Перевёрнутый лес (джен)

Которую ночь шёл снег.

Каждое утро каярка налегала на холодные рамы и, оставляя на инее влажные лунки, пыталась отодвинуть метровые сугробы. Рамы скрипели, стекло потрескивало от нажима, но ничего не менялось. Каярке становилось страшно, она хватала кочергу и, как следует раскалив, бежала к двери. В нижней половине была прорезана кошачья дверца. Отворив её, каярка просовывала туда кочергу и принималась ожесточённо шуровать, пока не проделывала небольшую нору; после чего она делала долгий-долгий выдох, сжималась, ссутуливала плечи и лезла в проход.

Весь оставшийся день уходил на то, чтобы дорыть до ближайшего окна. Туннель был холодным, пустым и тёмным, а когда она добиралась до ставень и, расчистив окружающий снег, открывала створки, то вглядевшись в просветы инея, могла увидеть за стеклом себя.

*

Потом приходила чёрная зимняя ночь и, лукаво заглядывая в окна бусинками звёзд, пускала первую порошу. Насмотревшись на холодную мглу, с шуршанием бьющую по стенам, каярка закрывала ставни и долго лежала не смыкая глаз.

А наутро она налегала на оконные рамы и, оставляя на инее влажные лунки, пыталась отодвинуть тяжёлые сугробы.

Сегодня выдалась ясная ночь. Хена почуял это из дома. Выглянул наружу, уставившись круглым глазом на пятно над кронами. Пятно равнодушно глядело вниз, ощупывая землю, кусты и кочки. Шуршали тёмные кроны. Лес молчал.

Хена выбрался наружу, вжал пальцы в холодную почву и, аккуратно обходя тёмные кармашки, покрался в чащу. Где-то там было его дерево. Обычное, похожее на все остальные: безмолвное, синее, жёсткое. Но не холодное. Далеко под землёй, в перепутанных корнях, лежало кое-что тёплое. Мягкое, пульсирующее.

Секрет.

Хена ходил проверять его по ночам, когда разбегались тени. Вот и сейчас увидев знакомую прогалину меж чёрных корней, он подошёл ближе, убрал неровный камень посередине и бережно расчистил листву. Прижал лапу к земле, чувствуя слабое тепло. Опасливо оглядевшись, лёг на живот и приложил ухо. Где-то там, глубоко, пульсировали корни.

*

Хена сидел, обняв колени, и смотрел на далёкое озеро. Там желтоватым маревом висел туман, неподвижный, лишь несколько неровных полос дрожали у самой воды. Поднявшись, хена ласково потрогал нагретое место, вздохнув, засыпал его палой листвой, положил сверху камень, и направился к озеру. Почва влажнела и чавкала, запоминая его шаги. Тихонько шуршали кроны.

Меж стволов блестела вода, всплёскивая почти бесшумно, и только откуда-то издалека неслось едва слышное эхо, будто зевал исполинский зверь. Марево над озером поднималось до самого неба, и там его зыбкие контуры растворялись в черноте.

Постояв за деревьями, Хена подошёл ближе, осторожно ступая босыми ногами по влажной траве, и уставился на облако.

Облако вздрогнуло и повернулось.

Его очертания заколыхались, приобретая форму чего-то громадного, с рогами, сквозь которые просвечивал антрацитовый небосклон.

Воздух задрожал.

— У-ала, — донеслось как будто отовсюду сразу: из-под толщи воды, из недр земли, из тяжёлого, влажного воздуха.

Вся туманная масса поплыла навстречу и с тяжким вздохом выпростала руку: тронула живот хены, коснулась плеча, охолодила ухо... Вторая рука протянулась к первой и они плавно подняли его в воздух, осторожно поднесли к груди. Хена качался как в колыбели. Глаза слипались. Всё вокруг светилось, а может, это светился он сам. Он вспомнил своё дерево, как пульсировала под влажной щекой земля.

Вспомнил неровный камень, и — проснулся.

Послышался ещё один грандиозный вздох, от которого дрогнули кроны. Марево на мгновение замерло, а затем сдвинулось, поплыло: существо шагало в лес. Клочки тумана стелились по кустам и кочкам, трогали палую листву, обнимали холодные стволы.

Хена увидел внизу своё дерево, где-то там лежал, невидимый, камень.

Существо медленно склонило рогатую голову, склонилось всё, и деревья застонали. Меж корней легла светящаяся длань, прошла сквозь камень, сквозь листья, сквозь землю, коснулась живого тепла — и объяла его. Ощутив через туман знакомую пульсацию, хена заплакал.

Сияющая рука вернулась из-под земли. Поднялась назад к груди, погладила хену — и объяла его тоже.

Воздух задрожал.

— У-ала. А-ла.

«Секрет», — понял хена. И, улыбаясь, закрыл глаза.

В чаще леса за секунду до рассвета рождался головоног.

Он жил всего секунду и каждое ее мгновение ждал солнца. В самые чёрные моменты своей краткой жизни он почти верил, что солнца не существует. Что есть только он, головоног. И ещё может быть, небо.

Каждый новый головоног злился, подозревая, что он не первый и не последний из ночных созданий, а солнце… оно одно-единственное. Каждый жаждал увидеть его и ещё больше на себя свирепел. За свою короткую жизнь головоноги успевали узнать очень немногое: шорох еловых иголок, уханье совы да непроглядную пропасть неба.

И пока каждый новый из них злился, роясь в листьях, на невидимом за деревьями горизонте алело небо. И когда его, возящегося в лесном мусоре, задевал скудный розовый отблеск, оставляя на боку искажённую тень ветки или дубового листа, он исчезал навсегда.

В океане плыла рыба. Иногда тянулась к рассеянным бликам света, иногда ныряла на дно. Пробивая тупым носом подводные течения, она двигала телом влево-вправо.

И была она одна.

Когда солнце целовало водную гладь, рыба нежно касалась отражений: втягивала зеленоватые копии лесов, одинокие тени рыбаков, пила громадные провалы неба. А проглотив их, под тяжестью воды опускалась на дно, где, зарывшись в ил, спала и видела сны.

Проснувшись, она задерживала дыхание, но изнанки отражений все равно выскальзывали через жабры, пузырями бежали к поверхности и лопались под горячим солнцем.