Quo vadimus, homines (джен)

Чёрная тоска поглотила моё сердце, оплела липкими щупальцами рёбра, не даёт вдохнуть. На всякое действие отвечает противодействием, припечатывает вопросом “зачем? зачем ты здесь? куда ты идёшь?”, и думается мне, в самом деле, quo vado, warum, perché? Что один муравей вроде меня способен совершить, кроме бессмысленного и беспощадного потребления кислорода и пищи и перерабатывания их в… в то самое, что так любят упоминать к месту и не к месту обезображенные вечным давлением общества и двигателя внутреннего сгорания люди?

В этой обстановке так хочется оставаться человеком, но вместе с тем хочется сорвать с себя всё человеческое вместе с этим дрянным телом и окончательно превратиться в социальный конструкт.

Я смотрю за окно и тщетно силюсь полюбить этих детей, орущих, играющих в футбол, мешающих мне погружаться в чёрное море моей депрессии, в существовании которой я и сам не уверен, потому что так и не обратился ни к одному врачу, который мог бы мне этот диагноз поставить.

Я смотрю в черноту свежезаваренного — дрянного, другой я заваривать не умею — кофе и не вижу в ней ничего. Даже себя. Может быть, кофе — это тоже в каком-то роде социальный конструкт?

Я закрываю глаза и начинаю себе представлять, как из маленькой чашки высовываются длинные чёрные плети, обнимают меня нежно — как давно никто не обнимал; как никто не обнимет больше, — гладят, тянут к себе, растворяют, и я тоже становлюсь невнятной чёрной субстанцией, невыразительной, как лицо бармена-ирландца, пропившего всё, кроме своих пошлых шуток, весь интерес которых и состоит в том, что он их говорит с лицом, не выражающим ничего, как не выражаю я ничего своим текстом, своими мыслями, своими словами. Никто ничего из этого не прочтёт, не услышит — я никому не сдался, как никто не сдался мне. Как я ещё не сдался сам, ума не приложу.

А и есть ли этот ум у меня, вот в чём вопрос. Воли уж точно нет.

Чёрные щупальца оторвали мне руку, играются с ней. Та смешно жестикулирует пальцами, ей щекотно. Или больно — но я уже перестал разделять эти ощущения. Для меня в радость почувствовать хоть что-то; но даже это неверно, потому что я не чувствую от этого радости. В такие моменты я ещё чувствую себя хоть сколько-то живым, трепещущим, человечным. На один процент или на долю процента — но живым.

Я вспоминаю людей, предавших меня в этот год, одного за другим, и тщетно силюсь их ненавидеть. Когда-то я их понимал; когда-то любил; потом не мог понять и испытывал ярость. Сейчас ничего, пустота. Они для меня ничто, в моём мире их больше нет. Сложно сказать, что в принципе осталось в моём мире, кроме этой затягивающей чёрной пустоты, да и нужно ли мне что-нибудь.

Чёрная субстанция оторвала мне вторую руку и ноги. Правильно, зачем нужны эти презренные конечности. Я делаю медленный вдох, медленный настолько, чтобы оплетающая мои рёбра лиана не проснулась, не заметила движения, не сжала мои лёгкие, не перерезала живительную струю воздуха, соединяющую мои останки с материальным миром. Вспоминаю всё, что когда-то слышал и читал о медитации, сосредоточиваю своё сознание в маленький, рыхлый шар, пытаюсь убрать его из головы подальше, проглотить, опустить в грудь, но он застревает у меня в горле, и я давлюсь, кашляю, и чёрное щупальце просыпается, содрогает меня своими спазмами, и я трясусь, и кровь капает из моего рта на пол от прикушенного языка.

Господи, если ты есть, избавь меня от этих мучений. У тебя уже есть ад под землёй, зачем ты устраиваешь нам ад на земле?

Кофейная жижа разъедает мне глаза, заливается в глазницы. Я не чувствую боли, не чувствую страха. Я сказал бы, что готов быть объятым, поглощённым этой тьмой, но я не готов, просто мне всё равно. Тьма проникает мне в горло, заливает желудок и лёгкие, прорезает меня изнутри, и я распадаюсь в ничто.

…Не в радость нам весна и неба синь.

Мы ждём всего: страданий, выживания,

Надежды не на жизнь — существование,

Но

В моём существовании нет смысла. Аминь.