался стать второй Падме.

Семьи, занятия искусствами, государственная служба — бывшие двойники, телохранительницы, мастерицы грима и костюма нашли себя в разном, но главное, что сделали это сами. Сабе хватило только на то, чтобы вернуть своё личное имя, а дела по инерции она продолжала выполнять по заданию Падме. Мешало и то, что внешнее сходство между ними хоть и стиралось с каждым годом всё быстрее, как только им перевалило за восемнадцать, но было ещё достаточным для того, чтобы кто-то из пришедших проститься и зацепивший её плечом в давке вскинул на неё полный ужаса взгляд. Пожалуй, не стоит показываться на глаза безутешным родителям Наберрие, если похожа на их младшую дочь сильнее, чем родная сестра.

Они не виделись три года, и в силах Сабе отсрочить свидание ещё на три минуты. Хотя у неё болит всё тело, и конечности словно отбили палкой, она семенит мелкими шажками за своей очередью, стараясь не заглядывать за спины впередиидущих. Она знает, конечно, что причиной смерти назвали остановку сердца — не когда ей сообщили о гибели мужа ли? — и вид её ничем не обезображен, но... они не виделись три года.

Она еле удерживает руку, чтобы не швырнуть букет в изножье открытого гроба и быстрее выскочить из круга, что сжимается вокруг и как будто залит светом прожекторов. Заставляет себя смотреть на ещё не скрытую под завалами цветов складку платья цвета морской волны, которая бежит от вздымающегося живота. Когда бы Падме рассказала ей о ребёнке, не встреться они обе здесь?

Сабе впивается ногтями в собственную ладонь, тормозя разгоняющиеся, как гоночный под, мысли. Не хватало снова начать упиваться своей обидой, когда она стоит у гроба лучшей подруги. Вот только... Это ещё одно свидетельство того, насколько сильно они отличались на самом деле. Падме была подлинной, Сабе — списком. Падме научилась жить своим выбором, пусть не всегда понятным и одобряемым со стороны, а Сабе отчаянно хотела быть частью этого выбора. И тем не менее, в новый мир смогла шагнуть только она одна. Словно по злой иронии их государство, которое появилось по воле одного-единственного человека, благоволило только тем, кто был готов принять для себя выбор одного. Сабе продолжала жить и дышать, когда могла оказаться в колыбели из цветов ещё раньше, быть на месте погибшей Корде, например.

Она так и не смогла заставить себя посмотреть в лицо покойной. Видеть её будто спящей значило вспоминать их последнюю ночь, когда они лежали, переплетясь ногами, на огромной кровати в апартаментах Амидалы на Корусанте. Она думала тогда, что начинает новую жизнь где-то очень далеко и на своих правилах, а по правде ей нравилось быть продолжателем воли Падме. Видит небо, она скучала по ней, как по солнцу! А на солнце не смотрят, если не хотят ослепнуть.

Сабе и не смотрит, но это всё равно происходит. За какое-то мгновения глаза накрывает пеленой, и вот уже исчезает и Падме, и сгрудившиеся вокруг неё люди, и дальние ряды прощающихся сливаются в одну тёмную массу. Она наощупь делает шаг в сторону из круга света и натыкается на чужие руки, которые не дают ей пройти, выталкивая обратно к открытому гробу.

— Пожалуйста, покажите мне, где здесь выход, — судорожно цепляется за чей-то накрахмаленный рукав.

— Где вход, там и выход, — бурчит какая-то старуха, стряхивая её руку с себя. — Иди, ишь, болезная.

На улице уже сгустились сумерки и те же люди толпились на площади перед базиликой, но там Сабе прозревает. Она отирает слёзы и решает, что пойдёт не за процессией до усыпальницы, а наоборот прочь отсюда. Может, это говорит в ней малодушие, но если она куда-то и не готова последовать за Падме, так это в могилу. То была бы, пожалуй, самая взбалмошная из её идей за всё время их знакомства. Нет, она найдёт что-то новое для себя. Той себя, от которой отказалась ещё прежде, чем капитан Панака появился в Музыкальной академии и недвусмысленно сказал, что она напоминает одну его знакомую. Всегда подражательница, вечно упоминаемая «по сравнению с», вторая скрипка и половина образа всенародно любимой правительницы, может быть, оставшись впервые без образца, она сумеет наконец изобразить саму себя.

Падме бы этого хотела.