А потом они пришли (джен)

Есть что-то неправильное в том, как свет от моей настольной лампы падает на стену. Эти точечки, в проекции обретшие длину и кривизну, эти причудливые зигзаги, собирающиеся в геометрический узор, эта половинка гиперболы от непокрытой головы лампы, переходящая в неизящный эллипс на потолке… И только стыдливо убегающий по столу провод нарушает хаотичную гармонию света и тени. Сколько раз я хотел его отрезать, бог весть! Казалось бы, уже давно в ходу беспроводные устройства, настолько давно, что ради этой чёртовой лампы мне пришлось вскрывать стену и лезть в проводку, а всё же, всё же не могу с ней расстаться, забыть эти образы, занимавшие меня ещё в детстве, когда родители уезжали на заработки, оставляя меня на бабушку, и та вечерами играла с лампой в игру: у кого тоньше выйдет кружевная вязь. Я никогда не знал, кто из них выигрывает, но вот теперь я сам приехал на Марс на заработки, и бабушки моей — светлая память! — давно уж нет, а лампа всё со мной, и всё бросает своё кружево на стены, и только предатель-провод портит картину и напоминает о прошлом. Счастливом, безоблачном детстве, когда даже тоска по маме с папой не так остра, потому что знаешь — они обязательно вернутся, и сводят в кино, и, может быть, даже угостят настоящим мороженым! А теперь, скучая по простым, незатейливым бабушкиным блюдам, я знаю — ничего не вернёшь, и даже сам в то простое прошедшее уже не вернёшься.

Была б возможность, я б, может, выдернул всю эту электрическую муть из абажура, да поставил свечу; жаль только, воздух нынче дорог. Электричество дешевле.

Когда я был мал, я много фантазировал о Марсе и марсианах. Что у них зеленоватая кожа, огромные чёрные глаза и добрые голоса. О том, как однажды вырасту и приеду сюда с родителями, и не будет этого бесконечного лета, когда даже слова до них долетают лишь через десять минут, а ответа ждать — в два раза дольше. Они и звонили редко — дорого было. Потом я понял, что они по-своему заботились обо мне, экономили на связи, чтобы потом я мог получить это клятое мороженое, мечту всех мальчишек и девчонок, а я даже не был сообразителен достаточно, чтобы поделиться с ними кусочком. Мне почему-то казалось, что на Марсе есть всё — и мороженое в том числе. Думал, мама с папой здесь объедаются без меня. Глупая детская фантазия, подпитанная обидой — чего с меня, мелкого, было взять? Это потом бабушка умерла, меня стало некому оставлять, и меня под честное — уже совсем взрослое! — слово начали брать с собой. И уже на Марсе — сколько мне тогда было? восемь, десять? — я понял, насколько был неправ.

Нет никаких марсиан с зеленоватой кожей и огромными чёрными глазами; все марсиане — такие же выходцы с Земли, разве только родились здесь и в колыбели человечества никогда не бывали. Кожа их бледная, с голубым подтоном — солнца не хватает, а УФ-лампы здесь считаются вредными, — глаза голубые и зелёные. Чёрных не встречал. Мороженого здесь нет; да и мало что есть, на самом деле. С Земли привозят только необходимое, сиречь медикаменты, а пища здесь только растительная и, так сказать, “культурная”. Из культур клеток выращенная.

Родителей я видел не так уж часто. Они приходили в жилой бокс только чтобы поспать и, бывало, так падали от усталости, что мне приходилось им помогать умыться и улечься. Тогда я гордился собой — надо же, помогаю маме и папе! — а сейчас вспоминаю с ужасом. Всё-таки с тех пор марсианская жизнь стала сильно проще и спокойнее…

Я долил себе кипятка в кружку. Имею дурную привычку не допивать цикорий до конца, а после разбавлять его водой, пока напиток не станет совсем безвкусным. На Марсе у всех такие привычки, только кто-то предпочитает чай, кто-то кофе. Говорят, кто-то из чиновников рангом повыше даже пьёт настоящий кофе, не растворимый, — но я этим слухам, если быть честным, не верю. Какой дурак повезёт на Марс подобный продукт? Да и нет здесь настолько высокопоставленных бюрократов, чтобы их денег или полномочий хватило на такую забаву. Иначе они бы давно уехали из этой дыры.

Да, сколько бы мы ни вливали пота и крови в эту сухую землю, сколько ни вкладывали мировые правительства денег в эту планету, дырой она была — дырой и осталась. Пока мы тут полоскаем горло разбавленным не-чаем, пока бороздим поля и вгрызаемся в шахты, теряя здоровье и всякую волю к жизни, люди Земли плодятся, как кролики, готовясь занять наши места в этом беговом колесе, в этой неуютной клетке, почти как хомячки, обречённые умереть быстро и трагично, даже если есть в этом мире кто-то, кто их любит. Золотые люди, обеспеченные, уже давно потеряли вкус к бездумному размножению, не озабоченные вечным поиском работы ради выживания, они нашли себя в иных занятиях: науке, творчестве — и богатства их множатся, не растрачиваются. Они могут позволить себе купить мороженое своим детям; и не раз в год, а каждый месяц. Некоторые, может, и каждый день. Но что делать простому бедняку, единственная радость которого — понянчить свою кровиночку, увидеть первые шаги малыша, побаловать его чем-нибудь? Какой им нужен шанс, какой билет в будущее? Пустая ракета, летящая в сторону вечно голодного Марса.

Я смотрю на стену, украшенную бликами лампы, и вспоминаю бабушку. Её тёплые руки, добрые глаза. Маленький сад, в котором она возилась с утра до ночи и который вызывал зависть её подруг. С какой нежностью она усаживала моих родителей, едва спустившихся с небес, за стол, как хлопотала на кухне и говорила, говорила, говорила. Быть может, она скучала по ним ещё больше, чем я?

Я бы хотел жениться, завести детей. Мечтал когда-то: вот заработаю и смогу о ком-то позаботиться. Согреюсь от ледяного марсианского ветра. Но Марс коварен — он выедает твои желания изнутри, и вот я уже сам едва свожу концы с концами, да и совру, если скажу, что о самом себе забочусь. Каждое утро, умываясь, ловлю взгляд в зеркале — а он пуст, как алая пустыня за пределами купола. Иногда перебрасываюсь словами с соседом — и натыкаюсь на точно такой же взгляд.

Под матрасом лежат деньги на случай, если я решусь вернуться на Землю. Только я уже не верю, что вернусь. Жизнь на той планете всё дорожает, наш труд здесь — всё дешевеет, ракеты ходят часто, но всё сплошь грузовые. Обратный билет покупается по цене сырья, которое из-за твоей прихоти не увезут в колыбель человечества. Сколько нужно человеку пространства, чтобы прожить неделю полёта (и это в лучшем случае)? Столько кубометров упущенной прибыли (плюс процент) изволь оплатить.

Ещё тридцать лет назад всё было гораздо проще, возлагались большие надежды, строились планы. Каждому по участку на облагороженном Марсе! Места хватит всем! А по факту — не хватает даже необходимого. Я знаю одну девушку: она бросила работу, но и возвращаться не стала. Собиралась зарабатывать иначе. Она и мне предлагала свои услуги — понятно, какие, — но спрос здесь невелик. Мужчин много, а сил нет, всё в себя вобрала жадная красная пустошь. Сейчас она живёт где-то на окраине купола, выращивает ромашки и одуванчики, ночует под открытым небом. Изредка кто-то её приютит, чтобы хоть помылась и совсем не одичала, ну и цветы её покупают. В чай кинешь — и хоть вкус какой появляется. Земли вкус, и солнца…

...Я не заметил, как провалился в сон. Помню, затяжелела голова, бабушкины руки помню, мягкие, морщинистые, слёзы в уголках глаз матери, горькие, как красная марсианская пыль, спину отца, направлявшегося к звездолёту. Чьи-то тонкие ножки в ботинках не по размеру, синее (не фиолетовое!) небо, сладострастный дождь, запрыгивающий каплями за шиворот, детский смех. Запах молока, специй и душистой сдобы. Картинки из моего детства и не моей юности.

Я очнулся на рассвете. Всё тело затекло и болело от неудобного положения, лампа растерянно мигала, солнце пробивалось сквозь стекло купола и окно. За окном маячили какие-то тени. Я встал, выпрямился, проклиная деревянные мышцы, и выглянул наружу.

Они меня уже ждали. Две высоких фигуры, одна пониже, и три совсем маленьких. Они смотрели на меня своими огромными чёрными глазами, не двигаясь, и только негромко переговаривались между собой. Более низкая фигура гладила длинными бледно-зелёными пальцами головы детей.

— Вы пришли за мной? — спросил я, отчего-то не чувствуя ни страха, ни изумления. Видно, все чувства, какие ещё были во мне, переродились в тупую, истязающую разум ностальгию, и более ничего мне коварный Марс не оставил. Они кивнули. — Мне нужно собраться.

Самая большая фигура махнула рукой: мол, время есть, собирайся, мы подождём. Другие не шелохнулись, и только серебристые волосы их колыхались на искусственном ветру.

Я обернулся и бросил взгляд на свои скромные пожитки. Что мне может понадобиться? Скафандр? Ерунда. Консервы? Думаю, в них нет необходимости. Лампа? Какая лампа, откуда у них там проводка и электричество…

Мой взгляд падает на букет сухих марсианских ромашек. Интересно, сохранились ли в них семена? Или что-нибудь, ещё способное дать жизнь? Есть ли в этой лачуге ещё хоть что-то, хранящее в себе этот бесценный дар, если я сам уже давно ни на что не годен?..

Я хватаю букет и выбегаю из дома. Марсиане улыбаются мне, разворачиваются и идут куда-то, очевидно, за край купола и — известного мне — мира. Я бегу за ними, боясь потерять, и чудится мне в их силуэтах что-то до боли знакомое, хрупкий мираж, нежные руки, сильные пальцы.

Я догоняю их, отбрасываю ромашки в сторону — один из детей, мальчик, подбирает их с земли, — хватаю взрослых за руки, одного в левую, другую в правую, заглядываю в глаза снизу вверх, и они ведут меня туда, где снова тепло и ласково, где солнце, любовь и мороженое, где мы больше никогда не расстанемся и все, все будут счастливы.