Главная песня (джен)

* * *

Летняя ночь была тихой и тёплой. Полная луна, надраенным латунным гонгом повисшая над широкой наезженной дорогой, светила ярко и ровно. Ветер давно уснул на обширных, недавно скошенных до короткой, колкой стерни лугах. Неровный островок некогда густого старого ельника слева от Торгового тракта, — впрочем, изрядно уже потраченный местными дровосеками, — врезался черными зубцами остроконечных вершин прямо в высокое, щедро усыпанное крупными желтыми звездами лиловое небо. На плоской плеши огромного холма, почти наверняка насыпанного людьми вручную в позабытые времена над могилой какого-нибудь древнего короля, и который через половину лиги должна была обогнуть дорога, одиноко торчал огромный, засеребревший от времени некрашеный деревянный крест.

Такими крестами здесь принято запечатывать древние курганы, чтобы видно было не меньше, чем за несколько миль. Спите, мол, спокойно, добрые горожане и поселяне, не поднимется из-под земли давно похороненная языческая нечисть, не примется по ночам пить кровь невинных младенцев и непорочных дев, не наведет порчу ни на тучные стада, ни на густые посевы, ни на обильные товаром купеческие лабазы. Святая Церковь бдительно хранит покой в душах своей многочисленной паствы. Потому, говорят, и войны пятый год не случалось, и неурожай редкостью стал, и даже черный мор, нередко в прежние годы косивший народ по всем окрестностям, ныне обходит стороной благословенный Шоррен со всеми приданными посадами, селами и монастырскими наделами…

В такую ночь совершенно не хотелось спать. Зато хорошо ходилось и хорошо думалось, так что Кирон Бердт, по прозванию Ландстрайхер, двадцати трех неполных лет от роду, действительный мастер Гильдии Кочующих жонглеров, комедиантов и мейстерзингеров, ритмично мерил длинными мосластыми ногами свой утоптанный дотверда множеством колес и копыт, почти не пылящий по случаю сухой погоды широкий путь.

На боку у путника, плотно прижатый жилистым локтем, покоился кожаный клепаный кофр, скрывающий в бархатном ложе легкую цистру о пяти парах звонких посеребренных струн. По спине уверенно похлопывал худой, как и он сам, заплечный мешок с нехитрыми пожитками бродячего актера и сочинителя. Слегка надтреснутая по краю роговая чернильница, заткнутая старой винной пробкой. Обкусанное, но еще вполне годное к делу упругое гусиное перо с наполовину уже срезанным очином. Несколько листов мятого пергамента, большею частью исписанного. Пара простых небеленых конопляных рубах и одна новая, дорогая, крашеная кошенилью — на случай городского праздника или удачи спеть перед обеденным столом какого-нибудь мелкопоместного рыцаря.

Сеньоры побогаче и породовитее держат при себе собственных менестрелей. И таких, как Кирон Велеречивый, именуемый в простом народе Перекати-Поле, в замки запросто не приглашают!

Ах, да, еще толстый ломоть свежего ячменного хлеба, щедро пожертвованного розовощекой дородной поселянкой, солдатской вдовицей, у которой минувшую ночь так сладко было почивать на сеновале…

На самом деле, никакой он, конечно, не Бердт… Тоже мне, придумал — Велеречивый! Но поэту ведь непременно нужно громкое имя, правда? А то, законное, что ему должно было достаться в наследство от родного отца вместе с прибыльной, но скучной должностью писаря в городском магистрате, ныне всеми позабыто. Да и самого батюшку уже седьмой год как черный мор унес. Тот самый, последний, с тех пор больше поветрий и не было.

Город вырос за поворотом словно ниоткуда. Старый сонный темно-рыжий дракон в жесткой, изломанной броне черепичных крыш, аккуратно свернувшийся в кольце толстой крепостной стены из красного гранита…

Дракон мерно дышит угольными дымами, мутным смогом вставшими над короткими кирпичными трубами пекарен и винокурен. На его горбатой спине остро топорщится длинный ржавый шип — шпиль на городской ратуше. Над монастырской окраиной рукоятями древних мечей, вонзенных в красный драконий бок, в багровом тумане торчат кресты.

Не хотелось бы Кирону стать свидетелем того, что станется с этой тихой землей, если раненому дракону вдруг вздумается очнуться...

Но город прочно погружен в предрассветное безмолвие, будто некий мудрый алхимик распылил над всей долиной в неподвижном воздухе свой хитрый сонный порошок. И некому сварить противоядие, чтобы потревожить вековой сон вольного города Шоррена.

У широких тесовых ворот, прочно перехваченных поперек широченными металлическими полосами, —легкая сосновая рогатка, преграждающая всякому путнику дорогу. У рогатки — выбеленная временем холщовая палатка, где, должно быть, чутким сном бывалого солдата дрыхнет какой-нибудь ветеран-сторож… На воротах — облезлый, серо-серебряный засов в тяжких петлях, накрепко зафиксированных пудовым железным замком, гордостью местных кузнецов.

Шоррен запирает ворота на ночь скорее по привычке, чем по необходимости: время нынче мирное, разбойников в окрестностях не замечено… Но так положено. Нечего добропорядочным горожанам шататься по округе по ночам! Да и в гости хорошие люди по темноте не ездят. Вот, рассветет — тогда и добро пожаловать!

Кир бросил свой мешок прямо на влажную траву, примостился прямо под одиноким, щедро коптящим масляным фонарём на пыльном бревнышке у рогатки, аккуратно пристроил стоймя цистру в кофре. Достал вдовицын хлеб и сшибленное в чьём-то саду по случаю большое зеленое яблоко. С удовольствием вгрызся крупными жёлтыми зубами в кисловатую, сочную мякоть. Закусил ноздреватым душистым мякишем. Приготовился ждать…

Ждать было не впервой — за годы странствий он не раз, подходя к очередному городу, заставал ворота закрытыми. За время ожидания можно было ещё раз напомнить себе план предстоящего выступления, а может и сочинить что-нибудь новенькое.

Вот и теперь в буйной головушке бродяги, под мятой шляпой, нахлобученной на самые глаза, бестолково и шумно роились назойливые строчки:

В сонме сомнений потеряны смысл и суть,

Под ноги пали осколки иных эпох.

Кто бы сказал мне: хорош будет или плох

К истине вечной далёкий и трудный путь?

Мейстерзингер пожевал губами, словно пробуя слова новой песни на вкус. Странные слова… Удивительно!

Никогда раньше подобные мысли не посещали разбитного, легкомысленного парня, променявшего респектабельное благополучие оседлой городской жизни на непредсказуемость вечной дороги — в поисках не только хлеба насущного, но и славы… Пусть быстротечной, но яркой славы известного поэта.

Должно быть, недавние события его путешествия повлияли на Кирона немного больше, чем поначалу предполагалось. Впрочем, об этом — потом… Сейчас главное — записать, то, что сочинилось, пока интересные строчки не вылетели прочь, как стайка испуганных воробышков, стоит только обрушиться на бедовую нестриженную голову какому-нибудь новому впечатлению. А уж город здоров их подкидывать, эти впечатления, будьте уверены на все сто!

Кирон еще немного порылся в мешке, извлек мятый, но еще чистый клочок пергамента, проверил, не высохли ли чернила. Закусил по привычке пёрышко…

Странные стихи, словно не им самим придуманные, а попросту продиктованные кем-то сильным и строгим прямо с медленно и неуклонно светлеющих небес, полились на желтый, хрусткий лист.

Сколько коварных ловушек найду на нём?

Часто ль придётся в пути обнажать свой меч?

Трудно бывает надежды в слова облечь...

А горизонт, как обычно, далёк и нем…

Еще безмолвная, будущая песня медленно просыпалась на пергаменте, и это пробуждение было беспокойным, тревожным, дерзким. Мелкие торопливые буквы, выстраиваясь рядами, как верные ландскнехты по сигналу тревожного рожка полкового дежурного, будоражили кровь, звали сорваться с места и пуститься в путь — туда, где под порывами нездешнего ветра кружились, сплетаясь в причудливую вязь, языки пламени, сгустки лилового сумрака и свет далёких холодных звёзд…

Надо решиться — осмелиться сделать шаг.

Скалится солнце, стекая за горизонт.

В путь! И плевать на вопросы: "Какой резон

В этой дороге сквозь бурю, огонь и мрак?"

А дальше — всё… Значит, в новой песне будет всего три куплета?.. Маловато, уважаемый Господь, этак честному артисту много не заработать! Пошли верному своему слуге ещё хоть немножечко вдохновения, будь любезен!

Небо молчало.

Кирон щелкнул латунными замочками кофра. Привычно бросил длинные пальцы пробежаться по спаренным струнам — проверил строй. Скрипнул третьим колком, подгоняя тон.

К таким словам непросто подобрать музыку. Первые такты вышли какими-то рваными, резкими, и пожалуй, нерешительными… Нет, не то! Здесь надо по-другому. Начать спокойно и вкрадчиво, пусть слушатель подумает, что речь идёт об обычном степенном ронделе или даже нежной любовной канцоне… А вот ко второй-третьей строфе, по мере нарастания эмоционального накала — крещендо!

И коду сделать непременно в миноре, пронзительно и светло, чтобы мелодия до последней ноты тянула слушателей за душу. Чтобы тащила их вон из тёплых и сонных тёмных домов, подальше от кухонных кастрюль и горшков, от сварливых жён и кровожадных кроватных клопов. Чтобы вела за собой куда-нибудь на двор, на пыльную, узкую, давно не чиненую мощёную улицу, на которой двум садовым тачкам бок о бок не проехать, где вечно пахнет вперемешку ладаном и помоями, кислой капустой и конюшней, псиной и замшелым пожарным прудом в конце переулка. И дальше по улице — к тяжким и мрачным крепостным стенам! Потом — за ворота, долой из города, под медленно растворяющиеся на розовеющем горизонте светлые утренние звёзды. В простор, в пропитанный запахом скошенных трав летний воздух, в настоящую жизнь!

В новой песне прорезался свист ветра, зашуршали тайны ночного леса, звонко и тревожно застучала дробь копыт одинокого всадника на торной дороге. Аж самому захотелось поднять к небесам глаза, провалиться взглядом в рассветный пурпур и разливающуюся с запада юную летнюю лазурь.

Небо в августе так быстро меняет цвет по утрам, что за ним и не уследишь…

* * *

Когда окончательно рассвело, и над увенчанным серым крестом курганом повис бледно-жёлтый солнечный диск, однозначно предвещающий на сегодня изрядную жару, дракон исчез. Видение рассыпалось на обыденные, привычные фрагменты самого обыкновенного пейзажа. Горбатые крыши, кирпичные трубы, ратуша, церковь, конюшня, пивоварня, базарная площадь, стиснутая меж кичливыми купеческими особняками. Город и город… Как все!

Вместе с городом проснулись его привычные шумы. Звон церковного колокола, зовущего прихожан к заутрене. Настырное шаркание многочисленных дворницких метел. Стук молотов в кузне. Мерный топот копыт битюга-водовоза. Грохот тяжелых деревянных колес, окованных металлическими полосками. Зычный крик зазывалы в хлебной лавке: «Караваи, калачи, свежие пироги наааачной выпечки!!!». Смех краснощёкой молочницы с высоким кувшином на плече, кокетливо потупившей глаза от дерзких соленых слов едва продравшего глаза солдата у рогатки…

И в этих звуках начисто утонула, потерялась, угасла ещё несмелая мелодия, что сочинял Кирон.

У ворот тем временем собралась целая череда путешественников, желающих попасть внутрь, за неприступные крепостные стены.

«Впрочем, «путешественников» — это, пожалуй, не совсем точное слово, — подумал Кирон, — это же всё сплошь местные, купцы да поселяне!»...

Двое возничих — рыжий бородач с кирпично-красным лицом и широкими, как две печных лопаты, намозоленными руками и такой же коренастый, румяный немногословный юноша лет пятнадцати, видимо, сын предыдущего старшего, — привели две большие, глубокие, как рыбацкие лодки, простые телеги, запряженные цугом. На первой горой высилась груда мешков, доверху набитых зерном, ржаным и ячменным. Ну, конечно: август, самое время возить мельнику на продажу новый урожай. А на второй — серые, мягкие долгорунные овчины... Будет из чего городскому шубнику к зиме горожанам теплые зипуны да шапки шить, только поспевай! Низкорослые гривастые рабочие лошадки тяжело переминались с ноги на ногу, прядали мохнатыми ушами, шумно вздыхали и фыркали, с хрустом поедая овес из подвешенных к гнедым мордам холщовых торб.

Хозяин третьей повозки был долговязый белобрысый босой косарь в небеленой рубахе и грубых, серой шерсти тонких штанах, не раз заплатанных и зашитых. На его плоской, как доска, легкой двуколке с мосластым старым игреневым мерином в оглоблях башней стояла обширная копна душистой золотой соломы. Хочешь — крышу крой, щели закладывай, дом утепляй, хочешь — тюфяки набивай, а не то и всю зиму козу корми, чтоб детишки в семье без молока не остались!

Сам косарь, утомившись в пути, сладко почивал, вольготно растянувшись прямо поверх своего товара. Запрокинутая непокрытая голова его длинным хрящеватым носом глядела в небо, на худой шее в такт громогласному храпу мерно ходил острый, нервный кадык.

Еще двое бородатых загорелых крестьян, пригнавших мяснику для убоя небольшой гурт упитанных пестрых телят, присели на корточки у кипящего над костерком нехитрого варева. От котелка за версту ароматило варёной капустой и тмином. Скотогоны вполголоса переругивались, на чем свет стоит, шуровали в похлёбке длинной деревянной ложкой, костерили на все лады цены на соль, налоги на дым, и — страшная крамола! — поминали нечистым словом самого бургомистра. Их телята безмятежно разбрелись вдоль дороги и хрустели подсохшей травой, охраняемые только голосистым кудлатым чёрным псом. Они совершенно не тревожились тем, что уже к вечеру повиснут на рынке на блестящих латунных крюках — лишенными лобастых голов и дымящихся сизых внутренностей бескровными тушами…

Перспектива превращения молодой тучной скотины в чёрную ароматную копченую колбасу или шкворчащее на вертеле румяное жаркое вызвало у Кирона в желудке голодный спазм. «Вот подзаработаю — надо бы свеженького мясца купить. А то всё хлеб с солониной, да яблоки… Этак и отощаешь, а голодный поэт — это же прямой ущерб мирозданию, что он сочинить-то сможет!» — смеясь про себя, подумал мейстерзингер, сглотнув солёную слюнку.

— Продадим скот — едва ли на откорм расходы покроем! — неожиданно громко буркнул старший из пастухов, посасывая почти утонувшую в нечесаной сивой бороде короткую глиняную трубку, насквозь прокопчённую и отчаянно воняющую горьким здешним табачком. — Да ещё и пожертвование на Церковь, будь оно трижды неладно!..

— Так на Церковь, вроде бы, добровольно... — несмело протянул тот, что помоложе, чернявый, в коротковатых холщовых штанах и такой же домотканой залатанной рубахе.

— Ага! Добровольно, как же! — в голосе бородача зазвенела злая, досадливая обречённость. — Ты попробуй разок десятину не отдать — живо в каталажке окажешься по какому-нибудь пустяковому поводу. Со святыми отцами шутки плохи… Эх, а я-то нацелился своей Анне платок купить, и детишкам хоть сластей каких!.. На деревне скажут — в городе был, а семье хоть бы гостинчик привез!

— Дык, на сласти-то может и хватит… А ты бы не курил, браток! Накладно оно, курить-то, и грех, как святые отцы говорят. Вон, дымы из ноздрей гонишь, ни дать ни взять — сатана!

— Шибко умный ты стал, как погляжу? Сам на меня, грешника, в церковь-то донесёшь, али как? — бородач зловеще зыркнул на собеседника. Тот аж словом поперхнулся, залопотал:

— Да я что, я ничто… Накладно, говорю, нынче табак-то покупать! Ты, дядя, зря так на меня думаешь, я что ж — не человек, сам не без греха, как и все мы…

— Вот-вот, это тебе не к девицам огородами шастать… Вольно ж тебе, бобылю — один живешь, ни заботы, ни труда. А у меня-то — семья! И табак я сам себе ращу, коли уж речь зашла. Сам ращу — сам и куревом грешу, трубка — она душу греет, тебе, дураку, не понять.

— А давай, дядя, я твоим сам хоть горсть леденцов прикуплю? Верно ты сказал — я ж бобыль, мне много не надо…

— Ты с такими делами того… Брысь! — бородач резко поднялся, спружинив на сильных, много походивших на своём веку худых ногах, — мы тебе не нищие! Чай, сам знаю, кому что купить, когда да на какие шиши!

— Да я что, я ничто, это ж от души я, по-соседски… Малыши, небось, плакать будут, коли ничего не привезёшь.

— И будут… А что поделать? Пора им привыкать, что жизнь по головке нашего брата, трудового человека, от века не гладила и гладить не собирается! Скорее уж затрещину отвесит — от души да по-соседски...

* * *

К долгой очереди ожидающих пропуска в город людей вскоре присоединилась молодая некрасивая женщина. Ее покрасневшие и растрескавшиеся от постоянной возни с водой и едким дешёвым мылом руки с головой выдавали прачку. А некрупный серый ишачок, гружёный переметными корзинами с бельём, которого женщина вела в поводу, только подтверждал догадку Кирона, продолжавшего из-под мятых полей своей видавшей виды шляпы внимательно наблюдать за местными жителями.

На женщине было простое домотканое платье с высоким корсажем, стягивавшим тонкую белую шемизу, высоко завязанную под горлом тоненьким шнурком и скрывавшую в многочисленных складках большую, налитую грудь. Кожа у прачки, не считая рук, была белая, чистая, круглое открытое лицо простовато, черты его крупны и несколько непропорциональны, вздёрнутый седловатый нос мясист. Живые светло-карие глаза смотрели из-под мягких век спокойно и как-то попросту. Кирон даже не пытался предположить, какого цвета у этой молодки волосы: глухой платок того же невнятного серо-синеватого цвета, что и платье, был натуго повязан поверх холщового чепца-накосника так, что ни у покатого лба, ни у синеватых висков не выбивалось ни одной прядки. Под платком и чепцом однако угадывалось, что уложенные по обычаю замужних женщин кольцом вокруг головы косы у прачки густы и обильны: валик надо лбом был толст, почти в его, Кирона, руку...

Худенькая до прозрачности девочка лет четырёх, в коротком платьице из такой же льняной домотканины, как у матери, с выглядывающим из-под подола простыми кружевами, вязаными крючком, брела, держа понурого усталого ослика за хвост. В туго заплетённой косичке соломенного цвета — синяя ленточка, в левой руке — пучок пёстрых птичьих пёрышек, наверняка подобранных по дороге…

«Не повезло малышке, — подумал Кирон. — Мать-то не меньше чем год уже как вдова: траур сняла, а в платок всё ещё закутана, что твоя монашенка... И бабушки у них нету. А няню нанять, видно, не на что, вот и не на кого дочку оставить, приходится будить ни свет ни заря и брать с собою»…

У самых ворот, непостижимым образом просочившись за рогатку, подпирал плечом стену здоровенный детина самого угрюмого вида. На могучей груди его, обнажив бычью шею, широко разошелся ворот болотно-зелёной рубахи из тонкой шерсти, изрядно вытертой в тех местах, где ткани, видимо, касались ремни воинской амуниции. Штаны у детины были кожаные, не первый день знакомые с высоким кавалерийским седлом: на заду и вдоль внутренней поверхности голеней, «на шенкелях», как конники говорят, тонкая лосиная кожа потерлась почти до белизны. Нестриженные кудри жёлтого цвета, давно не мытые и явно с утра не ведавшие гребешка, придерживала тонкая, также кожаная лента, а с идущей от виска тоненькой косички, похожей на лодочную чалку, свисала кисточка из пёстрых совиных перьев. Вместо плаща на мускулистое плечо молодца была накинута целая шкура крупного волка прямо с головой. И эта сухая безглазая голова, зловеще оскалившаяся длинными, нарочно не вынутыми клыками, свисала вдоль бока до самого пояса — широкого, щедро проклёпанного блестящими металлическими бляхами. На поясе, на крупных помятых кольцах прямо над самым мужеским естеством детины, зримо встопорщившим штаны и рубаху, висел в мохнатых козловых ножнах то ли слишком большой нож, то ли вовсе короткий меч. С левой стороны за ремень был заткнут ухватистый топорик-чекан. Таким не дрова на привале рубят, не сухостой валят — дороги гатить! Таким раскалывают в жаркой рукопашной драке человеческие лбы, закованные в круглые шлемы, пробивают насквозь кирасы да кольчужки, крушат кости, губят служивый народ насмерть…

«Этот — пришлый, с Северных островов, — решил про себя Кирон. — Скорее всего, в солдаты наниматься явился. Что же, таких у нас ценят! Силушкой Господь парня явно не обидел, гляди как скучает, лениво глядя прямо перед собой, словно в никуда. На первый взгляд, ничто его не интересует, расслаблен, погружён в себя… Однако взвизгни сейчас полковой рожок, поднимающий воинов по тревоге — и только чудо спасет непрошенных гостей от града сокрушительных ударов. Тот, кто носит волчью кожу на плечах, неутомим и яростен в бою, умеет стойко терпеть боль от ран, хоть на рогатину его подыми, как медведя. И, как побуженный в январе медведь-шатун, будет драться до последнего врага, не жалея ни себя, ни чужака — северяне в это верят»…

На тучном лоснящемся гнедом муле к воротам подъехал монах. Утёр широким рукавом долгополой коричневой власяницы пот со лба. Дороден монах, даже толст, как его мул: эвон как глаза жирком заплыли!..

«Не бедствует твой монастырь, не правда ли, брат во Христе? Что там Господь говорил про грех чревоугодия, про умерщвление плоти постом да про пищу духовную, а»?

Святой странник, не сходя с седла, свысока оглядел собравшихся, походя осенил крестным знаменем поклонившихся в пояс крестьян, на секунду задержал сальный взгляд на пышной груди прачки, смиренно потупившейся и спрятавшей руки под широкий белый передник, скривился при виде по-прежнему безучастного — должно быть, некрещёного — воина-северянина… Стиснул шенкелями круглые бока своего мула, извлек откуда-то из необъятных складок рясы огромный ломоть пышного белого калача и с удовольствием закусил крупными, будто лошадиными зубами. Мул потрусил к рогатке. Что бы ни случилось на белом свете, а именно верный слуга божий должен въехать в город первым. Тогда и торговцам будет прибыль, и бедным подаяние, и всему честному миру на весь день удача.

Прачкина дочка, не отрывая пристального взгляда огромных голубых глаз, смотрела, как исчезает в пухлогубом рту христова слуги ароматный пышный калач…

— Зависть — не лучшее чувство, дочка, — донесся до чуткого слуха бродячего певца шепоток прачки, обнявшей свою девочку за плечи. — У святого отца только хлебушек под рукой — вот он и кушает. А мы сейчас бойцам-молодцам бельё отдадим, да у них в полковой трапезной ещё и поплотнее пообедаем! Ему за доброе слово да за молитву люди дают — а нам с тобою за работу, так уж мир устроен.

Девочка невесомо вздохнула и спрятала бледное личико в складках маминой юбки. Тонкие руки теребили край плоёного передника.

Кирон нашарил у себя в мешке ещё одно яблоко. Разломил пополам остаток давешней вдовицыной краюхи, оставленный на всякий случай к вечеру, если сборы за пение на базарной площади будут невелики. Мгновение поколебавшись, прибавил к хлебу и яблоку всю оставшуюся солонину — два небольших ломтика. Протянул девочке…

— Держи, красавица! Да не стесняйся, не приворожу! Я уже наелся, вот те крест!

— Ну что вы, не надо... — смутилась прачка. Бросила быстрый взгляд из-под полуопущенных ресниц. Спрятала за спину обезображенные тяжкой работой руки. А девочка, спрятавшись маме за спину и выглядывая из-за складок широкой юбки, всё смотрела и смотрела на скромное подношение мейстерзингера.

— Вам, может, и не надо, а ребёнку в радость, — отчего-то тоже смутившись, ответил Кирон. — Говорю вам, я уже сыт, честное слово!

А девочка уже протянула ручонки к хлебу, схватила ломоть, мгновенно впилась мелкими белыми зубками в душистую мякоть.

— Солонинки тоже отведай. Мясо силу дает! А потом и яблочком закуси. Дай-ка нарежу, удобнее будет. Как тебя зовут?

— Лиззи, — уплетая кусок за обе щеки, ответствовала девочка. Личико её осветилось.

— Что надо сказать доброму господину? — строго напомнила мать.

— Шпаши ваш Господь, добрый прохожий человек! — тихо прошелестела девочка, не прекращая жевать.

— Кушай, маленькая. Удачи тебе в жизни. И вам, хозяюшка!

* * *

— А святоша-то, сукин сын, мог бы и сам с ребёнком поделиться!

Надтреснутый низкий голос прилетел словно ниоткуда. Монах, высившийся уже на своем муле почти у самых ворот, и ожидавший, когда заскрипят тяжелые створки, к счастью его не услышал.

«Кто это мог сказать? Смелый человек! И, должно быть, не слишком набожный!»…

Мейстерзингер зачехлил свою цистру и незаметно огляделся. На другой стороне дороги, за телегами, на поношенном плаще, расстеленном прямо на траве, сидел худой человек без возраста, облачённый в нелепые разноцветные обноски.

«Бродяга… — подумал Кирон, — Ну и жуткие же на парне лохмотья, видно, совсем бедняк, одевается исключительно с чужого плеча, живёт от людской щедрости — подаянием… Не дай бог вот так!»…

На мгновение они с нищим встретились взглядами.

Ноги у того были худы и босы, мосластые ступни избиты долгой дорогой, лицо пыльно, грудь под истлевшей рубахой — не понять даже, какого цвета и какой материи в прошлом, — почти нага. Длинные волосы, свалившиеся на темени на косой пробор, нечисты и всклокочены. Рот искривлён в злобной усмешке. Но глаза — глубокие, темные, ясные… Такие бывают у тех, кому в жизни приходится часто и много думать.

«Странный ты человек, бродяга! Как ни крути — странный»...

Кирон и сам не понял, сказал ли он это вслух, или только подумал.

* * *

Солнце уже вовсю золотило медные соборные купола и шпиль ратуши, обсыпало золотой пылью флюгера над жёсткой коростой горбатых крыш, когда путники услышали скрежет хитрого замка, стук тяжёлого засова, и душераздирающий скрип огромных ворот.

«И почему это все городские ворота всегда так безбожно скрипят?» — Кирон скривился от неблагозвучия главного момента сегодняшнего утра, и спасая свой тонкий слух, прикрыл ладошами уши.

Хмурый заспанный страж в перепоясанной широким кожаным ремнём кольчуге и широких, красных форменных штанах со стуком приставил к стене свою грозную ростовую пику, учтиво склонился перед монахом, сразу же подобравшему повод и давшему пятками под дых своему сонному губастому мулу. Солдат едва успел увернуться от жёлтых подкованных копыт.

— Теперь давайте вы! — буркнул привратник, обращаясь к прочему люду у ворот. — Да строго по одному, не создавайте затора!

Кирон узнал его. Бывая в Шоррене прежде, он не раз сиживал среди солдат в трактире, заходил и в караулку — скрасить служивым песнями скучное до оскомины дежурство.

Солдат легко, словно соломенную, отодвинул рогатку.

— А ну, сивая, пааашла! — оглушительно щелкнув длинным бичом над крупом лохматой лошаденки, гаркнул бородатый возчик, и хлебная телега гулко загрохотала колесами под высокой аркой ворот. Следом двинулась и подвода с овчинами.

Спавший на соломе долговязый косарь вскинулся, тревожно озираясь. В правой руке, словно сами собой, возникли длинные, острейшие вилы. Удобная вещь: и копну поправить, и от разбойников отбиться, если что.

Завидев эти вилы, как-то сами собой нацелившиеся ему едва ли не в грудь, молодой гуртовщик запричитал:

— А я чего, я-то ничего… Охолони, приятель, всё в порядке, слышь — проезд дают!

Косарь спохватился, пробормотал извинения, нахлобучил на лоб свалившуюся во время сна мятую шапку, цокнул языком на своего мерина. Вот уже и его повозка с соломой медленно втянулась под свод арки.

На крепостной стене шатались, перекликаясь, дежурные лучники.

Город в считанные мгновения проглотил отверстой драконьей пастью ворот гурт телят с обоими беззлобно бранящимися гуртовщиками. И их кудлатого пса. И подоспевшую одной из последних краснолицую деревенскую хозяйку с молочным поросёнком в корзине. И бесшумно исчезнувшего северного наёмника с волком на плечах. И десяток конных солдат. И молочницу с кувшином. И купца с пивными бочками на ломовой подводе. И гончара со стопками горшков и мисок на покрытой соломой ручной тачке. И разношёрстную гурьбу пеших паломников, спешащих в самый знаменитый в округе монастырь. И скучного старого чиновника в глухом крытом портшезе, который широким шагом несли четверо здоровенных широконосых мавров.

«Символично, — подумал Кирон, провожая взглядом портшез, — городской магистрат горазд на живых людях ездить, будто ослов да лошадей ему мало!»

Прачка поудобнее перехватила повод ослика. Девочка встала, отряхнула платьице и взялась за руку матери.

Только бродяга не двинулся с места — всё также сидел, прикрыв глаза, словно смотрел сквозь синеватые веки на медленно поднимающееся над городом безучастное летнее солнце.

Кирон уже собрал свои вещи, мимолетно пожалев о том, что не отдал голодной девочке краюху целиком. Всё равно ветчины не осталось!

И тут гулкий топот копыт загремел по прибитой тысячами подошв и подков дороге. К самым воротам галопом подлетел на кауром тонконогом скакуне армейский курьер, сорвал с головы красную шапку, закрутил рукой в пыльном воздухе. Конь вскинулся на дыбы, заплясал, оглашая округу нетерпеливым ржанием.

— Пропустите! Срочное послание для мэра города!

— Посторонись! — хмурый солдат ткнул тупым концом пики в бок прачкиного ослика. — Вишь ты, послание!..

Ослик прянул в сторону, сбив свою хозяйку с ног. Та полетела на обочину, путаясь в складках своей выцветшей юбки, не успев подхватить опрокинувшиеся в пыль корзины с бельём. Её девочка тоненько вскрикнула и громко зарыдала, размазывая кулачком слёзы по лицу. Курьер не обратил на всё это ни малейшего внимания — гулкая дробь копыт его стремительного коня уже рассыпалась по мостовой далеко впереди, будя под аркой ворот многократное шумное эхо…

Никуда не торопившийся бродяга медленно встал, разминая мосластые колени, подошел к упавшей прачке, тщательно вытер ладони о замусоленные штаны — все в зияющих частых прорехах, — и ни говоря ни слова, подхватил женщину под мышки. Поднял легко, словно тряпичную куклу, поставил на ноги. Одним движением сгрёб вывалившееся из корзины бельё, тряхнул, протянул женщине. Сухо кивнул. Отвернулся и вернулся к своему измятому плащу, так и валявшемуся у дороги. Девочка, заливаясь слезами, тут же спрятала лицо в складках материнского платья.

— Спасибо…

— Не за что, — отчего-то злобно выдавил нищий и сплюнул в пыль через выбитый передний зуб.

* * *

Кирон минуту-другую смотрел на бродягу, как ни в чём ни бывало устроившегося на прежнем месте и снова прикрывшего глаза. Тот словно и не собирался заходить в город, куда, причитая по поводу запылённого белья, уже поспешила прачка.

«А зря. Сейчас закончится утренняя служба, повалят из собора прихожане… Кто на милостыню живёт, тому самое время у паперти присесть, точно голодным до вечера не останешься»…

Стражник, наконец, заметил певца.

— А-ааа! Давненько не виделись, Кир-Перекати-Поле! Вернулся, стало быть? Говорил я тебе, нечего ловить в твоем Каррадоне!

— И тебе привет, Люк Берон! — картинно поклонившись, ответил Кир. — Давненько не виделись!

— Дошёл до моря-то? И как оно — большое? Тёплое? Рыбалка хороша ли?

— Дошёл. В гостях хорошо, да дома лучше. И на солнечных берегах тоже люди трудом живут. Те же рыбаки… Как везде!

— И что ты всё ходишь да ходишь? Остепенился бы, что ли, обосновался в городе, дом построил, семью завёл бы, детишек…

— Сам знаешь, работа у меня такая — по земле бродить, песни петь, людей веселить… Люблю я дорогу, братец Люк! Да и нельзя таким, как я, на одном месте сидеть — закисну, затоскую, сочинять брошу. А кто из поэтов свой дар предаст — того Господь, говорят, в рай не пустит.

— Ага! Так я тебе и поверил, что ты в рай норовишь — этакий бабник да безбожник.

— Клевета!

— Как же — клевета… Знаем мы вас, поэтов! Ладно, дело твоё. Ты заходи как-нибудь вечерком в караулку — нравится нам с ребятами твои песни слушать. Хорошо поёшь, душевно.

— Может и зайду. Ну, бывай!..

— Погоди. Нынче за вход каждого чужого человека бургомистр по два медяка с носа положил! Платить придётся.

— И те, деревенские, тоже платили?

— Ага! Те, что с телегами — даже по пять. Видать, в глазах бургомистра лошадиная или ослиная голова подороже человечьей будет.

— И прачка?

— Марта-то? Не, она своя, кто бы без неё нашим лучникам рубахи стирал. Мужа её, пушкаря, два года как на учениях в клочки разорвало, хоронить нечего было. Лопнула у нас тогда единственная на весь гарнизон медная мортира, а новой некому отлить. Монахи-то всех алхимиков, почитай, подчистую извели, грешное это, мол, занятие, от нечистого… Бедствует баба теперь, а мы её жалеем… Только её да дочку и пускаем просто так.

— А я грешным делом подумал, что ты и меня по старой дружбе так пропустишь, — усмехнулся Кирон. — Шучу, конечно, — добавил он, увидев, как лицо стражника ещё больше помрачнело.

Он порылся в поясном мешочке, нашарил последнюю пару монет и без сожаления опустил на широкую ладонь солдата.

— Ты это, осторожнее — у нас тут строгостей теперь прибавилось, — крикнул в спину певцу стражник.

И никто не заметил, как сидящий у городских ворот бродяга кисло усмехнулся чему-то своему, неведомому, резко вскочил на ноги и легко зашагал по дороге — прочь от города…

* * *

Кир уверенно шёл по знакомой улице, шаркая стоптанными башмаками по щербатой тёплой мостовой. Город гудел привычными шумами, гомонил, бранился. Гремел котлами на кухнях. Гулко ухая, колол дрова на задних дворах. Шоркая жёсткими щётками по бархатным крупам, чистил лошадей на конюшнях. Колотя молотками, чинил мебель. Заливался громогласными петушиными воплями в тесных курятниках. Звенел мелодичным благовестом на церковной колокольне. Из окон угрюмой монастырской школы доносился ритмичный свист розог и сдавленное ойканье: монах-учитель вдохновенно сек кого-то из своих не слишком прилежных подопечных прямо на первом уроке.

Всё, как всегда…

Или нет?

Встречные прохожие, обычно приветливые к бродячим комедиантам, жонглёрам и мейстерзингерам, ни разу не улыбнулись ему на этот раз. За ним не бежала стайка уличных мальчишек, обычно мигом разносивших весть, что нынче на площади будут песни. Город словно не замечал его, озабоченный какими-то своими мыслями, по всей видимости, угрюмыми и отнюдь не праздничными.

«Да что с вами сделалось-то, добрые горожане?»…

Ни скабрезных шуток, ни дружеских бесед, ни беззлобных соседских перепалок. Даже кумушки у дверей своих домов не судачили, перемывая кости подружкам. Встречные обыватели прячут за полями шляп озабоченные, тревожные лица. И никто не помашет соседу рукой, не улыбнётся, не остановится для разговора, не цокнет языком, провожая взглядом пышную красотку…

«Вы похожи на муравьёв. Бредете бесконечной вереницей, как неразумные насекомые по медовой дорожке — прямо в ловушку, в миску с плесневелым сухарем, щедро посыпанным смертельной бурой»…

Кирон свернул на узенькую боковую улочку. Каменная мостовая здесь сменилась деревянным настилом, дома были попроще, жители победнее. И здесь уже люди словно не опасались остановиться, оглянуться, поговорить с соседом. Правда, прислушиваясь к разговорам, Кирон не без удивления отметил: горожан мало что интересовало, кроме неуклонно уменьшающихся доходов от мелкой торговлишки и простых ремесел, рост цен на вино и хлеб да постоянно увеличивающиеся налоги…

Как будто над городом горьким дымом после большого пожара висела одна-единственная, пошлая в своей простоте мысль: как бы ухитриться и эти самые налоги заплатить, и с голым задом не остаться!

А ещё, понизив голос, говорили о том, что Церковь постепенно всё подминает под себя — читать Священное Писание теперь, оказывается, можно только попам, а простому люду надлежит благоговейно внимать и подчиняться слугам божьим. И исправно жертвовать деньги. А если кто из мирян осмеливался сам читать духовные книги, то это стало считаться ересью и каралось тюрьмой. Той самой, из которой пока ещё ни одного арестанта живым не выпустили.

И совсем уж шёпотом говорилось о том, что появились воинствующие монахи, прекрасно обученные владеть оружием и умеющие вести уличные бои — якобы для поддержания порядка в городе.

«Как будто тысячи душ наёмной стражи для этого мало!» — мрачно подумал Кирон.

* * *

Поворот.

Короткий, совсем уж узенький переулок.

Ещё один поворот, и Кирон оказался в знакомом квартале. Здесь издавна селились художники, студенты, уличные актеришки, поэты и другая беспутная и беззаботная вагантская братия.

Вот и «Деревянная кружка», в которой обычно останавливались приходящие в город бродячие артисты. У низенькой дубовой двери, под чёрной от времени вывеской — деревянные фигуры двух разбитных гуляк, в обнимку пьющих из огромных кружек на брудершафт. Над дверью надпись: «Ertränken Sie Ihre Sorgen in unserem Bier!» — «Топи свои заботы в нашем пиве!».

Кирон толкнул скрипучую дверь, почти не надеясь на успех. Но та неожиданно легко подалась, в лицо певцу бросился плотный поток спёртого воздуха, пропахшего подгоревшей бараниной, свечным салом и кислым дешевым пивом. Должно быть, кабачок не закрывался с вечера!

— Ого, здорово, Кир! Какими судьбами?

Подоткнув подол длинной холщовой юбки, пышная девица, племянница хозяина заведения, сновала меж длинных деревянных столов, протирая какой-то серой ветошью дощатые столешницы с круглыми чёрными следами от посуды.

— Вот, вернулся, Лин… Поживу у вас несколько дней, если свободная комнатушка найдется?

— Да живи сколько влезет! Нынче у нас с гостями небогато. Рассчитываешь подзаработать, а? А в магистрат пойдешь? Указ у нас вышел: все, кто занимается отхожим промыслом и зарабатывает у нас в городе, обязан встать на учет. Так, видишь ли, налоги взимать легче, да и монастырю их вожделенная десятина точно перепадёт…

— Десятина? Со странствующего мейстерзингера?

— А ты как думал? — девушка горько усмехнулась пухлыми, розовыми губками, заправила за ухо выбившуюся из-под белого чепчика круто завитую медную прядь и со стуком опустила на стол простую деревянную вазочку с полевыми цветами. — Это прежде у нас только те, кто монастырскую землю в аренду брал, монахам платили. А нынче все от труда своего жертвуют. Положено!

— Красивая ты стала, Лин! — Не удержался Кирон.

— Красивая… Да не про тебя, Перекати-Поле! Ты же мне, почитай, всё равно как братец после той истории!

За те два года, что он не бывал в Шоррене, странствуя по дальним землям у моря, девушка и впрямь похорошела — вытянулась, слегка поправилась, стала укладывать вокруг головы толстую косу цвета красной меди. Под простой тонкой шемизой округлились милые взрослые холмики, а в движения, вытеснив подростковую порывистую нескладность, пришла плавная, стремительная грация.

Она больше не походила на тощего встрёпанного, воробышка, которого зажал в темном углу винного погреба пьяный до изумления грузчик с городского рынка.

Кирон, спустившийся в этот погреб с соломенным тюфяком в руках, поскольку в гостинице не было свободного места, а хозяин разрешил ему заночевать, где получится, разбил тогда обе руки о кирпичную рожу насильника и несколько дней не мог выступать.

Линда тогда кормила его даром, пока не смог снова взять цистру в руки…

— Потанцуем, сестрёнка? — Кирон легко обхватил Линду за талию, приподнял и закружил вдоль длинного стола.

— Пусти, балбес — уронишь же! — девушка взвизгнула от неожиданности и шутя шлёпнула певца ветошью по плечу.

— Это кто у нас тут, Лин? — раздался громовой голос.

Кир аккуратно поставил Линду на пол и обернулся на голос. В дверях кухни, уперев руки в бока, возвышалась огромная фигура трактирщика, которого все, кто у него хотя бы раз бывал, уважительно называли Большим Виком.

— А, это ты, Кир! — пробасил Вик. С удивительной для человека его габаритов скоростью в три широченных шага подскочил к гостю и с такой силой стиснул в объятиях, что стало трудно дышать.

— Привет, привет! Надолго к нам?

— Пусти, медведище, рёбра переломаешь, — охнул Кир, не без труда выворачиваясь из железной хватки приятеля. — Здоровья тебе, дружище.

— Да его и так избыток — на четверых хватит! — хохотнул тот, — Надолго ты к нам?

— Как получится. Линда-то твоя расцвела — просто красавица! Женихи, небось, в очередь выстраиваются?

— Да какое там, — скривился Вик, — вот если бы мой трактир стоял на главной улице или у базарной площади и ходили бы ко мне купцы, попы да чинуши из магистрата, тогда бы да, выстраивались, а так... Ходит один студент, да и тот, должно быть, чахоточный — худой, как ручка от ухвата, и без гроша за душой!

— Много у тебя сейчас постояльцев?

— Да почитай никого и нет, в одной только комнате вчера пара циркачей поселилась. Занимай, как обычно, первую слева от лестницы. Есть хочешь?

— Нет. Пойду посплю пару часов, а то всю ночь шёл. А как встану, мы с тобой ещё поболтаем.

* * *

Когда Кир, немного отоспавшись с дороги и постирав кое-что из одёжки в любезно предоставленном Линдой ведре подогретой мыльной воды, спустился к обеду в столовый зал с так и не открытыми ставнями на подслеповатых окнах, он уже оказался там не один. В самом углу, за отдельным маленьким столиком, делили нехитрую трапезу — бобы с жареным мясом — двое гостей. Должно быть, те комедианты, о которых говорил Вик.

Парень и девушка. Молодые совсем… Кирон весьма удивился, насколько они оказались похожи друг на друга — оба светловолосые, голубоглазые, чем-то неуловимо напоминающие уроженцев Северных Островов, хотя и не с такими резкими чертами лица. У обоих одинаковые жесты, улыбки. И, казалось, ловят на лету каждый лёгкий намёк, каждый жест друг друга, продолжают друг за другом начатые слова, будто это не разные люди, а две половинки единого целого.

Кир попросил себе яичницы с ветчиной, к которым старый приятель нацедил ему две кружки терпкого эля.

— Обещался поболтать? Что же, самое время. К вечеру-то здесь полюднее будет, не до разговоров… Ты где выступать собираешься?

— Да где всегда — на рыночной площади.

— Не выйдет, брат…

— Это ещё почему?

— А братья-монахи запретили. Греховный, мол, балаган! Теперь у нас только святые мистерии ставят, да и те — исключительно по праздникам. Так что, на площадь даже не суйся. В лучшем случае прогонят, в худшем — угодишь на покаяние в монастырский подвал! Вот, завтра за воротами, в поле, ярмарка откроется, там можно будет и петь.

— Да как же так? — удивился Кир. — В королевском указе о вольных песнопевцах нашей гильдии прямо велено петь там, где людно. В том числе — на городских площадях.

— Так светские законы не про монастырь писаны! Святым отцам и король не указ, у них свой глава — епископ! Церкви-то чего охота? Чтобы люди десятину исправно платили и щедрые пожертвования в храм несли. А для этого нужно, чтобы в первую очередь думали о том, как деньги заработать, и не отвлекались на пустяки.

Юноша за соседним столом поднял гордую голову, прислушался к разговору и тут же вспылил:

— Выходит, святые отцы поперёк самого Господа пошли?

— Как это — поперёк Господа?

— Так ведь Бог людям каждому дню радоваться велел. А кто, как не мы, артисты, несём простому народу радость?

— Вечно они там, в монастыре своем, говорят одно, а делают совсем другое! — тихим эхом отозвалась его белокурая сестра.

— Ну да, типа, по слову Божию, — мрачно ответил Вик. — Скажу вам по секрету: мне довелось как-то раз, ещё по молодости, читать старое Священное Писание. Так вот, ребята, в нём нет почитай ничего из того, что нынче вещают в проповедях. А на днях, когда тут народу совсем не было, стоял за стойкой и со скуки вспоминал старые проповеди, да с новыми сравнивал. И увидел, как постепенно, исподволь, незаметно одни постулаты заменялись другими. Как Церковь всё больше власти присваивала. И вот теперь мы имеем то, что имеем.

— Не болтал бы ты про такое, Вик, — в голосе Кира сквозила тревога, — не дай бог, попы прослышат — это ж верная смерть. Я-то одинокий странник, Пекрекати-Поле, а у тебя — Линда… Последнее, что от родной сестры на белом свете осталось. Что ж ей — дважды сиротой становиться? И вы, ребята, никому о том, что услышали, не рассказывайте, — поэт внимательно посмотрел на парочку за соседним столом.

— А нам некому рассказывать, — подмигнул юноша, — сами не раз о том же думали. — Я, кстати, Лекс, а это — Сана. А тебя как зовут, менестрель?

— Не менестрель — вольный мейстерзингер, — мягко поправил Кирон, — менестрели у господ служат, а мое прозвание Ландстрайхер, сиречь, Перекати-Поле. Я не у барского стола, я сам по себе в городах и сёлах пою. Зови меня попросту — Киром, и будь мне другом, коль уж мы одинаково думаем про все эти дела!

Юноша молча кивнул и тряхнул поэту протянутую руку. Рукопожатие оказалось на удивление крепким — у Лекса были сильные ладони человека, привычного к тяжёлому физическому труду.

— Они хотят оставаться единственными властителями людских душ, — из кухни вышла Линда, поставила запотевший кувшин на столик белокурых артистов. Присела рядом с Киром. — Потому и стараются повернуть всё так, чтобы им никто в этом не мешал.

— Они что, не понимают, что таким образом вера в деньги в конце концов заменит людям веру в Бога? — в голосе Саны звучало удивление и немного — детская обида. — Сейчас уже редко кто способен прийти на помощь соседу, пустить переночевать странника, утешить плачущего ребёнка — не своего, а просто встреченного на улице…

— Так им самим уже заменила, — вздохнул Вик. — Слыхали, уже и грехи отпускают за деньги — достаточно сделать щедрое пожертвование храму, и тебе простится любое преступление?

Кир отметил про себя это безликое "они" — не "святые отцы", не " слуги божьи", не даже "попы" с налетом горькой иронии. "Они"... Ещё немного, и станет "оно" — нечто липкое, душное, тяжёлым грузом лежащее на плечах.

Роняющее людей в грязь вместо того, чтобы поднимать.

— Неужели с этим ничего не поделать? — с горечью спросила Сана. — Неужели ничего нельзя изменить? Ведь дальше будет всё хуже и хуже…

— Ты права, чем дальше, тем хуже становится... — устало вздохнул Лекс. — А можно ли с этим что сделать — кто скажет?.. Пойдём, родная, нам надо подготовиться к завтрашнему выступлению, да еще в этот чертову городскую управу сходить. А то и на ярмарке не дадут народ позабавить… сволочи!

Близнецы поднялись наверх — к себе. Вик поспешил на кухню — разделывать свиную тушу для вероятных вечерних посетителей, готовить сытное и недорогое жаркое с капустой. Линда тоже исчезла — дядюшке нужна была помощница.

А Кирон остался за столом. В деревянной кружке медленно иссякал терпкий, густо пахнущий имбирем и хмелем плотный ячменный эль, в медном поставце догорала жёлтая оплывшая свечка. И сами собой рождались в отчаянно гудящей голове тревожные, ещё слегка сумбурные строки:

Нету истины в словах,

Нету веры в головах,

Батоги не могут ведать боли…

Чёрт с тобой или монах -

Не поймёшь, пока в штанах,

А разденешь — не поймёшь тем боле!

Кто бы что ни говорил -

Стань безмолвнее могил,

Молча бей поклоны, молча слушай,

Как добрейшую из сил

Крест сосновый подменил,

Как на нём распяли наши души!

Видишь церковь на пути -

Заходи да заплати!

С древних кафедр льются реки фальши…

Травы бызнули росой —

Божий сын идет босой

От людей своих всё дальше, дальше…

«А ведь спою.

Прямо завтра и спою — в поле, на ярмарке.

Поймут ли, услышат ли, удастся ли потом сбежать, чтоб не заковали, не засекли плетьми, не сгноили в заточении?..

Там видно будет»!

В конце концов, может, ради этой единственной песни он, Кирон Бердт, по прозванию Ландстрайхер и жил на этой щедрой благословенной земле, ради неё и ходил по её пыльным дорогам…