Волна и камень (гет)

«Видали ли вы старый серый камень на морском прибрежье, когда в него, в час прилива, в солнечный веселый день, со всех сторон бьют живые волны — бьют и играют и ластятся к нему — обливают его мшистую голову рассыпчатым жемчугом блестящей пены?

Камень остается тем же камнем — но по хмурой его поверхности выступают яркие цвета»

И.С. Тургенев

* * *

«Если море двумя ударами опрокидывает тех, кто, не понимая его языка, вознамерился одолеть его волны с трусливым сердцем в груди, то кто в этом виноват — море? Или те, кто его не понимают?»

Назым Хикмет

Когда это все началось?

Наверно, в ту ночь, когда я проснулся от ее тихих, глухих всхлипов.

Это была наша первая ночь вместе. Первая ночь, когда она вырвалась из-под ужасного гнета своего брака. Первая ночь ее свободы. Первая ночь нашего счастья.

Разве уместны здесь слезы?

…тогда я обратился к ней и узнал, что она плачет из-за разлуки с сыном. Я счел это нормальным; естественно, что женщина привязана к своему ребенку, даже если это ребенок от нелюбимого мужчины.

Но это продолжалось снова и снова, ночь за ночью. Каждый раз я просыпался от звука ее рыданий, неделю за неделей, и это не заканчивалось.

Я сделал все для того, чтобы она была счастлива. Красивый и уютный дом, наряды, вкусная еда, интересные занятия. Я окружил ее тою заботой и лаской, какую она заслуживала. Я считал, что она лучшая женщина на свете, — и заслуживает лучшее. И я щедро давал ей все то, чего она отродясь не получала в своем браке.

И что же?

Она продолжала плакать. Каждую ночь.

Это было невыносимо. Я хотел видеть ее счастливой, я хотел сделать ее счастливой; а она плакала и плакала.

Я не мог этого выносить. Не мог слушать каждую ночь эти сдавленные, болезненные звуки. Это было выше моих сил.

Сперва неосознанно, потом нарочно я стал находить себе дело вне поместья — чтобы не ночевать с нею и не слышать этого.

Она была безумна и слепа в своем желании быть несчастной.

Совершенно очевидно для любого разумного человека, что ее боль пройдет, как только у нас появятся собственные дети! Она переключит внимание на них и забудет своего первенца. Ее сердце будет занято нашими детьми, ее детьми от любимого ею мужчины! Почему же она не может проявить немного разумности и чуточку потерпеть? Я понимал ее боль; но я знал, как скоро она развеется. Она же не желала ничего слушать; она лишь больше и больше растравляла свою рану.

В отдельном ящичке у нее лежали всякие вещички от сына, часто сделанные его руками. Я знал, что она может часами перебирать их, целуя и плача. Она словно нарочно хотела ковыряться внутри своей раны, делая ее с каждым днем все более невыносимой.

Я не мог этого понять; я не мог понять, зачем она заставляет страдать себя — а вслед за тем и меня, — ведь все сложилось для того, чтобы мы были счастливы?

Она не хотела быть счастливой; она хотела страдать. Она не желала слушать меня, и часто в порыве истерики обвиняла меня, что я разлучил ее с сыном. Потом, остыв, она плакала и просила прощения, была так нежна и покорна, ласкова и прекрасна в своем желании загладить нанесенную мне обиду! Но вскоре, чрез несколько дней, старый упрек вновь слетал с ее уст, и я уже положительно не способен был отвечать адекватно. В конце концов, это был и ее выбор тоже! Почему она вечно пытается выставить виноватым меня?! Разве я виновен, что Каренин не пожелал отдать ей сына? Почему она не переадресует свои претензии к нему? Я ли не сделал все, чтобы она была счастлива!

Так началось наше отдаление. Я не узнавал в ней женщину, которую полюбил. Та Анна — яркая, красивая, величественная, умная женщина, с которой можно было по душам говорить часами о чем угодно! Где она теперь? Сплошной упрек!

https://pp.userapi.com/c850220/v850220184/163ca6/TMTTxlsNcLY.jpg

Я медлил в Петербурге, в гостях, не желая возвращаться к ней и выслушивать очередную порцию упреков. Я знал, что по возвращении в поместье встречу все то же: красные заплаканные глаза, нервные худые руки, злые горькие слова. Она постоянно, постоянно, постоянно упрекала меня во всем. Чем больше усилий я прилагал к тому, чтобы сделать ее счастливой, — тем больше претензий получал.

Это было невыносимо. Невыносимо.

Речи уже не шло ни о какой любви. Она постоянно, постоянно обвиняла меня в том, что я разлюбил ее. Сперва я брался разубеждать и разуверять; но она успокаивалась лишь ненадолго. В конце концов, мне это надоело; я подумал, что, верно, и впрямь ее больше не люблю.

Ситуация была препаршива. Я забрал эту женщину из семьи; общество отвергло ее, своих средств у нее нет, она была моей содержанкой, и теперь я не мог просто бросить ее — она была на моем попечении. Совесть моя ярко свидетельствовала, что я не могу бросить ее; это крест, который мне придется теперь нести всю жизнь.

Было горько и больно; зачем сперва она была не такой, какой стала? Заманивала ли меня? Кокетничала ли? Притворялась?

Я снова и снова вспоминал ту Анну, которую так горячо полюбил на балу в Москве; я снова и снова пытался найти ее черты в этой чужой, незнакомой, неприятной женщине, которая жила теперь в моем доме. Искал — и не находил. Той Анны не было. Было лишь несчастное, измученное, злое существо, которое ежечасно напоминало мне, что я ее погубил.

Невыносимо.

Невыносимо!

…я думал, что смогу ужиться с этим. Пусть живет в поместье. Она ни в чем не будет нуждаться; я буду давать ей столько денег, сколько ей потребуется. Я же вполне смогу жить своей жизнью. Мне казалось, это единственный выход для нас. Я думал, она понимает это: наша взаимная холодность была очевидна.

Но нет!

Она ничего не желает понимать! Она уже и преследует меня! Примчалась в Петербург, так неожиданно, так неприятно, словно нарочно решила опозорить меня перед обществом! Ну и момент выбрала! Именно теперь, когда я выбран председателем дворянского съезда! Мстительная, злая: именно сейчас ославить меня на весь Петербург!

Я был зол на нее безмерно; эта затея с театром, казалось, преследовала одну цель — унизить меня публично, пошатнуть мое положение в обществе, расстроить мои планы. Да! Как я сразу не догадался! Она желает, чтобы общество отвергло и меня тоже, и чтобы я разделил ее участь — сидеть запертым в поместье!

Ее коварный расчет выбесил меня. Я ехал в театр с единственной целью: обличить ее и откреститься от нее прилюдно.

Я успел только к концу выступления. Публика уже выходила из театра; я поминутно встречал знакомых, раскланивался. Ловил взгляды — сочувствующие и злорадствующие, злые и насмешливые; все о чем-то перешептывались, чего я не знал. Скандал. Скандал!

Пришлось все убыстрять шаг, чтобы избавиться от этих перешептываний и взглядов. Наконец, я ворвался в зал.

Первое, что бросилось мне в глаза — ее неуместно-яркое, праздничное красное платье. Безумная! Безумная!

— Анна! — бросился я к ней. — Зачем ты поехала в театр?! Я же предупреждал тебя!

Не оборачиваясь, она тонко, зло сделала мне упрек:

— Жаль, тебя не было рядом со мной.

Опять! Снова!

Я пытался объясниться; она не стала меня слушать.

Ее взгляд стал отсутствующим и бессмысленным. Она словно перестала видеть меня; словно смотрела куда-то внутрь себя. Она выглядела в этот момент потусторонне страшно: мне казалось, что я смотрю на призрак, а не на живую женщину.

Ощущение безумия усилилось, когда она тихо запела старые слова про ту самую метель — для нее эта песенка стала символом нашей любви.

Только в этот момент я заметил, что рядом с ней находится ненавистный Каренин. Он сидел здесь, как будто она не ушла от него, как будто он до сих пор был мужем ее!

Вся моя кровь вскипела, когда она положила свою тонкую, нежную руку ему на плечо — как будто он не был ей чужим, как будто она искала его ласки!

— У всякого терпенья есть граница! — взорвался я.

Она посмотрела в мою сторону, но как-то мимо меня.

— Граница? Роковой предел! — и задумчиво, с тем же потусторонним, мертвым взглядом спросила: — А что за ним? Что?

Я не знал, что.

Я знал одно: это не может так продолжаться больше. Да она попросту манипулирует мной! Уже не раз она угрожала мне самоубийством — Господи, за что мне это?! Чего она хочет от меня всем этим добиться?! Этот ее эмоциональный шантаж — как можно ее любить после этого?! Как капризный, избалованный ребенок, она закатывает истерики, давит на жалость, строит из себя Бог весть что!

Сколько еще это будет продолжаться?

Я отвлекся на свои размышления и не заметил, что она стала уходить — тихо, не попрощавшись. Я поймал ее за руку, повернул к себе, принуждая взглянуть в глаза.

Ничего. Пустота. Тьма. Одиночество.

— Я устал, Анна, — тихо, но твердо сказал я.

* * *

«Будь мне каменною твердынею, домом прибежища, чтобы спасти меня»

Псалом 30

Бесконечная, невыносимая боль пронзала меня насквозь, истончая волю, кроша нервы. Я смотрела мимо него, чтобы не видеть его лица; но в его голосе я читала свой приговор.

Отчетливо, несомненно — я все поняла.

Осознание непоправимости этой трагедии придавило меня.

Я не могла выносить этой боли; а он стоял, просто молча стоял рядом — и не видел, не понимал, не чувствовал.

Он стоял рядом — но он был не со мной.

Он… стал… чужим?

Чужим.

Чужой, злой человек, которому дела нет до моих чувств.

Дела нет до моей боли.

А я!

А я! Я доверяла ему! Я любила его! Я… я открыла ему всю мою душу!

Казалось, я не вынесу этой боли, этого стыда. Его безразличие оказалось страшнее всего, что только могло случиться со мной в жизни.

Я потеряла все, все.

…а может, у меня ничего и не было.

Я чувствовала себя непоправимо, невыносимо униженной.

Я пожертвовала ради него всем, всем!

А он — отверг меня!

Отверг так зло, так равнодушно, в ту минуту, когда я так нуждалась в нем!

Отверг, и будто мало мне этого стыда — он сделал это на глазах моего мужа!

От стыда и унижения у меня кружилась голова.

Не размышляя, не давая себя минуту задуматься, я резко обернулась к Алексею Александровичу и холодно, стараясь хотя бы казаться достойно, спросила:

— Сударь, ваше любезное предложение еще в силе?

Я не видела его лица; я смотрела мимо него. Как минуту назад мне было невыносимо видеть равнодушие Алексея, так сейчас я боялась получить новый удар, новое унижение.

Я не смотрела на него; но я почувствовала, как он привычным, твердым движением взял меня под руку и повел куда-то.

Не оглядываясь на Алексея, я покорно шла, куда ведут. Мне было все равно, все равно. Я умерла сегодня. Умерла.

Единственное, что я еще чувствовала, — как слезы нескончаемым потоком текут по моим щекам.

Но Алексей этого не увидит.

* * *

«Держите свой интеллект под контролем, и в уме ни о ком не делайте выводов и никому не навешивайте ярлыков. Этот мир — как вода, и ум любого человека тоже подобен воде. Нет устойчивых волн, в отличие от воды. Волны поднимаются в воде и снова успокаиваются. Вчерашней волны сегодня уже нет, а сегодняшней уже не будет завтра. Точно так же, каждую секунду умы людей, их чувства, их действия, их личности, все постоянно меняется. Поймите эту истину»

Шри Шри Рави Шанкар

Она не произнесла больше ни слова, пока я вел ее до кареты. Молчала и там.

Я не стремился нарушить тишину; сам не знал, что теперь сказать. Ситуация повернулась неожиданным, непредсказуемым образом, и я не понимал, как теперь себя повести, как себя держать. Все слишком изменилось за этот вечер, и мне необходимо нужно было подумать.

Мы проехали уже полпути до дома, как меня вывело из задумчивости шуршание с ее стороны. Я обернулся к ней.

Она дрожала, обхватив свои плечи руками, глядя куда-то в пространство и плача.

Я всегда терялся от вида женских слез; я не знал, как себе оказывать в такой ситуации. Слезы всегда казались мне нечестным способом воздействия; рядом с плачущей женщиной мужчина всегда чувствует себя виноватым. Я не любил чувствовать себя виноватым ни за что; она это знала, и давно не пыталась воздействовать на меня таким образом. Я несколько лет не видел ее плачущей, и теперь потерялся и раздражился более, чем когда-либо.

И так неясно, как теперь поступать! А тут еще и это!

Однако ж, за моим раздражением отчетливо проглядывала тревога — Анна Аркадьевна казалась абсолютно, категорически невменяемой. Она сильно дрожала, ерзала, начинала кашлять от своих рыданий; я испугался за нее.

Не то чтобы у меня был опыт приведения в адекватное состояние женщины в истерическом припадке. Сперва я попытался привлечь ее внимание: позвал — она не слышала. Повысил голос — она словно не замечала меня. Ничего не придумав лучше, я прикоснулся к ее плечу — она вздрогнула всем телом, как испуганное животное, даже подскочила. Я не успел опомниться, как от этого подскока она оказалась на полу и совершенно немыслимым, неприличным движением прижалась всем телом к моей ноге, обхватив ее руками.

Я весь закаменел.

Из головы от потрясения выкинуло все мысли.

Она рыдала у моих ног, цеплялась за штанину и, кажется, даже тихонько подвывала.

Я был шокирован; я был растерян; я был напуган; я был совершенно выбит из колеи.

Ни одного слова ни шло мне на ум; я пытался было отодвинуться, но она судорожным движением вцепилась в меня, и мне стало страшно усугубить ее припадок.

Она выглядела форменной сумасшедшей и вела себя соответственно.

В голове мелькнула мысль сменить направление и отправиться в дом скорби. Бог весть, что будет, если Сережа увидит ее в таком состоянии!

Бог весть, что она в таком состоянии способна вытворить!

Нужно было остановить ее истерику; но как? Все еще не видя никаких вариантов, я попытался пригладить ее волосы, рассчитывая так унять ее дрожь. Кажется, помогает! Стала утихать.

Замолкла. Медленно, медленно глажу ее по волосам, боясь спугнуть и снова увидеть такой же припадок.

Молчит. Жмется ко мне. Плачет. Вся штанина насквозь промокла в ее слезах. Даже не представлял себе, что из человеческих глаз может столько вылиться. Это не опасно? Я читал, от такого и ослепнуть можно. Насколько она близка к тому?

Хоть ее состояние и стало явно лучше — она перестала выть и дрожать — она все еще была далека от вменяемости, а меж тем, мы доехали, и минуты три уж стояли у дома. Нужно было как-то выводить ее. Но я боялся спугнуть и тот прогресс, какого с трудом удалось достичь. Право, я совершенно не был готов к подобному положению! Это раздражало; я не любил чувствовать себя беспомощным.

Возможно, мы бы еще долго так сидели, но вдруг она сама отстранилась и бросила на меня взгляд — болезненный донельзя, умоляющий. Я не знаю, что выражал ее взгляд, в чем была ее мольба; я не мог понять, что с ней происходит, но понимал ясно — она нуждается в помощи, и никто ей не поможет, если не я.

Вздохнув, я отодвинул ее, открыл дверцу, вышел первым сам, обернулся к ней и подал руку:

— Справитесь?

Она смотрела на меня в упор, беспомощно и мучительно.

Потом отчаянно схватилась за мою ладонь и выбралась наружу.

Ноги у ней явно подгибались; я половчее и покрепче подхватил ее под руку и повел домой. Ее ощутимо пошатывало, приходилось прилагать усилия, чтобы вести ее прямо.

Дома, конечно, ничего не было готово к ее приезду. Я первым делом вызвал лакея, велел будить служанку и готовить комнату барыни. Нечего было и думать, что это поспеет быстро; что делать теперь с нею — было неясно. Она сама не подавала никаких признаков понимания своего положения; казалось, она ушла глубоко в свои мысли, и снова готова начать прежнюю истерику.

Ну уж нет!

Ничего не придумав лучше, я подхватил свободной рукой подсвечник и направился в ее гостиную. Там тоже ничего не было готово к нашему приходу: мебель в чехлах, не проветрено и пыльно, свечей нет. Кое-как я устроил ее на убранной в чехол софе — все лучше, чем ничего; поколебавшись и не найдя иных сидений — пуфы отнесли в жилые комнаты — сел рядом. Для подсвечника места не нашлось; пришлось поставить его прямо на пол. От такого странного угла освещения ее лицо стало еще более странным и страшным, мертвенным.

Я придумывал, как отвлечь ее от истерики, но здесь уж Господь сжалился надо мной — мимо пробежали слуги, несущие свет, чистое белье и уборочные приспособления в ее спальню. Это шествие вывело ее из цикла; она проводила слуг осмысленным, узнавающим взглядом. Начала осматривать свой кабинет, узнавая. Наконец, ее блуждающий взгляд остановился на мне, и там и замер: она смотрела на меня в упор, и выражение ее было наполнено самой беспомощной растерянностью.

Неожиданно, с коротким смешком, она отвела глаза, спрятала лицо в ладонях, помотала головой.

Без слов читался ее вопрос: что дальше?

Мне нечем было ответить ей; я сам не знал. Сложившаяся ситуация произошла на чистом порыве; я предположить не мог вновь привести ее в мой дом. Я полагал, что любые сношения меж нами закончены навсегда. И мне казалось это вполне справедливым, разумным, и отвечающим желаниям как моим, так и Анны Аркадьевны.

Но в этот вечер, в театре, я был потрясен ее болезненным состоянием. Несмотря на мою глубоко раненую гордость, она не стала мне чужой; много лет близости породили привычку беспокоиться, заботиться о ней. Я не мог пройти мимо, не мог оставить ее.

Но и что делать дальше — я не знал.

Более чем уверен, что она понимала это так же, как я сам.

Мы стали чужими; нашего брака больше не существует. Она разорвала его в одностороннем порядке, не спросясь моего мнения, не дав никакой возможности повлиять на ее решение. Нас боле ничего не связывает.

Кроме Сережи.

Именно поэтому я не рассматривал всерьез вариант отдать ее на попечение Стивы. Если выбирать, что лучше для нее самой, а не что удобнее для меня, то для нее, безусловно, лучше быть с сыном. Да и Степан Аркадьевич, по совести говоря, не вызывал у меня доверия в качестве опекуна. Человек незлой, но крайне легкомысленный, — сложно представить, чтобы он смог позаботиться о душевном состоянии сестры.

Нда, как будто я — смогу!

Получается, нужно взять ее к себе, на свое попечение.

Как это может быть возможно?

Боюсь себе представить количество сплетен и скандалов!

Да и хороша будет наша так называемая «семья» — семья, в которой больше нет ни доверия, ни уважения, ни взаимной нежности!

И все же, иного пути я не видел теперь для нее. Если не я — то кто?

По ее реакциям, по ее виду ясно было видно, что и она видит все в том же свете, в каком оно видится мне.

Поэтому она ничего не говорит и не спрашивает: ждет, что я решу.

А что я решу?

Прогнать ее теперь было бы бесчеловечно; моя совесть не позволит мне подобную жестокость к женщине, которую я нахожу находящейся на моем попечении.

Отдать ее Стиве было бы легкомысленной небрежностью, граничащей с жестокостью: сложно придумать для нее наказание страшнее разлуки с Сережей. Ранее я был вынужден пойти на эту меру; продолжать теперь было бы пустой мстительностью и злобностью.

Остается принять ее; но как?

Разве сама мысль о ней еще сегодня утром не отдавалась в моей душей жестокой болью? Смогу ли я жить с нею в одном доме и не вымещать на ней свою злобу за ее поступок?

Достанет ли у меня сил быть к ней сострадательным?

Я заглядывал в глубины своей души и не знал ответа: чувства никогда не были моей сильной стороной. Я человек логики, не эмоций.

Что ж! Рассуждая логически, важнее всего — благополучие Сережи. Я должен позаботиться в первую очередь о нем, во вторую очередь — о ней, потому что она беспомощна и слаба духом; а о себе… обо мне позаботится Господь Бог, и довольно с меня.

— Что ж! — резюмировал я свои мысли, наверно, излишне неожиданно для нее, потому что она вздрогнула; однако тут же застыла, не глядя на меня, но с заметным вниманием к моим словам. — Что ж! — повторил я. — Ситуация тяжелая, Анна Аркадьевна. Не буду лукавить, что понимаю ваши переживания: вы знаете, я человек жесткий. Однако ж тяжесть вашего положения не позволяет мне остаться равнодушным к вашей судьбе. И, ежели вам угодно будет пойти мне навстречу, я имею предложить вам свое покровительство, в той мере, в какой оно уместно в свете сложившихся меж нами отношений.

— Пойти вам навстречу, — эхом отозвалась она, так и не поднимая глаз, — в чем именно, Алексей Александрович?

Я нахмурился; я не хотел ставить ей условий, но мне должно было позаботиться о добром имени Сережи.

— Анна Аркадьевна, мы уже говорили об этом, — постарался я не сделать ей новую тяжесть, — я хочу соблюдения приличий.

Она нервно рассмеялась:

— Соблюдение приличий! — повернулась ко мне; лицо ее было искажено: — Какие приличия, Алексей Александрович! Вы видели сегодня. В свете я теперь как чумная. Я в их глаза пала так, что уж не поднять; мое доброе имя загублено навсегда. Что мне теперь блюсти? Я не смогу этого исправить.

Она была, конечно, права; но и я имел в виду не столько соблюдение светских приличий, сколько прекращение сношений с графом; но говорить это прямо, в лоб, казалось чрезмерно грубо.

Однако я нашел логичным возразить ей:

— Я не берусь пока судить, что и насколько можно или нельзя исправить. Здесь скорее вопрос в том, Анна Аркадьевна, не сочтете ли вы за унижение роль раскаявшейся грешницы.

Она посмотрела на меня в упор, огромными, удивленными глазами.

— Вы знаете, общество любит возвращения блудных сыновей, — заметил я ей.

Она моргнула; потрясенно помотала головой; растеряно ответила:

— Не считаете же вы… не думаете же вы… что они могут принять меня теперь? Это невозможно, невозможно! После всего…

— Я — советник министра финансов, — напомнил я ей.

Обычно я избегал разговоров о моем высоком общественном положении; я старался быть скромен и не злоупотреблять моим влиянием. Однако ж в сложившейся ситуации мое влияние было важным фактором, который помог бы если не восстановить доброе имя Анны, то хотя бы вернуть ему некоторую респектабельность. Так или иначе, это все для Сережи; во всяком случае, я полагал, что мною движет именно забота о сыне.

Она выглядела ошеломленной; помотала головой, растерянно пробормотала:

— Не верю, что это возможно.

— И все же, — прервал ее невеселые мысли я, — если возможно — вы пойдете мне навстречу?

Она посмотрела на меня в упор со странным, непонятным мне выражением:

— Вам навстречу?

— Раскаявшаяся жена, вернувшаяся в лоно семьи, — пояснил я.

На секунду в глазах ее вспыхнули былые искорки, когда она подхватила почти живым голосом:

— И благородный муж, выказавший высоты великодушия и христианского всепрощения!

Я улыбнулся краешком губ; да, такая роль мне точно больше по душе, чем предыдущая.

— Я постараюсь, — совсем живо улыбнулась она, и вдруг враз осунулась: — но вы… вы ведь на самом деле не простили мне, правда?

Она не спрашивала; она констатировала факт.

Ее состояние требовало честности. Однако я колебался: подтвердить ее вывод казалось мне жестокостью.

К счастью, именно сейчас слуги, наконец, закончили приведение ее спальни в порядок. Я уже хотел было на этом и откланяться, но она от порога обернулась на меня все с тем же беспомощным, мучительным выражением лица:

— Алексей Александрович…

Я повернулся к ней; она не продолжила, передернула плечом как-то неловко. Хотя я не был мастером по чтению намеков и не очень-то хорошо разбирался во всех этих перипетиях женских ухищрений, но сегодня, видимо, чувства мои были особенно обострены: я понял, какой еще поддержки она не решилась попросить.

Ей страшно ее собственных мыслей; ей страшно не заснуть, остаться наедине с собой — ей слишком страшно сейчас наедине с собой.

Вздохнув, я потер лоб и принял решение:

— Если вы не возражаете, я посижу с вами, пока вы не уснете, — устало предложил я.

Она посветлела и кивнула; бросила на меня благодарный взгляд.

https://pp.userapi.com/c851436/v851436800/14c4fb/RNwU2YxSbGM.jpg

Пока служанка раздевала ее, я прохаживался по гостиной, пытаясь собраться с мыслями и наметить план дальнейших действий. Первым, естественно, нужно будет завтра утром же поговорить с Сережей, подготовить его. Потом, надо отдать распоряжения слугам. Нет, сперва написать Облонскому, потом распоряжения. Затем, надо решить…

А, вот она уже и в постели, добре! Зашел к ней, отпустил слуг, сел рядом с кроватью на оттоманку. Странно и чудно было видеть ее в кровати — отвык. Невольно пронеслись в голове мучительные теперь воспоминания о близости с ней — вот эту страницу памяти точно лучше не тревожить, видит Бог, иначе сорвусь и разгневлюсь. Нет-нет, лучше смотреть на нее как на больного ребенка. Безопасно и вполне прилично.

Прошло, наверно, с пятнадцать минут; она сперва ворочалась, потом затихла, и я не заметил, как задремал. В себя меня привели тихие всхлипывания с ее стороны. Ну, так и есть! Снова растравляет себя; и что я-то могу с этим сделать? Хорош помощничек!

— Анна, — тихо позвал я ее.

В темноте в свете единственной свечи блеснули ее заплаканные глаза.

Она села, обхватила себя за плечи руками. Заметно было, что трясется.

— Не усну, не могу… — пожаловалась она.

— Послать за снотворными? — логично предложил я.

Она отчаянно замотала головой:

— Не помогут, нет.

Это меня встревожило:

— Анна… сколько времени ты принимаешь успокоительные?

Даже в темноте были видны красные прожилки на белках ее глаз.

Она не ответила, но я и так все понял.

Великолепно! Моя жена — без пяти минут наркоманка!

…и что с ней делать-то?

— Можно?... — вдруг робко спросила она и сразу замолчала.

Напрасно прождав продолжения с минуту, я поторопил:

— Что — можно?

Она опять посмотрела мучительно; выдавила:

— Я понимаю, что это для вас оскорбительно, Алексей Александрович. Но вы так великодушны ко мне сегодня. Можно, вы позволите мне… выговориться?

— Выговориться? — не понял я.

— Выговориться, — спрятала она лицо в коленях, закутанных в одеяло, — мне… мне нужно рассказать все это… хоть кому-то… чтобы не держало… не жгло… внутри, там… оно меня съедает внутри… если б рассказать! Пожалуйста. Выпустить наружу. Легче бы. Пожалуйста.

— Говорите, конечно, — немного растеряно позволил я, еще не зная, на что именно подписываюсь.

А если бы и знал — возможно ль было ей теперь отказать?

Она молчала с минуту, потом заговорила, тихо, нехотя, с видимым трудом:

— Мы… мы с ним… познакомились в Москве, на балу. Стива попросил его, чтобы он пригласил меня на танец. Ничего необычного, просто танцевали. Я не думала ничего такого, нет. Он оказался милым собеседником, с ним было легко говорить, радостно. Просто приятный светский молодой человек, ничего сверх. Просто приятный танец. Когда он пригласил меня на следующий — я отказалась, сочла уже неприличным два танца подряд. Мы просто отошли в сторону тогда, и так славно, весело беседовали. Это потом, — она нервно сглотнула, — потом Стива сказал, что на этом следующем танце он должен был сделать предложение княжне Щербацкой… и… и это так ужасно… так ужасно, Алексей Александрович, но я… но мне… — она заплакала, усугубив мое и без того немалое смятение — уж к чему я не был готов, так к истории этой измены! — Я такая ужасная, такая мерзкая, — плакала она. — Я тотчас сбежала обратно в Петербург, но меня… но мне… — судорожно вздохнув, она помолчала, собралась с силами и призналась: — Мне польстило. Да! Мне польстило, польстило, что он был так очарован мною, что думать забыл о своей невесте! — она нервно рассмеялась. — Я гнала от себя эти тщеславные мысли, нарочно думала о пустяках, а в сердце, внутри — радовалась, ликовала! Да, ликовала, видите, какая я дурная! — с вызовом повторила она. — Внутри я упивалась сознанием своей красоты, своего обаяния. А потом, потом… — ее голос вновь потух, и снова она стала говорить через силу: — На станции я вышла полюбоваться снегом… была роскошная, волшебная метель. Я кружилась и мечтала; и вдруг — выходит он. Он бросился за мной, представляете? Тем же поездом! Безумие какое! Тотчас, на перроне, он сделал мне признание, — в ее голосе звучала улыбка. — Я, конечно, отвергла его — иначе и быть не могло. Я даже мысли не допускала о таком. Мне льстило, да, я была потрясена его жестом, его откровенностью, силой его страсти. Но даже мысли, даже мысли не допускала, клянусь! А потом… — голос стал сдавленным от стыда. — Он… он поцеловал меня… и я… я испугалась. Я так испугалась. Алексей Александрович! Я так… я так остро отреагировала на это, — она совсем уткнулась в свои коленки, голос ее звучал крайне глухо.

Чему я был рад. Уж чего я точно не хотел слышать — так это историю о ее… острых реакциях на ее любовника. Благодарю покорно. На что не подписывался — на то не подписывался.

Пробормотав еще пару фраз в колени, она воспаряла:

— Я сперва хотела сказать вам… а потом решила, что глупости, зачем тревожить? Да и стыдно было. Я как-то подумала, что вы сразу ведь поймете, что мне льстило, льстило; и мне так стыдно стало. И я решила не говорить; решила: не буду с ним видеться, и все, и не о чем разговор вести. Мало ли, кто какие безумства говорит! Случайное знакомство, случайный эпизод. И незачем придавать ему слишком большое значение и рассказывать.

Она вздохнула и примолкла. А я пытался понять, что изменилось бы, скажи она тогда. Неужто можно было бы это предотвратить? Не верю, не верю. Я бы посмеялся над ее рассказом и напомнил бы, что не ревнив, и что вполне доверяю ее чувству такта. Вот и все. И ничего бы не изменилось, все бы пошло тем же чередом.

— Я правда думала, что все, что больше не увидимся, и говорить не о чем, — лихорадочно заговорила она, — но он… он словно преследовал меня. Его даже стали называть моей тенью, — снова чудится улыбка, — и… и мне опять льстило. Видите, я тщеславна, я так тщеславна, вот в чем мой настоящий грех! Мне было так лестно его обожание, которого он не скрывал ничуть. Куда бы я ни шла — везде встречала его. Я думать не думала об измене; но я наслаждалась, да, вот так вот, наслаждалась его обожанием. Мне казалось, мне думалось, нет ничего порочного в том, чтобы у меня был вот такой вот личный рыцарь, обожатель, который… Ах! Мне просто льстило, льстило, — судорожно повторяла она, — и я не знаю, не могу сказать, когда это стало чем-то другим, порочным. Алексей Александрович, умоляю, поверьте, я не хотела, не хотела… — снова плачет. — Не хотела изменять! Я не… я не… невозможно для меня, нет. Невозможно. Немыслимо. Я не способна… я не…

Она так плакала, что я испугался припадка; потянулся к ее руке, мягко сказал:

— Я верю вам, верю.

Она блеснула на меня своими заплаканными глазами, продолжила:

— Я не знаю, как это случилось. Я просто… не могла противиться своим чувствам… так сильно, так сильно… я с ума сходила. Я просто с ума сходила. Ни о чем не могла думать. Только о нем, о нем. Наваждение. Сумасшествие. Все мысли — о нем. Я форменно с ума сошла… и когда… когда… — она отняла свою руку и уткнулась лицом в ладони, глухо выговорила оттуда: — Я не смогла противиться. Меня снесло моими же чувствами. Плотину прорвало. Я не могла противиться. Не могла. Не могла.

Она раскачивалась и плакала.

Не найдя ничего лучше, я повторил:

— Я верю вам, верю.

Это немного привело ее в себя:

— А дальше… нечего было терять. Я рухнула туда с головой, перестала сопротивляться. Меня несло, несло. Я была одержима им. Каждую секунду. Так радовалась, когда тот случай, на скачках, выдал меня. Мне было мучительно притворяться и лгать. Мучительно. Алексей Александрович, поверьте, мне было ужасно мучительно лгать, — я повторил свою успокаивающую фразу, и это снова вернуло ее в русло рассказа: — Я радовалась своему освобождению от лжи. Я думала, что все устроилась. Я верила, что началась моя новая, настоящая, жизнь. Что все, что было прошлое — было дурным сном. А теперь настало счастье, счастье. Я была так счастлива, так невменяемо счастлива, что даже разлуку с Сережей сочла неважной. Какая разница! Я была готова отдать все, заплатить любую цену, лишь бы быть с ним. Все казалось неважным, все.

Отсраненно я думал о том, что уж идет второй час ночи, а в министерство завтра рано. Но прервать ее теперь? Видно, что ей было важно выговорить; придется слушать.

За своими мыслями я нечаянно упустил часть ее истории — она уж жаловалась на графа, который, оказывается, обрадовался, что я запретил ей видеться с Сережей.

— Он видел в этом наше освобождение! — нервно смеялась она. — А мне — как сердце вырвали! Я пыталась жить, пыталась быть счастливой — и не могла, не могла. Каждую минутку думала о сыне. Каждую секундочку чувствовала, что мы боле не вместе. И не умела скрыть. А он не понимал. Раздражался. И становился злее, злее. И, — она снова заплакала, — однажды я поняла, что он меня уже не любит больше. Он стал холоден, стал почасту уезжать. Разговоры стали злы, мы больше выясняли отношения и ругались. Меж нами одно осталось — телесное — но и того становилось меньше. А он… а ему было все равно, все равно, что я так страдаю, так мучаюсь! — распалялась она. — Он еще и бросил меня, так гадко, так мерзко, прямо перед вами…

— Справедливости ради, — я воодушевился от мысли, что рассказ ее близится к финалу, и скоро можно будет отправиться спать, — не он вас бросил, а вы от него ушли, и весьма красивым жестом, с прямой спиной и гордо поднятой головой.

Она посмотрела на меня, кажется, с удивлением, — в темноте не разберешь. Недоверчиво переспросила:

— Вы думаете? Мне казалось… — ее голос замер.

Я счел нужным подбодрить ее хоть в чем-то:

— Лица вашего он не видел, а осанку вы держали королевскую. Выглядело так, будто вы бросили его. У него даже лицо исказилось, — присочинил я, не знаю, зачем.

— Правда? — в ее голосе послышалось воодушевление. — Ах, славно бы, коли так! — она даже рассмеялась.

Слава Богу, разговор ей и в самом деле помог, и чрез пять минут она, наконец, уснула, а я смог отправиться к себе.

Думал, что не сумею заснуть, переосмысливая все новое, что принес сегодняшний вечер, но эмоциональная усталость взяла свое — провалился в сон сразу, как лег. Проснулся по часам и совершенно не выспавшимся, казалось, прошла лишь пара минут, а не несколько часов. Что ж поделаешь! Посплю в другой раз. А сегодня — день впереди тяжелый, нужно мобилизоваться и все успеть.

Утро начал с того, что зашел к сыну. Такое случалось нечасто, да и вставал я обычно раньше Сережи, зачем же будить? Но сегодня пришлось. Она, как проснется, первым делом к нему побежит; нужно подготовить.

Отослав гувернера, я усадил сына на софу и сел рядом.

— Сережа, мне нужно поговорить с тобой, как мужчина с мужчиной, — веско сказал я, надеясь настроить его на серьезный лад.

Затея удалась: сын приосанился и сосредоточенно нахмурил бровки, пытаясь изобразить взрослую серьезность.

— Сережа, ты знаешь уже, что женский пол более эмоционален и чувствителен, чем наш, мужской, — осторожно начал я, переживая, не слишком сложен разговор для его возраста; однако Сережа уже имел мнение о том, что все девчонки — плаксы, поэтому серьезно покивал, соглашаясь. — Иногда из-за этой эмоциональности они болеют, — продолжил объяснять я, — а иногда — даже и умирают, — про усохших от тоски барышень он тоже уже в сказках слышал, поэтому и тут покивал. — Сережа, ты знаешь, — прибодрился я, — что Ан… что мама твоя тоже очень эмоциональна и чувствительна. Именно из-за этого ее и не было с нами несколько месяцев, — упростил ситуацию я, посчитав, что подробности сыну знать не обязательно. — Причем дело было столь серьезно, что многие… и я в том числе… Сережа, мы считала, что твоей маме уже не получится помочь, — он поник, и я поспешил перейти к главному: — Но твоя мама оказалась молодцом, она справилась!

— Она не умрет?... — тихо, одними губами, видимо, боясь ответа, спросил он.

— Она не умрет, — заверил я его, — она уже снова с нами, и ты увидишь ее сегодня, и впредь.

Глаза его засияли ярко-ярко, как никогда за весь этот страшный период:

— Каждый день?

— Каждый! — веско подтвердил я. — Но, Сережа, помни. Я обращаюсь к тебе сейчас как к мужчине. Ты должен быть особенно внимателен к маме сейчас.

— Я буду, буду! — радостно и лихорадочно закивал он, растеряв всю попытку взрослости.

— Мама еще не вполне справилась со своей чувствительностью, — предостерег я. — Пожалуйста, Сережа, не спрашивай у нее, где она была эти месяцы, почему ее не было с нами, что с ней происходило. Ей это будет больно.

— Я понял, понял! — с прежним энтузиазмом продолжил кивать он.

— Сережа, — веско подчеркнул я, — важно, чтобы ничто не растревожило мамину чувствительность вновь. Будь аккуратен в словах и ничем не огорчай ее.

Глаза его сияли счастьем нестерпимым; от избытка чувств он обнял меня.

Я гладил его по голове и надеялся, что у нас все получится.

* * *

«Мысли и чувства не имеют власти над тобой, пока ты сам не дашь им эту власть, забывая свою истинную природу. Ты — океан; они — постоянно меняющиеся волны. Ты — непостижимое небо; они — проходящие облака. Ты — пустой контейнер; они — желанные гости в твоих бесконечных объятиях. Мысли и чувства — это не ты, дружище, но ты — обширное пространство, позволяющее им приходить и уходить, возникать и растворяться. Они — гостят и стихают в глубоком сне. Ты — пробудился и остаешься здесь»

Джефф Фостер

Просыпаться было… странно.

Я чувствовала себя…

…опустошенной.

Буря эмоций, бушевавшая во мне вчера и несколько дней до этого, выпила все мои силы; я была измучена, опустошена, устала.

Но во всем этом чувствовалась слабенькая искра воодушевления.

Я потянулась к ней — и вспомнила!

Сережа!

Подскочив в кровати, я поскорее позвонила одеваться.

Сережа, Сережа!

Еле дождалась, пока меня приведут в порядок; быстрее, быстрее побежала к сыну!

…радость встречи стерла все, затопила меня целиком, полностью, насквозь! Даже когда у Сережи начались занятия, я с трудом заставила себя спуститься завтракать — все внутри меня было полно этой радостью!

И лишь за завтраком пришло осознание.

Вчера…

Вчера я была совершенно невменяема. Слишком много эмоций. Слишком тяжелый день. И переживания от холодной встречи, и театр, и ссора… эта последняя, болезненная ссора… я была совершенно выбита из колеи. Я, правда, даже желала смерти; и лишь желание отмстить ему напоследок привело к столь странному решению.

Никогда, никогда я не рассматривала всерьез возможность вернуться в этот дом.

И то, что теперь я оказалась здесь, — ошибка.

Чудовищная ошибка.

От желания причинить Алексею боль, отомстить ему за ту боль, что он причинил мне… от страха почувствовать, что он меня разлюбил… я придумала это гадкое, злое — уйти из театра с мужем! Чтобы его наказать! Чтобы ему — ему! — было больно!

Я хотела показать ему, что совсем не завишу от него. Что я могу уйти. Что мне есть, куда и к кому идти.

Я не хотела быть на нем обузой, приживалкой, досужим довеском, который повисает на шее по первому слову и покорно отходит в тень с первым признаком недовольства. А все к тому шло, шло! Я не хотела быть такой жалкой, униженной женщиной, которая вымаливает у любовника нежность; я хотела показать, что я независима от него.

И я не думала о последствиях.

Но вот они, теперь передо мной, — последствия!

Алексей Александрович никогда не был силен в чувствах; он принял мой порыв всерьез и со свойственной ему педантичностью предложил соответствующий этому порыву план. План вполне хороший и, должна признать, вполне соответствующий его великодушию; но он не учитывал главного: я не хочу жить в этом доме.

Я люблю Алексея; ссора между нами ничего не значит, это минутное охлаждение. Уверена, теперь, после моего демарша, Алексей станет ценить меня больше, и мы вновь помиримся. Я отстояла свою независимость; и добре!

Что же делать теперь? Оставаться здесь я не могу; это невозможно, я покончила с этой жизнью. Уйти прямо сейчас было бы правильно, но крайне грубо по отношению к Алексею Александровичу — он был добр ко мне вчера, и заслужил, по крайней мере, честного разговора.

В тот момент, когда я поняла, что необходимо иметь этот разговор, и избежать его не получится, — дрожь страха прошла по моему телу. Тягостное, тягучее чувство разъедало душу. Ужасно, ужасно не хотелось даже представлять себе подобный разговор!

Может, все же письмо?

…полдня я провела в колебаниях. Мысль о грядущем разговоре наполняла мою душу тяжестью и страхом; я не могла представить, как объявить ему. Это было как тогда, раньше, когда я не решалась сказать ему, что вступила в любовную связь с Алексеем.

Но уехать, оставив лишь письмо, было бы слишком, слишком малодушно. Да и, как знать, не удастся ли уговорить его на свидания с сыном? Мне кажется, он помягчел и уже не так зол, как сперва.

Надо поговорить, надо поговорить!

…стук входной двери и знакомые шаги привели меня в трепет; сердце колотилось в горле.

Я было двинулась к лестнице, пересечься с ним; но ноги подогнулись.

И я не решилась.

Закрылась в своей комнате и отложила.

На завтра.

Пусть у меня будет еще один день с сыном.

Как только я решила отложить разговор, на сердце у меня полегчало, жизнь сразу стала казаться светлее. Не говоря уж о том, что вечер с Сереженькой сделал меня совершенно счастливой, и спать я ложилась в самом радостном расположении духа.

…прошла неделя. Я избегала Алексея Александровича, а он не искал встречи со мной; мы жили в одном доме, и я слышала иногда его присутствие, но мы не пересекались.

С каждым днем моя решимость затеять нужный мне разговор крепла; с каждым днем мысль о разлуке с Сережей резала все более мучительной болью.

Я бы тянула дальше, наверно, — не имея сил высказать в лицо Алексею Александровичу свое намерение, — но вдруг мне пришло письмо от Алексея.

С горячо бьющимся сердцем я всматривалась в строки, написанные знакомой рукой. Он просил о встрече; он умолял о встрече; писал, что жить без меня не может, что тоскует, что с ума сходит… Письмо его целебным бальзамом легло на мое истерзанное сердечко. Любит, любит!

Хотелось петь, кружиться и смеяться!

…разговор более откладывать было нельзя. Мне пора возвращаться домой. Меня ждет любимый, любимый!

Была суббота, и Алексей Александрович проводил день в своей половине. Несложно было найти его; несложно было вызвать на разговор.

Сложно было заговорить о моем деле и объявить мои решения.

Не найдя ничего лучше, я просто сказала как есть: что в тот вечер в театре была не в себе, что мой приезд сюда стал ошибкой, и что я благодарна ему за заботу, но должна уже и уезжать.

Он слушал меня молча, не перебивая, глядя куда-то мимо меня.

Молчал и после того, как я закончила; и я уже взялась за ручку двери, намереваясь уйти, как меня догнал его голос:

— Вы кое-чего не учли, Анна Аркадьевна.

— Да? — с готовностью повернулась я к нему, желая скорее закончить это дело.

Он выглядел строго:

— Сережа, — донельзя холодным тоном сказал он, — он уже поверил, что вы снова с нами. А теперь, стало быть, я снова должен объяснять ему, что матери у него больше нет, так?

Тон его был таким строгим и холодным, что не осмелилась заикнуться о своей просьбе; по всему видно, что он даже слушать не станет. В отчаянии я сжала пальцы до боли. Я теряю сына?

Мы так стояли с минуту. Потом он хмуро резюмировал:

— Я не склонен идти навстречу вашим желаниям, Анна Аркадьевна. Вы остаетесь в этом доме, и это мое последнее слово.

Резким жестом он велел мне убираться; как будто я горничная какая-то!

Меня охватило негодование; что он себе позволяет! Что за Домострой! Я не его вещь! В наше время женщина отнюдь не является собственностью своего мужа, и он не вправе решать за меня!

Задыхаясь от негодования, я высказала ему это.

Он стоял словно каменный и как будто не слышал того, что я говорю. Это обозлило меня вконец.

— Машина! Бесчувственная машина! — выкрикнула я из глубины сердца самое сокровенное, самое наболевшее. — Ненавижу вас!

Наверно, я бы скатилась в истерику; но он опередил меня. Лицо его исказилось; совершенно невменяемым, злым голосом он воскликнул:

— Желаете, стало быть, ехать к графу? Да катитесь вы ко всем чертям! — и резко отвернулся от меня, сложив руки на груди.

В ошеломлении я рассматривала его спину.

https://pp.userapi.com/c850236/v850236268/17a8a6/N9InlFosr7o.jpg

Потом, позже, когда я возвращалась мыслями к этому моменту, я понимала задним числом несколько причин, которые так ошеломили меня. Первое, конечно, что бросалось сразу — Алексей Александрович был человеком серьезно религиозным, и чертыхаться не позволял себе никогда. Даже если ему случалось цитировать что-то с такими выражениями, он не секунду заминался, жевал губами, и деликатно вставлял «бес» или «рогатый». Второе, не менее ошеломительное, — ни разу за все те годы, что мы прожили в браке, он не позволял себе повышать голос в моем присутствии. Напротив, когда он раздражался, он начинал говорить тихо, крайне сдержанно, — видно было, что он прекрасно владеет собой. Впервые я слышала его крик; и это напугало меня.

И третье, настолько невероятное, что, казалось, оно мне почудилось: в его голосе звучало искреннее, неприкрытое чувство. Настоящее чувство! Как если бы он и впрямь был способен их испытывать!

Да, все эти ошеломляющие соображения я поняла после; но тогда, там, у меня не было ни времени, ни способности понять, что происходит. У меня из-под ног выбило почву; я не знала, как реагировать на его вспышку, и лишь стояла в недоумении, разглядывая его спину и ничего не понимая.

— Вы еще здесь? — обернулся он со злым, жестким выражением лица. — Не вы ли спешили покинуть сей неприятный вам порог?

— Сережа… — с трудом разомкнула губы я, намереваясь попросить разрешения проститься, но он не дал мне высказать мою мысль.

Нервным движением он как-то подскочил, что ли, быстрым шагом подошел ко мне, отошел, вновь подошел, суетливо размахивая руками в совершенно нетипичной для него манере, и срывающимся, неприятно визгливым голосом, опять на повышенных тонах сорвался:

— Сережа! Да будьте вы прокляты с вашим Сережей! Забирайте, забирайте! — махал он руками. — Забирайте! Довольно мучить ребенка! Хотите графа, пусть будет граф, пусть будет Сергей Вронский! — расхаживал он нервно, скоро, резко. — Только хватит его мучить! Я все подпишу, все, забирайте! Отчество даже менять не придется! Вы крайне удачно выбрали себе любовника, мадам! — злой, острый взгляд прямо мне в лицо. — Все подпишу, все! — и он и впрямь сел за стол, суетливым движением достал бумагу, перо, и начал что-то резко, быстро писать; зачеркивать, скамкивать, брать новый лист и вновь писать.

Я смотрела на эту вспышку со все возрастающим недоумением.

Победа столь полная, столь ошеломительная, не укладывалась в моей голове. Вот так, просто? Он просто возьмет и отдаст мне сына? Неужели это возможно?

…он все писал и зачеркивал, не глядя на меня, явно горячась. Не передумает ли?

Я пыталась уложить в голове этот новый поворот. Вот так, просто? Он просто отдаст мне сына?

…и что — дальше?

Перед глазами встало холодное лицо Алексея. Развод, брак, усыновление?

…почему-то эти мысли не казалась радостными.

Я знала, что Алексей не любит Сережу, и никогда не сможет полюбить. Он не примет его. Для него мой сын навсегда останется чужим, обузой. А Сережа, чуткий Сережа! Он будет это чувствовать всегда, всегда. Понимать, что нелюбим. Понимать, что камнем висит на чужом человеке. Да полно, а усыновит ли его Алексей?

…а женится ли он на мне?

Страшные вопросы роились в моей голове.

Одно я понимала несомненно, отчетливо: увезу сына с собой — погублю его.

Но что же тогда?

Как же тогда?

…немыслимый в своей жестокости выбор встал передо мною во весь рост: либо Алексей, либо Сережа.

А еще через биение сердца я поняла, что выбора нет. Отрезвление было молниеносным и болезненным.

Выбора нет. Потому что Алексей разлюбил меня.

Письмо ничего не значит; это ответ на мой демарш, примитивный инстинкт охотника, который не позволяет ему так просто оставить то, что он почитает своим.

Позволю себя обольститься — проиграю сокрушительно. Стоит лишь сделать шаг к нему — и вернется прежняя холодность.

Он не любит меня, нет. Это очевидно теперь, если не цепляться за фантазию и мечту, если не отрицать суровую реальность, которая иглой втыкается в мое и без того измученное сердце.

…я не хотела первой заводить с ним разговор о разводе — это выглядело бы так, будто я напрашиваюсь ему в жены. Я ждала, что он заговорит первым. Что он потребует, резко и бескомпромиссно, этого развода.

А он не требовал.

Не заговаривал вообще об этом.

Полно, женится ли он на мне?

…а если даже и да — как я смогу жить так, с осознанием, что он не хотел, не желал этого брака, что его вынудило к тому мое положение?

Невольно я вспомнила историю своего брака с Алексеем Александровичем; ma tante подстроила дело так, чтобы он скомпрометировал меня, но ситуация была зыбкой. Если бы Алексей Александрович не пошел бы на поводу у тетушки, моя репутация ничуть не пострадала бы; я была вне опасности. Решение сделать мне предложение было его свободным решением. После мы обсуждали это; мы были весьма откровенны друг с другом когда-то. Он рассказал, что посчитал свой возраст подходящим, а меня — вполне достойной барышней, с которой он готов связать свою жизнь. Он тогда и сказал мне, что для него важно брак строить на взаимном уважении и доверии, что он ищет во мне союзника, и сам будет таковым для меня.

О любви он не говорил иначе, как в шутку; я была уверена, что к любви он не способен.

Но в чем ему можно было отдать должное — он дал мне то лучшее, на что был способен. Ни разу за все эти годы, даже в этой кошмарной ситуации, он не позволил себе ни малейшего неуважения ко мне.

…а Алексей — позволял.

Постоянно.

Для него это было нормой.

…Алексей Александрович все писал и писал иступлено свою бумагу; а я с каждой минутой все отчетливее понимала, что выбора — нет.

Я сделала несколько резких шагов и вырвала у него очередной лист; не глядя, порвала.

Он вскочил; на его виске билась от гнева жилка; он замахал зажатым в руке пером, брызгая чернилами вокруг.

— Да что вы тут устроили за спектакль! — раздраженно высказала я, не вытерпев этого мучительного, беспорядочного мельтешения его рук.

* * *

«Ваши разум и страсть — руль и паруса вашей плывущей по морю души. Если ваши паруса порваны или сломан руль, вы можете лишь носиться по волнам и плыть по течению либо неподвижно стоять в открытом море. Ибо разум, властвующий один, — сила ограничивающая; а одна страсть — пламя, сжигающее само себя»

Джебран Халиль Джебран

Ее раздраженный голос прорвался ко мне за пелену гнева. Я обессиленно сел.

Нетипичная для меня вспышка сильных эмоций оставила после себя полное опустошение.

Я безвольно смотрел перед собой — прямо на ее руку — не имея сил хотя бы перевести взгляд.

Ее тонкие пальцы судорожным движением вцепились в клочок порванной бумаги; напряжение, с каким она сжимала его, было ощутимо даже на взгляд; я все ожидал, что она должна разжать их — но она была неподвижна, как будто и не чувствовала этого неудобства. Особенно противоестественно смотрелся безымянный палец: не попадая на бумагу, он длинным ногтем впивался ей прямо в ладонь, казалось, что из-под него вот-вот потечет кровь.

Глупо и беспомощно я рассматривал эти пальцы минуты три; она молчала и не меняла позы. Должно быть, со стороны это выглядело чудовищно нелепо.

https://pp.userapi.com/c851520/v851520752/1523ec/tTV8_0ySt-4.jpg

Я смотрел на эти неподвижные, словно неживые пальцы, и все отчетливее понимал причину ее молчания и неподвижности.

— Разожмите руку, — наконец тихо произнес я, отводя глаза и прикрывая их ладонью.

Шелест упавшей бумаги подсказал мне, что она послушалась.

Не зная, как закончить этот абсурдный разговор, я нашел возможным предложить ей предлог просто уйти:

— Велите подать обед сейчас, не будем дожидаться вечера, — по возможности твердо произнес я.

Она вышла так тихо, что лишь невесомо потусторонний шелест ее юбки свидетельствовал о ее движении.

Только тогда я отнял руку от глаз и посмотрел ей вслед.

Деревянная отполированная поверхность двери не содержала в себе никаких ответов на вопросы, как нам жить дальше.

Реальность воспринималась опосредованно, как во сне. Отчужденно я пытался определить наше положение друг к другу, как будто речь шла о чужих людях. Как будто эта история не имела ко мне, Алексею Александровичу Каренину, высокому чиновнику Российской Империи, ровным счетом никакого отношения.

Просто драма, которая происходит с чужими людьми, о которых я могу позаботиться.

…раньше я не называл это драмой, но теперь, этим отчужденным взглядом не мог не признать: это была именно она. Трагическая, нелепая ситуация, в которой оба — лишь заложники своей судьбы, не способные уже ничего изменить. Жена, которая разлюбила мужа, но не может уйти от него, потому что ей не к кому и некуда идти. Муж, оставленный женой, но вынужденный как-то проявлять участие в ее судьбе, потому что боле у нее никого нет.

И ребенок, который никак уж не виноват, но страдает более всех.

Ясно, что можно сделать для ребенка. Отношения между матерью и отцом не имеют к нему касательства; довольно будет того, что он вдоволь имеет общение с обоими родителями. Однако ж, иногда имеет смысл затевать семейные мероприятия, чтобы Сережа чувствовал, что он любим, что он — часть семьи.

Сложнее понять, что можно сделать для женщины. Судьба, вся жизнь ее разрушена; хуже того, она своими руками разрушила их для человека, который разлюбил ее. Положение ее жалко и мучительно — впервые я осознавал вполне, насколько жалко и мучительно! — но не безнадежно. Известно, что женщины любят своих детей больше мужей; у Анны есть Сережа, и он будет ей семьей. Она может сосредоточить свою жизнь вокруг воспитания сына, а также, если захочет, заняться делами благотворительными и общественными. Это устроить можно даже и сейчас. Да, старая ее жизнь разрушена; но все не безнадежно, не безнадежно. Она может начать заново; и я могу ей помочь.

…что же касается мужчины…

Ранее мое положение казалось мне попросту жалким; теперь я видел его иначе. Это было трагедией, и, должно быть, отчасти и степень моей вины была в этой трагедии — ведь почему-то женщина, которая была моей женой, не захотела ни говорить со мной, ни объясниться внятно, ни проявить участия или хотя бы уважения. Она не нашла во мне той любви, что искала; я не в состоянии ей этого дать. Это не оправдывает ее, но делает и меня отчасти ответственным за ее преступление.

Что ж. Мне останется утешиться доброй славой; если, конечно, репутацию нашей семьи удастся поправить. Это лучшее, что я могу сделать для всех нас, и именно над этим мне стоит вдумчиво начать работать.

Таким образом, установив сам с собой, что за положение мы имеем относительно друг друга, и куда направить свои дальнейшие усилия, я вышел к обеду совсем спокойным. Недавняя вспышка еще вызывала во мне чувство стыда и недовольства собой, поэтому я направил усилия моей воли на то, чтобы взять себя в руки, и выглядеть вполне достойно.

* * *

«То, что обычному человеку кажется камнем, для знающего является жемчужиной»

Джалаладдин Руми

За обедом он выглядел настолько невозмутимо и обыденно, что я в мистическом ужасе усомнилась, не привиделась ли мне сегодняшняя сцена в бреду. Невозможно, немыслимо представить, чтобы та вспышка имела место в жизни этого холодного, бездушного человека!

Он говорил спокойно, двигался заученно, как большая кукла, ел с аппетитом и словно следовал заложенной в него бездушной программе; ни капли жизни не читалось в его взгляде, ни проблеска живого чувства — в его голосе! Полная, безоговорочная невозмутимость!

Я была растеряна настолько, что с трудом улавливала, о чем он ведет речь с Сережей. Кажется, я отвечала совсем невпопад, когда обращались ко мне.

— Вы не заболели ли, мой друг? — вывел меня из задумчивости заданный по-французски вопрос мужа.

Как-то я упустила тот момент, когда Сережу увели к себе.

— Нет, просто устала, — вымученно улыбнулась я, проводя рукой по лбу, словно пытаясь отогнать от себя свои мысли. — Спасибо за заботу.

— Не за что, — отвел он взгляд и переключился на какую-то бумагу, видимо, министерскую.

О чем он меня просит? [1] — несколько секунд не могла понять я. — Разве он стал бы меня о чем-то просить?

Затем смысл фразы дошел до меня, и я испытала раздражение к этой его неприятной привычке иронично высказывать формулы светской любезности, не вкладывая в них смысла.

…с другой стороны, кто бы стал вкладывать смысл в пустые формулы аристократического французского флирта?

Забавно. Почему-то в светской гостиной я с удовольствием смеялась над молодыми людьми, склонными бросаться громкими французскими фразами. О, я и сама вполне неплохо владела этим шаблонным языком избитых до пошлости клише. Они вызывали у меня скорее веселье, нежели раздражение.

https://pp.userapi.com/c850024/v850024263/1bfae0/x9i1fxkkUrA.jpg

В чем же разница? Чем меня так задевают все эти бесконечные картавые обороты в речи Алексея Александровича? Он явно иронизирует над ними. Почему я, которая так любит смеяться над этими фразочками в каком-нибудь салоне, так раздражаюсь наедине с ним?

…вывод напрашивался настолько страшный, что я без сил опустила свою чашку, будучи не в состоянии отвести взгляда от его невозмутимого, холодного лица, которое он совсем опустил в свою бумагу.

С минуту я только и могла, что моргать и перебирать в памяти все эти «моя сладкая», «дружочек», «покрыть поцелуями» и прочая, прочая, прочая, неизменно сдобренная тоном дружелюбной насмешки, как если бы он полагал, что его роль «нежного супруга» требует от него произнесения всех этих неизбежных банальностей, которые выглядят весьма смешно и нелепо.

В какой-то момент он поднял на меня взгляд; в его глазах на секунду промелькнуло замешательство — должно быть, мое пристальное внимание было для него неожиданно. Я не нашла ничего лучше, чем ответить на его невысказанной вопрос в той самой манере, о которой сейчас рассуждала внутри себя:

— Вы слишком много работаете и совсем не бережете себя, друг мой. Вы сделаете мне радость, если будете больше отдыхать.

Кажется, пришел его черед недоуменно моргать. Не сумев разобрать, что это на меня нашло, он несколько растеряно, без привычной ироничности, ответил:

— Благодарю за заботу, дорогая.

— Я вас умоляю! [тоже 1]- этот момент подходил как нельзя лучше к тому, чтобы встать и уйти.

…пытаясь понять, почему так бьется сердце.

1. Непереводимая игра слов. Во французском диалоге с Анной Каренин использует оборот «je vous en prie», который в великосветской беседе вполне допустим как галантный аналог «не за что», но в прямом смысле воспринимается как «я вас прошу», даже скорее — «молю вас». В современном русском мы используем схожую формулу, с иронией говоря: «Я тя умоляю!»

* * *

«Если слепой, споткнувшись о камень, упадёт на дороге, всегда ругает камень, хотя виною его слепота»

Генрик Сенкевич

Она не отвечала на мои письма, и это сводило меня с ума.

Все было забыто: наши ссоры, обиды, напряжение.

Как глуп я был! Как немыслимо глуп я был!

Только сейчас, потеряв ее, я понял, как много она для меня значила. Без нее солнце погасло, рухнув в глубины отчаяния, вся жизнь моя потеряла всякий смысл!

А она, она!..

Она так спокойно, так безразлично уехала к нему, как будто бы меж нами уже не было ничего! Как будто бы она была с ним, как будто бы она была его женщиной!

Это сводило меня с ума поминутно, поминутно!

Она была моей; она вся была моей и должна была оставаться моей! Я завоевал ее; а он, он не заслуживает такую женщину, такую тонкую, чувствительную, нежную Анну!

Я сходил с ума, я бушевал, я не мог ни о чем думать, я не мог отправлять мои обязанности на съезде; целыми днями я мерил тяжелыми шагами свою комнатку и писал, писал, писал ей — а она не отвечала!

Как будто ей и дела нет!

Как будто мы чужие!

Как будто она не знает, как глубоко, искренне и сильно я люблю ее!

…бешенство закрывало мне глаза гневом. Это все он, он! Он воспользовался нашей ссорой в театре, он захватил ее в момент ее слабости, и ее податливый ум не сумел сопротивляться его холодной, злой логике! Чем он купил ее?! Чем околдовал ее разум?!

Сыном, конечно, сыном!

Чудовище, бесчувственное, злое чудовище! Он рушит ее жизнь, он рушит мою жизнь, он ударил ее по самому больному месту!

Ее нужно вырвать из его рук любой ценой; я должен, я обязан спасти ее! В этом страшном, душном доме, она задыхается от одиночества и отчаяния; я буду ей спасителем! Я вытащу ее из этого мрака!

Решившись, я успокоился. Нужно быть собранным и уверенным в себе.

Тщательно подобрав костюм, я привел свой внешний вид в идеальное состояние и поехал к ней.

…лишь придя в ее дом, я осознал, что поступил импульсивно. С чего я решил, что застану ее одну и без помех поговорю?

Едва я переступил порог — наткнулся на слугу. Он принял мое пальто, и я раздраженно велел ему позвать барыню.

— А с барином сперва поговорить не изволите? — раздался от лестницы холодный, безэмоциональный голос.

Я вздрогнул; я не ожидал застать его здесь. В моей голове все было гораздо проще: я бы встретил ее, я бы убедил ее бежать из этого места, я бы вытащил ее отсюда!

В душе своей я совсем не планировал разговора с ним; я и не знал, что сказать ему, и только смотрел на него с непримиримой ненавистью, видя в нем олицетворение всех земных зол.

— Ну же, милостивый государь, — невозмутимо поторопил он меня, не сводя с моего лица безразличного взгляда своих рыбьих пустых глаз. — Я к вашим услугам. Чему обязан визитом?

Его невозмутимое лицемерие стало последней каплей.

Я шагнул к лестнице решительно:

— Вы знаете, зачем я здесь. Отбросим притворство. Я забираю ее, — непреклонным тоном выразил я то, что жгло мое сердце.

Он не пошевелился; ни оттенка чувства ни отразилось на его лице.

— Полагаю, вы подразумеваете Анну Аркадьевну этой вашей недопустимой фамильярностью? [1] — спокойно уточнил он.

С трудом я обуздал бешенство и в такой же холодной манере ответил:

— Да, я подразумеваю Анну Аркадьевну.

— Как интересно! — вмешался в разговор третий голос, и я вздрогнул.

Потому что ее нежный, благословенный голос звучал так же холодно и строго, как и голос Каренина.

— Как интересно! — выступая из мрака второго этажа, повторила она тоном, который говорил скорее о скуке и безразличии. — А мне-то казалось, что я вполне способна сама определять свою судьбу. Разве я крепостная девка, чтобы вы тут решали, кто и куда меня забирает?

Сердце пропустило удар. Я застыл в недоумении и обиде.

Они стояли друг рядом с другом, она — на одну ступеньку выше. Лица их были одинаковы в своей холодности.

— Несомненно, ma chère, — он даже не повернулся к ней, словно ему не нужно было смотреть, чтобы чувствовать ее. — Здесь только ваш любезный граф отказывает вам в праве самостоятельных решений. Или же, — неожиданно его губы искривились в насмешке, — я нахожусь в заблуждении, и это вы изволили пригласить его нынче к нам?

Я не знал, что сказать; парой фраз он превратил меня в посмешище какое-то.

А она!

Она!

Заместо того, чтобы поддержать и защитить меня, она! Подыгрывает ему в этом фарсе?

Задав свой вопрос, он впервые повернулся к ней; его насмешка легла на уголки ее губ той же гримаской, когда она ответила:

— Mon ami, если бы я звала гостей, я бы вас предупредила об том.

https://pp.userapi.com/c853520/v853520554/77679/sBIKclYCHys.jpg

Они попросту игнорировали меня!

Я не мог этого выносить!

Сделав резкий шаг вперед, я позвал ее:

— Анна!

...из знакомых и таких родных глаз на меня был брошен безразличный, рыбий взгляд Каренина. Да что это с ней! Что он с ней сделал?! Как он превратил ее в свое подобие?!

Не выдержав, я развернулся, схватил с вешалки свое пальто и вырвался наружу, на свежий воздух, из этого отвратительного склепа, который коснулся своим тленом женщины, которую я когда-то любил, и превратил ее в бесчувственную куклу, которой нет дела до меня и моих чувств.

1. В XIX веке говорить о третьем лице «он», «она» — было признаком либо неуместной, оскорбительной фамильярности, либо демонстративной близости. Последнее было допустимо в интимной беседе, но никак не в светской.

* * *

«Разбиваясь о берег, волна умирает — точнее, подходит к концу та часть её жизни, которую она провела в водной среде. Хотя энергия волны не исчезает — она преобразуется. Окончательно волна передаёт её берегу и воздуху уже будучи ударной волной»

Гэвин Претор-Пинни

Судорожный вздох вырвался из ее груди, едва он выбежал. Я успел подхватить ее прежде, чем она потеряла силы. С железной хваткой она вцепилась в меня; я не видел ее спрятанного у меня на груди лица, но угадал, что она опять плакала.

Да сколько же он еще будет разрушать ее и без того хрупкую психику!

Я пригладил ей волосы, успокаивая; она подняла на меня взгляд; в недоумении я увидел, что все выражение ее наполнено глубочайшим отчаянием и стыдом.

Несколько секунд я не мог понять значение этого выражения; потом догадался: она на что-то надеялась — Бог весть, на что! — но граф этих надежд не оправдал, и ей еще больнее и стыднее, чем было до его визита.

Я вздохнул. Сил на ревность или оскорбленность уже не было.

— Мальчишка! — почти утешительно охарактеризовал его я, словно речь шла не о любовнике моей жены, словно я и впрямь хотел утешить ее в том, что она нелюбима им.

Она легонько усмехнулась и, кажется, перестала плакать. Мне подумалось, что это хороший момент, чтобы поддразнить ее и переключить со всех этих стыдных переживаний.

— Подумать только! — я нарочно грозно свел брови, всем своим видом выражая гипертрофированную важность. — Променять меня, советника министра финансов, на какого-то мальчишку!

И постарался улыбкой сгладить фразу, чтобы дать ей понять, что я шучу.

По озорным искоркам, вспыхнувшим в ее глазах, я понял, что затея удалась; Анна всегда была смешлива, и втянуть ее в шутливую беседу было несложно, вне зависимости от тяжести ее переживаний.

— Ужасная, просто вопиющая неразборчивость! — важно поддержала она мой тон, так же сводя брови.

— Вы будете мне за это должны, душенька! — погрозил я ей пальцем. — Даже не надейтесь, что вам сойдет с рук!

Она разыграла на своем лице испуг, потом скорчила умильную мордашку и капризно протянула:

— Но вы же не будете ко мне суровы, правда? — и даже губки надула.

— «Я так ошибся, я так наказан!» [1] — иронично пропел я.

— «О сжальтесь, сжальтесь!» — поддержала она, но тон ее был так весел и смешлив, что отнюдь не вязался со словами.

Не выдержав, мы рассмеялись; а после разошлись по своим делам.

Кажется, мне пришла идея, что делать дальше.

1. Отрывок из финала оперы «Евгений Онегин»

* * *

«И как сей, будучи во власти волн, не имеет возможности стать на точку неподвижности, так и ум наш, не имея в себе, точки опоры — Христа, тоже бывает волнуем и обуреваем всевозможным движением помыслов»

Иларион (Домрачев)

Его слова поразили меня так, что я и не знала, как ответить.

— В оперу? — глупо переспросила я.

— Да, именно это я и сказал, — невозмутимо подтвердил он.

В оперу! Он предлагает мне поехать в оперу!

И это после того, что было!

Разве он забыл?!..

Я бы посчитала его предложение насмешкой, издевательством, если бы не было определенно ясно, что он никогда не опустится до насмешек и издевательств надо мной. Тем паче странно! Всерьез предлагать мне выйти в свет так спокойно, как будто ничего не произошло!

Очевидно, мои мысли отражались на моем лице, потому что он вздохнул, потер лоб и, наконец, произнес:

— В конце концов, вы не ребенок, душечка, чтобы я вас уговаривал. Вы хотите этого, и я знаю, что вы хотите; давайте обойдемся без ваших женских игр?

Я открыла рот от возмущения, но так ничего и не произнесла.

…в конце концов, у нас ложа, и мне не придется ни с кем контактировать, ведь так?

Он ушел, а я почувствовала воодушевление и прилив сил. Я так любила музыку! А уж музыка Чайковского! Это прекрасно, прекрасно!

Я закружилась по комнате и рассмеялась от радости; мне и вправду, очень хотелось в оперу, и я была рада возможности развеяться. И, конечно же, поспешила тотчас же заняться нарядом — мои платья весьма устарели, и мне нужно было проделать много работы, чтобы привести хоть одно из них в подобающий вид к завтрашнему вечеру. Ах, я должна быть красавицей!

Возможность принарядиться наполнила меня внутренней силой. Мне нужно быть красивой!

Мне, разумеется, не хотелось никого видеть, но мне хотелось, чтобы все они видели, как я хороша, и скрипели зубами! Пусть у них от сплетен языки прикусятся! А я буду, буду самой красивой дамой в театре!

…должна сказать, затея мне удалась. Я выглядела восхитительно назавтра, когда наводила последние приготовления! Изумительное темно-синие платье шло мне неимоверно, оттеняя кожу, отчего та казалась мраморно-белой. Я была и элегантна, и при этом вызывающе хороша собой. Чего еще желать?

В самом приподнятом расположении духа я садилась в карету; но весь мой пыл покинул меня, когда мы подъехали к театру. Почему-то до этого мне казалось, что мы как-то прошмыгнем в нашу ложу, и все. Но теперь стало очевидно, что мы будем идти, как всегда, среди толпы знакомых, каждый из которых непременно сочтет необходимым смерить меня взглядом с головы до ног и зашептать соседу, что он думает о моем появлении.

При мысли об их взглядах и шепоте я задрожала; но Алексей Александрович не дал мне предаваться страхам и сомнениям. Он вышел из экипажа первым и подал мне руку.

— Право, душа моя, — шепнул он мне своим насмешливым тоном, — мы их всех скандализируем нашим появлением.

— Разве вас это не тревожит? — удивилась я, пытаясь найти в его лице признаки недовольства — ведь он всегда придавал так много значения своей репутации.

Уголки его губ дрогнули:

— Должен же я хоть разок хорошенько посмеяться над ними?

Его настрой ободрил меня, и я высоко подняла голову, готовая идти вместе с ним, куда ему вздумается.

Мои ожидания вполне оправдались; все пялились на меня самым неприличным образом, не забывая, правда, здороваться с нами — проигнорировать Алексея Александровича было бы крайне неосмотрительно с их стороны. Теперь я поняла его задумку; боясь ссоры с ним, они все были вынуждены поддерживать игру в светскую любезность и делать вид, что ничего не произошло; при этом их просто распирало от любопытства, недоумения, осуждения — скрыть чувства в такой щекотливой ситуации оказалось не так-то просто.

Обмениваясь светскими любезностями с очередной кумушкой, я про себя хохотала над выражением ее лица. Ах, как ей хотелось высказать то, что она обо мне думает! Но при муже она не могла осмелиться выразить свои мысли даже неподобающим тоном; и ей, как и всем, приходилось делать вид, что все в порядке.

По слегка приподнятым уголкам губ его я догадалась, что он тоже от души наслаждается этим спектаклем.

Страхи совсем оставили меня; да и ложа была все ближе и ближе. Мы уже почти дошли, как сзади раздался знакомый и скандализированный голос княгини Тверской:

— Алексей Александрович, друг мой, что за нелепицу мне сейчас…

Тут мы обернулись к ней, она узнала меня и оборвала фразу:

— Впрочем, вижу, что это правда.

В отличии от остальных, она не стала предаваться светским реверансам и попросту проигнорировала меня, попытавшись завести беседу с Алексеем Александровичем так, словно меня здесь не было. Я отчасти почувствовала себя уязвленной. Она настойчиво зазывала его на свой бал, пытаясь ненароком оттеснить от меня; но муж оборвал весь ее пылкий монолог одной фразой:

— Княгиня, это уж пусть Анна Аркадьевна решает, ехать нам или нет. По причинам личного свойства я сейчас ориентируюсь в этом вопросе на ее мнения, — и совершенно невозмутимо, с добродушной улыбкой, откланялся, наконец доведя меня до ложи.

Лицо Бетси в этот момент стоило того, чтобы приехать сюда, вопреки всем моим волнениям!

В ложе я наконец смогла вздохнуть спокойно. Бросила беглый взгляд на него — он выглядел в высшей степени благодушно. Заметив мое внимание, он поймал мой взгляд и слегка прикоснулся к полям своего цилиндра:

— Браво, дорогая! Вы произвели фурор!

Я смущенно хмыкнула, не зная, считать ли это комплиментом или упреком.

— Полагаю, — решила я шутливо отпарировать, — что это фурор — все же полностью ваша заслуга!

Он рассмеялся добродушно; тут к нам заглянул кто-то из его сослуживцев, и потекла обычна театральная беседа, которая всегда бывает перед спектаклем.

…когда же занавес, наконец, поднялся, я забыла обо всем на свете, и очнулась лишь к антракту. К моему удивлению, к нам стали заходить мои знакомые — они казались весьма непринужденными, и заводили простую, легкую беседу со мной. По их лицам не было видно, чтобы они испытывали ко мне дурные чувства. Нас даже звали на вечера! Я была потрясена до глубины души. Еще две недели назад мне казалось, что все общество ненавидит меня истово; но теперь я убеждалась, что многие рады возможности возобновить общение со мной, и это придавало мне сил.

Домой я возвращалась счастливой вдвойне: прекрасный спектакль глубоко тронул мою душу, а встреча с прежними друзьями оживила сердце. Я снова казалась сама себе живой; это было восхитительное, совсем уже забытое мною чувство.

Я не могла не отметить заслуги Алексея Александровича в перемене моего положения. Должна признать, что это обескураживало и смущало меня.

Много месяцев я томилась, запертая в своем отчаянии, не в силах докричаться до любимого, не получая от него помощи и поддержки — а лишь новые удары и обиды. Я и привыкла уже к этому беспомощному ожиданию новой беды. Я даже стала считать, что это и есть норма. Разве мужчина рядом должен брать на себя ответственность за мое счастье и состояние? Это моя забота и моя ответственность. Мужчина рядом не обязан решать мои проблемы, не обязан сталкиваться с моим несчастьем. Мужчина рядом имеет право на счастливую версию меня, с которой ему хорошо и легко. Я не должна докучать ему своими женскими капризами и упреками.

Алексей заставил меня в каждом моем желании видеть претензию, попытку насилия над ним. Все, что бы я ни делала и ни хотела, все было плохо. То я хочу слишком много внимания, и слишком эгоистична и капризна! То я слишком много значения придаю его поступкам и общению с другими дамами, и слишком ревнива и подозрительна! То я неблагодарна, то капризна, то истерична.

С Алексеем я чувствовала себя жалкой женщиной, которая постоянно требует чего-то невыполнимого и несправедливого.

С Алексеем я привыкла прятать желания и чувства внутри себя и не ждать поддержки и опоры.

Как забавно! Нет, и впрямь забавно! Я и забыла, что когда-то с Алексеем Александровичем могла поговорить обо всем на свете, и, какие бы глупости ни терзали меня, он всегда относился к ним с безусловным вниманием. Если и случалось мне переходить какую-то незримую черту в своих притязаниях, он лишь беззлобно дразнил меня за капризы, и находил способ если не исполнить мою просьбу, то компенсировать ее чем-то аналогичным.

Алексей же обесценивал мои переживания. Он всегда упрекал меня в том, что я слишком эмоциональна, что я слишком мнительна, что я много себе воображаю чего-то несусветного и чрезмерно эмоционирую из-за собственных фантазий. Он называл мое поведение незрелым и инфантильным, призывал отбросить эгоизм и начать смотреть на вещи здраво. Я пыталась; у меня не получалось; я таилась от него; я срывалась, вызывая еще больше упреков. Я привыкла чувствовать себя дурной; слабой; инфантильно себялюбивой.

https://pp.userapi.com/c852320/v852320520/155f52/kJgtmufUF6I.jpg

…сейчас я смотрела на все это, как произошедшее не со мной. Как будто я прочитала страшную реалистичную книгу о героине с моим именем.

И я была в ужасе.

Почему я позволяла все это?

Почему не противилась?

…как я могла думать, что он любит меня?

Разве, когда мужчина любит, он будет делать тебе упреки за то, что ты чувствуешь боль от разлуки с сыном?

Разве, когда мужчина любит, он будет постоянно заставлять тебя чувствовать себя обузой для него?

Разве, когда мужчина любит, он будет раз за разом оставлять тебя самостоятельно справляться со своими переживаниями, мотивируя это тем, что не желает потакать твоим детским капризам?

…я не знала, что и думать.

Я смотрела на факты и лишь качала головой.

Хватило двух недель рядом с Алексеем Александровичем, чтобы я перестала чувствовать себя глупой, эгоистичной, истеричной клушей с куриными мозгами.

А ведь у него будет куда больше поводов и причин делать мне упреки, чем у Алексея!

В чем, собственно, была моя вина перед Алексеем? Все, чего я просила у него — внимания и участия. Разве это дорогая плата, когда речь идет о любви? Я для него оставила все, пожертвовала всем; а он не смог просто дать мне в ответ свою поддержку и нежность.

Моя же вина перед Алексеем Александровичем была чудовищна; но он ни разу не обмолвился о ней, кроме того шутливого разговора после визита Алексея. А ведь сколько причин у него есть упрекать меня! Сколько зла я причинила ему!

Разве хоть словом, хоть взглядом, хоть тоном он позволил себе упрекнуть меня?

Во всех его действиях по отношению ко мне всегда ключевой основной было безоговорочное уважение. Даже теперь, когда уж чего-чего, а уважения я не заслуживала ни в малейшей степени.

Он, которого я так предала, которому я сделала такую мерзость, — не задумываясь, протянул мне руку, когда я нуждалась в помощи; когда я молила об этой помощи другого, его соперника, любовника его жены. Он не говорил в этот момент: «Анна, вы слишком многого от меня хотите, почему вы думаете только о себе?» Он не упрекал меня в этот момент: «Анна, что за истерику вы устраиваете, вы ведь взрослая женщина, возьмите себя в руки!» Он не злорадствовал тогда: «А, теперь вы видите, как ошиблись, предпочтя мне этого человека?»

Господи, да он даже извинений от меня не ждал!

Просто взял под руку и увел к себе, с презрением отметя соображения о том, что о нем подумают — а ведь никогда и ничто не волновало его так, как его репутация и мысли общества об нем! Но он даже на секундочку не задумался о себе, о важном для себя; просто взял и увел. И закрыл меня собой. Бросил свою драгоценную репутацию между мною и толпой.

И это его я называла бездушным, злым, себялюбивым?

…я была положительно слепа и безумна.

Мне так хотелось оправдать мою измену, что, сама того не замечая, я придумала мужу недостатки, которых у него никогда не было. Зло, иступлено я копалась в его характере и привычках, извлекала на свет все, что можно было признать хоть сколько-то сомнительным. Злорадно приукрашала это дурное, раздувала в своем воображении и выставляла ему немыслимые обвинения.

А он даже не пытался защитить себя — да и как защититься от выдумки, от того вымышленного образа, который я нарисовала в своей голове, и к которому выставляла свои претензии, не заботясь о том, насколько этот образ соответствует реальности?

…я бы сгорела от стыда, если бы не была уверена, что все эти соображения он разглядел и проанализировал куда раньше меня, и всю линию своего поведения выстроил в соответствии с этими соображениями. Это так похоже на него! Отбросить эмоциональную сторону вопроса, механически препарировать ситуацию своим острым аналитическим взглядом, сравнить все варианты, сделать выводы и в дальнейшем просто следовать выбранному плану.

…можно было бы обвинить его в бесчувственности; но важно ведь не то, что он жил логикой и ею руководствовался в своем выборе, а важно то, что его логика принимала во внимания малейшие оттенки чувств других людей, и при принятии своих аналитически выверенных решений он никогда не позволял себе пренебрегать этими самыми чувствами, даже если он не был способен не только разделить их, но и хотя бы понять.

Это открытие вызвало во мне глубочайшее удивление. Ранее я ставила ему в упрек, что он не способен понять моих чувств, что он слишком холоден и расчетлив, незнаком с самим понятием любви и уж тем паче не способен любить. Но ведь оказалось, что это не имеет значения: не понимая моих чувств, он попросту признал их достойными его уважения, и поставил в приоритет при принятии своих решений.

…я не замечала, что уже второй час бессмысленно брожу по своему кабинету, не в силах остановить рассуждения, которые переворачивали весь мой мир с ног на голову… или, напротив, с головы на ноги?

Открытие мое было поразительно.

Алексей мои чувства понимал, но находил неважными, и позволял себе пренебрегать ими.

Алексей Александрович моих чувств не понимал, но находил важным учитывать их, и ни разу в своей жизни не позволил себе ими пренебречь.

…а я? А я!

Я попросту предпочла признать, что чувств у него нет, что он их априори испытывать не способен, — а тем, чего нет, прекрасно можно пренебречь!

Меж тем, то, что его способ чувствования разительно отличается от моего, вовсе не означает, что он не способен чувствовать вовсе.

Он чувствует.

Просто иначе.

Не так, как я.

Мое потрясение было так глубоко, а шок так велик, что я, не подумав, единым порывом отправилась к нему — мне необходимо нужно было тотчас высказать ему свои мысли. Я совсем не подумала, что уж второй час ночи на дворе; я не замечала времени.

Только обнаружив его хоть и в кабинете за столом, но в одежде для сна, читающим молитвослов, я поняла, что, мягко говоря, не очень рассчитала с временем для визита. В растерянности я застыла в дверях, не зная, стоит ли говорить, или лучше попытаться улизнуть; но он уже увидел меня.

— Анна? — в глазах его мелькнула тревога. — Что-то случилось?

— Я забыла, что уж ночь, — растеряно призналась я. — Честно сказать, мое дело вполне подождет до утра.

Он вздохнул, потер переносицу, отложил молитвослов и жестом предложил мне сесть. На его лице отчетливо читалось: «Я вижу, что тебе нужно поговорить, и давай ты просто сделаешь это, избавив меня от своих женских штучек».

Я села. Расправила юбку. Открыла рот.

И закрыла его тотчас, не зная, что и как сказать.

Он оперся локтем на стол, а подбородком — на руку, и вперил в меня выжидающий взгляд. В уголках его глаз пряталась едва заметная смешинка.

Это ободрило меня, и с виноватой улыбкой я все же решилась произнести:

— Я хотела извиниться за «бесчувственную машину». Я была неправа, сказала от злости, чтобы задеть.

Он приподнял брови в удивлении, хмыкнул:

— Этот вопрос не стоил таких волнений. Я еще тогда прекрасно понял, почему ты это сказала, и уж тем паче я никогда не считал, что ты так думаешь.

— Но я и впрямь так думала… — растеряно пробормотала я, лишь потом осознав, что этого делать вовсе не стоило.

К моей неожиданности, он тихо посмеялся, но никак комментировать не стал.

Вдруг выражение его лица стало смущенным, и он пояснил:

— Это я должен извиниться за ту недозволительную вспышку. Я переживал об Сереже.

Это был отличный момент для того, чтобы поразить его его же оружием. Я лукаво наклонила голову набок и со смешинкой сказала:

— Да, я еще тогда это поняла.

Он разулыбался совершенно открыто:

— Что ж, остается порадоваться, что, вопреки всем перипетиям, понимание меж нами еще не столь затруднено, как можно было бы ожидать.

Я улыбнулась в ответ и почувствовала стеснение, не зная, как закончить разговор и уйти. Он смотрел на меня внимательно и ласково, и по смешинке в его взгляде было понятно, что он разгадал мое затруднение, и оно его забавляет.

— Время пожелать друг другу спокойных снов, — с необидной насмешкой подсказал он.

Столь очевидный выход заставил меня рассмеяться; я с облегчением встала, обменялась с ним пожеланиями доброй ночи, и отправилась к себе, чувствуя, как на сердце у меня необъяснимым образом полегчало.

* * *

«Волна — вовсе не отражение изменчивого нрава водной стихии. Волна — это целый мир, способный творить и разрушать, покорять и покоряться, дарить жизнь и посылать смерть»

Лариса Райт

Она изменилась.

Сперва из-за ее болезненного истеричного состояния это было трудно разглядеть; но теперь с несомненной отчетливостью я видел, что она изменилась, и разительно.

Отчасти меня несколько раздражало, что я не мог установить, в чем именно состоит это изменение. Она казалась вполне прежней, говорила тем же тоном те же слова, занималась теми же делами и любила те же вещи; но что-то постоянно царапало край моего сознания, заставляя присматриваться и пытаться понять.

К полному моему недоумению, я был разочарован тем, что редко вижу ее и почти никогда не говорю с ней иначе, чем на уровне светской любезности. Сперва такое положение дел казалось самым разумным и приличным. Я не был вполне уверен в своей готовности взаимодействовать с ней иначе, чем в рамках этикетной необходимости; она нанесла мне глубокую рану, и я опасался быть неосознанно жестоким к ней, поэтому скорее избегал ее, чем искал общения. Мне казалось безопаснее для нее держаться от нее подальше; она и так изрядно намучилась с этими своими страстями, и не было бы чести в том, чтобы забрать ее к себе и продолжить разрушать ее психику собственной жесткостью и нетерпимостью.

Да, это казалось вполне, вполне разумным и отвечающим сложившемуся меж нами отношению, — но с каждым днем я с глубоким удивлением все полнее ощущал в себе желание видеть ее, говорить с ней.

Отчасти это было понятно; я был человек замкнутый, и у меня не было иного близкого человека, кроме нее. Когда она ушла — у меня никого не осталось, и я еще больше замкнулся внутри собственной самодостаточности. Однако ж, не было возможности не признать, что мне не хватает той близости, которая была когда-то меж нами. Я мог когда-то говорить с ней об том, что меня тревожило и интересовало, мог делиться своими мыслями и слушать ее ясные и немного наивные ответы. Она редко понимала всю глубину проблем и вопросов, волнующих меня, но, со свойственной ей смешливостью и легкостью, она умела дать ценный комментарий. Выделяя из глубокого вопроса некоторую часть, пусть поверхностную, но вполне ясную ей, она составляла совершенно здравое и живое суждение по отношению к этой части. Что бы она ни говорила, это никогда не было глупо, — потому что об том, чего она не понимала, она рассуждать не пыталась, предпочитая полагаться на мою оценку.

Мне нравилась в ней эта живость ее невымученной, естественной мысли; беседа с ней всегда развлекала меня и оставляла по себе приятное, спокойное чувство.

Мне не хватало этого; но я не был уверен, что она желает вернуть это.

До сих пор я не мог понять ее отношение ко мне; одно время оно виделось мне в самом мрачном свете — я понимал ее отношение исключительно как безразличие, возможно, проникнутое оттенком неприятия и отторжения. Разгадать, с чем была связана эта перемена, я не сумел; для меня ее разрыв был неожиданным, резким и совершенно не обусловленным никакими причинами, и никакими течениями в наших внутренних процессах взаимодействия. Однажды она просто закрылась от меня и перестала быть мне близка; без объяснения причин.

Как ни силился, я не сумел проникнуть в предпосылки ее выбора; посему мне ничего не оставалось, как принять ее решение в его безусловности.

Когда я предложил ей свое покровительство, я не ждал возможности восстановления доброго отношения меж нами. Ее решение, как я его видел, оставалось прежним, а я посчитал бы ниже своего достоинства навязывать ей свою общество, тем паче, когда она находится в положении зависимости от меня. Я так отчаянно пытался не стеснить ее, что, пожалуй, практически каждая беседа между нами становилась ее инициативой. И теперь уж я чувствовал себя неловко по обратной причине: как бы она не почувствовала себя навязывающей мне свое общество. Женщины так легко придумывают себе проблемы такого свойства! По ее вчерашнему обескураженному виду я несомненно уловил, что она уже на этом пути — уже прокручивает внутри себя мысли о своей навязчивости и недопустимости подобного поведения. Меж тем, мне, напротив, было отрадно, что она искала моего общества, я бы хотел поощрить это ее стремление. Но как делать подобные шаги без навязчивости?

Самым логичным вариантом было просто попробовать, и не без робости я решился прийти вечером к ней. В легком домашнем платье, с шитьем в руках, она представляла собой картину тихую и прелестную.

— Алексей Александрович! — приветствовала она меня кивком, кажется, вполне радушным.

Я решился было сделать пару шагов к ней, но каждую следующую секунду чувствовал все больше стеснения, а мой порыв казался мне все большей глупостью, выставляющей меня в самом нелепом, жалком свете. Хоть я и подыскал предлог, но как же прозрачен он был, и сколь несомненно ясно должно было быть для нее видно, по какой причине я пришел сюда!

И все же, ничего иного у меня не было, и я загородился своим хлипким предлогом — книгой, которую держал в руках.

— Я хотел обсудить с вами Корнеля, — постарался я придать своему тону невозмутимость и спокойность, как будто было вполне обычно для нас устраивать вечерние обсуждения литературы.

Она с необидным смешком подняла взгляд от шитья; улыбнулась растеряно:

— Корнеля? Помилуйте! Единственное, что я помню про Корнеля, — это то, что я, кажется, однажды его читала, вот и все.

По мере того, как она произносила это, ее смешливое удивление переходило в серьезность; взгляд ее от легкомысленного становился все глубже: естественно, она разгадала меня!

Секунду я ждал ее вердикта; сердце непривычном образом словно провалилось куда-то под ребра.

Выражение осознания на ее лице сменилось приветливой улыбкой, и она скоро, весело заговорила, отложив шитье, встав и делая шаг к софе:

— А впрочем, это крайне удачно, что вы зашли, право! — вытащила откуда-то подушку, устроила удобное сидение: — Не сочтите за труд, прочтите мне сами, — обернулась ко мне, с виноватой улыбкой поясняя: — Я так скучаю за этим рукоделием! Вам ведь не будет трудно?..

— Нисколько, — заверил я ее, устраиваясь на предложенное место.

Она улыбнулась и вернулась за стол, к своему шитью.

Откашлявшись, я открыл книгу.

…лишь пару дней спустя картинка в моей голове наконец сложилась.

Это случилось вечером, когда она принимала нескольких подруг — удивительно и невероятно было то, как быстро ей удалось оправиться и восстановить некоторые старые связи!

В их женских речах торопливым ручейком журчали все свежие светские сплетни; кто дает бал, кто сделал предложение, кого повысили по службе. Совершенно естественным образом в этот ручеек вплелась новость, которую она ранее не слышала:

— Вы знаете? Граф Вронский получил назначение в Ташкент, и так скоро отбыл! Я была шокирована…

Тут незадачливая сплетница запнулась, осознав, что речь ее была в этом месте крайне бестактна. В гостиной повисло тягостное, напряженное молчание.

Я лихорадочно придумывал фразу, которая сумеет сгладить эту неровность; но Анна опередила меня, с совершенно естественной улыбкой непринужденно заметив:

— Граф давно рвался в дело; полагаю, это назначение благотворно повлияет на его не слишком-то зрелый характер, — с очаровательным смешком сказала она таким тоном, будто обсуждает совершенно чужого ей человека.

Раздался смех; тему быстро сменили, и минутное замешательство было забыто, снова утонув в журчании типичных дамских разговоров.

А я любовался ее невозмутимым, ненаигранным весельем, в котором не было ни капли скрытой тревоги, ни одного сжатого в пружину нерва, и понимал осознанно, что именно в ней изменилось.

Она повзрослела.

* * *

«Всякий сможет колоть камень и только единицы — его оживить»

Виктор Фрайда

Вот уж третью неделю я хорошо засыпала, и все не могла к этому привыкнуть.

Кошмар, в котором я жила, отпускал мое сердце. Все реже я вспоминала эту историю; все равнодушнее были мои мысли об Алексее; все удивительнее, по-новому, я чувствовала мир вокруг себя.

Это началось, наверно, в тот день, когда я пришла к мужу с извинениями; хотя речь тогда шла о малозначимом поступке — сказанном в запале злом слове — но отчего-то мне со всей определенностью казалось, что у разговора нашего был подтекст, подразумевавший нечто большее — подразумевавший мое преступление перед ним.

Тем удивительнее было, как он с безошибочной деликатностью не поднял этот вопрос прямо, а, подгадав случай, разрешил меня от моего стыда перед ним. Его доброта ко мне так потрясла меня, что во мне зародилось глубинное, живое желание стать другой, стать лучше, чем я была раньше.

Я начала с церкви — и даже предположить до того не могла, что исповедь сделает мне такое облегчение! — а потом постепенно, с Божьей помощью, стала потихоньку перестраивать свою жизнь. Не было никакой нужды насиловать себя; мне самой хотелось жить иначе, чем раньше. Быть более осознанной… более зрелой? Наверно, так; с улыбкой я оглядывалась теперь на ту Анну, какой была два года назад. Мне не верилось, что я была такой взбалмошной, такой категоричной, такой… беспомощной перед ураганом собственных эмоций.

Теперь мне многое виделось иначе; но особенно иначе виделся мне Алексей Александрович.

Я и раньше не могла назвать наш брак с ним таким уж неудачным; пока чувство к Алексею не ворвалось в мою жизнь и не лишило меня всякого разума, я была вполне покойна. Сравнивая невольно свой брак с другими известными мне, я всегда находила приятным, что у нас с Алексеем Александровичем сложились отношения вполне дружеские, что мы были близки друг другу и не таясь открывали друг другу свои мысли.

Потом, когда меня накрыло как волной моим чувством, я объявила свой брак кошмаром. Я полагаю, я чувствовала так из-за того, что отношения наши с мужем подчинялись скорее рассудочным, логическим решениям. Что вполне закономерно: он был старше, он был главой семьи, он и задавал тон. Я лишь подстраивалась под него; и не предполагала, что мне может быть нужно что-то еще. Видит Бог, я не искала лучшего!

…но теперь, когда я испытала глубины собственного сердца, когда я узнала, какая буря эмоций и чувств скрывается в нем, — теперь мне никак не казалось достаточным иметь рассудочную, сдержанную близость, какая была у нас раньше и какую мы терпеливо восстанавливали теперь.

С шокировавшей меня несомненной ясностью я осознала, что желаю испытать к мужу все те пламенные, яркие, бурные чувства, с которыми свела теперь знакомство внутри моей души.

Возможно ли это?

Допустимо ли это?

Смогу ли я полюбить его так?

Не оскорблю ли я этим его?

Тысячи вопросов роились в моей голове, смущая меня и сбивая с толку.

И был только один способ разрешить эти вопросы.

Мне потребовалось время, чтобы решиться поговорить с ним прямо; но та теплота, что постепенно возвращалась в наши разговоры, дала мне сил.

В тот вечер я вышивала у него в кабинете, пока он проводил какие-то свои расчеты; удивительно, но мы уже почти всегда проводили это время вместе, даже если его рабочие дела не оставляли ему возможности вести со мной разговор.

Заметив, что он сделал в своей работе перерыв, я сочла момент подходящим для мучившего меня вопроса.

— Алексей Александрович!.. — привлекла я его внимание, и вмиг стушевалась, растеряв всякую способность высказать, что хотела.

Он просто внимательно смотрел на меня, терпеливо ожидая, когда я соберусь с мыслями.

Стеснение затапливало меня с головой; волевым усилием я все же заставила себя заговорить об том, что так меня тревожило:

— Алексей Александрович, как вы находите… — кажется, мой голос стал совсем тих и малоразборчив, но у меня едва хватало сил говорить это, куда уж там — поиметь волю сделать это громче! — Как вы полагаете… это не будет чем-то дурным… дурным, если я после всего, что было… теперь полюблю вас?

Он медленно моргнул и совершенно спокойно ответил:

— Ваш вопрос вызывает у меня недоумение. Не вижу ни одной причины, по которой я мог бы найти что-то дурное в супружеской любви.

Его спокойствие приободрила меня.

— Но вы… вас это не оскорбит? — выразила я свой главный страх.

Он оперся на локти и подался ко мне. Голос его был так невозмутим и сдержан, будто вопрос не имел до него никакого прямого касательства:

— Анна, я все еще вас не понимаю. Разве мужа может оскорбить любовь к нему жены?

Раньше я приняла бы его манеру за безразличие; теперь же мне было несомненно видно, что он тревожится о моем волнении, что он пытается своей отчужденно-холодной манерой успокоить мою нервозность, показать, что беспокойство мое беспочвенно. Как это я раньше принимала эту манеру за равнодушие?

— Но после того, что было… — попыталась я объяснить свою тревогу и запнувшись, не имея сил прямо говорить о подобных вещах.

Он вздохнул, наклонил голову, рассматривая меня и взвешивая, видимо, оценку моего состояния; встал, обогнул стол, оперся на него, тем самым сократив расстояние между нами и убрав преграду в виде тяжелой массивной столешницы.

— Вы не оскорбите меня, Анна, — просто сказал он, глядя на меня серьезно.

Избавившись от одной тревоги, я тотчас поддалась следующей. Набираться смелости было некогда — он уже стоял передо мной и слушал, нужно было говорить сейчас; и я сказала, стараясь, во всяком случае, чтобы это не прозвучало слишком жалобно:

— Но вы… вы разве смогли бы полюбить меня снова теперь?

По тому, как дрогнули его губы и сморщились уголки глаз, я угадала его ответ раньше, чем он произнес своим ворчливо-насмешливым тоном:

— Но разве я когда-нибудь переставал любить вас, душечка?

…отчего же это мне казалось, что его ирония парит над пустотой, что он не вкладывает в свои любезные слова тот прямой смысл, который они обозначают?

— А разве нет? — вернула ему улыбку я.

— Нет, — заверил он меня с лукавой смешинкой во взгляде, а затем неожиданно призывно протянул ко мне руку: — Ну, идите же сюда, душа моя. После столь чувствительной речи было бы вопиющим преступлением не обнять вас.

И я ответила на этот призыв и оказалась в его объятьях.

Он держал меня нежно и осторожно; гладил по волосам. И я чувствовала, как мои тревоги отступают. Теперь, в самом деле, все эти нелепые вопросы казались крайне смешными; теперь, в самом деле, они не имели никакого значения.

Я чувствовала себя очень странно; как если бы он впервые обнял меня, как если бы он был каким-то новым, незнакомым мне доселе человеком.

* * *

«Жизненный трепет пройдет до встревоженным грудам,

И камней восторженный гимн, как сияние, встанет над миром»

В.Я. Брюсов

Ее глаза странно блестели, когда она подняла их на меня; я не смог разгадать значение этого взгляда, но тут она доверительным тоном спросила:

— Раз уж вы так добры ко мне, возможно, вы могли бы поцеловать меня прямо сейчас?

К столь бы быстрому развитию событий я не был готов; но кто бы отказал ей в такой момент?

Без лишних слов я нежно и осторожно поцеловал ее; после она посмотрела на меня с немного озорным и лукавым прищуром:

— А вы не обидитесь, если я кое-что скажу?

Я почувствовал, что удивленно приподнял брови в ответ на такую реакцию; разве она не сама просила?..

— Ну уж говорите, — разрешил я.

Она состроила капризное выражение лица и дурашливым тоном, желая, видимо, смягчить свои слова, пожаловалась:

— Я не так хотела поцеловаться.

Я был потрясен, смущен и задет ее замечанием. Очевидно, это не скрылось от нее, потому что она торопливо предложила:

— Позволите? Я покажу, как мне хочется.

Естественно, я кивнул, — что еще оставалось делать?

…и она вовлекла меня в поцелуй столь жаркий и откровенный, какого, наверно, никогда меж нами не было. Сперва растерянный ее откровенностью и напором, я почувствовал, что мне крайне сложно держать себя в руках и оставаться сдержанным; страстное, глубокое чувство поднялось во мне, захватывая все мое существо. Я сам не заметил, как запустил руку в ее волосы, с силой прижимая ее к себе, желая испробовать вполне это глубокое, поглощающее чувство, которое отдавалось во всем теле бешеным стуком сердца.

Когда, наконец, я нашел в себе силы отстраниться, она выглядела потрясенной. С минуту мы просто смотрели друг на друга, пытаясь отдышаться. Я чувствовал, как кровь бьется в висках, и мое привычное умение владеть собой явно изменяет мне; я вновь прижал ее к себе; она со сводящей с ума готовностью откликнулась.

…после мы могли только смотреть друг на друга удивленно.

— О! — глубокомысленно откомментировала она.

— Хм! — не менее глубокомысленно оценил ситуацию я.

Понаблюдав за реакцией друг друга, мы рассмеялись.

— Это было… неожиданно, — призналась она.

— Более чем, — согласился я.

Ничего более осмысленного я извлечь из себя не смог. Острота моих реакций на нее глубоко смутила меня, вызвала растерянность. Я не знал, что делать теперь, как говорить с ней. В прежней системе наше отношение друг по отношению к другу было вполне определено; теперь же все стало с ног на голову…

Или с головы на ноги?

— Почему ты никогда не целовал меня так раньше? — вдруг, без обиды и упрека, с чистым любопытством, спросила она.

Не желая поднимать столь смущательную тему, я ворчливо ушел от ответа:

— Неужто я дождался наконец этого перехода на ты?

Она рассмеялась весело:

— Было бы странно выкать после такого.

Я залюбовался ямочками, образовавшимися на ее щеках от этой улыбки; но она не дала сбить себя с толку и вернулась к вопросу, который ее волновал:

— Так — почему?

Соображения, которые ранее казались неоспоримо логичными и самоочевидными, теперь виделись мне смешными и нелепыми.

— Это очень глупая причина, — предупредил ее я. — И еще глупее, что я даже не пытался над ней никогда размышлять.

Она скорчила нетерпеливую гримаску. Пришлось объясняться.

— Анна, как ты, наверное, знаешь, — начал я, чувствуя, что смущаюсь все сильнее, — наше общество, ревностно охраняя целомудрие юных девиц, при этом находит чуть ли не обязательно необходимым, чтобы юноши, напротив, получали опыт определённого свойства еще до брака…

Она не выглядела обиженной или шокированной, хотя ранее мы никогда не поднимали этот вопрос.

— И мой дядя в свое время, — несколько ободренный отсутствием осуждения, продолжил я, — позаботился об том, чтобы я приобрел соответствующий опыт… с дамами определённого типа. Не забыв, впрочем, многократно вдолбить в мою голову отличие этих… дам… от благородных барышень. В частности, он неоднократно повторял мне, что девушка, которую я однажды возьму в жены, будет натурой благородной и тонкой, поэтому в супружеских отношениях с ней нужно придерживаться совсем иной тактики, нежели с... — совсем уж смутился я под ее внимательным взглядом.

Неожиданно она искренне, весело рассмеялась.

— Боже мой! — с трудом проговорила она сквозь смех. — Вы правы, это стыд как глупо! — не успел я попенять ей за очередной переход к официальному обращению, как она снова вернулась к теплому «ты»: — Так ты, получается, берег мою… тонкую благородную натуру? — со смешком сделала вывод она. — Которая была бы несмываемо оскорблена проявлением к ней хоть капельки страстности?

Я чувствовал, что краснею нестерпимо:

— Я предупреждал, что эта причина выглядит крайне глупо.

— Это слишком глупая для твоего ума причина, — попеняла мне она со смехом, — тут ты прав. Но знаешь, что? — в ее глазах зажегся лукавый огонек. — Дело не только в этом.

Я нахмурился; о чем она?

Обличающе она ткнула мне в грудь пальцем:

— Я вижу тебя насквозь, сердце мое! — и торжествующе провозгласила: — Признайся, ты просто боишься терять контроль!

Краснеть дальше было уже некуда; но я все же обиженно отпарировал:

— Боюсь терять контроль, потому что могу стать грубым и причинить тебе неудовольствие.

Со смехом она согласилась на такую формулировку. Потом сконфуженно признала:

— По правде говоря, это совсем не смешно; но это так глупо и нелепо, что крайне смешно.

— Действительно глупо, — не мог не признать я, — ведь за столько-то лет можно было бы сообразить хоть разок поговорить!

Она прижала ладонь к раскрасневшимся щекам:

— В жизни бы не решилась!

Со смешком я не мог отказать себе в удовольствии вставить шпильку:

— Конечно, поговорить с мужем было так страшно, что легче оказалось завести любовника!

Она посмотрела с укором, но несерьезно, с легким весельем:

— Да-да, я оказалась не умнее тебя в этом вопросе. Мы друг друга стоим!

— Как легко женщина переводит стрелки в подобных случаях! — возвел я глаза к небу. — Сейчас выяснится, что это я во всем виноват, и еще должен извиниться!

Ее взгляд был крайне красноречивым. «Не хочу выяснять отношения, хочу целоваться!» — несомненно говорил он.

Кто я такой, чтобы отказывать такому взгляду?..

* * *

— Вы слышали? Слышали? Неслыханной дело!..

— Я глубоко потрясена!.. с собственным мужем!,.

— Но как он, после того, что было!..

— Это неслыханно, как ни в чем ни бывало!..

— После стольких лет брака!..

— После такого скандала!..

…шепотки в гостиной княгини Бетси и не думали стихать. Здесь не было человека, который отказал бы себе в удовольствии высказать свое ценное мнение о совершенно потрясительном примирении, казалось бы, разрушенной пары.

— Она смотрит на него совсем уж неприлично!..

— Неслыханно! Как будто им нет дела до приличий!

— С ней-то все ясно, но он-то, он!

— Кто ожидал?...

— Дамы, дамы! — ворвался в общий гомон новый запыхавшийся голос. — Это неслыханно! Это скандал! Что я минуту назад наблюдала!

— Что? Что?

— В нише у того окна! Уединились, как любовники!

— Что? Как?

— И, вы представляете, какое бесстыдство! Целуются!

— Что?! Как?!

— Какой скандал!..

— Какой позор!...

— С собственным мужем!...

— С собственной женой!..

— Нехорошо!

— Нехорошо!

— Безо всякого стыда!

Осуждение, которое витало в гостиной, можно было пощупать руками.

И было с несомненной отчетливостью видно, какая глухая, неприкрытая зависть проглядывает за этим осуждением.

— …тебе не кажется, что нам стоит быть сдержаннее хотя бы иногда?

— Сдержаннее? Благодарю покорно!

— Je vous en prie!