Соня. Софья Павловна (гет)

— Ну что же, едешь, Саня? Неужто прямо завтра расставаться?

— Да, Сонюшка, и нам пора прощаться…Там всё уж собрано, погружено в карету. Я еду в путь — учиться, странствовать по свету.

Бальная зала полна людей. Кружатся в вальсе девушки со своими кавалерами под зорким надзором матушек и тётушек, которые следят, чтобы дочери не положили глаз не на того. Отцы семейств — давно за карточными столами. Хозяин дома, словно озирая свои владения, кочует из комнаты в комнату, довольно потирая руки. Софье уже четырнадцать — скоро она составит счастье какого-нибудь высокого чина и заодно благосостояние престарелого и заботливого отца. Где же она? Опять болтается с воспитанником Чацким? Хорошо, он завтра уезжает учиться, так сказать, — и подальше. Не зря хлопотал за него. Тесная дружеская связь, что приемлема в детстве, становится досадной помехой в цветущей юности. Это не та партия, какой он, московский дворянин Павел Афанасьевич Фамусов, желал бы для своей единственной дочери.

Софья Павловна не думает о таких низменных материях. Она вся — эфир в свои четырнадцать, ещё короткое платьице оставляет лодыжки открытыми. Белый муслин с лентой под грудью охватил тонкий девичий стан. В глазах — огонь восторга, когда она слушает своего уже такого серьёзного друга детства. "Александр Андреич Чацкий" — почему-то ей приятно думать о нём так, по-взрослому, и сердце сладко замирает, когда она слушает его пламенные речи.

Но только не сегодня — когда он так внезапно заявил о скором отъезде! Сегодня последний вечер перед долгой разлукой, и грудь в тисках печали. Он говорит что-то о службе, об образовании, о подражании всему немецкому. А у неё лишь шум в ушах, и изредка прорываются стоны вальса.

— А я-то как же, Саня? — перебивает она его не полуслове. — Я тоже читала Руссо. И по-французски славно говорю. Ты оставляешь меня… одну? — Она обводит невидящим взором полную людей гостиную, из которой излишки теснятся в анфиладу комнат.

Чацкий непонимающе замолкает и тоже озирает взглядом высший свет московского общества. Как будто не понимает…

— Я должен увидеть свет, Соня, — твёрдо говорит он в конце концов. — Понять, кому служить, чему не стоит. Я задыхаюсь здесь…

— Я остаюсь одна… В этой духоте.

Чад свечей кажется сейчас нестерпимым в смешении с приторно сладкими ароматами духов чинных матрон.

— Но я вернусь, даю слово! — с жаром уверяет её Чацкий. — И расскажу тебе всё-всё, что видел! — Он сжимает её руку горячими пальцами, и она слабо отвечает на пожатие. Он даже не спрашивает, будет ли она дожидаться его… Будто это само собой разумеется.

Уедет. А ей так нужно воздуха, воздуха… Гомон свежих сплетен, кружевные складки чепцов знатных старушек, щёлканье карт, какое-то особенное обращение отца в последнее время, merci и charmant — всё это будто по другую сторону невидимой преграды, а здесь только она одна и Чацкий. А завтра — только она. Да, когда прошло время детских игр, они часто спорили и даже ссорились. Но Софья рада была проиграть ему, со скрытым восхищением наблюдая, как он играючи разбивал её нехитрые доводы. Может, он не Грандисон, но… Она была бы не против, если бы он её спас. Но его взгляд устремлён вдаль, выше её головы.

— Я увижу свет, — как зачарованный, твердит он. — Пойму, чего стою и чего стоят эти "чины"! — Он презрительно кривит губы, оглядывая залу. Эта манера у него недавно, и Софья не знает ещё, нравится это ей или нет.

— А я бы хотела… — несмело начинает она, но он прерывает, не внимая:

— И какова цена русскому и иностранному. Всем, кто учил нас в книгах…

Софья уже почти не слушает его. Шум бала нарастает в её ушах. Всё те же речи. Он вдруг стал таким взрослым и далёким. Дерзким и желчным. Почти отряхнув прах дома, где его вырастили, со своих ног. Он полон злословия! И не смотрит в глаза — погружён в мысли о своём дальнем странствии. А раньше они с Чацким поверяли друг другу свои мечты, и взгляды их были направлены друг на друга.

— Ты понимаешь, Соня? — Наконец он снисходит, чтобы взглянуть на неё.

И Софья внезапно чувствует гнев — глоток воздуха в душной гостиной.

— Называйте меня Софья Павловна, если вас не затруднит, — цедит она, вздёрнув подбородок.

Чацкий с удивлением глядит на неё. Потом чуть усмехается и с поклоном отходит. Вот и конец нежной детской дружбе. Слёзы застили взор. Как гром слышится голос отца, он совсем рядом:

— Просите, просите полковника Скалозуба к нам! Буду весьма признателен!

И тут же Фамусов замечает Софью в нише. У его локтя, почтительно склонившись, стоит незнакомый молодой человек. Новый секретарь?

— А, Софьюшка! — восклицает отец. — Выйди, мой свет, все уже ждут твоего фортепиано!

Софья незаметно утирает слёзы.

— И кстати! — по-барски указывает Фамусов на молодого человека. — Это Молчалин, Алексей Степаныч. Прошу любить и жаловать! Очень скромен, благоразумен и учтив!

Софья исподволь смотрит на Молчалина. А тот и глаз поднять не смеет — румянец во всю гладкую щёку. Да, скромен. Враг дерзости — не то, что Чацкий… Колет сердце, но Софья с отчаянным чувством ловит взгляд молодого человека. Похоже, он так добродетелен, совсем как Грандисон… Из глубины души.

— Рада знакомству, Алексей Степаныч! — звонко произносит она. Так, чтобы слышал отошедший в тень Чацкий.

Пусть едет, рыскает по свету.

Замена здесь, а он в пути.

Напишет, нет? Неважно это.

Мильон терзаний впереди.